Текст книги "Годы нашей жизни"

Автор книги: Исаак Тельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

У Выдригана возникла идея.

Опытнейший командир, который прошел в армии все ступени, он придавал особое значение разведке. Без разведки – ни шагу. В прошлом сам полковой разведчик, а потом инструктор, он до тонкостей знал это дело.

– Настоящий разведчик, – это в устах Выдригана звучало как высшая аттестация отваги и доблести.

Когда Захар Петрович принимал дивизию и знакомился с людьми, он подумал, что с начальником дивизионной разведки ему, пожалуй, не повезло. Капитан разведки не знает и не больно умен. Только у Выдригана давнее правило: не торопиться с выводами в отношении людей, потому что в чужое сердце окошка нет и не всегда сразу разглядишь, каков человек. Однако чем дальше, тем больше комдив убеждался, что, к сожалению, его первые впечатления были верными. Душонка у человека как дырявое решето. И он, пожалуй, из тех орлов, которые храбрые после рати.

Это мнение складывалось у полковника даже без прямой связи с неудачами дивизионных разведчиков. Были предприняты два ночных поиска, и оба не дали ничего, кроме потерь. А штаб армии, готовясь к наступлению, требовал новые данные о противнике. Разведотдел не давал покоя.

Сам командарм заметил Выдригану:

– Что там твои, не могут взять «языка»?

Комдив занимался делами разведчиков, и тут Казакевич подоспел со своей идеей. Фрицы, обеспокоенные последними поисками, по ночам не спят в траншеях. А что, если осуществить операцию под самое утро, когда усталость сделает свое?

Казакевич вызвался повести разведчиков. На какую-то секунду Выдриган заколебался, подумав о том, что у Эммы никудышное зрение, но зато сколько отваги! А отвагу он считал половиной успеха. И комдив разрешил.

Лейтенант из окопа наблюдал передний край противника в часы рассвета и раннего утра.

Неожиданный дневной поиск был осуществлен молниеносно и смело. Казакевич с разведчиками захватили в траншее унтер-офицера.

Когда вскоре после этого комдив отдал приказ о новом назначении старшего лейтенанта Казакевича, удивлялись не одни дивизионные врачи: командир разведроты со зрением в минус девять или даже десять, в очках, почти слепой?..

А Выдриган говорил своему начальнику штаба:

– Этот разведку поставит. «Максим» у него крепко варит. Настоящий козак, хоть и белобилетник чистой воды.

Комдив учил Казакевича искусству разведки, разрабатывал с ним операции, проверял готовность, сам напутствовал его с бойцами в поиск. Потом звонил в штаб, спрашивал, как преодолели передний край.

Назначая Эмму командиром разведроты, Захар Петрович говорил ему:

– Слушай, товарищ письменник. Как там в песне поется – нам до смерти четыре шага? А у разведчика нет и полшага. Он ходит у смерти перед глазами… Без храбрости нет разведчика. А храбрость – это концентрация всего лучшего в человеке.

Кому принадлежит этот афоризм? Когда и чьи уста впервые произнесли эти слова? В конце концов это даже и не столь важно. Захар Петрович давно сроднился и с этой мыслью и с этими словами, считая их своими.

– В каждом настоящем разведчике есть искра геройства, – наставлял комдив своего ученика. – Сумей ее только вовремя заметить и не погасить.

Когда Выдригану говорили о каких-то промахах или недостатках бойцов разведроты, которую он опекал, Захар Петрович соглашался.

– Мда, и зачем только человеку недостатки?! – Но разведчиков своих он любил вместе с их недостатками. Пожалуй, никто лучше него не знал, как у иного разведчика рядом с лихостью и бесстрашием мирно уживается некая склонность к преувеличению, к сочинительству.

– Слушай, козаче, ты часом не брешешь? – в упор спрашивал полковник. Он не терпел лжи. Но за истинную храбрость многое прощал разведчикам, и они, побаивавшиеся Выдригана, как и Казакевич, по-настоящему любили его.

СТОЛКНОВЕНИЕ С КОМАНДАРМОМ

Захар Петрович был из тех комдивов, которых знает каждый солдат переднего края. А командир разведроты с ним связан теснее других. С каждым боевым днем он все больше открывал для себя сходство комдива с романтическим обликом героя революции.

– Для того, кому дорог народ, нет человека-пешки, – не раз повторял Выдриган, всегда остро ощущавший беспечность человеческой личности. – Страна, конечно, обойдется без меня, без тебя, козаче, без Петра, без Захара. Это так. Но люди не пешки, и каждый – личность, даже неповторимая.

Многое сам переживший, не боящийся смерти и готовый в любую минуту умереть, если это нужно для победы, полковник умел беречь людей.

Командир разведроты был свидетелем разговоров, порой возникавших у комдива с офицерами разведки корпуса или штабарма. Некоторые из них, чуть только потребуются какие-нибудь данные, сразу предлагали разведывательную операцию и не всегда взвешивали, какой ценой дивизия заплатит за третьестепенные и не очень нужные сведения.

Котда Выдриган был убежден, что поиск бесцелен, он не только возражал, но и отстаивал свою точку зрения. Об этих стычках дивизионные разведчики, разумеется, не знали, но умом и сердцем они хорошо чувствовали и понимали, что Батя из тех, которые разведчиками не разбрасываются. И уж если есть приказ на поиск, на взятие «языка», на операцию, они были готовы сделать невозможное.

Захар Петрович говорил:

– У меня каждый разведчик, каждый воин на учете и на вес золота. Нет моря без воды, войны без крови. Но я должен малой кровью добиться наибольшего военного успеха.

Есть люди, которые всегда не прочь приложиться к чаше успеха, но меньше всего любят чашу ответственности. Таких Выдриган никогда не уважал. Тем более на войне.

Захар Петрович считал постыдным уходить от ответственности. Он не боялся целиком взять ее на себя и в трудно складывающемся бою, и в неожиданно возникшей сложной ситуации, и в большом, и в малом.

«Перед лицом военной дисциплины комдив и боец должны быть равны. Для обоих приказ начальника – высший закон. Именно поэтому я ярый противник действий, которые ничего, кроме бессмысленных потерь, не дадут».

На этой почве (и не только на этой) у Захара Петровича подчас не обходилось без столкновений с представителями корпуса, армии. Иные из старших офицеров считали его строптивым. Он ходил в «трудных комдивах».

Но уж если Выдриган был твердо убежден в правоте, он не боялся защищать свою точку зрения, даже если в горячке дел, в кипении страстей это могло грозить ему неприятностями.

Захар Петрович не любил рассказывать историю одного такого особенно острого столкновения. Она легла ему на душу тяжелым воспоминанием.

…Дело происходило в разгар войны.

Дивизию Выдригана забрали из армии, в составе которой она сформировалась, долго действовала, передав другой армии для усиления. Оба – и новый командарм, и старый комдив – знали, что это мера временная. И еще Выдриган знал крутой нрав нового командарма. Он слыл генералом «во что бы то ни стало». Свои недостатки усиленно возмещал нажимом, крепким словом и девизом «любой ценой».

Боевые достижения на участках, порученных командарму, уже не раз выглядели далеко не блестяще. И он понимал, сколь многое теперь зависит от хода новой наступательной операции. Она складывалась тяжело, но с успехом.

Дивизия Выдригана, действуя на направлении основного удара, явила большую силу наступательного духа. Она прорвала многослойную вражескую оборону и вышла на указанный рубеж.

После многочасового боя была крайняя необходимость дать время не столько для передышки, сколько на подготовку боевых порядков дивизии.

Командарм приказал Выдригану наступать дальше и взять укрепленный фашистами населенный пункт, расположенный в стороне от шоссе.

Не только полковник, но и отдавший ему приказ генерал знали, что для выполнения этой задачи сил дивизии явно недостаточно, тем более после такого сражения. Но сколько раз осуществлялось казавшееся неосуществимым?

Захар Петрович подумал: может быть, наступление на опорный пункт сегодня, с ходу, будет стоить меньше крови, чем ее потребуется завтра.

В голосе командарма звучал металл:

– Взять к исходу дня!

Комдив предпринял атаку. Он докладывал командарму о больших потерях, которые несет. Новая атака тоже не дала услеха.

Выдриган переговорил со всеми командирами полков.

– Мда, – тяжело произнес он, прикинув, сколько осталось штыков.

И в этот момент раздался телефонный звонок. У аппарата Двадцатый. В своих мыслях командарм присоединил этот населенный пункт к тем, о взятии которых сообщит в сегодняшней сводке. И он предлагал Выдригану собрать офицеров дивизии, штабных специалистов, всех подчистую, сформировать боевые подразделения и бросить в бой.

Лицо Выдригана стало белее полотна. На лбу выступили мелкие капельки пота. Его военная душа противилась такому решению.

Какой ценой нужно добыть сейчас частный результат, не имеющий решающего значения? Есть ли необходимость для его достижения растрепать дивизию, оставить без управления, без офицеров и специалистов? Потерять их нетрудно, а подготовить, выучить?..

Выдриган молчал. Но понял ли командарм, что означает это молчание?

Нить еще не высказанных мыслей Выдригана тянулась дальше: ему что, дивизию заберут на капитальный ремонт. Для командарма эта дивизия пасынок…

Хрипловатый голос сердито переспросил:

– Ясно?

– Товарищ Двадцатый, я прошу этого не делать.

Захар Петрович возражал. Стараясь быть как можно спокойнее, он просил дать ему одну ночь. Он возьмет населенный пункт, сохранив силы, управление дивизии.

– Мне твои рассуждения… Ты понимаешь, что такое приказ?

– Именно потому, что знаю, прошу…

– Я требую… – Казалось, вот-вот гнев командующего растопит сам металл, из которого сделан аппарат.

Захар Петрович, бледный, смежив веки за стеклами очков, изо всех сил сдерживаясь, отвечал короткими односложными фразами:

– Слушаю… Так, слушаю… Но я прошу учесть…

Двадцатый бросил трубку.

Тотчас последовало распоряжение: полковнику Выдригану немедленно явиться к командующему.

Он ехал на КП разгоряченный недавним боем, взволнованный острым столкновением, но внутренне спокойный и собранный.

В жизни – что в море. Корабль жизни Выдригана знал славу и удары, победы и поражения. Случались даже кораблекрушения. И сейчас ему было над чем призадуматься.

Когда-то друзья шутили, что у него в сердце самая строгая парткомиссия. Он из тех людей, которым самый беспощадный судья – собственная совесть. И теперь она задавала Захару Петровичу суровые вопросы: ты не ошибся? Был тверд, а не просто упрям? Ведь упрямство и принципиальность – это ночь и день.

Ты любишь людей дивизии больше, чем свою должность комдива. Но ты уверен, что действовал, исходя из больших целей, а не только из интересов дивизии? Уверен, что прав ты, а не он? То, что командующий снова принял за силу, на поверку оказывается его слабостью. И то, что он не любит слушать правду, – тоже одна из его бед…

Глаза генерала, перед которым ты сейчас предстанешь, будут строгими. Ты не боишься? Не позволяешь страху давать тебе советы и руководства? Но совести ты можешь посмотреть в глаза?..

«Виллис» комдива пробирался на КП. За всю дорогу Захар Петрович не проронил ни слова.

Стычка с командармом занимала все его мысли. Только комдив думал не о том, как все это отразится на его судьбе (о ней давно все передумано – незаурядная, но скучная, да больно уж сложная). И не о том, что ждет его лично.

Нет! Другое волновало Захара Петровича.

Между тем, пока офицеры штабдива, для которых происшедшее не было тайной, усталые, взбудораженные и обеспокоенные, судили, что будет с Батей, и в их разговоре то и дело звучало «отстранение от должности», командарму доложили: полковник Выдриган прибыл.

Захар Петрович не удивился, застав у командарма члена Военного совета, прокурора армии. И обвинения, которые обрушились на Выдригана, не были для него потрясением. Он собрал воедино волю, заставив себя все выслушать, и не проронил ни единого слова. Он молчал.

– Почему молчишь?

– Жду спокойного разговора, – наконец выдавил из себя Захар Петрович.

Эти слова привели командарма в неистовство. Впрочем, его уже злило все, связанное с Выдриганом, даже усы полковника.

Дождавшись паузы между двумя новыми шквалами, комдив сказал:

– Одной руганью еще никто ничего не доказал, а тем более не выиграл сражения.

Теперь в лексиконе генерала запестрело слово «трибунал».

– Вы можете меня расстрелять, но, к сожалению, и это победы не даст…

…Трудно сказать, какого еще накала достигли бы события, разыгравшиеся на КП командарма, если б они вдруг не приняли совсем иной поворот. Неожиданно прибыл заместитель командующего фронтом.

Поневоле нужно было докладывать, в чем дело. Разбор вопроса лег в нормальное русло.

– Полковник Выдриган, дайте объяснения, – подчеркнуто сухо и спокойно сказал прибывший генерал.

Аргументы комдива и ход его мыслей уже известны читателю. Здесь мы воспроизводим только несколько слов, сказанных им в заключение и скорее относящихся уже к этическим проблемам, чем к чисто военным.

– За три войны, в которых я участвовал, и за четверть века жизни в партии я растерял страх, но приобрел совесть и чувство ответственности коммуниста, командира.

Как видит читатель, все происходило, будто в пьесе. Пожалуй, в самом деле это сюжет для драмы или оптимистической трагедии. И в этом ничего удивительного, потому что драматическая пьеса, наверное, только тогда настоящая, когда она истинное зеркало, отражающее всю необыкновенную сложность нашей борьбы, поражений и побед.

Поздно вечером полковник Выдриган уезжал с КП, чтобы подготовить дивизию к новому бою. На душе у него было легко и в то же время как-то тяжело. Тяжело потому, что пережитое в такой день никогда не проходит бесследно. А легко потому, что его готовность вести дивизию в бой, а если потребуется, в любую минуту отдать Родине жизнь, была беспредельна.

Утром дивизия взяла этот населенный пункт, понеся не очень большие потери, сохранив управление. И первым позвонил Выдригану, поздравляя с этой победой, командарм.

Командир разведроты Казакевич один из немногих, кому Захар Петрович впоследствии сам поведал историю этого дня своей жизни, не забыв, справедливости ради, сказать и про звонок командарма и как искренне звучал его голос. Рассказал по дружбе, по доверию, из чувства искренней симпатии, которую питал к своему очкастому, близорукому и храброму командиру разведчиков. И еще потому, что давно заметил в его характере черту, которую очень ценил в людях:

– Если Эмма в чем-либо убежден, он никогда не откажется от своих убеждений в угоду начальнику.

СТИХИ И СВОДКИ

Однажды после того, как Казакевич доложил комдиву последние данные о противнике и они вместе поколдовали над картой, Выдриган, сдвинув на лоб очки, спросил:

– Слушай, козаче, вирши пишешь?

– Пишу донесения. Разведотдел требует новую сводку.

– А дивизии, кроме сводки, нужна еще новая песня… Теперь, после Ельни, нужна своя походная.

Оружьем на солнце сверкая,

На запад штыки устремив,

Дивизия наша лихая,

Как буря, пошла на прорыв.

Ни Лебедев-Кумач, ни Дунаевский в дивизии не служили. Довелось Казакевичу самому стать песенником и сочинить марш дивизии:

Марш вперед

За наш народ,

Песню запевая,

За Отчизну в бой ведет

Семьдесят шестая!

«Взяв один довольно известный город, о котором гремел салют в Москве, мы пошли дальше», – писал Казакевич 1 сентября 1943 года с фронта. Речь идет о Ельне.

В песне дивизии были такие куплеты:

Покорны могучему шагу,

Пред нами просторы встают,

Про нашу большую отвагу

Уж грянул московский салют.

Проложим штыками своими

Наш путь неуклонный вперед,

Пусть ельнинцев грозное имя,

Как гром, на Берлин упадет!

До Берлина еще очень далеко, но он уже виден и под Ельней, и под Оршей, где Казакевич все лето и осень участвует в труднейших боях, которые ведет соединение полковника Выдригана.

В ноябре и декабре дивизия сражается за деревню Боброво; фашисты окружили ее минными полями, четырьмя траншеями, превратив в сильнейший опорный узел сопротивления на Оршанском направлении.

Каков был в этих сражениях старший лейтенант Казакевич?

В наградном листе сказано, что он все время находился на переднем крае и явил много примеров личной храбрости.

Под Ельней и под Оршей командир разведроты не раз сопровождал комдива Выдригана в поездках по освобожденным местам.

От деревень всюду остались одни пепелища. Вместо изб вокруг чернели кое-как слепленные землянки, где вповалку ютились женщины, дети, старики. Болела душа за вдов, за сирот.

У Выдригана эти чувства переплавлялись в желание сделать каждый удар по врагу разительным, сильным, неотразимым. И в такие минуты он был очень далек от того законного удовлетворения, от тех радостных ощущений, которые испытывал, когда в телефонной трубке раздавался знакомый бас командующего: «Слушай, Пятый, спасибо, ты сегодня действовал, как «настояний казак». Или, тем более, когда он читал свою фамилию в салютном приказе.

Как-то раз Захар Петрович сказал об этом Казакевичу, с которым привык делиться самым сокровенным. И, словно в ответ, начальник разведки прочитал ему строки, написанные для своих дочек.

Я хожу по мертвым селам,

Путь невесел и далек,

И со мной один гостинец —

Только сахару кулек.

А вокруг так много бледных,

Обездоленных ребят,

Робко из тряпья и пепла

Прямо в сердце мне глядят.

Я бы отдал этим детям

Все, что в жизни я берег.

У меня ж добра так мало —

Только сахару кулек.

Сахар, выданный по норме, —

Граммов двести пятьдесят,

А вокруг так много бледных,

Тихих, маленьких ребят.

Вот я роздал детям сахар —

Мамке радость: весел сын.

Но детей ужасно много,

А кулек всего один.

Мне бы скатерть-самобранку,

Мне конфет бы целый куль,

Мне б для Гитлера-убийцы

Сотню самострелок-пуль.

При всей наивности этих стихов, они растрогали старого воина, живо напомнив ему картины недавно виденного. И еще он подумал, что пережитое на войне проходит через сердце поэта, как передний край через позиции дивизии.

КАК ГОРОД ВХОДИТ В БИОГРАФИЮ ВОИНА

Нет героев от рождения, –

Они рождаются в боях. А. Твардовский

Трудны дороги войны. И места, где боец сражался, для него не просто точки на географической карте, а страницы жизни и судьбы.

Так навсегда вошел в биографию Выдригана и Казакевича Ковель, с которым их ничто прежде не связывало.

К весне сорок четвертого здесь сложилось трудное положение. Были признаки того, что противник затевает серьезное дело. От разведки требовали ответа на многие вопросы.

У штабарма, а тем более у Выдригана, большие претензии к начальнику дивизионной разведки. До сих пор положение часто спасал командир разведроты Казакевич, числившийся офицером оперативного отделения. Нужно все ставить на свои места.

В марте 1944 года начальником разведки 76‑й дивизии назначили Казакевича.

Разведчики Казакевича обнаружили сначала появление танкового полка «Великая Германия», а потом всей дивизии СС «Викинг», переброску из-под Могилева 342‑й пехотной дивизии генерала Никкеля, которая, начиная с 19 апреля, в течение двух суток выгрузилась на станции Любомль.

Почти каждую ночь разведчики брали свежего «языка», и в разведсводках 76‑й дивизии за 24–25 апреля упорно повторяется: «В ближайшее время нужно ожидать наступления противника на участке дивизии».

Кто знал тогда, что автору этих разведсводок, которые пишутся под Ковелем, вскоре суждено стать автором широкоизвестных книг о войне?!

…Всю последнюю неделю апреля Захар Петрович был нездоров. Мучила лихорадка. Прыгала температура. Укрытый одеялами, он лежал на нарах в блиндаже, глотал таблетки и о лечении в госпитале не желал даже слышать. Всем штабным было велено помалкивать о его болезни. Как только комдиву становилось легче, он занимался делами, вызывал людей, разговаривал с полками, и голос его звучал тверже обычного.

В ночь на 27 апреля, часов в пять, он проснулся, услыхав сильную артиллерийскую канонаду. Ему доложили, что немцы обстреливают весь передний край.

Выдриган, позабыв о болезни и температуре, быстро оделся, глотнул холодного чаю из кружки и немедленно уехал на КП.

Началось наступление, которое противник подготовил, расписал и расчертил с немецкой тщательностью.

В шесть тридцать над позициями дивизии появилось пятьдесят самолетов. Земля дрожала. Двинулись танки с паучьими крестами…

Самое ожесточенное сражение разыгралось под деревней Ружин. Выдриган, чей командный пункт в течение этого апрельского дня не раз приходилось защищать от наседавших немецких автоматчиков, знал, что силы дивизии на пределе.

Понесены большие потери. Комдиву то и дело сообщали:

– Тяжело ранен командир 216‑го полка Левитин.

– Убит Уткин, начальник политотдела дивизии.

– Ранен Казакевич.

С начальником разведки, все время находившимся в боевых порядках, полковник в течение дня несколько раз разговаривал по телефону.

Казакевича ранило в ногу пулей навылет. Это произошло в то время, когда полк отражал атаку танков.

Товарищи сделали Казакевичу перевязку. Он подхватил какую-то палку и, опираясь на нее, пробрался в траншею.

Полк устоял перед танками. Однако фронт правого соседа дивизии еще с утра был прорван, и Выдриган получил приказ отойти за реку Турию.

Отвести части без потерь – тоже искусство. Как говорил Захар Петрович, не падать духом, отступая, так же важно, как не зарываться при успехе. И он с ходу занялся организацией обороны дивизии на восточном берегу реки Турии.

Ни температуры, ни озноба, ни головной боли весь этот тяжелый день он не чувствовал. Болезнь как рукой сняло.

Тем временем на новый КП Выдригана приковылял начальник разведки, готовый тут же взяться за выполнение поручений комдива. Выдриган, глянув на его ногу, спросил:

– Ты почему здесь?

Казакевич попробовал что-то возразить. Но тут же услыхал:

– Товарищ капитан…

Этот официальный переход обычно означал, что ни о каких возражениях не может быть и речи.

Комдив распорядился немедленно отвезти начальника разведки в медсанбат. Его забрали в госпиталь, но он каждый день рвался в свою дивизию. Только угроза отправить в тыл подействовала на Казакевича отрезвляюще.

Наконец 22 мая 1944 года капитан записал:

«Я вышел из госпиталя и вернулся к выполнению своих прежних обязанностей. Хожу пока с палочкой, но раны уже почти совсем зажили. Чувствую себя хорошо».

И еще через несколько дней:

«4 июня 1944 года.

…Сегодня уже ездил верхом. Все зажило, как на хорошей собаке».

Впереди за рекой был Ковель.

В июне и в июле дивизия вела усиленную боевую разведку и активные действия, которые в сводках назывались «бои местного значения», хотя день ото дня они принимали все более значительные масштабы.

Во время этих боев Казакевич вступил в члены партии, комдив дал ему рекомендацию. А в боевой характеристике штаба о капитане Казакевиче сказано: «…хорошо организовал разведслужбу… Большую часть времени находился в боевых порядках частей, организуя разведку и лично участвуя в ней…»

Фашисты заминировали весь город и создали много узлов обороны.

Пятого июля дивизия с боем форсировала реку Турию. Передовые части встретили восход солнца уже на западном берегу. В шесть ноль-ноль они ворвались на окраину Ковеля. И здесь, как во всем городе, дома были разрушены.

Весь выжжен, взрыт, весь взорван и распорот,

Зияющий и страшный, как провал,

Открылся предо мною этот город,

Который путь к Варшаве прикрывал.

Города нет, но огонь такой сильный, словно его ведут из всех обгоревших коробок, из-за почерневших стен.

Захар Петрович переправился вместе со штурмовыми батальонами, и его НП уже был на западном берегу. И здесь, возле дамбы, Батю ранило осколком снаряда в голову.

Выдриган упал. К нему бросились Казакевич, офицер Назаров. Из раны текла кровь, и струйки ее ползли по морщинам лица, ставшего восковым, крупные капли падали с усов.

– Комдив ранен! – закричали связные.

– Спокойно, без паники, – произнес Выдриган. Он бодрился. – Пули и осколки чинов не разбирают…

Кто-то побежал за военфельдшером.

Над дамбой рвались снаряды.

– Плащ-палатку! – крикнул Казакевич, и вместе с офицером Назаровым они понесли комдива по узким траншеям. Полковник потерял сознание…

…В Москве уже прогремел салют в честь взятия «важного опорного пункта обороны немцев и крупного железнодорожного узла».

Срочно составлялись наградные листы.

Левитан читал приказ Верховного главнокомандующего о войсках, отличившихся в ковельских боях, и в фамилии Выдригана подчеркнуто звучали согласные. А сам Выдриган, обвязанный бинтами, как чалмой, в это время с трудом приходил в себя. Его ни на секунду не покидала военфельдшер Ольга Утешева.

Рана оказалась более серьезной, чем думали сначала. И комдив обещал всей медицине армейского госпиталя полную покорность и строжайшее исполнение требований, пусть только не отправляют его в тыл.

РАЗДУМЬЯ НА ГОСПИТАЛЬНОЙ КОЙКЕ

Дивизия продолжала наступление. Через две недели после Ковеля она уже сражалась с фашистскими оккупантами в Польше.

22 июля, на рассвете, из небольшой деревушки, лежавшей на линии фронта, выехали семеро всадников.

Один из этих семерых был в очках, худ, сутул, но в седле сидел весьма уверенно. О нем когда-то хорошо сказал комдив:

– Выглядит как воробей, а действует как сокол. Неужто нам лучше орел с виду и чижик по сути?..

Желтая сухая пыль недолго клубилась над всадниками. Вскоре они свернули на опушку. Густым лесом семеро пробирались в тыл к немцам, чтобы к началу нашего наступления захватить на шоссейной дороге мост через речку, вызвать панику в стане врага.

В пути конники встретили небольшой немецкий отряд. Внезапными автоматными очередями они причинили урон врагу. Сами же конники потерь не понесли. И только один из них получил тяжелое ранение правого плеча. К тому же осколок гранаты угодил ему и в ногу. Это был капитан Казакевич. Он торопил товарищей, перевязывавших ему раны. Надо было спешить к мосту, до наступления оставалось не больше тридцати минут. В девять ноль-ноль дивизия начнет операцию…

Комдив Выдриган в это время находился в госпитале. Рана заживала. Полковник чувствовал себя сносно. Как ни старались его оградить, Захар Петрович получал подробную информацию о дивизионных делах. И здесь узнал о новом ранении Казакевича.

– Ты мне только скажи правду, какое у капитана ранение? – допытывался он у посланца из дивизии.

На третий день после этого ранения, лежа на госпитальной койке, Казакевич писал:

«…Итог за три года и один месяц: я совершил не менее пяти подлинных подвигов; в самые трудные минуты был весел и бодр и подбадривал других; не боялся противника; не лебезил перед начальством; не старался искать укрытия от невзгод, а шел им навстречу и побеждал их; любил подчиненных и был любим ими… сохранял юмор, веру и любовь к жизни во всех случаях; был пять раз представлен к награждению орденами и получил пока только один орден. Из рядового стал капитаном; из простого бойца – начальником разведки дивизии… Не использовал своей профессии писателя и плохое зрение для устройства своей жизни подальше от пуль; имел одну контузию и два ранения».

Тут нет ни зернышка неправды. В дивизии это знали многие, и не только те, кто ходил с Казакевичем в разведку или в атаку.

Но, пожалуй, лучше всех натуру Казакевича понимал сам Выдриган. Он не раз задумывался над тем, как сложились их отношения. В госпитале у него было больше, чем где-либо, времени для размышлений. За что он так любил Эмму? Его любовь редко бывала слепой.

«Он честен не только перед людьми, но и перед самим собой. А это сделать в жизни очень трудно. Он храбр. У него знакомая слабость: храбрым прощать многое, трусам – ничего. Он любит жизнь и умеет жить так, как должен жить человек… И человек он веселый».

Всегда спокойный, выдержанный, неторопливый Выдриган и порывистый, острый, горячий, но рассудительный Казакевич… Внешне они очень разные и очень родные друг другу по духу, по характеру. Большая разница в возрасте, в положении не мешала им быть близкими товарищами. Однако тут была не только крепкая боевая дружба.

Сердце Захара Петровича, потерявшего трех сыновей – двух родных и приемного, – глубоко изранено. Отцовскую боль и острую тоску по сыновьям он хранил в себе, никому не выказывая.

Казакевич полюбил в Выдригане не только отважного солдата, комдива, героя. Ему стал близок и дорог этот человек трудной, необычайной судьбы, оставшийся без семьи. Он испытывал к нему сыновние чувства – добрые и нежные.

А Выдригана теперь заботили не одни военные успехи начальника дивизионной разведки. Комдива радовала цельность натуры Казакевича. Ни жить, ни воевать вполнакала тот не умел. И весь с головой ушел во фронтовые дела. Ну, а литература? Как с ней?

Не только природный ум и такт, но и чувство большой симпатии подсказывали Выдригану, что творится в душе Казакевича. Мы теперь знаем об этом из первоисточника.

«…Я – капитан, мой труды и мечтания где-то далеко, как бы на другой планете.

Вернусь ли я к этому сладкому и горькому занятию – литературе?»

Это из письма Казакевича сестре, помеченного 22 июня 1944 года.

Стихотворные строки, родившиеся в те же дни:

Я на войне, и я войной дышу,

Я не поэт. Я воин. Я разведчик.

Я все, чем назовет меня весь свет,

Но временно я больше не поэт.

И другое признание:

«…Я не в силах делать две вещи зараз – воевать и писать».

Захар Петрович давно поверил в Казакевича как в писателя. То, что о таком писателе он раньше ничего не слыхал, в газетах никогда не встречал его имени, для комдива уже не имело никакого значения. Уважение к Казакевичу-писателю росло у Выдригана вместе с уважением к его таланту разведчика.

– Если Эмма силой духа мог столького добиться в военной области, на что же он способен в литературе?

Захар Петрович судил об этом не по стихам о «синей птице», не по строчкам, написанным в горячке боевого дня:

И сложат легенды когда-то

Про эту бессмертную рать,

Про тяжкую долю солдата,

Про светлую долю солдата —

За жизнь в бою умирать.

Человек далекий от литературы, Выдриган своим умным и добрым сердцем чувствовал, что у Казакевича созрела на войне большая творческая сила.

Кто знает, может быть, именно ему суждено написать настоящую книгу о войне. До конца событий уж не так далеко. Только бы жив остался…

Раненого Казакевича из полевого госпиталя в Польше перевезли в Олевск на Житомирщине.

«Уезжать дальше в тыл мне не хочется…» – писал он близким 18 августа 1944 года.

За четыре дня до этого полковник Выдриган, не без труда добившийся положительного врачебного заключения, появился в районе Праги – окраины польской столицы. Тут находилась 175‑я Уральско-Ковельская дивизия, новым командиром которой его назначил Военный совет.

И первое, что сделал полковник, приняв дивизию и разобравшись в боевой обстановке, – перенес КП и НП поближе к полкам и батальонам. Ему предстояло вести дивизию в бой за освобождение Варшавы, а там дальше, если суждено, дойти с ней до Берлина.