Текст книги "Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1"
Автор книги: Ирина Кнорринг
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 58 страниц)
Что уже сегодня написать – не знаю. Я весь день выметывала петли и занималась, но в конце концов ничего не знала, так как не успела прочесть текстов. Невесело дни мои проходят. Хочется замкнуться в себя, а выходит наоборот. Хочется заниматься наукой, а в результате получается совсем не то. Литература отнимает у меня все время. С первого надо будет начать усиленные занятия. Скоро зима… Вот лето и прошло – третье уже. В первых числах октября жду письма от Тани.
Сейчас, хотя уже половина первого и все спят, буду заниматься английским. Завтра вечером хочется пописать. Не успею только. Спать мне не хочется.
Получили несколько писем. Одно из них от Донникова (марки опять прислал!), другое от одного знакомого из Праги. [244]244
Как следует из последующих записей, речь идет о С. И. Карцевском, преподавателе Русской гимназии Земгора в Праге.
[Закрыть]Он нас обнадеживает: выставил куда-то там кандидатуру Папы-Коли и надеется на успех.
На «чашке чая» у меня попался удивительно неприятный сосед. (Сегодня были 10 человек «седьмушек» и остаток, тоже десять, пятой роты. Справа я посадила Илюшу Маджугинского, слева – пятой роты). Сидит и молчит, хмурый такой. «Почему вы не пьете чай? – спрашиваю. – Возьмите вот пирога». «Благодарю вас, я не хочу». – «Ну вот еще, почему вы не хотите?» – «На это у меня есть свои соображения». Молчу. Разговариваю с Илюшкой или с Захаржевским (он сидел напротив), вспоминаем о Харькове. Сосед слева покашивается на меня. «И долго у вас продолжается этот чай?» Я стараюсь поддержать хоть какой-нибудь разговор: «Определенного времени, – говорю, – нет, так, по настроению». – «А после чая бывают игры?» – «Да, обычно бывают». Корчит кислую гримасу. «А какая, собственно, цель преследуется этими чаями?» – «Как какая! Чтобы доставить удовольствие…» – «Кому?» – «Кадетам». – «Слабое удовольствие». – «А что?» – спрашиваю я. «Да как же. Отрывают нас только от занятий, целый день отнимают у нас, заставляют куда-то идти, играть; это только седьмой и шестой роте нравится». Я отворачиваюсь от него и стараюсь говорить с Илюшей. Сам начинает. То-сё, так ему надоела такая жизнь, надоели французы, надоело учиться… «Учишься, учишься, а когда конец – и не знаешь!» Я возражаю, что конец-то всегда можно сделать, уж было бы продолжение. «А дальше что? – говорит, – ну если даже мы в 25-ом году и вернемся в Россию, все равно старого не вернуть, а такая-то на что мне она? Уж лучше здесь останусь». Дальше заходит речь о политике. Я стараюсь замять разговор, он не унимается. «Вы думаете, для чего нас французы привезли к себе? Так, ради благодеяния? Как бы не так! А потому, что у них во главе правления стоят все жидомасоны, им выгодно привлечь нас на свою сторону. Вы думаете, они нас даром держат?» – «Конечно, – говорю, – не за прекрасные глаза. Они потом много получат с России». – «Да, получат, и еще больше получат, только не того, что думают. Уж мы им покажем…» Я не возражаю, и всеми силами стараюсь перевести разговор. Перешли к общей теме – о Кебире, о занятиях, о преподавателях. «Странный человек Домнич». – «Он очень хороший преподаватель, – говорю я, – так хорошо умеет поставить дело». – «Такая тоска на уроках, – говорит он, – преподает без всякой программы. То вдруг начинает говорить нам о социализме». – «Но это, должно быть, относится к эпохе, которую вы изучаете». – «Это-то так, но мы его начинаем обкладывать. В самом деле, кто ему поверит? Теперь всякий слепой заметит, что наделали социалисты, чего хотели все эти партии, „идейные работники“, вояки. Уж мы им покажем!» Я не возражаю, а он все твердит мне о жидомасонах, сделавших революцию, о хитрых французах и т. д. К счастью, начали вставать из-за стола. Он и тут не упустил случая съязвить: «Ну, первое действие кончилось?» Но второго я уже не дождалась и поскорее удрала домой.
Сегодня я провела день по точной программе моего трудового дня. Ни минуты свободной. Хорошо. И заработала больше франка (у меня теперь все такая работа). А уж тратить буду глупее. Я уже решила франки потратить на марки. Вера Остолопова говорит, что в одном магазине можно купить сколько угодно старых пропечатанных марок всех стран. Тогда и Алекс<ею> Васильевичу пошлю, а он мне обменяет у своего маркиста-миллионера (одиннадцать лет собирает, и больше миллиона! У меня – 200).
А в нашей кабинке робко, тихо, тайно все заходит речь о Праге. Я стараюсь не думать о ней. Я не верю. Ну а что же может быть лучше! Не верю, чтобы могло быть такое счастье!
Сегодняшний день ничего не показал и вовсе не был трудовым. У меня какое-то тревожное, нервное состояние. Мгновеньями все кажется в розовом свете, через минуту впадаю в безысходный пессимизм. То смеюсь, то плачу. Чего-то все жду, но уверяю себя, что ждать нечего. То все кажется хорошо – труд, работа над собой; все это прекрасно, что-то неизвестное, но, несомненно, интересное в будущем; а как посмотришь кругом – ничего хорошего и нет!
Хочется кончить рассказ «Мысли», это же будет и ответ на тему Домнича «Мой идеал». Он говорит, что я все будто бы обвиняю русскую литературу за отсутствие положительных типов, а сама всех развенчиваю, а потому предложил мне самой изобразить этот тип. Хорошо же. Только я дам ему не сам «положительный тип», а его зачаток, маленького 5-летнего Игоря, в котором, под влиянием времени и беженской жизни постепенно слагается его миросозерцание, взгляды и даже смутные идеалы, те маяки, которые будут в будущем освещать его путь. Кто знает, быть может, я сама первая развенчаю его. Кто знает, какие люди будут нужны для России?
После завтрака ходили на мыс Бланко. Интересные места. Мы взошли на очень высокую гору, и мыс показался маленьким и плоским. Он наполовину белый, а другая сторона хребта сплошь покрыта колючками. Но чем больше мы стали спускаться с крутой высоты, тем больше вырастал мыс и скоро обратился в высокую и крутую скалу. Мы с Папой-Колей доходили по хребту до самого конца. Вид грандиозный.
Папа-Коля утром ходил в город, и я с ним. Хотела марок купить, да не нашла магазина. А днем было ужасное сердцебиение. Марков говорил, что нельзя так много гулять. Вообще же сегодняшний день – дрянь.
День прошел бестолково. С утра писала сочинение, потом была на именинах Милочки, а сейчас вся эта веселая компания беснуется под дождем. Получила собственноручную расписку Тани в получении посылки. Жду письма.
Как всякая суббота, сегодняшний день опять ускользнул из моих рук. Ну, зато я завтра напишу.
Конечно, я ничего не сделала из того, что предполагала, уже начиная с того, что с утра занималась стиркой. На «чае» была 6-я рота. Мне уже порядком надоели эти чаи, но так как с шестой ротой у меня установились хорошие отношения, то мне не хотелось обидеть их, тем более что сегодня уже не было ни Веры, ни Наташи. Вера уехала на «Георгий», а Наташа на днях разрезала себе на площадке ногу и лежит. Однако сейчас же после чая, я удрала, но вечером пришла на площадку и была с ними до самого позднего вечера, т. е. до 11-ти. Под конец мы пошли в столовый барак и играли в сидячие игры. [245]245
Столовый барак в Сфаяте имел многоцелевое назначение: там проходили праздники, собрания, церковные богослужения. В. А. Герасимов, сын адмирала А. М. Герасимова, по заданию начальника строевой части ген. А. Е. Завалишина (назначен после отъезда М. А. Китицына) разрисовал столовый барак картинами «из жизни флота от Петра Великого до наших времен» (Берг В.«Последние гардемарины», с. 108). В. А. Герасимов, желая получить художественное образование, окончив Художественную академию в Антверпене, в 1923 г. подавал заявление в Федоровский комитет с просьбой назначить ему студенческую стипендию. Однако по ряду причин (в т. ч. из-за тяжелой болезни матери) выехать из Туниса ему не удалось.
[Закрыть]Ляля скоро ушла, остались я и Инна Федоровна Калинович. Мне нравятся эти мальчики, я бы не прочь завязать с ними и более короткие сношения.
Сегодня, чувствую, опять сошла с пути истинного: принесла мне Наташа задачи на простое уравнение – не выходит. Одну из них я скоро решила, а другая – никак не получается. Наташа уже рукой махнула, ушла, а я голову ломала весь день. Потом не выдержала, обратилась к Дембовскому. Эта задача решена, но потом уже я весь вечер просидела над задачником. Забыла многое, не выходит, а все-таки некое приятное занятие! Где уж тут думать о сочинении? Вот разве на математику отдать себя?
Вечером Наташа вызвала меня на гамак. Сначала говорила всякую ерунду, а потом мне пришлось выслушать ее исповедь. Начала она словами: «Ирина, если у тебя совесть не чиста, что бы ты сделала?» Дальше рассказала мне одну историю, якобы вычитанную из какой-то книги. «Ну вот, одна девочка, так лет 14–15-ти, полюбила одного молодого человека. Она не хотела, потом все такое, ну, в общем, кончилось тем, что они поцеловались. Она это скрывала ото всех, и его после этого совершенно разлюбила. Но ее стала мучить совесть… Как думаешь, Ирина, что она сделала?» Я сказала, что, наверное, призналась во всем родителям. «Ну а ты бы что сделала?» – «Промолчала бы». – «А если на исповеди?» Я задумалась. «Может быть, на исповеди и сказала бы». – «Так бы все и сказала?» – «Так бы и сказала». Она помолчала. «А ведь это, Ирина, было со мной». Я оторопела. «С кем же, когда?» – «А уже давно, помнишь, как-то вечером меня искали, а я гулять ходила?» – «Так это с Даниловым?» – «Да». Дальше она мне рассказала, что Данилов «сам начал», наговорил ей сладких слов, и дело кончилось поцелуем. «Ведь у меня в году двадцать симпатий, – говорила она, – ну, вот я и Данилова полюбила, ну, конечно, не по-настоящему, а так, понимаешь. И если бы он сам не начал, так ничего и не было бы. А после „этого“ я его возненавидела, притом видеть его не могу. Перестала с ним разговаривать. Тогда он прислал мне пачку открыток, будто задобрить хотел. Потом как-то приходит ко мне и говорит: „Вы все на меня сердитесь, Ната?“ Я сказала: „Да, сержусь!“ Хотела ему отдать его открытки, да жалко стало его, ведь я знаю, он на последние деньги покупал их». Сколько наивности и сколько прелести в этих словах: «Что мне теперь делать, Ирина? Я никому об этом не говорила, а меня все мучает совесть. А ведь, если так рассудить, так что в этом дурного? Ведь если бы Адам и Ева не согрешили, так „это“ бы все делали теперь?» Я начала ее успокаивать, говорила, что эта история довольно обычная, что виновен он, а не она. «Ты девчонка, а ведь он уже взрослый человек, он должен знать, что делает…» – «А как ты думаешь, сказать об этом?» – «Я бы лучше помолчала, а потом, когда все успокоится, тогда ты сама посмотришь на это другими глазами, тогда скажешь. Но ты успокойся, ведь в этом ничего неприличного нет. С кем это не бывает?» Она повеселела. «Вот спасибо, Ирина, теперь я совсем успокоилась, а то мне было совсем тяжело». Бедная девочка, но ведь мне еще тяжелее, хотя я и обхожусь без таких приключений.
Вечером (чудный лунный вечер!) вытащила Наташу гулять, встретили двух кадет 6-ой роты Колю Оглоблинского и Колю Малашенко, и их затянули. Пошли по Надорскому шоссе, и по дороге играли в фанты. Фанты, конечно, самые глупые, вроде «кормление голубей», «фонаря» и т. д. А оттого, что глупо, оттого и весело!
Вчера в два часа дня мы пошли по Надорской дороге. Спустились к морю недалеко от мыса Бланко и по берегу пришли в город, расстояние изрядное. Устала, потому вчера и не писала. И теперь еще спать хочется.
Я люблю субботу, когда нет ни петель, ни брюк всяких, ни уроков. Делай, что хочешь! Воскресенье уже не то! Вот сегодня у меня весь день был свободный, я и в теннис наигралась, и начиталась вдоволь, правда, я позлилась порядочно! Нечего скрывать! Настроение вообще скверное. До сих пор нет писем от Тани, ведь уже должно быть два: одно – ответ на мое письмо, другое – ответ на посылку. В лучшем случае забастовка марсельская виновата! А то – чего только не подумаешь! Правда, там террор, потом эта высылка профессоров, но зачем же ей, глупой, подписываться, расписывать должности Ивана Ивановича, да писать на конверте адрес! А не ответить – это жестоко!
Вчера в 10 часов 55 минут вечера произошло событие, которое надолго будет предметом разговоров. Дело было так: Мамочка уже легла спать, Папы-Коли не было дома; я причесывалась и собиралась ложиться. Вдруг Мамочка вскакивает с кровати, бледная, глаза расширены, голос дрожит: «Что такое? Отчего кровать трясется? Что случилось?» Я удивленно смотрю на нее: «Еще бы ей не трястись, когда ты так вскакиваешь!» – «Да нет… да это… двигается… уж не сидит ли кто под кроватью?» Мне делается страшно. Что с ней? Ведь это бред, галлюцинация! Что мне делать? В это время на улице какая-то суматоха, голоса. Долетают слова: «Ваше превосходительство! Вы слышали?»… – «Да, да, это землетрясение», – говорит адмирал. Мамочка одевается, и мы выходим на дорогу. Все высыпали из бараков, кто волнуется, кто иронизирует. Чувствовали удары, большею частью те, кто лежал или сидел. Многие не заметили. Адмирал говорил, что через пятнадцать минут должен быть второй удар. Все ждут. По правде сказать, мне сделалось жутко, но не надолго. Я вспомнила, как, возвращаясь в четверг из Бизерты, Остолопов рассказывал о мессинском землетрясении. Но скоро я успокоилась, рассудив, что здесь меня ничто не задавит. 15 минут тянутся бесконечно. Все нервно настроены, ждут. Прошло 20 минут, полчаса, под землей никакого движения. Все расходятся спать, несколько разочарованные. Я злюсь. Ворчу на Африку. «Ничего в ней не бывает по-настоящему, уже землетрясения и то такие, что и похвастаться нельзя будет, что видела его! Надувательство одно». Ну, ничего, Бог даст, еще будет.
Однако «землетрясение» (не могу не поставить его в кавычки) имело два важных последствия: 1) В Бизерте на вокзальной башне остановились часы ровно на без 5-ти 11 (говорят еще, что у русского часовщика все часы встали), 2) Оно надолго займет умы сфаятцев и хоть на время вытеснит очередные сплетни. Жаль только, что оно не встряхнуло нас как следует.
Что мне ждать? Тоска, тоска! Как глубоко я это чувствую и переживаю. Ждала письма от Тани. Перечла ее прошлое письмо, но с первых же строк стало так горько, так грустно. Не пишет. Боится, должно быть! Ну да Бог с ней! Может быть, и правда, ее нельзя за это осуждать. Сейчас еще нет 8-ми, а мне страшно хочется спать. Вообще, у меня сонное состояние. Я очень много сплю, и поэтому у меня голова не свежая и болит, и все-таки весь день хочется спать. У меня так бывает иногда, потом само собой проходит.
В голове самые скверные и бездельные мысли. Что мне делать дальше? В мои годы у людей уже бывают свои идеалы, планы на будущее, в это время строится фундамент всей жизни, а я даже не могу ответить на самый простой вопрос: чем бы я хотела быть? Что мне делать? Мне тяжело, я чувствую, что ничего не придумаю. Я писала об этом Тане. А она не ответила! Надо придумать что-нибудь интересное: дело, мысль, чувство. Влюбиться что ли?
День прошел нелепо: все время занималась, но занималась как-то скверно, не то было на уме. Ждала письма. Когда адъютант Леммлейн прошел мимо нашей двери с пачкой писем в руках, я была готова его поколотить.
На днях гардемарин Цветков пробовал застрелиться из винтовки, [246]246
Кто из братьев Цветковых боялся технического экзамена («девиации» (фр.) – отклонение – компаса, корабля) и стрелялся – сказать трудно. В октябре-ноябре 1922 г. в Бизерте сразу трое Цветковых сдавали выпускные экзамены в Морском корпусе – Сергей Иванович (1897–1941), Михаил Иванович (1902–1953, Париж); а также Николай Иванович (ок. 1894 г.р. – 1976, Ментона, Франция) – литератор и художник, будущий архитектор (окончил Высшую Техническую школу) и священник, настоятель храма Русского дома в Ментоне (юг Франции).
[Закрыть]ничего не вышло. Это было накануне экзамена по девиации. Говорят, боялся.
День приятный! Почти весь день играла в теннис. Устала, но хорошо. О. Георгий вернул мне мои стихи. Хвалил, долго говорил о каком-то таланте. Старые песни! Давно знаю, что таланта у меня ни на копейку!
Опять пошла на спевку, хотя уже собиралась бросать хор, но не жалею. В хор вступила Инна Федоровна Калинович (сопрано). В понедельник Волхонские уехали во Францию. Завтра будет чествование адмирала: 40 лет в офицерских чинах.
Стоит ли говорить о себе?
Сейчас идет чествование адмирала. Подробности завтра.
Стоит ли писать о том, что было вчера, когда сегодня совсем другое. Вчера, между прочим, Папа-Коля написал стихотворение, посвященное адмиралу. Читал его Имшенецкий, [247]247
По версии В. Берга, подробно описавшего чествование адмирала, Н. Н. Кнорринг сам читал свои стихи (Берг В.Последние гардемарины, с. 106–107).
[Закрыть]так как выступление Папы-Коли могло вызвать целый скандал. Стихотворение было такое прочувственное и произвело впечатление. А какой-то умный человек пустил слух, что оно написано мной. Сегодня я принимала поздравления с успехом.
Ужасно мне нравится адмирал. Прекрасную речь сказал он вчера, а я, как и все дамы, подслушивала у окна. Много курьезов.
Сегодня другая картина. После всенощной мы весь вечер сидели, и мысли у каждого были свои. Тяжелые мысли. Сегодня годовщина смерти Глебочки. Папа-Коля особенно расстроен. Смотрел его фотографии, снимок с могилки. И плачет. По правде сказать, я его не совсем понимаю: неужели такое большое горе, как потеря одногоднего <так! – И.Н>ребенка, оказывает влияние даже через двенадцать лет?
Не хочется писать: нездоровится. Я уж завтра.
Мамочка что-то прихварывает. Весь день лежит.
А я думаю написать сонет a la Бальмонт. Глупость какую-нибудь.
Сонет [248]248
Текст сонета «а la Бальмонт» не обнаружен.
[Закрыть]я написала. Сначала все было хорошо, потом все надоело.
Скучно мне. Папа-Коля хандрит, брюзжит, злится. Мамочка – совершенно больна. Сегодня такой скучный вечер был, что хоть умирай; а сколько таких вечеров впереди! Время идет. Что только можно было бы сделать за это время, а какой результат? Что я сделала, что достигла? А между тем сейчас обо мне все говорят: говорят о моих стихах (о. Георгий меня рекламирует), о моих занятиях, о моей серьезности и т. д. С тех пор как о. Георгий читал мои стихи, обо мне сразу все заговорили. Мамочка говорит, что Александра Михайловна завидует, что хвалят меня, а не Милочку, она человек завистливый и злой (может быть, поэтому она перестала заниматься со мной английским). Вава с Милой считают меня гордой, и не только они одни; многие считают меня какой-то особенной, то ученой, то талантливой, то еще Бог знает чем. Тоска, тоска! Какая неудовлетворенность. Когда хвалят мои занятия – я с болью вижу, как мало я сделала! Пора заниматься, работать надо. Все слова, слова, слова…
Бывали моменты, когда я бывала довольна собой, – тогда меня не замечали. А теперь, когда я сознаю свое ничтожество, фразерство и неприспособленность в деятельности, – теперь обо мне говорят, хвалят, завидуют.
Вчера я много думала о себе.
Сегодня получили два письма из России: одно от Тани, другое от Лели Хворостанской (она узнала наш адрес от Самариных). Ну да стоит ли рассказывать эти письма? Ведь они у меня. Письма различны. Лелино, с приписками Нины Павловны, Елизаветы Павловны и Гали, [249]249
Речь идет о семье Хворостанских. Текст писем неизвестен.
[Закрыть]дало яркую картину Совдепии. Прямо делается жутко, когда читаешь его. Хорошо, что мы не там. Письмо Тани другого сорта. Это письмо самого лучшего, любящего друга. Оно много говорит для души. При одной мысли, что где-то далеко, в Москве, есть человек, который мне все доверяет, любит и ждет меня, – при этой мысли мне становится легче на душе. Во мне снова пробуждается энергия и охота к жизни. Я готова опять с жаром приняться за занятия, за письма, за все. А вообще я расстроилась. Ждала, ждала писем, а как получила, то так сделалось грустно, донельзя. А кстати, Хворостанские пишут, наша квартира разграблена. Пишут, что «от пожара почти ничего не уцелело». Понятно, какой это «пожар». Ну да разве теперь можно еще думать о вещах?
Кира Тыртова уезжает в Париж. Сегодня она была в Сфаяте и зашла ко мне. Утром в мастерской был молебен по случаю основания севастопольского Корпуса и панихида по наследнику. Все вместе не больше 15 минут. Хор был «с бору, да с сосенки», кроме сфаятцев были еще гарды первой роты (бывшей восьмой).
Вчера весь день я лежала. У меня было ужасное самочувствие, маленький жар. Сегодня уже температура нормальная, но почти весь день лежала и сейчас, вечером, слабость и сердцебиение. Но на спевку все-таки пойду. Досадно только, что на письма не могу ответить.
Написала письмо Леле. Писала все больше об Африке, об арабах. Это единственно, что есть здесь интересного. Остальное пусто и бессодержательно. Начала письмо Тане, какую-то глупость написала. Многое хочется написать ей, да как-то страшно. Страшно не красной цензуры, а белой, нашего Contrôle civil, противно, что какая-то м<ада>м Крейчман будет читать мои письма к Тане! Гнусное учреждение!
Сегодня мы, по обыкновению, пошли гулять. Пошли в город (в Бизерту. – И.Н.),так как Папа-Коля получил урок на скрипке и ему нужно было зайти для переговоров. День был жаркий. Потом с юга и запада стала наползать черная туча. Думала, ночью будет гроза. В городе разошлись. Папа-Коля пошел к своему полковнику, а мы с Мамочкой и Константином> Конст<антинови>чем решили поехать на ту сторону канала на пляж! Там уговорились встретиться. Сели на bac [250]250
Паром (фр.).
[Закрыть]и посмотрели в сторону озера. Картина была замечательная: гора, что торчит в пресном озере, была закрыта синей тучей, туча наползала все больше и больше. Сверкала молния. Через несколько минут уже не было видно ни горы, ни берегов озера. Потянул ветер. Мы решили, что не стоит идти на пляж, и с тем же баком поехали назад. Тут я увидела нечто необычное: вдали, с моря поднимались в облаках серо-желтые клубы, как дым. Сначала поднимались из воды, потом показались слева, туча все наползала. Едва мы успели доехать до берега (тут же встретили Папу-Колю), как поднялся ветер. Мы собрались пойти в русскую столовую укрыться от дождя. Но уже только мы дошли до первого дома, как закрутилась пыль, и через какие-нибудь полминуты налетел ураган, сделалось совсем темно, крутились тучи песка. Мы едва успели забежать в какой-то подъезд. Туда же зашла семья французов. Переждали бурю. Где-то на лестнице распахнулось окно, и в него хлынул громадный поток дождя. Была гроза. Я выглядывала за дверь – было настолько темно и пыльно, что не было видно даже соседнего забора. Шквал промчался минут через пять, скоро перестал и ливень. Однако он успел наделать суматоху. По улицам валялись пальмовые листы и ветки деревьев. На пляже все кабинки (раздевальные) перевернуло вверх дном, многие унесло в море. Кое-где на магазинах сорваны вывески. Говорят, что наш «Моряк» сорвался с якорей. По дороге много сломанных маслин. В Сфаяте ураган был не такой, вся сила его промчалась по каналу. Мы думали найти у себя в кабинке море воды (у нас еще было раскрыто окно) и нашли только обычную лужу, и еще все предметы были покрыты слоем пыли и мелкого песка.
