Текст книги "Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1"
Автор книги: Ирина Кнорринг
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 58 страниц)
Я уже забыла, на чем остановилась прошлый раз и когда это было. Помню, что уже после этого я поступила к м<ада>м Гофман и вот работаю у нее. Она сама очень симпатичная, но одно мне неприятно: все-таки она меня эксплуатирует. Ведь за первую неделю я получила всего 35 франков. Не знаю, с этой или с прошлой буду получать 60. Не много, но ведь ничего другого нет. Иногда бывает работа и Мамочке. Одна неделя была такая, что каждый день я вставала в 6 ½ и ложилась в час или в два. Я брала еще работу у некой м<ада>м Масловой. Пошла к ней по объявлению. У нее – сумки, вышиванье тоже киевским швом, но только шелком. Я расхрабрилась и, посоветовавшись для очистки совести с Верой Федоровной, взяла. Работа спешная, приходилось засиживаться долго за полночь. Тут еще такая деталь: на меня очень хорошее впечатление произвела м<ада>м Маслова. Она очень участливо отнеслась ко мне, все расспрашивала, и я ей все откровенно рассказала, и где я работаю, и сколько получаю – об этом не нужно было бы говорить. Давая первую сумку, она мне сказала, что это какой-то особенный рисунок и она за него платит 30 фр<анков>, а при расчете дала 25. Мне было очень неприятно, но я убедила себя, что она просто забыла, что это особенный рисунок и т. д. И дома об этом не сказала. Слабость это, что ли? Вышила я у нее всего две сумки, последнюю мне помогала Мамочка, т. к. я одна не успела бы, и вышила плохо, так что мне пришлось вынести довольно неприятную сцену с самим Масловым: «Вот передаете работу. Вы знаете, что так можете совсем лишиться работы?» и т. д. Мне было очень горько, хотелось скорее уйти, а приходилось дошивать, т. к. не хватило ниток и подправлять Мамочкину работу. Вернулась я домой тогда в одиннадцатом часу. Ну да это все не важно, гораздо хуже, что работы больше нет. Обещала написать, когда будет, но для меня ясно, что она мне больше не даст.
То воскресенье из-за этой работы мы просидели дома.
Всего три раза я была с тех пор в Союзе молодых поэтов. Первый раз пошла с Нёней, убедила его, что он не разочаруется. И действительно, он не разочаровался, хохотал как дикий. Я только боялась, что он вслух захохочет. Познакомилась с Кобяковым и Кнутом. Меня просили читать, и я прочла: «С неразгаданным именем Блока». Успеха, конечно, никакого. В другой раз пошла с Папой-Колей. Вечер был посвящен Довиду Кнуту, [396]396
Речь идет о книге: Кнут Довид.Моих тысячелетий (Париж: Птицелов, 1925). Согласно анонсу в программе вечера 20 июня: слово Ю. Терапиано о поэзии Довида Кнута, хоровое чтение стихов Довида Кнута, а также – выступление поэтов и «Героический марш» (опыт голосовой инструментовки) в постановке И. М. Сидерского.
[Закрыть]который выпустил свой первый сборник. Некоторые стихи у него, действительно, хороши. Разговаривала с Туган-Барановским, в некоторых вопросах мы с ним сошлись. Приглядывалась и к поэтессам. Еще в тот раз, когда мы были с Нёней, выступали две: Елена Майер и Валентина Иегансон. Майер ломучка, и читает и пишет так, что непонятно. Совсем не понравилась. Зато очень понравилась Иегансон. Во-первых, сама по себе она славненькая, во-вторых – стихи хорошие. Мне хотелось с ней познакомиться, но я не знала, как это сделать, и когда проходила мимо, она показалась мне очень сердитой. Да, как тогда, когда я ходила с Папой-Колей, я сказала Терапиано (председателю), что читать не буду. А когда он кончил весь список и сказал: «Может быть, кто-нибудь из присутствующих поэтов нас поддержит?», вдруг поднялся шепот: «Кнорринг, Кнорринг». Мне было и приятно, и неприятно. И очень приятно, и очень неприятно. Я прочла: «Я люблю прошлогодние думы» и «Меня гнетут пустые дни». Хлопали много, еще бы, если уж вызвали, так и хлопайте! Туган-Барановский мне говорил о том, что нужно бы организовать интимный кружок, посвященный исключительно критике, другой поэт – не знаю фамилии – спрашивал, отчего я не бываю в кафе La Bolée, [397]397
См. прим. 484 (19 марта 1926).
[Закрыть]где собираются поэты. Ясно, что или этот союз бездеятелен и не имеет никакого значения, или все они живут своей интимной жизнью, куда мне никак не попасть. И то, и другое, пожалуй, одинаково верно.
В последнюю субботу я пошла одна, Папа-Коля уже позже пришел из редакции. Я пришла рано, застала там только Терапиано и Монашева. Сидели, разговаривали. Потом познакомилась с Натальей Борисовой, вернее, не познакомилась, а поздоровалась. На ее месте я бы обратила на меня несколько больше внимания. Читать категорически отказалась, и на этот раз меня никто не подвел. А вечер был очень интересный. В первом отделении читал Владислав Ходасевич. [398]398
В. Ф. Ходасевич выступал в Союзе 27 июня 1925 г.
[Закрыть]Я в первый раз его видела и слышала, и даже вообще узнала его стихи. Некоторые очень хороши, но многие из них обладают одним общим недостатком – длиннотой. Когда я заметила об этом своему соседу, тому, чью фамилию не помню, он возразил, что «из них ничего не выкинешь, ничего нет лишнего». Это так, сделаны они хорошо, но все-таки было бы лучше, если бы они были короче. Вот этой-то ахматовской черты всем из теперешних поэтов и не хватает.
Уже после окончания, когда я одевалась, Монашев мне говорит: «Вы можете остаться на две минуты? С вами хочет познакомиться Иегансон?» Конечно, я осталась. Пока он ходил за ней, я стояла и думала, что нужно будет сказать, когда мы поздороваемся. Но слова нашлись у нее настолько простые и ясные, приветливые слова. Не помню их. Помню только, что мы уговорились встретиться на следующем вечере и тогда поговорить. И с тех пор мне очень хочется, чтобы скорее была суббота, я знаю, что буду не одна, что там будет человек, который меня ждет. И странно, мне хочется именно женщину. Кто знает, может быть, мы с ней будем друзьями? А ведь у меня уже пять лет не было подруги.
В позапрошлое воскресенье были в Люксембургском музее. Очень там мне понравилась скульптура; одна произвела на меня большое впечатление, а вот сейчас забыла – что. Живопись тоже красива, а в общем, я ведь ничего не понимаю ни в живописи, ни в скульптуре. Мне даже не хочется вслух говорить о том, что мне понравилось, мне всегда немножко страшно за мой вкус.
В прошлое воскресенье хотели пойти в музей восковых фигур, пришли туда около двенадцати, а оказалось, что он открыт с 1½.Поехали тогда в Musée des Invalides [399]399
Музей Инвалидов (фр.).
[Закрыть]. Там в капелле – на меня громадное впечатление произвела капелла Наполеона – камень с его могилы на Св. Елене, венок, гробница и маска его, мертвого. Особенно эта маска и произвела такое жуткое впечатление. В зале Наполеона под стеклом – его треуголка и, что меня особенно как-то тронуло, это – серый сюртук. И вдруг Наполеон стал для меня чем-то большим и близким. Трогательно близким. Вообще много интересного: знамена (в числе трофеев – русское знамя), картины, документы. А сама знаменитая могила Наполеона мне не особенно понравилась, но и не особенно разочаровала. Немного странно показалось, что он лежит, словно на дне бассейна, но не скажу, чтобы не понравилось. Но что сильно покоробило, это цветной пол. По-моему, надо было только два цвета – черный и белый. Ну, можно еще красный гранит, но никак ни эти желтые и зеленые треугольники.
Еще за это время были у нас Девьеры. Кира Васильевна мне понравилась, только жаль, что она мажет губы. А как начали говорить о поэзии, так совсем интересно было.
На днях получила письмо от Наташи. Слава Богу. Мне казалось, что в Европе мы стали дальше, чем в Африке. Да, может быть, это так и есть. Нет писем от Лели. Зато Мима пишет чуть ли не каждый день. Ничего, пусть пишет. Серьезно относиться к его письмам я не могу, а все-таки мне приятно.
Вот наконец опять выбрала минутку для дневника. На чем я остановилась в прошлый раз? Это было уже почти две недели тому назад. Что же было за это время?
Опять получила работу от Масловой. В среду взяла работу у Галаниной, говорили, что выгоднее. Вышивание по коже. Провозилась я с этой работой до сегодняшнего дня, сломала две иголки, намозолила пальцы, вечером отнесла и получила 25 фр<анков>. Боюсь, что не получу больше работы и у Масловой. У Гофман работаю по-прежнему. Теперь езжу к ней на поезде, она мне выхлопотала Carte de la semaine [400]400
Недельная карта (фр.)(проездной билет).
[Закрыть]. Это очень приятно: 1) дешево, 2) скорее и 3) приятно просто ехать на поезде, и 4) ближе до вокзала гораздо, чем до трамвая. Ну и что же еще? Не о своей же работе писать!
В прошлую субботу был последний, открытый вечер всех поэтов. Иегансон не было. Читал Лев Шестов о Чехове. [401]401
На вечере Союза 4 июля 1925 г. Шестов читал свою прозу «Творчество из ничего (Антон Чехов)».
[Закрыть]По правде сказать, я так устала, что форменным образом спала. Я не могу ничего передать из его доклада. Доклад затянулся. Во втором действии первым читал какой-то прибывший из Бельгии молодой поэт. [402]402
Судя по характеристике, речь идет об участнике брюссельской литературной группы «Единорог», авторе мистерий и фантазий Леониде Страховском (псевдоним Л. Чацкий), студенте Лувенского университета, будущем докторе истории, авторе множества трудов.
[Закрыть]Читал он поэму и такую большую, такую нагроможденную, что я ее и не слушала. Потом Терапиано назвал меня. Я было собиралась прочесть «Балладу о ликвидации», но тут решила сократиться и прочла «В этот мир холодный и старый» и «За рассеянный взгляд в пространство». Мне хлопали больше всех, да и неудивительно: за краткость. После меня читал еще Кнут, и вечер закончился, т. к. было поздно. Предполагали устроить собрание сегодня, но я извещение не получала, должно быть ничего не вышло. Когда я уже собралась уходить, ко мне подошла молоденькая барышня и сказала, что ей нужно со мной поговорить, мы с ней сотрудничаем в одном журнале. [403]403
Речь идет о «Звене».
[Закрыть]Я сразу узнала ее: Галина Кузнецова. Говорила, что хорошо знает меня по моим стихам – «ведь это дневник». И ей писал обо мне, т. е. о моем письме, Неандер, которого она хорошо знает. Уговорились встретиться на следующем вечере. А когда он будет?..
А все-таки я там чужая, и долго еще буду чужой. А где я своя, нужная, «настоящая», употреблю опять сфаятское слово?
Париж уже с субботы принял праздничный вид. [404]404
Речь идет о празднике «День взятия Бастилии» (14 июля 1789 г.), ознаменовавшем начало Великой Французской революции.
[Закрыть]Всюду развешаны флаги, цветные фонарики, расставлены перед всеми барами столики, выстроена трибуна для оркестра, и – танцуют. Даже днем сегодня я видела несколько таких уличных дансингов.
Ну вот и все. Раньше хоть на нескольких листах писала, а сегодня итого не могла набрать. Стихов уже две недели не писала. Писем – тоже. Ухожу из дому в 8 часов, прихожу в 7. Вечерами тоже работаю, самое меньшее – до двенадцати, а то и до 2 ½приходилось. Где же тут писать?
Никого я не вижу, живу одна, и очень мне себя жалко. Париж сам по себе меня не разочаровал, а люди…
Два воскресенья подряд мы просидели дома.
Как скоро время идет. А что было?
В понедельник вечером ходили в город в район Concorde. Смотрели на праздничный Париж, на цветные фонтаны на выставке, на иллюминированную Эйфелеву башню. А во вторник на Pigalle, на bête [405]405
Праздник (фр.).
[Закрыть], карусели и всякие такие штуки. Умеют французы веселиться, я давно так не смеялась. И вот – опять будни, и какие невеселые. Писать не хочется.
Опять давно не писала дневник. Теперь я знаю, что такое – нет времени, год тому назад для меня это было дико.
В прошлое, т. е. в позапрошлое, воскресенье были в Musée Carnavalet [406]406
Музей Карнавале (фр.).
[Закрыть], музей истории Парижа, очень интересно. Жаль только, что я тогда уже чувствовала себя плохо, пришла и слегла. Два дня не ходила на службу.
А в субботу, в прошлую, прихожу домой и застаю дома какое-то необычное настроение. Сначала я поняла, что что-то случилось. Оказывается, только что получено письмо из Houbigant, т. е. Chère amie [407]407
Дорогая (фр.).
[Закрыть], меня и Мамочку, вызывают. Поэтому и настроение такое. Мамочка волновалась, из-за чего-то у нас возник спор, и все мы перессорились. Для меня сразу было очевидным, что мне не надо бросать мою работу, а работать на фабрике одной Мамочке – мне казалось как-то невозможно. Мне не хотелось поступать и казалось, что Мамочка думает, что я ловчу, что это эгоистично. Этого ничего, конечно, я вслух не сказала, а просто расплакалась. И потом – не люблю никаких колебаний. Порешили наконец на том, что на следующий день я поеду к Вере Федоровне и откровенно поговорю с ней.
Назавтра мы поехали в Версаль. Вся прелесть Версаля для меня пропала, я все думала о том, как я поеду на Marcadet [408]408
Улица Маркаде (фр.).
[Закрыть]и что я буду говорить. К несчастью (к счастью!), я ее (Веру Федоровну. – И.Н.)не застала дома. Я в отчаянии.
В понедельник рано утром поехала с Мамочкой на фабрику. Нас сразу повели в бюро и взяли бумаги. Я сказала, что сегодня не могу начать работу, т. к. должна заканчивать другую, и приду в четверг. Мамочка осталась. Очень мне было ее жалко.
Вера Федоровна мне решительно советовала остаться у нее и этим совсем меня успокоила.
Пришла домой. Рассказываю – что и как – Папе-Коле. У Мамочки работа кончается в 6. Начинаем ждать с половины 7-го. Мне В<ера> Ф<едоровна> дала рукав – работаю. 7 часов – нет. 7 ½ – нет. Наконец я уже больше не выдерживаю, бегу к трамваю. Нет. Жду. Нет. Возвращаюсь, совершенно убитая, домой. По дороге встречаю Папу-Колю: «Не пришла?» – «Нет». – «Иди к трамваю». А сама скорее на кровать и – реву. Прямо реву. Уже 9. И вдруг – был такой момент – я совершенно ясно почувствовала, что что-то случилось, что иначе невозможно, что если она даже и заехала не в ту сторону, то все равно должна была бы уже выбраться. Или представила себе, как она ищет метро и не может спросить… Наконец, не выдержала и зареваная пошла. Только вышла из калитки – слышу ее голос. Оказывается, занятия у них кончаются в 6, а по метро она, действительно, поплутала.
Назавтра я проводила ее до ворот и, если бы не проводила, так она бы проехала до следующей остановки.
А у Гофман была спешка, и я всю неделю приезжала часом раньше. А дома вышивала рукав. Заработала в эту неделю 100 фр<анков>, а Мамочка что-то совсем немного. Ей, бедной, приходится вставать в 5 часов, чтобы ехать поездом 5–55. Если она поедет со следующим (6–48), то опоздает на 5 минут. А так ей больше часа приходится ждать у запертых ворот.
Сегодня мы собирались опять ехать в Версаль, но мне надо к завтрашнему дню кончить рукав (уже другой), и я сказала, что не поеду. После долгих разговоров и слез даже Мамочка с Папой-Колей уехали. Наконец я осталась одна. Стала разбирать фотографии, взгрустнулось. Стала разбирать письма.
Вот, совершенно случайно, села за дневник. Утром Папа-Коля будит меня: «Ирина, я немножко проспал». – «Сколько?» – «Четверть восьмого». Я встала, оделась, умылась, причесалась, напилась кофе, и только когда собралась уходить, то заметила, что не 8 часов, а 7. Досадно, так хотелось спать. Вот почему я и села за дневник.
Писать в сущности нечего, и перо плохое, не люблю я это. Жизнь все та же, пустая и бессодержательная. Иной раз я задаю себе вопрос: где было больше смысла – здесь или в Сфаяте? Там мне бы показался нелепым такой вопрос. Единственно, что по воскресеньям мы ходим осматривать что-нибудь. Это – интересно и это – единственное, что я реально представляла себе оттуда. И когда меня спрашивали: «Чего вы ждете от Парижа?» – я сводила разговоры на то, что там музеи есть. И это меня не обмануло. Еще я говорила, что «там люди есть», и вот в этом-то ошиблась. Говоря это, я имела в виду Волковых и «вообще». И странно. Волков писал такие хорошие письма, так тепло отнесся к Папе-Коле, когда тот приезжал в Париж, и вот – были мы у них, и сразу все как-то переменилось. Даже Папа-Коля стал по-другому к нему относиться, и прежних дружественных писем уже не могло бы быть.
О Кире Васильевне Девьер я «там» думала мало и не так представляла себе ее. С ней бы мне хотелось познакомиться поближе. Но я ее видела всего один раз, живут они далеко, а свободны только вечера. Кажется, я поеду как-нибудь к ним прямо со службы. Застану ли только дома. Сергей Сергеевич теперь шоферствует, а когда приходит домой – не знаю.
Еще познакомилась здесь с Верой Георгиевной Лишиной. Познакомилась с ней в трамвае, оказалось, что она тоже брала работу у Масловой; потом каждый день ездили вместе в Париж. Она милая, хорошо ко мне относилась. Теперь она переехала в город, звала меня как-нибудь зайти к ней, в субботу или в воскресенье. Зайду.
Идти к Кольнер или Тыртовой мне не хочется. Наташа сильно изменилась и, по-моему, к худшему. Странная смесь барышни с девочкой. Любит резкие суждения, все у нее дуры, со страшным самомнением и эгоистка. Не нравится мне она.
Из гардемарин иногда кое-кто заходит. Они все тоже переменились. Общего между нами уже ничего не осталось. Есть они, нет ли – мне все равно.
О тех людях, среди кот<орых> я провожу день, напишу вечером, когда куплю себе хороших перьев.
Пишу письма (в проекте), пишу статью о Ходасевиче (по крайней мере, только и думаю о ней), а вот о дневнике даже и не думаю. Почти месяц молчала. А почему? Было много работы. Мамочка уже давно бросила завод, я еще, кажется, об этом не писала. Вообще, что произошло за это время?
Были в Jardin des Plantes [409]409
Ботанический сад (фр.).
[Закрыть], в Trocadéro [410]410
Трокадеро (фр.).
[Закрыть](очень интересный музей этнографии), в Musée Rodin [411]411
Музей Родена (фр.).
[Закрыть]и в
Сегодня ходили в Лувр. Последние два раза с нами ходил Дима Матвеев. Настроение сейчас у нас очень горькое: вчера получила письмо из Праги. Во второй раз уже Прага нас надувает. Я, кажется, даже не писала о том, что было в этом году.
Так давно не писала, что даже заржавело перо, а ведь хотела опять по-сфаятски писать каждый день. Что-то не получается. И так давно ничего не записывала, что затрудняюсь даже, с чего начать.
Ну, начну с того, что поступила уже давно на курсы французского языка при Нар<одном> Университете. Там чувствую себя в своей тарелке. Очень весело. Познакомилась с Таней Рафаэль, моей ровесницей (она не в нашей группе), один раз даже была у нее. У них в семье какой-то патриархальный быт, и не пойму – очень ли мне это нравится или очень не нравится. Сама Таня поет, учится в консерватории, братья скрипачи. Вообще, кажется, талантливая семья. [412]412
Глава семьи – музыкант, дирижер, руководитель оркестра П. А. Рафаэль. Дети: Павел и Илья – скрипачи, дочь Татьяна – певица.
[Закрыть]Ну, об этом после, если еще когда-нибудь там буду.
Интересного было вот что. Сначала нужно сказать, что я уже давно не работаю у Гофман, сначала это был отпуск, а теперь, как мне кажется, это будет уже навсегда. Ну да об этом после.
Так вот, в прошлую среду вечером, когда я была на французском, вдруг приехал Евгений Иванович Столяров. И зовет нас ехать к ним. И тут же рассказывает, что разводится с женой. На другой день он приехал уже при мне и решил этот вопрос в категорической форме. Я было взяла спешную работу на это время, но все это уладили, и в пятницу он заехал за нами на своем автомобиле. Дорога – это одна прелесть.
Антонина Ивановна мало изменилась, только постарела как-то, вышла (она не знала, что мы приедем), посмотрела и заплакала. Такая была встреча. Папа-Коля взял с собой скрипку и вечерами они играли. Пишу так бестолково и отрывисто потому, что совсем разучилась писать. Жена Ев<гения> Ив<ановича> Justine или, как ее зовут, Jou, мне очень понравилась. Ей 23 года, но можно дать и меньше. Я так до самого конца не могла себя убедить, что она – жена. Первый день мы с ней только улыбались друг другу, на второй день перекидывались словами за столом, а последний день уже разговаривали. Какое у нее самообладание! Такая драма, и хоть бы виду показала. И ведь для нее эта драма вдвойне, т. к. во Франции на разведенную жену смотрят как на проститутку, да и замуж она выйти не может, так как брак по католическому обряду не расторжим. Да и сама она значительно ушла вперед по сравнению с довильским обществом, и тяжело ей туда вернуться. А Ев<гению> Ив<ановичу> не нравится некоторое ее мещанство, ее узкий кругозор, и, чтобы расширить его, он ничего не делает. А ведь у нее есть желание и какое еще! А он влюблен в некую Катерину Владимировну, кот<орая> старше его на десять лег, и вот порывает с Jou. Но любит ее. Теперь – о самом Ев<гении> Ив<ановиче>: не могу понять, очень ли мне он понравился, или очень не понравился. Даже не знаю, нравится или не нравится мне его деспотизм. Он страшный деспот, и как боятся его Антонина Ивановна и Jou – это просто смешно. А с другой стороны, только такой сильный и даже деспотичный человек мог бы заставить меня теперь полюбить его (именно теперь). Как-то он садился в автомобиль, а я смотрела на него из окна и поймала себя на одной нехорошей мысли. Нехорошей потому, что сейчас мое самое большое желание – я говорю от чистого сердца, – чтобы он остался с Jou.
Мы ходили гулять, в воскресенье он нас катал на автомобиле, а в понедельник вечером я так смеялась, как очень давно не смеялась. Он рассказывал анекдоты, а так как он в Харькове был на сцене, то все это выходило у него очень хорошо и весело. Папа-Коля и Ант<онина> Ив<ановна> жарили фокстроты. Ев<гений> Ив<анович> устроил из кастрюль джаз-банд, мы с Jou изображали что-то вроде танцев; потом Jou пела бретонские колыбельные песни; кончили тем, что я читала свои стихи. На Ев<гения> Ив<ановича> они произвели сильное впечатление, а может быть, он просто представлялся. Ну довольно, дошла уже до стихов и до успехов – довольно. 7-го Евгений Иванович обещал приехать, вероятно, привезет Антонину Ивановну и, может быть, и Jou.
Стихов давно не писала, а это самое плохое.
