Текст книги "Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1"
Автор книги: Ирина Кнорринг
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 58 страниц)
Ладинский обо мне: «Кнорринг хороший человек, очень милая девочка, но стихи ее меня не волнуют». Сообщил Монашев.
Состояние – и физическое и моральное – к черту! Хуже всего то, что не пишу стихов, и не хочется как-то, не тянет. А как сейчас взяла в руки тетрадку, перелистала, так вдруг жалко стало, и не знаю – чего, заплакала даже.
Еще плохо, что погода плохая.
И еще – но это даже по совести не могу и плохим-то назвать – здоровье. Манухин нашел у меня туберкулез, но еще не в легких даже, а около, в каких-то железах. И нашел, что нужно лечиться. Лечит меня своим способом – лучами X, вчера в первый раз была на сеансе. Питаюсь теперь как на убой. И в этом есть плохая сторона: 1) потолстею, 2) закисну, сидючи дома, и 3) надо бросить все необязательные курсы. Уриных своих я тоже бросила. Мамочка поступила с сегод<няшнего> дня в кукольную мастерскую, тут же в Севре.
Вот наши новости.
Стихов не пишу до некот<орой> степени потому, что надоели мне поэты. Такое у меня против них всех раздражение. Куда интереснее и милее наша студенческая публика. Сегодня, напр<имер>, опять собрание Цеха Поэтов, а я не пойду, хотя поэзия меня все еще интересует, а как представишь, что там опять увидишь их всех – всякая охота пропадает.
Студенты лучше. Я там скоро освоилась, скоро сошлась со многими. Студенты – не сверхчеловеки, и друг к другу относятся не снисходительно-покровительственно. И я там другая, и лекциями начала вправду увлекаться, особенно курсами Гурвича, Шацкого, Вышеславцева. [494]494
Курсы читали: Г. Д. Гурвич «История политических учений в новое время», Б. Е. Шацкий «Сравнительное конституционное право», Б. П. Вышеславцев «Право и нравственность». Расписание было составлено таким образом, что в день читали два курса (каждый – по два академических часа), курс читался еженедельно.
[Закрыть]Во всем этом есть какой-то задор, какое-то «назло!» Я вообще подметила в себе эту новую черту – высоко задранная голова и напускное, явно напускное равнодушие. И еще дерзость, вызов постоянный.
Вот и время есть, и дома нет никого, а писать не хочется. Ничего как-то. Пустота во всем. И чего мне хочется, чего мне еще надо? Письмо бы получить, письмо бы! От Лели, от Наташи, еще от кого-нибудь. Неужели уж так-таки я никому на свете не интересна?! Да, кстати. Недавно был Сережа Шмельц и говорил про Дика Крюковского, тот проворовался в Тунисе, как-то дело уладил, «его простили», потом еще что-то украл в русской семье, где жил, и удрал в Грецию. По дороге, на корабле его поймали. Больше ничего не известно.
Ну а Ладинский? Думаю ли я о нем? Нет, почти нет. С тех пор, т. е. с той прогулки, я видела его два раза, мельком на вечерах, и последний раз рассердилась на него. Во-первых, он меня подвел. Я не должна была читать, а читать некому. Опоздала, но Терапиано видел меня, спрашивает вслух: «Вы будете читать?» – «Нет», – говорю. А Ладинский: «Будет, будет. Ирина Николаевна сейчас будет». В конце концов, пришлось. И еще: меня просили дать стихи для «Воли России». [495]495
«Воля России» —журнал политики и культуры. Прага, 1922–1932. Редакторы В. И. Лебедев, М. Л. Слоним, Е. А. Сталинский (с 1924), В. В. Сухомлин. Издатель Е. Е. Лазарев.
[Закрыть]Я дала «Донну Анну». Парижская редакция «В<оли> Р<оссии>» – Гингер, Кнут и Ладинский. Ладинский меня спрашивает: «Вы сколько стихотворений дали?» – «Одно». – «Напрасно, дайте еще». – «Зачем?» – «А то одно большинством голосов может не пройти. А из двух выбрали бы». – «Не пройдет – и не надо». – «Как хотите, я вам по-дружески говорю, не официально». – «Благодарю вас, но другого я не дам». Сам же будет говорить против.
Но это «литературное» столкновение, личных у нас не было. А все-таки хорошо, что так просто и безбольно, не как я думала, он вышел из моих мыслей, из моей жизни.
Пока никого нет дома, буду писать. Да и писать-то я разучилась. Последний раз писала в четверг. До воскресенья не было ничего. Воскресенье: «Чашка чая» Фр<анко>-Рус<ского> Института, студентов и профессоров. Мы, т. е. я, Лиля Герст, Шлиомович, Карпов, Палей, уговорились встретиться у метро. Прихожу – они сидят в кафе. Посидели, выпили пива и пошли в «исторический» «Прокоп». [496]496
Ресторан Ргосоре (13, rue de l’Ancienne-Comédie) – одно из самых старых кафе в Париже. В 1920-е годы там проходили встречи русских эмигрантов (различного характера): читали циклы лекций о России, собирался «Русский очаг» и др.
[Закрыть]Кое-кто там уже был. Собрание было веселое. Мы сели своей компанией, только Лилю от нас отсадили. Я стала настойчиво требовать к нам Вышеславцева. Староста как-то это устроил. И он пересел к нам. Я была счастлива. Одно было неприятно, что меня после речей попросили читать стихи. Это было совсем не нужным, и я даже стала ломаться. Прочла старое: «Вечер был такой пустой». Хлопали, просили прочесть еще, но я уже не читала. Дальше все было хорошо. Кричали, галдели, играли на рояле, показывали фокусы, начали танцевать, но оказалось, что, кроме меня, никто не танцует, да и вообще дам было мало. Было все же само по себе весело. Из профессоров под конец остались только Вышеславцев и Гурвич с женой. Жена у него очень славная. Я за ними все время следила, и когда они собрались потихоньку уйти, я подмигнула Лиле, и мы выскочили на лестницу, устроили баррикады из стульев и не пустили. Лиля завладела Гурвичем, я – Вышеславцевым. Он мне говорит: «Я останусь, если вы будете читать». – «Хорошо, буду». И читала «В метро». Гурвич еще раз порывался уйти, но я заметила его движенье, опять подмигнула Лиле, и опять мы его не пустили. Без Лили я бы не обошлась. Она и создавала мне настроение, мою веселость.
Потом я, Лиля и Карпов поехали к Гофман за шерстью. Никого не застали. Сейчас же вернулись и пошли в Сорбонну на «День русской культуры». [497]497
6 июня по случаю «Дня русской культуры» состоялось торжественное заседание, посвященное памяти А. С. Пушкина. С речами выступили: В. А. Маклаков «Праздник культуры», Д. С. Мережковский «Пушкин с нами», П. Н. Милюков «Пушкин и Чаадаев». Организаторы торжества: Союз русских писателей и журналистов во Франции, Комитет помощи писателям и ученым, Русский академический союз и Русский народный университет.
[Закрыть]Наши студенты были распорядителями, и нас Шемахин провел через задний ход в еще пустой зал. Мы очень проголодались. Карпов купил хлеба и колбасы, и мы, расположившись как дома, слегка закрыв наши продукты газетой, принялись закусывать. И в Сорбонне мы собрались своей компанией, поэтому опять – галдеж, шум. Молодо и весело. А не будь Лили, я бы не была такой.
В понедельник второй сеанс у Манухина. Он огорчен, я похудела на целое кило. Если в следующий раз так будет, нельзя продолжать лечение. Дома по этому поводу драма. Надо не ходить на лекции. Я проплакала всю ночь и весь вторник. Сидеть дома? Не видеть нашу студенческую компанию? Не посещать Вышеславцева? Не идти на концерт в Trocadéro [498]498
8 июня по случаю «Дня русской культуры» в Трокадеро устраивалось торжественное собрание и концерт русских артистов. В программе – «произведения лучших русских писателей, поэтов, композиторов».
[Закрыть]во вторник? Кончилось тем, что я в концерт пошла и в среду – на лекцию. А теперь до воскресенья, до «Руслана и Людмилы». [499]499
13 июня по случаю «Дня русской культуры» – Пушкинского праздника, в зале Гаво (Gaveau) состоялось концертное исполнение оперы «Руслан и Людмила» (по одноименной поэме Пушкина, музыка Глинки) с участием артистов оперы Александровича, А. Яковлевой, Е. Германовой и К. Кайданова и балерины О. Преображенской.
[Закрыть]
Мне казалось невероятным, после того как я вошла в эту жизнь, опять остаться одной, дома, как на необитаемом острове. Если бы мы жили в Париже и у меня была своя комната! А Вышеславцев! Только я начала думать о нем, может быть, даже увлекаться, хвать – вчера его последняя лекция. До осени. После лекции я, за мной Лиля, а за ней весь «левый картель» сбежали вниз и спрашивали его о пособиях, о том, чтобы он нам темы на каникулы дал. Он был, по-видимому, очень доволен. Да и правда, самый интересный курс.
Наташа меня спрашивает в письме: «А говоря между нами, там, т. е. в Институте, не бываешь ли ты тоже с „неискренней улыбкой?“» Пожалуй, она права. Но пусть улыбка неискренняя, она все-таки улыбка. Что в душе я одинока, с этим я уже примирилась. У меня не будет, по крайней мере, внешнего одиночества.
Да, я вошла в эту жизнь и вошла с головой. Но очень ли хороша она? У нас образовалась веселая компания. Из Института мы идем вместе. По дороге хулиганим, кричим, идем цепью, на нас прохожие оборачиваются. Часто заходим в кафе – ведем себя также, развязно и глупо. Наши бабушки пришли бы в ужас. А может быть, и не только бабушки. Потому-то мне и не хочется, чтобы Мамочка знала эту компанию: доходит, напр<имер>, до того, что вчера, прощаясь у решетки метро, я со всеми перецеловалась. Не могу, однако, считать это большим грехом.
А и во мне самой происходит что-то новое, до сих пор неиспытанное. Я не влюблена, нет! Но мне нравится один студент, Сергей Николаевич Карпов. Он очень дружен с Лилей, а это мне не нравилось. Но когда я поняла (может быть, и ошибаюсь, но я так поняла), что они жених и невеста, я искренно порадовалась. Мне только стало грустно. Ведь у меня нет ни одного близкого человека! И как это люди могут находить друг друга. Давно ли Лиля знакома с Карповым, а уже невеста; а если и не невеста, то, во всяком случае, она видит в нем друга. А я? Я даже стихов не пишу. И, как мне кажется, все куда-то падаю, падаю, падаю…
Может быть, все это не больше, как туберкулез и реакция на лечение? Ничего не хочется. Вчера насмеялась, нахулиганилась, а сегодня уже ничего не хочется, и ничего не жаль. Лень что-нибудь не только делать, но и думать. Слышишь разговор – надо бы ответить, возразить, и – сил нет, молчишь. Надо заниматься, переписывать лекции и – тоже сил нет.
Если я когда-нибудь буду невестой, я, наверно, буду испытывать то же, что весь день вчера. Что это – не знаю, но что-то хорошее-хорошее.
14-го мы «брали Бастилию». [500]500
Т. е. праздновали «День взятия Бастилии».
[Закрыть]Было очень весело, писать же об этом подробно не стоит, да и нет времени. А вообще бы мне хотелось как-нибудь остановиться здесь подробнее на нашей компании и наших отношениях. 14-го я с Аристовым пила на брудершафт, а потом трогательно расцеловались. Да, если бы я год назад увидела себя такой, не поверила бы. И ют именно этот брудершафт оставил такое хорошее воспоминание. Господи, если бы и он испытывал такое же хорошее чувство! Их трое, кот<орые> мне нравятся: Лева Шлиомович, Сергей Николаевич Карпов и Костя Аристов.
Я стою на опасном переломе. Куда же все это повернется?
Вчера идем мы из кафе после лекции Милюкова, подходит ко мне Шемахин, берет под руку, отходим вперед. «Ира, я, так „теоретически“ скажем… если бы я сделал тебе предложение, ты отказала бы?» – «Ты давно об этом думал?» – «Да, очень давно. Давно к этому пришел…» – «Не будем об этом говорить». – «Откажешь?»
За это время произошло много хорошего и мало плохого.
1) В какой-то вторник была в Opéra с Костей, на «Китеже». [501]501
6 июля 1926 г. в Гранд-Опера впервые в Париже была представлена в концертном исполнении опера Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже». Партии исполняли: К. Держинская, Е. Садовень, М. Гонич, А. Антонович, Г. Дубровский, К. Запорожец, К. Кайданов. Дирижер Эмиль Купер.
[Закрыть]Был еще Лева с Лилей. О том, как это было хорошо, писать нечего.
2) В прошлую субботу уговорились встретиться с Карповым в городе и поехать к нам. Условились, что будем откровенны. И это было очень хорошо. Мы долго сидели в парке и так хорошо говорили, что не хотелось уходить. Оттягивали каждую минуту. А вечером пришел еще Костя.
3) В среду была последняя лекция Милюкова. Опять, конечно, долго сидели в «нашем кафе» на rue des Écobes. Ну, тут уж я буду писать глупости.
Ну а что дома? Дома ссора и разговоры о том, почему я ходила в Opéra за счет Аристова, почему не плачу за себя в кафе и т. д. А мне это неприятно. Ведь знаю же я, что делаю, с кем иду. Вообще, мне бы хотелось большей свободы. Хотелось бы, только без драм, по-хорошему, переехать с осени в город. Найти бы комнатушку в Латинском квартале, работать где-нибудь, хотя бы и на заводе, вечером заниматься. Кажется, буду писать на эту тему стихотворение.
Что было вчера.
Занесла работу Гофман, пошаталась по rue de Rivoli и, как уговаривались, пошла к Леве за тетрадкой. Туда должна была прийти вся «банда». [502]502
Речь идет о сокурсниках И. Кнорринг по Франкорусскому институту. Кроме уже названных И. Кнорринг персонажей, к «банде» относятся Лида Старова, братья Май (представлены в фотоматериале, не вошедшем в книгу из-за низкого качества).
[Закрыть]На двери висит записочка, что он занят, быть не может, просит войти и быть как дома. Нашла ключ, вошла. От нечего делать стала убирать у него на столе, потом на другом столе, потом мыть кастрюли, и за этим занятием меня застал Белый, потом Карпов. Лева тоже пришел, он был на конгрессе (очевидно – сионистском) [503]503
Речь может идти о собрании, организованном в рамках подготовки к XV Сионистскому конгрессу (проходил в Базеле в 1927 г.).
[Закрыть]и очень сердился, что мы не пошли все вместе обедать. Ждали Лилю. Пришел Монашев, и позже всех – Шемахин; и еще, как оказалось, в 9 обещал быть Аристов. Это досадно. А Монашев пришел и говорит: «Ирина, пойдем к Ладинскому». – «К Ладинскому? Зачем?» – «А он очень просил, чтобы ты у него была сегодня, у него будут Антипов и Флорианский». – «Ага! Отлично. Идем!» Захотелось познакомиться с Антиповым [504]504
Н. А. Антипов – соредактор журнала «Своими путями», в который И. Кнорринг посылала свои стихи. Н. А. Антипов и А. А. Воеводин (также соредактор этого журнала) – бывшие «Узники Бизерты», получившие студенческую стипендию в Чехии.
[Закрыть]и вообще увидеться с Ладинским. Пообедали в «Золотом Петушке» [505]505
Ресторан «Золотой петушок» (13, rue Malebranche).
[Закрыть]и отправились. Он был один, те двое так и не пришли. Какое впечатление от этого визита? Да самое грустное. А.П. остался таким же, но уж очень изменилась я, а может быть, это казалось потому, что был третий. Но мне и не хотелось остаться с ним вдвоем. Нет, может быть, и хотелось; хотелось еще раз услышать: «Ириночка!»; может быть сказать ему что-нибудь с тем, чтобы больше не встречаться. Да мы и так-то, пожалуй, не скоро встретимся. А когда заговорили о стихах, о журналах, – сразу поднялось то тайное, что всегда было в наших отношениях, то нехорошее и нечистое, что вообще доминирует в кругу поэтов. Огульная руготня, зависть, мелкое честолюбие, самолюбование, интриги. И опять мне захотелось как можно резче сепарироваться от этого круга. Ушла бы с удовольствием из «Союза молодых поэтов», да неладно как-то выходить из Союза, кот<орый> бездействует; особенно теперь, да еще без всякого повода. А вот тут организовано новое издательство «Новый Дом», куда входят Н. Берберова, Д. Кнут. В. Фохт и Ю. Терапиано. [506]506
Издательство «Новый Дом», куда входят Н. Берберова, Д. Кнут, В. Фохт и Ю. Терапиано… – Речь идет о литературном журнале «Новый дом» (Париж, 1926–1927, №№ 1–3) под редакцией Н. Берберовой, Д. Кнута, Ю. Терапиано и В. Фохта (с № 3 – Д. Кнут, Ю. Терапиано, В. Фохт).
[Закрыть]Будут выпускать ежемесячник. Так если они мне предложат сотрудничать в нем – откажусь. Не хочу иметь с ними никакого дела. Выйдет то же, что с «Волей России».
Как-то сложно писать о том, что было, о внешних фактах, еще труднее – о фактах внутренних, кот<орые> почти и не заметны. Из внешних фактов что же? Банкет, разговор с Мамочкой, гости, и суббота, и воскресенье, а там опять новая серая страница.
Банкет Института. Очень хорошо и весело. И официальная часть, и неофициальная. Ну просто – лучше некуда, и не хотелось уходить. А остаться ночевать – не предупредила Мамочку. Нельзя. Несколько раз порывалась уходить, все возвращалась, обещали доставить к последнему поезду. Шумной оравой бродили, искали такси. Так же шумно доехали. Настроение было такое, что хотели было все ехать в Севр и прогулять ночь напролет, да Лиля запротестовала. А жаль. Поехал один Монашев, как я не протестовала. Жалко стало: «Ну, поезжай!» Вздыхал всю дорогу, смотрел влюбленными глазами, я еле отвечала на вопросы. Вот – суббота.
Воскресенье. С утра – крупный разговор с Мамочкой: «Мне было очень непонятно, когда я узнала, что ты с Монашевым на „ты“. До такой степени унижать себя! Мне просто жал ко тебя. Сегодня – „ты“, завтра – по плечу похлопает, потом дальше!» Я обиделась, ушла в свою комнату и молчала, сказала, что так меня еще никто не оскорблял, что она видит меня черт знает в каком виде, и потом долго ревела и не могла успокоиться. По-видимому, Мамочка сама поняла, что наговорила лишнего, начала смягчать: «Ну да, если не с одним Монашевым, это другое дело…» Но я даже успокоиться не могла. И как раз вышло так, что все они трое через несколько часов приехали ко мне. И очень понравились Мамочке, т. е. Аристов и Шемахин. Долго мы потом говорили с ней, какие они славные; и уж нельзя сказать про них, что пошляки; и наши отношения нравятся и т. д. Может быть, это было последствием этого разговора, а может быть, и так, что именно последствием этого посещения было то, что Мамочка молчаливо взяла свои слова обратно. Как бы то ни было, но это очень хорошо.
Мы вчетвером ходили в парк, потом они сидели вечер у нас. Следствием этого дня было то, что я стала много думать о Косте, что он мне стал очень близок и дорог.
То воскресенье было замечательно. Весь день у меня была веселая компания, гуляли в парке, вечером валялись на траве у нас в саду, а ночью бродили по городу из одного бистро в другое. Вытащить меня стоило нескольких усилий и даже слез… Вообще, было хорошо, я довольна. Только Шемахин заболел, у нас ему все нездоровилось, так что, когда пошли в сад, его уложили на мою кровать, и он спал. Потом мы все оравой провожали его домой. Было хорошо, только Костя был злой – ему не хотелось ехать: 1) он уже вторую ночь гуляет, а назавтра – пикник; 2) боялся за меня, шел все время с Левой, оставил меня на попечении Монашева; 3) ревновал к Шемахину. Это, наконец, и меня разозлило, и во вторую половину ночи я была злая. Прошли пешком от place d’ltalie почти до Grandes Boulevards [507]507
Большие бульвары (фр.).
[Закрыть]. Интересно. Видели апашей [508]508
Представители индейского племени «апачи» (позднее так во Франции называли деклассированных элементов).
[Закрыть], настоящих, живых, а не кукольных, кот<орых> я делаю. Вообще, занятно. В кафе (3-ем по счету) все осовели, раскисли, проголодались и пили кофе с сандвичами. Вина я так и не пила, боялась, что совсем усну. Часам к 5-ти разошлись. А когда в 5 вышли из кафе, настроение резко переменилось. Светало. Париж просыпался. Шныряли почтальоны. Закрывались ночные кабачки. Оживление около Hailes [509]509
Чрево Парижа (фр.).
[Закрыть]. А на Сене такая поэзия, что мне и не передать. На темной-темной воде отражаются мосты. Мы с Костей забежали вперед, оба были довольны, неудачные часы в кафе сгладились впечатлениями утра. Я уверена, что это утро я никогда не забуду. На St-Michel в только что открытом кафе пили кофе со свежими круасанами, разгорелся политический спор между Левой и Карповым. Просидели до 7-ми, и когда открыли Люксембургский сад, пошли туда. Новая красота. Яркое солнце, яркие цвета, фонтаны… В 8 разъехались. Ехать домой мне не хотелось. А дома как-то все обошлось благополучно. Не совсем: возвращаясь, я взвесилась – 62,100 <кг>, т. е. на 600 <гр> меньше, чем неделю назад. Я сказала, что аптека закрыта. Ой, мне даже самой как-то страшно стало.
С самого вторника жду Костю. Он чудит, боится, что мешает дома, хотел даже совсем не приходить эту неделю. Я уж его всячески старалась убедить, что не только не мешает, но и необходим. Мне, по крайней мере.
То, что было вчера.
Все, что надо: парк, луна, вечер, поцелуи. Иногда мне кажется, что все это гадко, что я его не люблю, но тогда зачем бы все это. Он искренен, и я несколько раз повторяла ему, что верю ему. Больше, чем самой себе. Вероятно – люблю, во всяком случае, мне страшно подумать, что я могу его потерять. Не знаю, что будет дальше. Вчера, когда мы так сидели, был момент, когда мне показалось, что моей любви и всему хорошему чувству последнего времени наступил конец. Недаром я сказала:
Эту легкость, эту боль и веру,
Господи, спаси и сохрани!
Чувствовала, что это дорогое легко утерять. Я сказала вслух: «Вот и конец». – «Почему конец?» – «Тебе кажется – нет?» – «Только начало». – «Дай Бог!»
Что будет дальше? «Полная любовь», – как сказал Костя. Я говорила, что боюсь. «Чего?» – «И тебя, и себя, и жизни, и любви». Он только крепче обнял меня и поцеловал… «Милая, славная девочка!» «Что ты сделаешь с этой славной девочкой?» – «Ничего страшного…»
Господи, неужто же правда – у меня начинается новая жизнь?
В семье происходит такое, что надо в корне изменить всю жизнь. Вчерашнее утро осталось в памяти, как какой-то кошмар. Слезы, истерические выкрики. Из-за чего началось – даже и не знаю. С того, что я собралась ехать в город, а накануне не рассказала о том, где была, что видела, с кем говорила и т. д. Все это было спрошено в такой форме, что я рассердилась и сказала, что «не обязана отдавать отчет». – «Нет, обязана!» – «Ах, так?! Тогда я ничего не скажу!» Мамочка уже не владела собой. «Пока ты живешь с нами, ты обязана!» – «В таком случае я не буду жить с вами». А тут еще на беду телятины купила больше, чем надо («заставь дурака Богу молиться…»). «Она с ума сошла! Где-то витает, где ее мысли?» Я выскочила из дому как угорелая и решила до ночи не возвращаться. Накануне я уговорилась с Карповым встретиться в церкви, и потом предполагали ехать ко мне. Аристов тоже хотел быть в церкви. Встретила их обоих. И Аврамовых – обоих. Во втором часу пошли посидели в кафе, посадили Аврамовых на трамвай, а сами поехали на метро к «Julien»’y обедать. Оттуда пошли на rue de Varenne, и Карпов отправился на собрание РДО.
Мы с Костей остались одни. Ели виноград. Потом он лег, я сначала подсела к нему на кровать, а потом отставила тарелку с виноградом и легла рядом. Как-то устала, и настроение было нервное, и спать даже хотелось. «Ира, отчего ты не даешься душой?» – «Не умею. Не умею быть откровенной, Костя». – «Физически ты скорее даешься, а душой нет. Тебе иногда бывает очень тяжело, ты все переживаешь в себе, мне очень хочется тебе помочь…» Я была откровенна. Он спрашивал меня обо всем, и я ему все рассказала; все, начиная от Васи, – Ладинский и т. д. Потом мы обнимались и целовались. Это было прототипом того, что будет… «Костя, ты говоришь, что ты продумываешь каждый шаг, что у тебя есть чувство ответственности за все». – «Да, но не могу же я продумать каждый поцелуй?» – «Ты все-таки шалый». – «Ишак», – добавляет он. Потом опять переходим на серьезный тон. «Ира, мне кажется, что ты думаешь обо мне лучше, чем я есть на самом деле?» – «Для чего ты это говоришь? Разве это может изменить что-нибудь?» – «Мне кажется, что я не стою тебя». Ему хотелось, чтобы я прочла стихи, и я прочла последнее:
Все отдала я за твою любовь.
Неужто – мало?
Он ничего не ответил, а только крепко-крепко поцеловал. Потом я уснула. Проснулась, когда пришел Карпов. «Вот это хорошо, это по-студенчески! Милые мои, теперь проснитесь, умойтесь хорошенько, да пойдем обедать!» В это время еще пришел Шемахин, на улице познакомил с приятелем, они пошли в кафе просто, а мы – ужинать. В кафе было довольно-таки скучно. Не было Лили. Пришел еще Юлин, ненадолго Палей, был Ладинский, рано ушел. А мы пошли пешком на St-Lazare. Шли с Шемахиным, он мне говорил дикости про Монашева, что тот ему говорил, что он был накануне самоубийства, но тут приехала в Париж я, и он остался жив. Что он живет только для меня. Что если я умру или выйду замуж, он покончит с собой. «Мне его жаль!» – сказала я. «Он собирается делать тебе предложение».
Мне бы хотелось писать… сейчас… очень и очень много, – о том, что дома, и о том, что я собираюсь делать. Но надо делать «апашей». Теперь, и больше, чем когда бы то ни было, мне хочется работать, чтобы не сидеть на чужой шее.
Господи, что-то будет? С Папой-Колей мы говорим спокойно. Мамочку еще не видела. Костя далеко, и я его не позову, и ему будет здесь неприятно.
