Текст книги "Годы нашей жизни"

Автор книги: Исаак Тельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Комиссар коллекции в последнее время часто сталкивался с близкими соратниками Ильича – Луначарским, Дзержинским, встречался со многими советскими деятелями и работает вместе с Малиновской, которая принадлежит к гвардии Ленина. Ленинская гвардия!

Он уже давно пришел к выводу, что это люди большой идеи, высокого мужества и подлинного бескорыстия.

В кабинете Луначарского на Остоженке уже не так холодно – изредка протапливают. Анатолий Васильевич диктует секретарю письмо.

И он, и Дзержинский основательно ознакомились с итогами «музыкальной экспедиции» в Крым.

– Я и Феликс Эдмундович питаем полное доверие к товарищу Кубацкому. Знаем прекрасно его работу…

Решение наркома по отчету особоуполномоченного:

– Я нахожу, что при весьма трудных обстоятельствах товарищем Кубацким поручение выполнено блестяще, за что и объявляю ему благодарность.

Это было в двадцать первом, зимой.

И вот встреча спустя почти полвека.

Профессору Музыкального института имени Гнесиных Виктору Львовичу Кубацкому шел восьмидесятый год. Но и раннее утро и поздний вечер заставали его за инструментом – занятия с учениками и аспирантами, консультации молодым композиторам. Время профессора было расписано по минутам.

В его рабочей комнате казалось, что ты в музее истории музыки. Со всех стен корифеи – Чайковский, Рахманинов, Рубинштейн – пристально всматривались в учеников профессора. Висело фото Шаляпина, которое великий артист с любовью преподнес Кубацкому на память об их совместных концертах. А рядом портрет комиссара Малиновской с надписью – «Соратнику великого похода».

Я долго держу в руках мандат двадцатого года на имя В. Л. Кубацкого, подписанный Луначарским и Дзержинским.

За восемь десятилетий в жизни знаменитого виолончелиста, заслуженного артиста, профессора музыки было немало знаменательных событий. Но самым сильным воспоминанием навсегда осталось, как он по заданию революции и Ленина в буре гражданской войны участвовал в поисках редчайших творений музыкальных мастеров.

ЖИТОМИРСКИЙ КЛАД

Небольшой обоз, который весенним вечером приближался к Житомиру, удивил дозорных, охранявших въезд в город. Патрульные даже не поверили своим глазам: на передней подводе лежал какой-то огромный зверь, а на других громоздились тюки. За поворотом дороги зверь вдруг исчез, потом снова показался на пригорке. Пораженные патрульные – их было четверо – вскинули винтовки.

Житомир находился на главной фронтовой дороге, многое он перевидел, а от банд, рыскавших в окрестных лесах, можно было всякое ожидать.

– Стой! Кто едет? – крикнул старший дозорный.

С подводы соскочил высокий худощавый мужчина в косоворотке, перетянутой шнуром с кисточками, и пошел навстречу красноармейцам. На ходу он достал из кармана сверток в платке, не торопясь развязал узел и протянул патрульному длинный, как полотенце, мандат.

Красноармеец долго вертел бумагу в руках, сумев разобрать только слова «Волынский ревком». Он не очень-то доверял собственной грамоте, к которой впервые приобщился в Таращанском полку, и больше надеялся на досмотр странного обоза.

Огромный серый зверь, едва умещавшийся на первой подводе, холодным взглядом взирал на опушку леса и патрульных, преградивших обозу дорогу. У ног его лежал тюк, из которого выпирали углы золоченых рам. И на других подводах поверх наваленных книг лежали тюки, обернутые во что попало.

– Откуда эта тигра с рогами? – Красноармеец провел рукой по пушистой шкуре зверя, желая убедиться, что в утробе не спрятано оружие.

– Чучело зубра реквизировано в поместье Левково. – Под суровым взглядом патрульного мужчина в косоворотке несколько растерялся. Он хотел в немногих словах объяснить суть дела, но чем больше старался, все получалось непонятнее. Волнуясь, он несколько раз повторял, что везет целое богатство. Эти слова внушали патрульному тревогу: не кроется ли тут какой-то подвох.

– Прошу предъявить, – строго сказал патрульный.

Задержка сердила возчиков, чуть ли не силой снаряженных в дальнюю поездку, они ворчали:

– Может, на баб захотели поглядеть?.. Да какой от них толк: все намалеванные.

Патрульные не обратили на это никакого внимания. Они осматривали возы, и, когда потребовали раскрыть тюк, обернутый ковром, мужчина в косоворотке ворочал его так, словно там было драгоценнейшее стекло, которое может разбиться от одного неловкого движения. Однако оказалось, что в тюке лежали картины. Лучи вечернего солнца упали на спокойное лицо молодой матери. Беззащитная мадонна доверчиво смотрела на вооруженных красноармейцев, и в их глазах она была не далекой небожительницей, а обыкновенной земной женщиной, радующейся рождению ребенка. Когда ученик Леонардо да Винчи четыре столетия назад писал ее в далекой Флоренции, могла ли ему даже прийти в голову мысль о том, что его мадонне суждено будет пережить столько исторических бурь и на старой Волынской дороге явить свой ясный лик бойцам, защищающим молодую Республику Советов?!

Красноармейцы не произнесли ни одного слова.

Мужчина в косоворотке молча отодвинул мадонну, и теперь к патрульным будто из глубины веков шагнул лет пятидесяти человек с печальными глазами и задумчивым лицом. Было такое ощущение, что этот портрет вдруг ожил и незнакомец пристально всматривался в окружавших его людей. Медленно тянулись минуты, и мужчина в косоворотке переживал их как вечность. Кто же кроме него знает, что портрет великого итальянского мастера Микеланджело, сделанный, должно быть, кем-то из его друзей, лежит сейчас на возу и он именем Революции должен доставить его в Житомир?

Был май, но казалось – никто в городе не ощущает дыхания весны. Пахло дымом и порохом. Войска Щорса только освободили Житомир от петлюровцев. Транспорты, груженные военным снаряжением, растянулись на целые кварталы. По улицам проносились озабоченные верховые с приказами ревкома.

Ревкомовцы давно позабыли, что такое отдых, сон. Днем и ночью шли заседания, поступали донесения, звонили телефоны, стучали машинки, являлись посланцы из разных концов губернии. И среди первых пришли несколько интеллигентов – знатоков края, местных художников и учителей рисования. У них дело, не терпящее отлагательства.

В поместьях волынских магнатов – у Сангушек в Славуте, у графа Ильинского в Романовке, у Терещенко в Денешах хранились сокровища ценнее золота и драгоценных камней. Многие вещи из этих сокровищ не видел никто, кроме бывших хозяев, бежавших после первых раскатов революционного грома. Самая большая сокровищница была у барона де Шодуара. Некогда этот барон слыл светским львом, одним из лучших наездников, блиставшим в европейских столицах.

– Женщины, картины и лошади – вот мое кредо, – шутил при случае барон.

Француз на русской службе, он владел огромным состоянием и ждал еще большего наследства. Падение с лошади сделало его калекой. Паралич приковал барона к тележке. Именно в это время им безудержно овладела страсть коллекционера. К своему капиталу Шодуар прибавил несколько миллионов, вырученных от продажи волынских имений, и все эти богатства он обратил покупку картин. Он охотился за ними по всему миру, скупал в Риме и Петербурге, в Париже и Копенгагене. Еще не был закончен особняк в парке на окраине Житомира, который Шодуар предназначал для своей коллекции, но полотна уже висели на его стенах. Каждый день лакеи переносили барона из комнаты в комнату, и там он часами лежал на носилках, укрытый пледом. Один в огромных залах, среди радующихся и скорбящих мадонн, юношей и девушек, святых и мыслителей, наслаждаясь чувством властелина.

Эта картина ясно представилась не только бородатому, похожему на земского врача, председателю ревкома, а всем этим людям в кожанках и шинелях, перепоясанных ремнями, на которых висело оружие. Валившиеся с ног ревкомовцы, занятые мобилизацией бойцов, фуражом и хлебом, борьбой с бандами, решали теперь, как разыскать и собрать творения великих мастеров.

Поздней ночью в Волынском ревкоме родился Комитет по охране памятников искусства. И энтузиасты-комитетчики ушли из ревкома, вооруженные мандатами, свидетельствовавшими, что революция дает им самые широкие полномочия. Люди мягкие и весьма деликатные, они были неутомимы в своих поисках и неумолимы во всем, что касалось революционного долга. Они исхаживали десятки верст, сопровождая подводы, груженные старинными книгами, коллекциями из помещичьих имений, которые по приказу ревкома свозили в Дом трудолюбия на старой житомирской площади. Но еще чаще приходилось носить картины и мешки старых книг на собственных плечах.

Вокруг орудовало немало людей, надеявшихся на скорое возвращение бывших магнатов и готовых выслужиться перед бывшими хозяевами. От них исходили не только угрозы по адресу комитетчиков из Дома трудолюбия. Хитро сплеталась паутина клеветы, провокации, чтобы подбросить ЧК данные, будто комитетчики – это и есть замаскировавшиеся агенты врага, которые перепрятывают его сокровища.

«Этот участок культурного фронта революции тоже далеко не мирный, и ему нужны стойкие солдаты!» – с такой мыслью уезжал из Дома трудолюбия член Украинского правительства нарком Скрыпник. В штабелях, заполнявших все коридоры, лежали сотни тысяч ценных книг, а художественные коллекции уже были рассортированы и под надежной охраной. Прислонившись к стене, Скрыпник всматривался в портрет Микеланджело. Он с радостью рассмотрел бы каждое полотно, но его ждали бойцы. И, отправляясь к ним, Скрыпник думал, что обязательно скажет своим слушателям: пока идет жестокий кровавый бой с вековым прошлым, будущее уже рождается в отчаянных муках. Рождается и побеждает!..

Именно ощущение причастности к рождению будущего придавало такую силу краеведу Сергею Бжезовскому, художнику Алексею Канцерову, учителю рисования Дмитрию Антонову, всем активистам из Волынского комитета охраны памятников искусств.

В этой группе энтузиастов краевед Всеволод Бруховский был самым молодым, и его участие в событиях начинается с того, что, обнаружив следы двух картин голландского мастера XVII века, которые собирались переправить за линию фронта, он взвалил их на плечи и через весь Житомир понес в ревком.

Это происходило в девятнадцатом году, летом.

Теперь перенесемся в наши дни.

Где-то в Западной Германии обитает господин Клемм. Я не знаю, чем он теперь занимается – владеет фирмой, состоит на государственной службе или уже вышел на пенсию… Во всяком случае, господин Клемм, наверное, не забыл житомирское собрание картин и, конечно, помнит Всеволода Ильича Бруховского.

В июне 1941 года житомирский музей вывезти не успели. Всеволод Ильич отдал этому музею всю жизнь и остался в оккупированном Житомире, надеясь спасти самые ценные коллекции.

Еще с начала тридцатых годов музей и картинная галерея разместились в особняке барона де Шодуара. Когда в город вошли гитлеровские войска, часть особняка заняли под резиденцию высших офицеров, которые приказали сервировать им стол посудой из музейных коллекций и прихватили на память кое-что из старинного оружия. К счастью, их постой оказался недолгим и сравнительно не очень опустошительным. Фронтовые части и штабы в Житомире не задерживались.

Город поступил в распоряжение оккупационных властей под началом генерал-комиссара Клемма. Подчиненные не удивились тому, что среди первых поручений генерал-комиссара было задание представить информацию о местном музее, его фондах, разыскать хранителя. Их шеф слыл знатоком искусства, любителем живописи. А вскоре Клемм самолично явился в особняк барона де Шодуара. Вслед за ним, высоким и бравым, катился круглый шарик на тоненьких ножках – переводчик из бывших петербургских купцов.

Клемм был вежлив и нетороплив, обошел все музейные залы, надолго задержался в картинной галерее. И, закончив осмотр, сообщил хранителю, что берет музей свою личную опеку. И потом дважды в неделю с немецкой пунктуальностью, в одно и то же время, он приезжал сюда. Как всегда, он был предельно вежлив с хранителем и его помощницей и даже сторожам адресовал легкий кивок.

Всеволод Ильич не питал по этому поводу никаких иллюзий. Но ни в потухших и оттого казавшихся еще более серыми глазах Бруховского, ни на его худом, желтоватом лице Клемм не прочитал ничего, кроме усталости. Между тем в сознании этого человека рождались дерзновенные операции, как под самым носом у оккупантов вывезти музейные ценности. Единственным отдыхом и утешением для Бруховского стало мысленно представлять себе осуществление своих планов.

В доме на Пушкинской, который квартирмейстеры и интенданты приготовили генерал-комиссару для жилья, Клемм увидел аляповатые натюрморты и морские пейзажи. Они раздражали Клемма, было приказано снять их. Но вид голых стен тоже неприятен глазу. Клемм уже прикинул, как десяток-два больших полотен – французских, голландских, русских – изменят облик комнаты. Как всегда неторопливый, он показал хранителю, что выбрал.

У Всеволода Ильича задрожали ноги. Ему показалось, что он не может сдвинуться с места. Путались мысли, он беспрерывно повторял про себя два слова: «Это конец…» Завтра в полдень Клемм напишет расписку о получении во «временное» пользование пятнадцати картин, сверив при этом все названия по блокноту, который всегда лежит у него в боковом кармане мундира.

Маска, которой оккупационные власти прикрывались первые недели, сброшена. «Новый порядок» вступил в действие. Первые виселицы… Первые списки расстрелянных по подозрению в связи с партизанами… Облавы на коммунистов и евреев. Первые кварталы, обнесенные колючей проволокой… До музея ли тут?

Тишина в залах гнетет Бруховского, его помощницу Марию Белан, музейных сторожей. Эти стены давно не слыхали человеческих голосов, только по-прежнему здесь появляется Клемм, как всегда сдержанный и неторопливый.

Он проходит по знакомым комнатам, почти ни на чем не задерживая взгляда, лишь в картинной галерее останавливается надолго. Сначала обойдет залы, словно желая убедиться, что все полотна на месте, потом вернется к итальянцам и, начав с мадонны, которая в глубокой скорби обратила к нему воздетые руки, переходит от картины к картине. Хранитель молча следует за генерал-комиссаром. Он уже давно заметил, какое у Клемма выражение лица, когда, рассматривая хорошо знакомое ему полотно, вдруг достает из кармана блокнот, где четким, ровным почерком записано и пронумеровано все самое ценное в коллекции. В такие минуты Бруховский готов задушить эту тварь, со всей ее деланной вежливостью, неторопливостью, холодным спокойствием. Хранитель догадывается, что эти посещения Клемма, тщательный осмотр картин, книжка с записями неспроста. Но что именно задумал генерал-комиссар?

Каждый раз, придя в музей, Клемм прикидывает, как должен выглядеть его особняк с картинной галереей. У него здесь будет свой Дрезден. Разумеется, небольшой, но во всяком случае из вещей первоклассных. И главное – собственный. Конечно, имей он возможности Геринга… Но разве эта свинья понимает толк в картинах?

На днях он делал доклад рейхскомиссару Коху. Фраза, которую сказал ему Кох на прощание, могла иметь только один смысл: нужно обосновываться в Житомире надолго, возможно на всю жизнь. Значит, нужно начинать!

Давно музейные залы не видели такого количества людей. Осенним утром сюда прибыли солдаты и команда пленных. По приказу Клемма особняк должен быть немедленно освобожден. Картины, скульптуры, старинный фарфор приказано перенести в резиденцию генерал-комиссариата. Поручить это солдатам и предупредить, что за каждую вещь они отвечают головой. Все остальное сотрудникам Бруховского убрать в пустующий дом на Старовильской улице, Для этого выделена команда пленных.

За какой-нибудь час-полтора музей был разорен. Помощница Бруховского Мария Белан горько плакала, старики сторожа Супник и Козачук тоже не сдержали слез, а Всеволод Ильич носился по комнатам. Сейчас не до слез! Нужно было спасти все, что можно. Он хотел сказать об этом пленным и не решился. Какое значение имеет разгром музея по сравнению с кровавыми трагедиями, свидетелями которых были эти люди!

Клемм приехал проверить, как идут дела. Офицеры суетились у грузовиков, и кому-то из солдат досталось за то, что разбито стекло на гравюре. Пленным никто не грозил, что им снимут головы или сдерут шкуры за какую-нибудь порчу. Они понимали: фашистам в высшей степени наплевать на все эти коллекции природы и истории края. И из чувства внутреннего протеста против этого разорения, и из сочувствия четырем немолодым людям, хлопотавшим над экспонатами, пленные переносили и складывали остатки музейного имущества так тщательно, словно с ним связана часть их жизни.

Воспоминания о худых, заросших, одетых в обноски людях, которые, стараясь ничего не потерять и не разбить, тащили на себе музейную утварь, не раз будут возникать перед Всеволодом Ильичом в часы тяжелых раздумий. Чего он добился в своем стремлении спасти музей, который десятилетиями создавал вместе с уже покойными товарищами Бжезовским, Канцеровым, Антоновым? Особняк перестраивается для генерал-комиссара. В руках Клемма все богатство. А остатки, которые удалось снести на Старовильскую улицу… Кому они нужны? И вообще нужно ли все это, когда льется кровь и от рук фашистов гибнет столько людей?

Бруховского мучили сомнения. В Волынских лесах есть партизаны, в городе – подпольщики. Расстрелы и казни не запугали их, они действуют: взорвали электростанцию, подожгли нефтебазу, организовали крушение немецкого эшелона. Не среди ли подпольщиков и партизан его место? Ведь он знает всю Волынь – леса, рощи, перелески, – как улицы Житомира. Он еще не так стар, чтобы сидеть, выжидая подходящего момента для действия. Может быть, он вообще не прав в самом главном. Наверно, должен теперь думать не о музее, не о коллекциях, а о людях.

Семья Бруховского давно прячет в своем домике на житомирской окраине женщину с трехлетним ребенком. Они никогда раньше не были знакомы. Холодным дождливым осенним вечером эта женщина постучала в дверь и попросила дать ей ночлег. На другой день ее не отпустили. И спустя неделю – тоже.

Тогда женщина, которую звали Полей, сказала Всеволоду Ильичу, что должна открыть ему правду. Но для Бруховского ее тайна не была неожиданностью: еще в тот день, когда Поля переступила порог их дома, Всеволод Ильич догадался – эту женщину ищет житомирская полиция. В объявлениях, висевших на улицах, сообщалось: за попытку спасти жизнь молодой еврейки с ребенком, которая скрывается где-то в городе, виновные заплатят головой…

Так что же главное? Что?..

Город кажется мертвым. Но за закрытыми ставнями, за заколоченными окнами он живет ожиданием прихода своих. Чем ближе Советская Армия к берегам Днепра, тем больше здесь, на берегу Тетерева, свирепствуют фашисты. Угоняют людей в Германию, расстреливают по подозрению и без подозрения. На центральной площади – виселицы. На всех стенах – угрожающие приказы. Только ничто не может скрыть от людей ужас, охвативший оккупантов при первом известии о том, что Советская Армия форсировала Днепр.

Теперь сильнее всякого магнита Всеволода Ильича тянет район бульваров, где расположена резиденция генерал-комиссара. Несколько месяцев назад Клемма сменил другой видный нацист. Впавший в немилость Клемм не решился увезти картинную галерею и забрал только пятнадцать полотен, висевших у него в доме на Пушкинской. Но, может быть, картины и коллекции уже вывез генерал-комиссариат? Появление колонны крытых брезентом грузовиков приводит Бруховского в трепет. Нет, под брезентом тюки с товарами.

После взятия Советской Армией Киева житомирские оккупационные власти не смогли опомниться. Город наполнился грохотом и лязгом машин, устойчивым запахом бензина и машинного масла, шумом взволнованных голосов. Прорыв!

Генерал-комиссариат бежал из Житомира на противоположный берег Тетерева. Немецкие подразделения еще вели бой в городе. Горели дома, ни на минуту не умолкали пулеметы. В эти грозные часы ноябрьским вечером сорок третьего года через дворы и огороды к центру города пробирался немолодой человек в ватнике и картузе. Еще издали он догадался, что горит особняк музея. Но здание сельхозинститута было пока невредимым, и Бруховский поспешил в резиденцию генерал-комиссариата. Ничего, кроме полупустого коробка спичек, в кармане у Всеволода Ильича не было.

Ветер носил по коридорам обрывки бумаг, под ногами валялись пустые бутылки, патронные гильзы. Пахло гарью. Бруховский выбрался на третий этаж. Ткнулся в одну дверь, вторую, третью… И вот он в комнате, где стоят ящики с музейными коллекциями фарфора и стекла. Некоторые из них разворочены, разбросаны черепки побитой старинной посуды. За ящиками в несколько рядов сложены картины. И в соседнем помещении картины вдоль стен, а посредине навалено много пустых рам и подрамников. В мыслях Всеволода Ильича мгновенно пронеслось: «Полотна вырезаны… Похищены самые ценные картины…»

Бруховский пошел дальше. Продвигаясь вдоль стены, Всеволод Ильич нащупал штабеля картин и вдруг почувствовал под ногами какой-то сверток. Зажег спичку – поперек рамы лежал связанный веревкой длинный рулон. Отвернул край полотна, увидел знакомую седую голову художника на портрете, сделанном четыре века назад…

С улицы доносился сильный орудийный гул. Бруховский взвалил рулон на плечи, не ощущая его веса. На втором этаже Всеволод Ильич зацепился за что-то и упал. Но превозмог боль и пошел, еще сам не ведая, куда именно. На улицах было по-прежнему пустынно. Зарево пожаров вырывало город из кромешной тьмы ноябрьской ночи. Но куда все-таки нести рулон? В подвалы под собором или в дом на Старовильской улице?

Вдруг раздалось:

– Стой! Кто идет?

Первая мысль Всеволода Ильича: свой или враг? Нацелены дула трех автоматов. Но не немецких, а наших автоматов! Это, выходит, разведчики, проникшие в центр города.

Бруховский снял с плеча рулон, протянул им руки и, сбиваясь, рассказал, в чем дело.

Бойцы пощупали рулон, кто-то отвернул край верхнего полотна, и на них одним глазом взглянул освещенный фонариком седой человек.

Взяв у запыхавшегося Всеволода Ильича рулон, разведчики проводили его на Старовильскую улицу и помогли спрятать дорогую ношу.

Позднее Всеволод Ильич еще раз вернулся в недавнюю резиденцию генерал-комиссариата, чтобы забить двери комнат, где сложены коллекции, заколотить боковой вход. И это помогло спасти оставшиеся картины, потому что в последующие сутки фашисты опять прорвались в Житомир…

Житомирский клад. Житомирское сокровище…

В последнее время внимание читателей привлекли сообщения прессы о богатствах Житомирской художественной коллекции, в которой есть много произведений европейского искусства минувших столетий и прежде всего полотна больших итальянских художников эпохи Возрождения. Случилось так, что это собрание до войны оставалось вне поля зрения искусствоведов. Теперь к нему привлечено всеобщее внимание.

В коллекции около тысячи произведений живописи, графики, скульптуры. Многие полотна XVI–XVII веков пока составляют загадку, и еще не одно открытие ждет исследователей этого собрания.

Ночь напролет, как увлекательную книгу, читали мы рукопись об этой коллекции, которую оставил умерший еще до войны Дмитрий Ефимович Антонов. В прошлом учитель рисования в гимназии, Антонов из тех энтузиастов, которые создали житомирскую картинную галерею. Даже на расстоянии десятилетий живо представляешь себе трепетное волнение этого человека, когда он описывал редкие вещи житомирской коллекции, которые подчас являются вкладом в общеевропейское искусство.

Знаменитые полотна, как и великие их творцы, тоже имеют биографии. Антонов писал о картинах, как о живых людях. «…Портрет Микеланджело прошел тяжелый жизненный путь… Раны его были хорошо залечены…»

У искусствоведов еще будет, наверное, немало споров о том, в какие годы написаны и чьей именно кисти принадлежит ряд картин из житомирского собрания. Но его значение бесспорно не только для специалиста, а для каждого, кто побывает в этом музее.

Когда просматриваешь житомирскую коллекцию, испытываешь радость от встречи с искусством великих мастеров, гордишься солдатами революции, которые собрали и спасли для поколений бесценное культурное богатство. Не считая себя героями, они были ими.

Да, мы часто спорим о героях, героическом характере, наделяя его чертами исключительности. А ведь сильный и яркий характер может выступить и в скромном облике хранителя музея.

ПОДАРОК

1

Максим Фомич – завуч средней школы и преподаватель истории. Мы познакомились с ним во время поездки в Приднепровье к потомкам тех украинских крестьян, чьи описи хозяйства и бюджеты Ленин изучал в конце прошлого века. Фомич летописец своего села, где работает вот уже скоро тридцать пятый год. А вообще ему больше шестидесяти, но, глядя на худое моложавое лицо и высокую стройную фигуру, никто не даст ему этих лет.

Недавно он приезжал в Киев по делам и заодно чтобы порыться в фондах столичных архивов, музеев.

В воскресенье мы отправились с ним на Владимирскую в Музей Ленина. Максим Фомич целый день ходил по залам, все внимательно рассматривал и часто доставал торчавшую из кармана пиджака тетрадь для заметок.

– Вы посмотрите, – взволнованно говорил старый учитель, – обыкновенная металлическая ручка. Простое ученическое перо… И этой ручкой писал председатель СНК Ульянов-Ленин.

Обнаружив какой-нибудь новый для него документ, Максим Фомич привычным жестом сдвигал на лоб очки в массивной роговой оправе, потом, приблизив лицо к стеклу, перечитывал текст и записывал в тетрадь.

«На капитанском мостике великого корабля революции…

Рулевой рабоче-крестьянского корабля… У руля рабочего государства…»

Эти выписки он сделал в небольшом зале, посвященном жизни Ленина в 1922–1923 годах. Там выставлены некоторые письма Владимиру Ильичу с Украины.

Положив на подоконник тетрадь в клеточку, учитель истории крупным размашистым почерком записал:

«В письмах тех лет – чаще всего образ Ленина – капитана, рулевого».

Потом он надолго задержался у стеклянного шкафа, в котором хранится несколько подарков, преподнесенных Владимиру Ильичу в 1922–1923 годах, – чайный сервиз, настольный телефон, шерстяные перчатки.

В Музее Ленина каждая реликвия имеет особую значимость. Максим Фомич переписал в свою тетрадку надпись, которую никелировщик вывел на телефоне, а вязальщица на перчатках.

Из всех подарков учителя почему-то больше всего заинтересовал сервиз работы барановских мастеров. Может быть потому, что он сделан в 1922 году, когда кругом свирепствовала отчаянная разруха?

Максим Фомич через стекло рассматривал узоры на посуде, ленинские инициалы на чашках. Судя по тому, как учитель был сосредоточен, чайный сервиз, должно быть, вызывал у него какие-то ассоциации.

Нам сразу вспомнился подарок, который Максим Фомич приготовил внучке. Накануне, в субботу, бережно расставляя на столе миниатюрную посуду с веселым орнаментом, старый учитель говорил нам, какое впечатление произвела на него выставка украинского фарфора, фаянса и стекла, где он купил этот детский сервиз. На маленьких блюдах, вазах, тарелках, чашках тоже марка Барановского фарфорового завода.

Сама собой возникла и напрашивалась параллель. Но Максим Фомич, оказывается, думал совсем о другом.

– Я тогда работал на Волыни в наробразе, – вдруг сказал он. – Барановка входила в наш уезд. Помнится мне, был разговор, что Ленин сердился за этот подарок. Но я потом нигде ничего не встречал… об этом…

Мы уже стояли у макета дома в Горках, но мысль, возникшая у Максима Фомича, очевидно, все еще не оставляла его, и он снова, показав на сервиз, стоявший в шкафу с подарками, произнес:

– Если заняться его историей, наверное, отыщется немало любопытного.

2

На карте, висевшей в кабинете Ленина, Барановка была обозначена едва заметным кружочком. Она затерялась среди непаханых полей и лесов Волыни, где все еще бродили остатки банд.

Городок знаменит старинным фарфоровым заводом, вокруг которого он вырос. Но вот уже пять лет, как потухли заводские горны, в камни превратилась фарфоровая масса.

И до фарфора ли в первый мирный после гражданской войны советский год, когда идет борьба с разрухой и врагами, голодом и беспризорностью, с вошью и тифом?!

Второе мирное лето было таким же неслыханно тяжелым. И ко всему прибавились большие тревоги о здоровье Ленина.

В конце мая 1922 года Владимир Ильич тяжело заболел. Вся молодая республика словно встала у его постели. В Горки к Ленину, побеждавшему болезнь, шли письма рабочих.

Еще один завод ожил! Открыли школу и рабфак! Задымили трубы! Пущена фабрика!

Не было лучшего лекарства для Ильича.

И не было вестей радостней тех, которые облетели страну в начале осени 1922 года: Владимир Ильич еще в Горках, но уже работает – читает, пишет и думает.

Тем временем на заводском дворе в Барановке немолодой механик-самоучка Алексей Васильевич Бродский и еще несколько человек бились над тем, чтобы собрать и отремонтировать мощный локомобиль. С этого должно было начаться второе рождение знаменитого завода, который уберегли старые рабочие. Они несли охрану цехов, сами взяли на учет оборудование и ценное сырье, краски, золото, которое в заброшенных колодцах припрятали управляющие, надеявшиеся еще послужить старому хозяину – господину Грапари, послу Греции при русском дворе.

Белополяки, отступая, отдали приказ уничтожить сразу все цехи и прислали подрывную команду. Спасение завода стоило жизни многим членам завкома, действовавшего подпольно.

И теперь те из старых рабочих, которые уцелели, и те, кто вернулся на свой завод с фронта, не ожидали, пока из губернии дадут средства, пришлют материалы. Не было электроэнергии, но можно заставить и старый локомобиль послужить восстановлению Барановки.

Ранним осенним утром 1922 года локомобиль заработал, и впервые после многих лет вновь заревел сиплый гудок фарфорового завода.

В небе над городком поплыли черные дымки.

Вероятно, люди, увидевшие чудо – двинувшийся по рельсам первый паровоз, не были так радостно потрясены, как труженики Барановки.

Волновались силикатчики, которым выпало сделать первую фарфоровую массу. Формовочный и горновой цехи уже были наготове. А в живописном мастера росписи, истосковавшиеся по работе и давно не державшие кистей, тренировали пальцы, привыкшие к затвору винтовки.

Завод пошел! Люди, которые вопреки разрухе и тысячам трудностей, смогли его пустить, видели из своих цехов, из своего городка всю страну, поднятую Лениным к новой жизни.

Второго октября 1923 года Владимир Ильич приехал из Горок в Москву и снова стал у государственного руля. На следующий день, в шесть часов, как всегда минута в минуту, Ленин появился за столом в небольшом, узком, с низкими потолками и голландской печью, Красном зале, где заседал Совнарком.