Текст книги "Разговоры с зеркалом и Зазеркальем"

Автор книги: Ирина Савкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

«Неизбежным результатом ее возвышения и исключительности была двойная идентичность: она действовала в ролях, безусловно определяемых как мужские, хотя ясно ощущала себя женщиной в позиции власти» [182]182
  Ibid. Р. 68.


[Закрыть]. Собственный пол интерпретируется Дашковой как знак ее избранности (она и Екатерина – только две женщины смогли завоевать такой статус в сфере публичной жизни) и как мотивировка ее неудач, как аргумент самооправдания.

Но, как справедливо замечает Барбара Хельдт, соединение рассказа о своей «государственной карьере» с историей личной жизни позволяет Дашковой «дезавуировать» свои неуспехи и проигрыши: «неудачи в делах в публичной сфере она может компенсировать за счет дел из другой сферы» [183]183
  Heldt В.Op. cit. Р. 70.


[Закрыть]. При этом в приватной области она подчеркивает свои женские качества, выстраивая собственный образ прежде всего внутри модели идеальной, жертвующей всем ради детей матери (а также – но в меньшей степени – любящей и преданной жены, вдовы и рачительной хозяйки) [184]184
  Здесь тоже можно видеть сравнение и скрытое (не очень тщательно) противопоставление Екатерине. Дашкова нигде, конечно, прямо не осуждает Екатерину как безнравственную женщину и плохую мать, но зато не раз с брезгливостью пишет о ее «гареме» (выражение Дашковой) и о дурном характере сына Екатерины – Павла.


[Закрыть].

Обращаясь к этому периоду моей жизни, я не могу не отдать справедливости своим материнским заботам, строго выдержанным, и терпеливому выполнению всех обязанностей, соединенных с несчастием, несмотря на то, что я была двадцатилетняя вдова, привыкшая с юности к роскоши (98).

После смерти мужа историю своей частной жизни Дашкова строит как повествование о материнском подвиге. Ее цель – несмотря на все физические и материальные жертвы, устроить жизнь дочери, дать образование сыну, уберечь его от соблазнов. Ради этого она отправляется в заграничное путешествие, отказывает себе во всем, превозмогает болезни.

Здесь заканчивается мое путешествие, совершенное с самыми скромными средствами и требовавшее всей силы материнской любви. Воспитание моего сына было предметом всех моих желаний, выше всех препятствий и жертв (178).

Несмотря на то что дети после всех описанных материнских трудов и жертв повели себя недостойно (дочь наделала долгов и не слушала советов, сын женился, даже не поставив в известность мать), это нисколько не дискредитирует в глазах Дашковой созданный ею образ идеальной матери, но вводит в него оттенок неоцененнойжертвы.

Вообще, чувство обиды, неоцененности, ощущение себя всем чужой, несправедливо отодвигаемой в маргинальность, чрезвычайно сильно (иногда замаскированно, иногда прямо) звучит в мемуарах, делая сам текст самоапологией, ответом тем, кто не умел оценить автора по достоинству, и надеждой на читателей (потомков), которые оценят. Хотя сама Дашкова считает, что и мемуары ей пришлось писать, преуменьшая свои заслуги: не желая оскорбить других, «может, я не отдала справедливости себе» (291).

Сам факт писания автобиографии становится способом перемещения из маргинальности в зону признания.

Таким образом, мемуары Дашковой строят ее идентичность как двойственную, разорванную между публичной и приватной сферой, между ориентацией на мужские и женские образцы поведения. При этом было бы неточным и неверным сказать, что в публичной сфере она строит свое поведение исключительно по мужской модели, а в частной – по женской. Во-первых, она связывает эти две сферы: уход в частную жизнь – своего рода ссылка, форма вынужденного неучастияв публичности (можно сказать, что для Дашковой «частное – это политическое»). А во-вторых, изображая себя как общественную фигуру, мемуаристка, как говорилось выше, подчеркивает, что она – женщина в мужском мире власти.

Однако подобная двойственность, как мне кажется, свойственна и мемуарам Екатерины Великой. Когда последняя строит свой образ на контрасте с супругом, то, с одной стороны, она представляет себя как «настоящего мужа» по сравнению с «женственно» слабым, ребячливым и пассивным великим князем; но, с другой стороны, некоторые аспекты того позитивного или идеального Я, которое имеет преимущественное право на российский престол, изображаются, исходя из традиционных моделей женственности.

Так, наряду с ролями философа и государственного мужа, автогероиня приписывает себе качества образцовой русскойженщины: набожной, приверженной православию, любящей русский язык и все русское, покорной и почтительной. «Я показывала великую почтительность матушке, беспредельное послушание императрице, отличную внимательность великому князю» (26).

Этот самообраз очень плохо согласуется с иными дискурсами самоинтерпретации (где подчеркиваются «мужественность», самостоятельная активность и европейская образованность), но это не смущает мемуаристку.

Но, как мне кажется, самоизображение в ЗапискахЕкатерины отнюдь не сводится только к репрезентации себя как будущей [185]185
  События, изображенные в Записках,доведены до времени накануне смерти Елизаветы, то есть автогероиня воспоминаний еще не стала русской императрицей (хотя нарратор, естественно, пишет с точки зрения царствующей государыни).


[Закрыть]идеальной для России Матушки-Императрицы, как официального лица. Существенное место в мемуарах занимает изображение личной жизни, своего приватного Я,и здесь, как и у Дашковой, очень заметны мотивы обиженности и маргинальности.

Данная черта, как мне кажется, сближает все женские автотексты, о которых шла речь: в них есть ощущение и репрезентация себя как маргинальной, другой.Здесь я не могу согласиться с Н. Пушкаревой, которая оспаривает высказанное Б. Хельдт и К. Келли мнение о том, что «уязвимость» женского письма вызывала в пишущих женщинах «необычное сознание их инаковости» [186]186
  См.: Пушкарева Н. Л.У истоков… С. 65.


[Закрыть]. Последнее присутствует даже в текстах женщин «при власти» – не только у Е. Дашковой, но и у Екатерины Великой.

Екатерина изображает себя в первые годы жизни в России в положении всем чужой и угнетаемой. Все ее преследуют ни за что – сначала мать, жених (и муж), потом суррогатная мать – императрица. Она наказана всегда попусту. Особенно акцентируется нелюбовь мужа: это мотивирует ее взаимную нелюбовь к нему и – косвенно – необходимость от него избавиться. («Если б он желал быть любимым, то относительно меня это вовсе было не трудно, я от природы была наклонна и привычна к исполнению моих обязанностей; но для этого мне нужен был муж со здравым смыслом, а мой его не имел» (38).)

Наиболее ясно мотив обиды и неоцененности развивается тогда, когда она говорит о таких специфически женских делах, как роды и материнство. Для первых родов комнаты ей были отведены самые плохие и неудобные: «Я увидела, что буду в них в полном одиночестве, без всякого общества, несчастна, как камень» (156). После того как родился сын, «императрица тотчас велела бабушке взять его и нести за собою; а я осталась на родильной постеле» (156). После исполнения «миссии» – рождения наследника престола – ею (лично ею как женщиной и личностью, а не как родильной машиной) никто больше не интересовался.

…я <…> заливалась слезами с той самой минуты, как родила. Меня особенно огорчало то, что меня совершенно бросили. После тяжелых и болезненных усилий, я оставалась решительно без призору, между дверями и окнами, плохо затворявшимися; я не имела сил перейти в постель, и никто не смел перенести меня, хотя постель стояла в двух шагах. <….> Обо мне вовсе не думали. Такое забвение или небрежность, конечно, не могли быть мне лестны. Я умирала от жажды; наконец меня принесли в постель, и в этот день я больше никого не видела, даже не присылали наведоваться о моем здоровье. Его И. Высочество со своей стороны не замедлили устроить попойку с теми, кто попался ему под руку, а Императрица занималась ребенком. В городе и в Империи была великая радость по случаю этого события (157).

То же самое (в ее версии) происходит и во время вторых родов (220). Екатерина чувствует себя «использованной», обиженной, нелюбимой и не оцененной; в конце концов, она собирается написать об этом Елизавете и говорит Шувалову: «Я попрошу, чтобы меня отослали назад к матушке, потому что мне надоела и опротивела роль, которую я играю; оставленная всеми, одна в своей комнате, ненавидимая Великим князем и вовсе не любимая Императрицею, я наконец хочу успокоиться, хочу никому не быть в тягость» (235).

В интерпретации мемуаристки ей не позволили быть хорошей матерью, свое материнство она изображает как репрессированное.

Вообще, довольно много и откровенно Екатерина пишет в мемуарах о своей женской «телесности»: как о болезнях, обмороках, выкидышах, поносах, родах, так и о своей сексуальной привлекательности, женском очаровании, умении наряжаться, таланте нравиться [187]187
  Этот момент, по-моему, заставляет несколько скорректировать утверждение Н. Л. Пушкаревой о том, что «еще одной чертой женских автобиографий XVIII – начала XIX в. является полное отсутствие в них сексуализированного или эротизированного дискурса» ( Пушкарева Н. Л.У истоков. С. 68).


[Закрыть].

Рисуя позитивный (и в силе, и в слабости) самообраз, она беззастенчиво применяет к себе иные критерии, чем к другим. Собственная страсть к охоте и другим «брутальным» занятиям расценивается как позитивное качество, любовь же к охоте и воинственным затеям великого князя отнюдь не «читается» как доказательство его мужественности. Постоянно подчеркивая лживость и лицемерие Петра, собственную лицемерную игру с Елизаветой (когда она притворяется смертельно больной и вовлекает в этот обман своего духовника) она не оценивает как нечестность. Не уставая обличать романы и любовные развлечения великого князя, собственную «ненормированную» сексуальность она оправдывает законами естественной природы – «человек не властен в своем сердце» (239).

В конце Записокв качестве автобиографического резюме читателю предлагается абсолютно позитивный, идеализированный автопортрет:

Я получила от природы великую чувствительность, и наружность, если не прекрасную, то во всяком случае привлекательную; я нравилась с первого раза и не употребляла для этого никакого искусства и прикрас. Душа моя от природы была <…> общительна… По природной снисходительности моей, я внушала к себе доверие тем, кто имел со мною дело; потому что всем было известно, что для меня нет ничего приятнее, чем действовать с доброжелательством и самою строгою честностью. Смею сказать (если только позволительно так выразиться о самой себе), что я походила на рыцаря свободы и законности. Я имела скорее мужскую, чем женскую душу; но в этом ничего не было отталкивающего, потому что с умом и характером мужчины соединялась во мне привлекательность весьма любезной женщины. Да простят мне эти слова и выражения моего самолюбия; я употребляю их, считая их истинными и не желая прикрываться ложной скромностью. Впрочем, самое сочинение это должно показать, правду ли я говорю о моем уме, сердце и характере (239).

«Другими словами, – замечает Хильде Хугенбум, – документ сам по себе есть манифестация ее заявления (притязания) на то, что она, по сути, андрогинное человеческое существо» [188]188
  Hoogenboom Н.«Autobiographers as (Generic) Crossdressers: Catherine II, Dashkova, and Durova». Paper presented in lecture series «Russian Women: Myth and Reality», at the Harriman Institute, Columbia University, New York, NY, February 2000. P. 6.


[Закрыть]. «И это напряжение между маскулинным и фемининным, – добавляет исследовательница в своей позднейшей работе, – существует и на жанровом уровне» [189]189
  Hoogelboom H.М.: Preface // The Memoirs of Catherine the Great. New York: Modern Library, 2005. P. iv.


[Закрыть].

Мемуары двух Екатерин, «Великой» и «Малой», обсуждают проблемы и сложности существования женщины в качестве таковой в публичном мире, живущем по «мужским» законам и потому заставляющем прибегать к гендерному маскараду. Но в то же время и в тех и в других мемуарах подчеркивается ценность частной женской жизни, приватного Я, которое создается, с одной стороны, с помощью существующих стереотипов (идеальная, жертвенная мать), а с другой – путем разрушения их. Для этого используются сознательное или неосознанное обнаружение этих стереотипов противоречивости и дополнение их иными чертами женственности – например, позитивно оцененной сексуальной привлекательностью.

Самое важное, что в этих мемуарах подобные проблемы становятся предметом обсуждения; самооправдание и самоутверждение своей противоречивой и индивидуальной женственности творится самим актом автобиографического письма.

Исповедь чужим текстом:
о некоторых особенностях «Мемуаров» В. Головиной

Особенность всех названных выше женских мемуаров – то, что они создавались на пересечении существующих религиозных, национальных, социальных, культурных дискурсов, в поле «чужого слова». Причем у Дашковой и Екатерины речь может идти о влиянии не только русской, но и французской (в оригинале тексты написаны по-французски), и немецкой (это, как известно, родной язык Екатерины II) традиции.

Интересный пример адаптации «чужого слова» и «чужого текста» можно увидеть еще в одном мемуарно-автобиографическом женском произведении, написанном в 10-е годы XIX века, – в «Мемуарах» графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1821).

В. Н. Головина была дочерью генерал-лейтенанта князя Н. Ф. Голицына и женой гофмейстера, а потом члена Государственного совета графа Н. Н. Головина. «Она шестнадцати лет сделалась фрейлиной императрицы Екатерины II, девятнадцати вышла замуж, стала хозяйкой известного в Петербурге салона, была приближена ко двору, несколько лет прожила во Франции, вырастила двух дочерей, выдала их замуж, написала свои мемуары» [190]190
  Бокова В. М.Указ. соч. С. 8.


[Закрыть].

С точки зрения обсуждения вопроса о традиции женских воспоминаний, в ее записках наиболее интересны для нас страницы, связанные с фигурой жены Александра I Елизаветы Алексеевны.

Дело в том, что, по утверждению исследователей, у этой части текста – не один, а два женских автора. Е. П. Гречаная приводит в своей статье фрагмент из предисловия к «Мемуарам» дочери Головиной Прасковьи Фредро, где последняя пишет:

В 1813 году Императрица Елизавета, супруга Александра, предложила моей матери работать с ней над сочинением, которое интересовало их обеих. Речь шла о том, чтобы написать воспоминания. Моя мать с восторгом ухватилась за эту идею. Было условлено, что она будет говорить от первого лица, что Императрица напишет то, что касается ее, и что эти части будут включены в повествование матери [191]191
  Гречаная Е. П.Французские тексты женщин аристократического круга (конец XVIII – начало XIX в.) и взаимодействие культур // Известия АН. Серия ЛиЯ. 1999. Т. 58. № 1 (январь – февраль). С. 35.


[Закрыть].

При этом в мемуарах Головиной сохраняется определенное «единство стиля», так как голоса обоих женских авторов «скрыты» заимствованным из французской литературной традиции стилем, связанным, по наблюдениям Е. Гречаной, с такими чертами «французской аристократической культуры, как эмоциональная сдержанность, самообладание, чувство дистанции, воздвигающее незримый барьер между личностью и ее окружением, игровой камуфляж душевных переживаний» [192]192
  Гречаная Е. П.Французские тексты женщин аристократического круга (конец XVIII – начало XIX в.) и взаимодействие культур // Известия АН. Серия ЛиЯ. 1999. Т. 58. № 1 (январь – февраль). С. 43.


[Закрыть].

Текст Головиной пишется через дважды «чужое слово» – в него вмонтирован текст Елизаветы, уже «переведенный», как и ее собственный, на язык литературных конвенций.

В эпоху сентиментализма и романтизма роль чужого слова в передаче собственных чувств и построении самоидентичности возрастает. В той же статье Гречаная приводит альбом Елизаветы Алексеевны 1803–1810 годов, замечая, что «чувствительные выписки в этом альбоме императрицы выполняют функцию скрытой исповеди. Формируют потаенное автобиографическое пространство и выражают в конечном итоге стоическое мировосприятие» [193]193
  Там же. С. 42.


[Закрыть]. Исповедь «чужим текстом» – характерная черта писем, портретов, альбомов, мемуаров женщин аристократического круга конца XVIII – начала XIX века, как и их внутренняя адресованность. Как говорится в статье о текстах Л. Де Тарант: «доминирующая, формирующая в значительной мере язык и структуру текстов Л. Де Тарант тема – чувство привязанности к адресату, предстающее как единственный, последний смысл существования. <…> Собственно, все существование становится сплошным „письмом…“» [194]194
  Там же. С. 39.


[Закрыть].

Исповедь чужим словом, «разыгрывание» литературных и иных стереотипов женственности для создания собственного Я,его противоречивость и разорванность, внутренняя адресованность, смешение различных жанров (дневник, письмо, мемуары, автобиография, альбом) – все это можно видеть в женских автодокументальных текстах XVIII – начала XIX века. И хотя все тексты, о которых шла речь выше, не были опубликованы и (за исключением ЗаписокДолгоруковой) не стали известны публике первой половины XIX века, но тем интереснее посмотреть, пишут ли женщины более позднего времени, существующие в другом культурном контексте, о себе иначе или они продолжают ту же традицию женской автодокументалистики? Как обнаруживают себя в их произведениях жанр, гендер и культурный контекст?

Глава 3
Я И ТЫ В ЖЕНСКОМ ДНЕВНИКЕ

…пишу не для потомства,

Не для толпы, а так, для никого.

К. Павлова

Дневник как жанр

Предметом исследования в данной главе будут женские дневники. Как уже отмечалось во Введении,дневник более, чем какой-либо другой из автодокументальных жанров, связывался с женским творчеством. «Чтобы вести дневник, не нужно быть писателем и знать правила и приемы письма. „Это не искусство, – полагает, например, Музиль; поэтому оно (ведение дневника) доступно и женщинам“» [195]195
  Calabrese R.Wie geme möchte ich einen neuen Ausdruck dazu erschaffen. Tagebuchliteratur fon Frauen  //Deutsche Literatur von Frauen, zweiter Band. 19. und 20. Jahrhundert / Hg. von Gisela Brinker-Gabler. München: Verlag C. H. Beck, 1988. S. 129.


[Закрыть]– такие расхожие суждения приводит Рита Калабрезе, начиная обзор дневникового наследия немецких женщин.

Большинство русских энциклопедий также выносит дневник за пределы Литературы,определяя его как «литературно-бытовой» «внелитературный жанр» [196]196
  Шишкин В.H.Дневник // Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 98.


[Закрыть], или отделяет литературный дневник от дневника «официально-документального» и «бытового» [197]197
  Жожикашвили С. В.Дневник// Литературная энциклопедия терминов и понятий / Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. М.: НПК, Интелвалк, 2001. С. 232.


[Закрыть]. Теория и история дневниковой литературы (а тем более женской диаристики [198]198
  Я считаю возможным ввести и использовать в своей работе (как это делают, например, немецкие коллеги) термины диарист, диаристка,чтобы заменить ими громоздкие словосочетания «автор дневника» и особенно – «женщина-автор дневника». Термин «диарист» использует в своей статье В. Топоров ( Топоров В. Н.Два дневника (Андрей Тургенев и Исикава Такубоку) // Восток – Запад: Исследования. Переводы. Публикации. М.: Наука, 1989. С. 87).


[Закрыть]) на русском материале только в последнее время становятся предметом исследования [199]199
  См.: Вьолле К., Гречаная Е.Дневник в России в конце XIII – первой половине XIX в. как автобиографическое пространство // Известия АН. Серия литературы и языка, 2002. Т. 61. С. 18–36; Егоров О. Г.Дневники русских писателей XIX в. М.: Флинта; Наука, 2002; Егоров О. Г.Русский литературный дневник XIX в.: История и теория жанра. М.: Флинта; Наука, 2003; Кобрин КПохвала дневнику // Новое литературное обозрение. 2003. № 61. С. 288–295.


[Закрыть].

Дневник обычно определяют через сопоставление с родственными жанрами автобиографии, мемуаров и письма.

Так, Жорж Гусдорф отмечал, что «автор при ватного журнала фиксирует впечатления и ментальные состояния изо дня вдень, фиксирует портрет этой дневной реальности без какой-либо заботы о продолжении. Автобиография, с другой стороны, требует от человека создать дистанцию по отношению к себе для того, чтобы реконструировать себя в фокусе специального единства и идентичности сквозь время» [200]200
  Gusdorf G.Conditions and Limits of Autobiography // Autobiography: Essays Theoretical and Critical / Ed. by James Olney. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1980. P. 35.


[Закрыть].

Рита Калабрезе суммирует выделяемые исследователями черты женского дневника следующим образом: «Пишущая дневник не имеет адресата, она обращается только к самой себе, говорящий субъект (ein sprechendes Subjekt) главным образом имеет в качестве темы себя самого и подробно себя анализирует, то есть вместо синтеза автобиографии здесь предлагается анализ. Существенная черта дневника – размеренность (фиксация) времени. Дневник состоит из моментов, проблесков отдельных взглядов фрагментарного характера, осколков жизни, которые в письме предстают как одновременные» [201]201
  Calabrese R.Op. cit. P. 129.


[Закрыть].

Искренность, исповедальность, свобода самовыражения, отсутствие ретроспективного взгляда на события, неадресованность и непредназначенность для публики воспринимаются как главные черты дневника (и не только женского).

Напротив, в отношении мемуарно-автобиографического ретроспективного повествования концепция свободно и искренне выражающего себя авторского Я уже давно стала предметом дискуссии. Как утверждает Сидония Смит, общее Я, соединяющее автобиографа, нарратора и протагониста, не существует как нечто готовое и целостное до момента написания текста: оно возникает как «эффект автобиографического рассказывания» [202]202
  Smith S.Performativity, Autobiographical Practice, Resistance // Women, Autobiography, Theory: A Reader / Ed. by Sidonie Smith and Julia Watson. Madison (Wis.): University of Wisconsin Press, 1998. P. 109.


[Закрыть]. Сидония Смит в этом случае проводит параллель с идеей Джудит Батлер о гендерной перформативности («нет гендерной идентичности помимо выражения гендера, идентичность перформативно конструируется в различных выражениях, можно сказать, является их результатом» [203]203
  Butler J.Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. New York: Routledge, 1990. P. 24–25.


[Закрыть]).

В процессе «разыгрывания» автобиографического Я большое значение имеет не только субъективное намерение и желание автора; огромную роль при этом играет адресат текста, публика. «Под публикой понимается сообщество людей, для которых главные дискурсы идентичности и правды имеют смысл. Публика становится экспертом определенного сорта перформативности, который подчиняется относительно удобным критериям понятности (вразумительности)» [204]204
  Smith S.Op. cit. P. 110.


[Закрыть].

Насколько дневник в этом смысле отличается от автобиографии? Фелисити Нуссбаум полагает, что и дневниковые тексты можно читать «как модели сигнификаций, как лингвистические репрезентации, происходящие из различных дискурсов, имеющихся в распоряжении в определенный исторический момент» [205]205
  Nussbaum F. A.Toward Conceptualising Diary  //Studies in Autobiography / Ed. by James Olney. New York; Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 129.


[Закрыть]. Я дневника, как и любой автор текста, – место пересечения, диалога или конфликта дискурсов. Марго Калли (Margo Culley) также утверждает, что «дневники и журналы – тексты, то есть словесные конструкции. Процесс отбора и организации деталей в тексте поднимает целый ряд вопросов, имеющих отношение к литературе, включая проблемы публики (реальной или подразумеваемой), повествования, формы, структуры, персонажа, голоса, образных и тематических повторов и того, что Джеймс Олней назвал „метафорами Я“ (self)» [206]206
  Culley M.Introduction to A Day at a Time: Diary Literature of American Women from 1764 to 1985 // Women, Autobiography, Theory: A Reader / Ed. by Sidonie Smith and Julia Watson. Madison (Wis.): University of Wisconsin Press, 1998. P. 217.


[Закрыть].

Однако, как может показаться на первый взгляд, диаристка гораздо в большей степени, чем автор воспоминаний, свободна от социокультурных конвенциональных принуждений и от той «публичной экспертизы», о которой говорит С. Смит. «Приватность» и «неадресованность» дневника вроде бы должна быть надежной защитой от незримого цензора – того мужского «ты», представляющего господствующий порядок, существующую идеологию гендера, которого всегда держит в голове женщина, создающая автобиографию. Дневник же, как пишет Рита Калабрезе, «ничейная полоса трансгрессии, где женщины освобождаются от отцовского запрета и преодолевают свою немоту, имея возможность воплотить свое внутреннее в слово» [207]207
  Calabrese R.Op. cit. P. 130.


[Закрыть].

Но насколько справедливо само убеждение, что дневники – неадресованный текст, что пространство дневника – это абсолютно приватное, защищенное от публичной оценки и суда место?

К. Кобрин замечает, что, кажется, ни один из дневников «не был предназначен исключительно для собственного употребления. Дело в том, что бессознательно, если <автор дневника> хочет потом сам читать свой дневник, то он не может не представить на своем месте другого» [208]208
  Кобрин К.Указ. соч. С. 291.


[Закрыть]. К. Вьолле и Е. Гречаная, изучившие более 80 находящихся в архивах и опубликованных русских дневников, написанных с 1780-го по начало 1850-х годов, отмечают, что наличие адресата, сближающее дневники с письмами, – характерная особенность прежде всего женских дневников (а из 80 текстов 53 принадлежат женщинам). «Адресатами могут быть сестры, другие родственницы, подруги, возлюбленные, мужья» [209]209
  Вьолле К., Гречаная Е. П.Указ. соч. С. 23. См. также: Гречаная Е. П.Адресат женских дневников конца XVIII – начала XIX в. и процесс письма // Вопросы филологии. 2001. № 3. С. 90–93.


[Закрыть]. Марго Калли на материале англоязычных женских дневников также приходит к выводу, что в них чрезвычайно важную роль играет публика, реальный или воображаемый читатель. «Присутствие мысли о публике в этой форме письма (дневнике. – И.С.), как и во всех других, имеет решающее влияние на то, о чем и как говорится. Друг, возлюбленный, мать, Бог, будущее Я, – какие бы роли ни присваивались автором адресату, присутствие последнего становится влиятельным Тыдля диариста. Оно оформляет отбор деталей внутри журнала и способ конструкции Я(self-construction) диариста» [210]210
  Culley М.Op. cit. Р. 218.


[Закрыть].

Названная проблема – одна из тех, которые мне хотелось бы более подробно обсудить на материале нескольких женских дневников первой половины XIX века. Меня интересует соотношение в них приватности и публичности, секретности и открытости, а также ряд связанных с этим вопросов.

Каковы мотивы дневникового письма? Присутствует ли в русских женских дневниках первой половины XIX века мотив «двойной жизни», «раздвоения» на Я-для себя и Я-для других?

Имеет ли женский дневник адресата (реального или символического), можно ли по отношению к нему говорить о некоей неперсонифицированной «адресованности», «диалогичности»? Если адресованность существует, то как она маркируется в текстах? В какой форме предстает Ты-адресат? Является это Ты – чужимдругим (цензором и судьей) или своимдругим (подругой, идеальным собеседником, авторским двойником)? Как изображаются отношения между Яи Тыдневника? Как это влияет на сотворение (разыгрывание) автодокументального Яженского дневника в качестве субъекта процесса письма и как объекта (само)описания, автоперсонажа, той Я-модели, которая структурируется в тексте.

Важно посмотреть, не только к кому женщина обращается, но и в качестве кого, «из какой роли» она пишет: представляет она себя членом определенного социума, культурного круга, писателем и т. п.? Как эта роль или роли связаны с адресацией?

Материалом данного исследования будут пять женских дневников, написанных в 20–50-е годы XIX века: Анны Петровны Керн (1820), Анастасии Васильевны Якушкиной (1827), Анны Алексеевны Олениной (1828–1835), Анастасии Ивановны Колечицкой (1820–1825), Елизаветы Ивановны Поповой (1852).

Конечно, дневниковое наследие русских женщин этого времени не исчерпывается названными текстами, но последние кажутся мне достаточно репрезентативными, представляющими разные модели дневникового письма и разные типы диаристок: авторы их как бы воплощают в себе те женские типы, которые наиболее часто воспроизводились в прозе (в том числе и женской) интересующего меня периода.

А. Керн, А. Якушкина, А. Оленина, А. Колечицкая принадлежали к дворянскому сословию, Е. Попова была дочерью купца и книгопродавца.

Анна Керн и Анна Оленина известны своими литературными и культурными связями, Анастасия Якушкина вошла в русскую историю как жена декабриста И. Якушкина – в истории литературы и культуры известно скорее имя ее матери – Н. Н. Шереметьевой, которая, в частности, была близка со многими славянофилами. Славянофильская среда играла важную роль в жизни Елизаветы Поповой.

Анастасия Колечицкая, хоть и состояла в родстве с кланами Татищевых, Станкевичей, Якушкиных, но в целом была далека от литературной и культурной жизни столиц и может быть названа «обыкновенной» образованной провинциальной дворянкой.

А. Керн, А. Якушкина, А. Колечицкая в момент писания дневников – замужние женщины и матери, А. Оленина – «девушка на выданье» (она вышла замуж много позже, уже не в юном возрасте). Е. И. Попова – незамужняя, как тогда говорили, «пожилая девушка» (ей, вероятно, около или чуть больше пятидесяти). В отличие от остальных, она находилась в очень стесненном финансовом положении и должна была сама себя содержать.

Все эти женщины не были профессиональными писательницами, их (за исключением Керн – автора нескольких мемуарных текстов) нельзя назвать даже литераторами. Тем не менее, на мой взгляд, их дневники – ценный материал для истории женской русской культуры и для исследования субжанра женского дневника в России.

Имена Анны Керн и Анны Олениной известны в основном благодаря тому, что они сыграли определенную роль в судьбе А. С. Пушкина и были адресатками его лирических стихотворений. И их биография, и написанные ими тексты изучались и использовались по преимуществу как материал к теме «Пушкин и его окружение».

Как и другие так называемые «музы» поэтов, эти женщины оставались и остаются молчащими объектами истории творчества великих мужчин. Книги или статьи определяют их по отношению к последним («Вдохновительница поэта» [211]211
  Лебедева Э.Вдохновительница поэта // Нева. 1986. № 6. С. 201–207.


[Закрыть]и т. п.), а их собственная жизнь и личность редуцированы до роли персонажа пушкинского сюжета или типичной девушки пушкинской поры [212]212
  См., напр.: Верховский Ю. Н.Анна Керн и ее среда // Керн А. П. Воспоминания. М.: Academia, 1929. С. XVII–XLVI; Гордин А. М.Анна Петровна Керн и ее литературное наследие // Керн А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М.: Правда, 1989. С. 5–24; Модзалевский Б. Л.Анна Петровна Керн. По материалам Пушкинского Дома. М.: Изд-во Сабашниковых, 1924; Чижова И. Б.Души волшебное светило. СПб.: Лениздат, 1997.


[Закрыть].

Анастасия Якушкина, как и более известные Мария Волконская, Екатерина Трубецкая, другие ее «сестры по судьбе», вошла в историю русской культуры в качестве «жены декабриста». Когда речь заходит об этих женщинах, как правило, они определяются по отношению к своим знаменитым мужьям-идеологам, и их жизнь трактуется как подвиг самопожертвования жены и матери. Их тексты (например, известные «Воспоминания» М. Волконской) также рассматриваются как источник сведений о жизни знаменитых мужей: они тоже своего рода «музы» декабризма [213]213
  См., напр.: Павлюченко Э. А.В добровольном изгнании. О женах и сестрах декабристов. М.: Наука, 1986.


[Закрыть].

В Германии в начале 1980-х годов бестселлером стала книга Кристы Брюкнер «Если бы ты заговорила, Дездемона. Сердитые речи рассерженных женщин», содержавшая вымышленные монологи исторических женщин или мифологических героинь [214]214
  См.: Weigel S.Die Stimme der Medusa: Schreibweisen in der Gegenwartsliteratur von Frauen. Dülmen-Hiddingsel, 1987. S. 329.


[Закрыть]. Но в нашем случае мы имеем возможность обратиться к реальным «речам», дневниковым текстам этих молчащих в истории культуры женщин, и посмотреть на них как на авторов и субъектов дискурса.