Текст книги "Разговоры с зеркалом и Зазеркальем"

Автор книги: Ирина Савкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

И везде, где Зражевская говорит об авторах-женщинах, выражаются идеи солидарности, сестринства. Сестры по перу изображаются как своего рода двойники повествовательницы.

Умножая череду образов (или хотя бы имен) женщин, которые активно и успешно реализуют себя в творчестве, Зражевская создает своего рода «модель» женщины-писательницы; включая себя в эту солидарную общность, она обозначает собственную идентичность как долевую, разделенную и в то же время значимую, репрезентативную. Интересно, что в той части повествования, которая касается ее индивидуального опыта, она больше говорит о трудностях, опасностях, неудачах, борьбе; но в рассказе о других художницах подчеркиваются их творческие достижения, успешность.

Это особенно заметно в образе адресатки второго письма: ее дружеское Ты– своего рода удачливое alter ego Зражевской: «Неужели и твоя такая доля? – но ты в раю, восхищаешь всех своим стихотворным талантом, рвешь лавры похвал твоих бесчисленных друзей и почитателей – в том числе и мои; ты блаженствуешь – по крайней мере не имеешь причины жаловаться на борьбу небесной поэзии с земной вещественностью, а я….» (7). И все другие упомянутые женщины-прозаики и поэтессы охарактеризованы как хорошие и признанные писательницы с помощью таких выражений, как «прекрасное дарование», «превосходные повести», «нежное, умное, бойкое, опытное перо», «замечательные произведения», «занимательные повести» и т. п. (12).

Идея успешного и оцененного женского таланта, объективированная в других, создает основания для собственной самоуверенности и собственных притязаний. Говоря о блестящем даровании Зинаиды Волконской, Зражевская восклицает: «Мне кажется, что уж мне самой надели венок европейской славы…» (12–13). Остается неясным, ощущает ли она тяжесть лаврового венка на своей голове, отождествляя себя с Волконской, или это преувеличенная самооценка, – но в любом случае изображение себя частью смоделированной ею же в тексте культурно-репрезентативной группы русских женщин-писательниц мотивирует высокую самооценку и право говорить и писать в качестве одновременно и женщины, и писательницы.

При этом Зражевская старается не просто отвоевать внутри доминантной культуры уголок для женщин, но призывает своих подруг по перу к самостоятельности, к смелости писать по-своему: «До сих пор, кроме княгини Зенеиды Волконской, А. П. Глинки и графини Ростопчиной, наши стихотворицы не занимались истинною поэзиею, а шли избитою тропою и передразнивали мужчин» (5).

Можно сказать, что основные усилия в тексте Зражевской направлены на создание собственной идентичности как женщины-писательницы. Она делает это разными способами: через гендерные трансформации традиционной автобиографической парадигмы; методом «от противного»: через полемику с теми стереотипами женственности и патриархатными предубеждениями против женского творчества, которые она воспроизводит, через структурирование групповой женской писательской идентичности с помощью образов других женщин-сестер, через использование жанровой модели дружеского письма с женским адресатом, что провоцирует «гендерноориентированное чтение», создает модель женского читателя, женского читательского Ты.

В процессе письма (и даже в самом акте публичного выступления, журнальной публикации «дружеского письма») она создает женский субъект в качестве творца, творящего, она пытается заявить о пишущей женщине как о фигуре реальной и ценной.

Конечно, у оппонентов Зражевской (тогдашних и сегодняшних) всегда наготове вопрос о том, насколько правомерны ее амбиции? Обладала ли она талантом? Может ли она вообще назваться писательницей?

Как уже говорилось в начале этой главы, на мой взгляд, беллетристический талант Зражевской был более чем средним, однако она безусловно была наделена дарованием другого рода – у нее был сильный публицистический темперамент и талант эссеиста и критика, наверное, не вполне развившийся и реализовавшийся.

Трагическая судьба этой женщины может служить еще одним примером «напрасного дара»: если традиционная культура с таким трудом «переваривала» появление женщин-писательниц, то для женщины-критика «профеминистского толка» у нее не было ни места, ни даже наименования. Вернее, одно место все же нашлось – это сумасшедший дом, где Зражевская в полном забвении кончила свои дни.

Несмотря на всю очевидную несхожесть четырех проанализированных женских мемуарно-автобиографических текстов, можно выделить в них нечто общее.

Ретроспективное повествование женских воспоминаний, как мне кажется, не так резко, как это следует из классических жанровых дефиниций, отличается от дневникового нарратива. Ни в одном из рассмотренных выше произведений женщина-автор не изображает свой жизненный путь как историю восхождениявперед и вверх «по лестнице жизни», не рассматривает свою судьбу как завершенную и не представляет себя самое как «готовую», совершенную личность. И в фабуле (автогероиня), и в нарративе (повествовательница) женское Яизображается как становящееся, противоречивое, нецелостное.

Мемуаристки не претендуют на то, чтобы быть образцом для подражания, что, впрочем, не отменяет чувства авторской самоуверенности. Но и это чувство тоже неоднозначно: позитивное самоощущение, которое часто выражается в стиле (метафорически, метонимически и синтаксически), противоречиво соединяется с фигурами самоумаления и реверансами в сторону общественного мнения, публики.

Еще в большей степени, чем в дневниках, в женских воспоминаниях и автобиографиях присутствует «чужое слово», точка зрения патриархатного Ты– цензора или ментора. Она часто персонифицирована и не обязательно в мужском (как у Соханской и Зражевской) образе. У Дуровой (и отчасти у Скалон) функцию патриархатного контролера выполняет образ матери автогероини.

Текст женских мемуарно-автобиографических текстов оказывается всегда полифоничным, палимпсестным: чужое слововведено внутрь повествования, с ним ведется диалог, иногда в форме прямого спора (у Соханской, Дуровой, особенно у Зражевской), иногда в более мягкой и косвенной форме (как у Скалон).

«Проблемное поле» собственной идентичности связано прежде всего (хотя, конечно, не только) с гендерным аспектом. Вопросом обсуждения и полемики в построении (разыгрывании) авторской «самости» являются существующие в социуме и культуре представления о женственности (и мужественности).

Одним из основных способов саморепрезентации (кроме диалога с патриархатным Ты)является представление себя через значимых других,причем в рассмотренных текстах это почти исключительно женские другие.

С одной стороны, авторы объективируют стереотипы женственности, постоянно апеллируя в своих текстах к некой гомогенной группе «нормальных женщин», которые якобы счастливо и спокойно существуют строго внутри предписанных женщине «правил». Но интересно, что такого рода женские персонажи практически не изображаются в воспоминаниях в конкретных образах, это только некое абстрактно-обобщенное коллективное мы(точнее, они),фон для сравнения, в то время как представленные в текстах героини почти все в большей или меньшей степени иные, «ненормальные», исключения из правил.Через подобных женских значимых другихосуществляется саморепрезентация, их существование дает и повествовательнице (женщине!) право писать текст о себе самой и говорить о своей исключительности. Несмотря на все оговорки и оправдания перед лицом патриархатного судьи и цензора, в самом акте письма о себе (с большей или меньшей установкой на публичность, на читателя) женский автобиограф или мемуаристка утверждают ценность и значимость собственного женского Я.

Глава 5
ЖЕНЩИНА «À LA LETTRE»: ПИСЬМА НАТАЛЬИ АЛЕКСАНДРОВНЫ ЗАХАРЬИНОЙ-ГЕРЦЕН

Ты хочешь, чтоб и я написала мою жизнь…. Хорошо, я расскажу ее тебе в особых письмах… Но письма, не иначе, потому что иначе писать не могу.

Н. А. Захарьина

Исследуя в предшествующих главах женские дневники и мемуарно-автобиографические тексты, мы постоянно могли наблюдать в них явно или скрыто выраженную адресованность. Возможно, содержащее игру слов выражение Гете о том, что «женщины понимают все à la lettre», несмотря на свою ироническую подкладку, не лишено зерна истины [456]456
  Полностью фраза Гете звучит так: «Weiber alles a la lettre oder au pied de la lettre verstehen, aber verlangen, dass man sich nicht so verstehen soil». Цит. no: Hahn B.Weiber verstehen alles à la lettre: Briefkultur im beginnenden 19. Jahrhundert // Deutsche Literatur von Frauen, zweiter Band. 19. und 20. Jahrhundert / Hg. von Gisela Brinker-Gabler. München: Verlag С. H. Beck, 1988. S. 13.


[Закрыть]. В этой главе предметом рассмотрения будут по преимуществу женские письма, а именно письма Натальи Александровны Захарьиной-Герцен, написанные ею разным адресатам в период с 1835 по 1852 год.

Женщина в эпистолярном контексте

В русской культуре первой половины XIX века жанр письма имел особый статус. Ю. Тынянов, размышляя об изменчивости, динамичности границ того, что для людей определенного времени является «литературой», «искусством», «культурой», демонстрирует это на примере эпистолярного жанра. Он замечает, что уже во второй половине XVIII века «<…> письмо, оставаясь частным, нелитературным, было в то же время и именно поэтому фактом огромного значения. Этот литературный факт выделил канонизированный жанр „литературной переписки“, но и в своей чистой форме он оставался литературным фактом» [457]457
  Тынянов Ю. H.Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 266.


[Закрыть]. Конечно, существовала и не литературная, частная переписка, которая также была явлением культурной жизни в широком смысле слова, частью культуры повседневности [458]458
  О месте и значении женского эпистолярия в повседневной дворянской культуре с точки зрения гендерного историка интересно пишет в своих работах Анна Белова (см. библиографию).


[Закрыть].

Если говорить о культурной традиции в более узком значении, то, как отмечает Л. Гинзбург, в России первой половины XIX века существовали два типа переписки: дружеское письмо пушкинского круга, ориентировавшееся на наследие французского и русского Просвещения, и переписка так называемых русских романтиков, поклонников немецкой философии (круг Герцена, Станкевича, Бакунина, Белинского) [459]459
  См.: Гинзбург Л. Я.О психологической прозе. Л.: Сов. писатель, 1971. С. 43.


[Закрыть].

Для первых была характерна закрытая внутренняя жизнь. «Они не открывались ни дружеской беседе, ни письмам и дневникам <…>. Они открывались только ключом поэзии, чтобы в этом, преобразованном виде стать достоянием всех читающих» [460]460
  Там же. С. 43.


[Закрыть]. Исповедуясь в поэзии, люди пушкинского круга не занимались саморефлексией в письмах. Их переписка, как замечает Л. Вольперт, отличалась «четко осознанной литературностью (пародия, снижение „высоких“ штампов, каламбур) и шутливостью мужскогобратства (дружеские прозвища, намеки, кружковая семантика, нецензурная лексика» [461]461
  Вольперт Л. И.Пушкин в роли Пушкина. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 36. О дружеском письме пушкинского круга существует большая литература. См., напр.: Левкович Я. Л.Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л: Наука, 1988; Степанов Н. Л.Дружеское письмо начала XIX века // Степанов Н. Л. Поэты и прозаики. М.: Худож. лит-ра, 1966. С. 66–90; Тодд У. М. III.Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994.


[Закрыть]. В ней был очень важен игровой принцип, и если женщины вовлекались в такого рода переписку, то они тоже вступали в эту игру и должны были подчиняться законам игрового эпистолярного поведения, часто разыгрывающего фабулу эпистолярного романа (вообще или какого-нибудь конкретного).

Совсем другое дело дружеская переписка так называемых «идеалистов 30-х годов» (выражение П. Анненкова). «Это было своего рода взаимное отражение, отвечавшее потребности разросшейся личности в непрестанном самосознании, самораскрытии» [462]462
  Гинзбург Л. Я.Указ. соч. С. 43.


[Закрыть]. «Здесь пригодились и нервные барышни» [463]463
  Там же. С. 57.


[Закрыть], – несколько иронически пишет Л. Гинзбург, отмечая, что именно в диалоге с женщинами, в их глазах мужчина выстраивал собственный грандиозный образ романтического избранника.

Рассуждая об участии в переписке людей круга Бакунина-Станкевича женщин (сестер Бакуниных, сестер Беер), Гинзбург говорит о явлении, которое, с ее точки зрения, «можно назвать женским романтическим паразитизмом: романтическая культура непременно предполагала и требовала присутствия женщины в качестве прекрасной дамы, носительницы вечноженственного начала и проч. Это побуждало женщин романтического круга играть определенную роль, независимо от своих личных данных и дарований. Отсюда порой идеологическая мимикрия или искаженные и плоские отражения сложной духовной жизни подлинных идеологов» [464]464
  Там же. С. 57–58. При этом Гинзбург замечает, что из женщин этого круга «Наталья Александровна Герцен была литературно и человечески талантлива» (58).


[Закрыть].

Однако то, что исследовательница называет «женским романтическим паразитизмом», может трактоваться совершенно иначе, если рассматривать проблему с учетом положения женщины и женственного в патриархатной культуре. В ней, как показала на материале русской литературы Барбара Хельдт, идеализация является одним из способов underdescription —уничижения, умаления, подчинения письмом, которое превращает женщин из субъекта в объект описания, в проекцию мужских желаний и страхов [465]465
  Heldt В.Terrible Perfection. Women and Russian Literature. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1987. P. 16.


[Закрыть].

Так могут быть интерпретированы и те примеры, которые приводит Л. Гинзбург. Большое, если не основное, место здесь занимал письменный дискурс (от слова «письмо» в его обоих смыслах).

Возможно ли для женщины в этом контексте строить и развивать собственную самость, а если да, то каким образом она это делает – это один из главных вопросов, который будет интересовать меня в этой главе.

Наталья Александровна Герцен (урожд. Захарьина) – двоюродная сестра, друг, жена Александра Ивановича Герцена – известна в истории русской литературы прежде всего как героиня «Былого и дум» и «часть» герценовской биографии.

Н. П. Анциферов, представляя в 63-м томе «Литературного наследства» (1956) публикацию некоторых ее автобиографических текстов и писем под рубрикой «Н. А. Герцен (Захарьина): Материалы к биографии», начинает свои комментарии так: «Наталья Александровна Герцен (урожденная Захарьина) была замечательной женщиной, принадлежавшей к поколению передовых русских людей сороковых годов. Известно, какую значительную роль она сыграла в жизни и творчестве Герцена» [466]466
  Анциферов H. П.Введение // H. А. Герцен (Захарьина): Материалы для биографии // Лит. наследство. Т. 63. Кн. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 355.


[Закрыть].

Но публикаторы писем Н. А. Герцен к Т. А. Астраковой (в 1997 году) уже замечают, что жизнь этой женщины должна привлечь внимание историков литературы «не только потому, что она была женой Герцена и героиней его главной книги – „Былое и думы“, но и потому, что в ее судьбе сконцентрировано множество вопросов времени, казавшихся неразрешимыми ей самой и решенных в России лишь женщинами следующих поколений. Основу драматизма судьбы Н. А. Герцен составляло постоянное ощущение избыточности задатков ее натуры сравнительно с возможностью их применения. Отсюда часто мучившее Наталью Александровну ощущение „пустоты“, „незаполненности“ жизни. Но это психологическое состояние характерно для многих женщин того времени. Именно в 1830–1840-е годы в русском обществе все глубже и трагичнее осознавалась невозможность проявить то душевное богатство, которым была наделена женщина и которое силой социальных обстоятельств было замкнуто для нее узким кругом домашних забот и обязанностей. Неудовлетворенность жизнью, проникавшая все глубже в сознание женщины, составляла своего рода знамение времени и вскоре нашла яркое воплощение в литературе в образе так называемой „тургеневской героини“» [467]467
  Рудая И. М., Благоволина Ю. П.Предисловие к публикации писем Н. А. Герцен (Захарьиной) к Т. А. Астраковой // Лит. наследство. М.: Наука, 1997. Т. 99. Кн. 1. С. 577.


[Закрыть].

Однако, на мой взгляд, для того чтобы понять судьбу и личность Натальи Александровны, нет необходимости прибегать к подобным литературным шаблонам (тем более что, как показала Барбара Хельдт, в образах своих героинь Тургенев развивает и укрепляет патриархатные стереотипы [468]468
  Heldt В.Op. cit. Р. 13–24.


[Закрыть]). Гораздо интереснее было бы посмотреть, в каком контексте, с помощью каких категорий создает и утверждает свое женское Ясама эта женщина.

Наталья Александровна Захарьина-Герцен может стать героиней подобного рода исследований уже потому, что от нее осталось огромное эпистолярное наследие, а также дневник и план автобиографии. Практически все эти материалы к настоящему времени опубликованы [469]469
  Досвадебная переписка с Герценом опубликована Е. С. Некрасовой в журналах «Русская мысль» (1893–1894) и «Новое слово» (1896–1897); позже (в более полном варианте) – в 1905 году Ф. Павленковым в последнем томе изданного им собрания сочинений Герцена. Е. С. Некрасова опубликовала в 1897 году переписку Н. Герцен с мужем 1839 года, остальные письма к Герцену (1840–1851) помещены в 99-м томе Литературного наследства (1997 г.; публикация В. Г. Зиминой). Там же опубликован большой корпус писем и записок Натальи Александровны к подруге Т. А. Астраковой (публикация И. Рудой и Ю. Благоволиной) и несколько писем к Н. А. Тучковой (публикация Ю. Благоволиной). Большая часть писем Н. А. Герцен к Н. А. Тучковой была опубликована еще в 1915 году М. Гершензоном в 1-м выпуске альманаха «Русские пропилеи». Там же был помещен небольшой дневник Натальи Александровны за 1846 год. В 1956 году Н. П. Анциферовым в 63-м томе «Литературного наследства» опубликован «план автобиографии».


[Закрыть]– во многом, конечно, благодаря тесной связи ее жизни с биографией А. И. Герцена.

Особенность ситуации Натальи Герцен еще и в том, что во многих случаях, рассматривая ееизложенные в переписке интерпретации событий собственной внутренней и внешней жизни, мы имеем возможность услышать и «другую сторону» – мужскую (герценовскую) версию событий, егопонимание проблем, егопредставления о женственности вообще и о ее конкретном воплощении – Наталье Александровне. Мы можем посмотреть, насколько отличаются и совпадают эти точки зрения, насколько зависят они друг от друга и от идеологического и культурного контекста.

Огромное количество сохранившихся от обоих супругов и опубликованных автодокументальных текстов, охватывающих практически все периоды их совместной жизни, позволяет посмотреть на проблему и диахронически: проанализировать, как и почему менялись их взгляды на женственность в течение без малого двадцати лет.

Наталья Захарьина: Переписка с женихом (1835–1838)

Наталья Александровна Захарьина (1814–1852) была незаконнорожденной дочерью Александра Алексеевича Яковлева (старшего брата отца Герцена) и Аксиньи Ивановны Захарьиной (Фроловой). Как пишет первый публикатор досвадебной переписки Герцена и Захарьиной Е. С. Некрасова, «у старшего Яковлева была масса незаконных детей, всех их он держал при себе, каждому давал образование. Один из его старших сыновей, Алексей Александрович, кончил курс в университете, был ученый, занимался химией и вел странную отшельническую жизнь.<…> Незадолго до смерти отец женился на его матери и таким образом „привенчал“, то есть усыновил „химика“, сделал его наследником всех своих богатств. <…> Наталья Александровна осталась после смерти отца семи лет. Брат „химик“ отправил ее из Петербурга вместе с другими детьми и ее матерью в Тамбовскую губернию, в Щацкое имение. Но она в Москве очень заинтересовала своим задумчивым и грустным видом княгиню Хованскую, Марью Алексеевну, родную сестру покойного отца. Тетка взяла ее к себе на воспитание; она была уже стара, за семьдесят лет, причудлива, капризна, эгоистична и холодна» [470]470
  Некрасова Е. С.Примечание к публикации переписки А. И. Герцена и Н. А. Захарьиной // Русская мысль. 1893. Кн.1. С. 101–102. См. об этом и в «Былом и думах» Герцена, часть III, главы XIX, XX.


[Закрыть]. На положении «сироты-воспитанницы» Наталья Александровна жила у тетки до своего двадцатилетия, до мая 1838 года, когда убежала из дома «благодетельницы», чтоб сочетаться браком с А. И. Герценом.

В качестве родственников Наталья и Александр были знакомы с детства, но душевно сблизились в то время, когда Герцен был уже студентом и особенно во время его ареста и тюремного заключения. Хотя их встречи и обмен письмами в это время были довольно редкими, но, как оба позже вспоминали, они почувствовали, что между ними возникла какая-то особенная симпатия, особая душевная связь. Из ссылки (сначала из Перми, потом из Вятки и Владимира) Герцен часто пишет Наталье Александровне и получает ее многочисленные ответы. Сначала это переписка между братом и сестрой, но потом Герцен решается назвать связывающее их чувство не дружбой, а любовью… Несмотря на большие внешние трудности: Наталье Александровне приходилось и писать, и переправлять, и получать письма Александра втайне от своих родных, с помощью нескольких доверенных лиц и друзей, – их крайне интенсивная переписка продолжается с 16 апреля 1835 до 6 мая 1838 года. 8 мая 1938 года Наталья Александровна убежала из дома тетки к жениху, а 9 мая Герцен и Захарьина обвенчались во Владимире.

Приступая к рассмотрению ранних эпистолярных текстов Н. Захарьиной, я хочу подчеркнуть, что речь пойдет именно о переписке.

Вслед за Ириной Паперно, я считаю, что будет точнее говорить не о письме, а о переписке как метатексте,который характеризуется такими свойствами, как жанровая саморефлексия (то есть сознательное отношение к материалу, выработка принципов самовыражения; обнажение структуры, стремление показать, как построен текст, самоописание) и диалогизм или полифония (включение адресата в структуру письма; самостоятельность чужого слова в письме, несведение нескольких точек зрения к единой, аллюзийность, ассоциативность слова в письме как знак интимности, отсылка к общей памяти, построение образа собеседника-читателя) [471]471
  См.: Паперно И. А.Об изучении поэтики письма // Ученые записки Тартуского ГУ. 1977. Т. 420. Метрика и поэтика. Вып. 2. С. 105–111 По теории письма как жанра см. также: Елина Е. Г.К теории эпистолярии // Поэтика и стилистика. Саратов: Изд-во Саратовского ГУ, 1980. С, 26 14; Лазарчук Р. М.Дружеское письмо второй половины XVIII иска как явление литературы. Автореф. дис. … канд. фил. наук. Л., 1972; Тодд У. М. III.Op. cit.


[Закрыть].

Л. Гинзбург рассматривает досвадебную переписку Захарьиной и Герцена как образец романтического жизнетворчества последнего, в котором женщине приписывается определенная роль. «Тут два основных мотива – она его создание и она возведена им на высоту, почти недосягаемую для человека. Обе эти идеи Наталья Александровна воспринимает и неустанно развивает в своих письмах» [472]472
  Гинзбург Л. Я.Автобиографическое в творчестве Герцена // Лит. наследство. Т. 99. Кн. 1. М.: Наука, 1997. С. 17.


[Закрыть]. Она «иногда ошибается, отклоняется от предназначенной ей в автобиографическом построении Герцена роли (что немедленно вызывает с его стороны отпор). Но по большей части она твердо ведет свою партию, властно продиктованную ей творческой волей Герцена» [473]473
  Там же. С. 16–17.


[Закрыть].

Соглашаясь с многими, чрезвычайно продуктивными идеями Гинзбург (в частности, с идеей о романтическом жизнетворчестве, о сознательной эстетической организованности переписки на базе романтизма), нельзя не заметить моноцентричности этой концепции. В определенном смысле переписка рассматривается как автобиографический текст Герцена, где Наталье Александровне отведена роль романтической героини, письма которой предстают как тексты женского «персонажа», созданные автором и только старательно «озвученные ею».

Мне хотелось бы в данном случае посмотреть на переписку как на диалог, предполагающий взаимовлияние; рассмотреть, как описывает себя Наталья Александровна, насколько ее самопредставление самостоятельно или зависимо, где создаваемое ею совпадает или не совпадает с той моделью женского Ты,которую строит и предлагает ей Герцен. Важным вопросом является и то, насколько те Яи Ты,которые создают для себя и другого оба участника эпистолярного диалога, оказываются зависимыми от актуальных для них культурных концепций мужественности/женственности.

Конечно, Гинзбург права, когда говорит о культурном неравенстве в начале переписки. В 1835 году Герцену – двадцать три года, у него за спиной учеба в университете, широкий круг дружеских связей, первые опыты общественной и литературной деятельности, арест и месяцы, проведенные в тюрьме. Ему свойственна очень высокая самооценка, уверенность в предстоящей великой миссии и славе.

Наташе Захарьиной в начале переписки семнадцать лет, она всю жизнь прожила практически в четырех стенах, в доме благодетельницы, где считалось излишним давать барышне даже начатки образования, а единственным будущим для девушки представлялось удачное замужество.

Герцен пишет из ссылки, однако мотив неволи, тюрьмы, поднадзорного существования является основным не в его, а в Наташиных письмах. Она описывает пространство своей жизни через образы тесноты, пустоты и холода.

Глухая степь, мертвая тишина. [474]474
  Захарьина Н. А.Переписка с А. Герценом 1832–1838 гг. // Герцен А. И. Сочинения А. И. Герцена и переписка с Н. А. Захарьиной. СПб.: Издание Ф. Павленкова, 1905. Т. 7. С. 17. Далее везде цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте.


[Закрыть]

Москва – погреб, гадкий, душный погреб (18).

…душно сил нет (215).

…сердце вянет, глядя на тех, чья жизнь, как сонная прудовая вода, хоть и в зеленых берегах она, хоть и покойна…, но что в ней? Не хочу жить такой жизнью я…. (216).

Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой кажется сейчас вынесли покойника, три старухи, заснувшие за картами и пробуждающиеся для одной глупости, для блинов или для нелепого слова… И тут-то с ними-то провести несколько часов, дней, месяцев… Я ничего не вижу, не замечаю, но не знаю, что заставляет иногда меня взглянуть на это, кровь леденеет, мне кажется, я скоро задохнусь… (314).

Дом для девушки, таким образом, – это гроб, куда ее засунули заживо, даже хуже, чем гроб, потому что здесь нет ни покоя, ни одиночества. Это пространство мертвое, но, с другой стороны, – публичное: идея поднадзорности, постоянного, всепроникающего контроля, запретов, часто ничем не мотивированных, постоянно подчеркивается в письмах Наташи.

На днях была у меня Саша; нам ничего нельзя с ней говорить, над нею и надо мной есть караул (30).

Теперь все у меня отнято: запрещают читать, запрещают писать, быть в другой комнате, играть на фортепиано, – словом, все, что может принести малейшую пользу. Целый день быть с ними, вечером долее десяти часов не позволяется сидеть со свечой, утром встаю рано, но со мной в одной комнате М. С. (компаньонка княгини, главный страж и враг Наташи Марья Степановна Макашева. – И.С.)и Саша К. на одном диване (82–83); «Когда ж мне заниматься музыкой? Мне запрещают и бранят за это <…>. Меня утомило чужое внимание и холодное участие» (91).

Писать всего не могу, потому что я знаю, что письма мои иногда читаются. <…> Главное беззащитность; каждый имеет право – обидеть (127).

Ты можешь вообразить, Александр, каково быть беспрерывно на их глазах, мало того, смотреть в их глаза (188).

Тысячу раз принималась писать к тебе и тысячу раз мне мешают, словом, без позволения… мне нельзя просить позволения (197).

Идея тотального контроля за жизнью женщины (и особенно молодой девушки, а тем более сироты и воспитанницы) была общераспространенной в то время и связывалась с «благой» мыслью о защите и «правильном» женском воспитании, сохранении от дурного влияния. Эта тема активно поднималась в женской прозе 1830–1840-х годов, особенно в повестях Марьи Жуковой, которая выразительно показывала, насколько существование женщины не принадлежит ей самой, насколько естественным и полезным считают практически все окружающие постоянный публичный контроль над ней. Этот надзор мотивируется идеей защиты слабого молодого существа, а приводит к состоянию абсолютной беззащитности перед каждым, кто имеет власть, – в частности, перед всеми, кто хоть сколько-то старше.

У Наташи Захарьиной в доме благодетельницы нет никакого собственного пространства: «у меня нет особенной комнаты» (28), – жалуется она. Единственное место в доме, где она чувствует себя хоть частично свободной, – у открытого окна («часто, очень часто поздно вечером, под открытым окном провожу я по целым часам (только тут мне не мешают думать») (18), у открытой форточки (72)) [475]475
  Интересно, что Герцен в «Былом и думах», рассказывая о своей первой встрече с Наташей, вспоминает ее бледной девочкой, сидящей у окна. «Она сидела молча, удивленная, испуганная, и глядела в окно, боясь смотреть на что-нибудь другое» ( Герцен А. И.Соч.: В 9 т. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 5. С. 15).


[Закрыть]. Иногда летом в деревне она чувствует себя безнадзорной на природном просторе, в поле, иногда ощущает церковь как свое,защищенное пространство – до тех пор, пока родственники не превращают храм в место смотрин для потенциальных женихов. Но чаще всего в письмах Натальи звучит тема ежеминутного соглядатайства: уединение в другой комнате даже с «маменькой» (матерью Герцена Луизой Ивановной) вызывает нарекания (146) [476]476
  Т. П. Пассек, в чьей судьбе княгиня Хованская тоже сыграла некоторую роль, в своих воспоминаниях иначе, более «мягко» описывает и ее самое, и атмосферу ее дома. Особенно очевидна разница в описании фаворитки княгини Марьи Степановны Макашовой, которая в письмах Натальи выглядит главным цербером и воплощением зла и надзора. Пассек же вспоминает, что именно Макашова пожалела маленькую Наташу, когда ее по пути в деревню завезли в дом Хованских, и со слезами на глазах просила не отправлять ребенка в глухую деревню, где ее «запропастят»… Хотя Пассек и отмечает, что Марья Степановна, занимаясь нравственным воспитанием Наташи, «грубым образом прикасалась до нежнейших струн ее детской души» ( Пассек Т. П.Из дальних лет. М.: ГИХЛ, 1963. Т. 1. С. 282), но в то же время добавляет: «Вместе с этими наставлениями, при которых я не раз присутствовала, она поила ее в своей комнате сверх общего чая своим чаем с калачами и баранками, покупала ей на свои деньги мятные пряники и леденец, шила из своего полубатиста пелеринки и, давая все это, непременно приговаривала: „Будешь ли ты это помнить, Наташа?“» (Там же). Это различие вызвано не только субъективно разным восприятием, но и тем, что ситуация духовной несвободы и борьбы за право быть собой настолько важна для Н. А., что она всячески подчеркивается ею.


[Закрыть].

Под надзором, однако, оказывается не только физическая, но прежде всего духовная, интеллектуальная жизнь, исключая разве что молитву. Особенно жестко контролируется чтение и еще в большей степени – письмо.

Может быть, мне запретят брать перо в руки и тогда я совсем не буду писать тебе (19).

А ты знаешь, что мне ужасно строго запрещено к тебе писать (133).

…знаешь, что будет, если узнают? Княгиня запрет меня, и я не буду иметь возможности получать твоих писем, не только писать (146).

Ужас как неловко писать на коленях, да и пора вниз. А меня спрашивают, какое купить одеяло, белое или розовое, а не дают выбрать перо или иголку (301).

С точки зрения постороннего человека, в ее положении не было ничего ужасного, напротив, ее можно было считать счастливицей: незаконнорожденная дочь вместо того, чтобы прозябать в глухой деревне, обрела покровительницу, которая хочет пристроить ее за приличного жениха, выделяя в приданое треть своего немалого состояния. Но внутренне, субъективно, как мы видели, ситуация представлялась совсем иной, и по отношению к социальным правилам и их носителям женское Яв письмах Натальи – это бунтующее Я,которое стремится найти или создать в чужом мире свое, независимое пространство.

Именно письмо, сам процесс переписки становится «собственной комнатой», местом, где можно быть собой – или, точнее, где можно стать, становитьсясобой. Писание писем превращается для нее в акт самоутверждения и самоидентификации гораздо в большей степени, чем для Герцена: для того переписка с невестой – одна изформ самореализации и жизнетворчества, в то время как для Натальи Александровны это практически единственная форма.

Интересно отметить, что писание писем делает для Наташи излишним ведение дневника или сочинение стихов… Уже в начале переписки она спрашивает Герцена:

А пишешь ли ты свой журнал? Я десять раз начинала и каждый раз, написавши несколько страниц, сожгу его; иное слишком монотонно, холодно, немо, мертво, а другое… что слова с действительностью. Не мне… (29).

В другом месте переписки, на вопрос Герцена о том, почему она не присылает ему стихов собственного сочинения, Наталья отвечает, что не пишет больше стихов, так как раньше «поэзия отогревала» ее в окружающем холоде, а теперь любовь делает стихи излишними – «…теперь душа моя цветет, как цветок рая, и нужны ли ей стихи, чтобы донести к тебе аромат ее?» (141).

Текст, адресованный избранному Ты, – более адекватное пространство самовыражения, чем дневник и стихи, несмотря на то что письма Натальи Александровны во многом представляют собой пространные монологи, содержащие самоанализ и саморефлексию.

Она в принципе немного (гораздо меньше, чем Герцен) пишет о происходящем во внешнем мире, зато подробно анализирует свой внутренний мир, оттенки мыслей, чувств, ощущений; ее письма – это всегда «несколько слов о себе, о внутренней жизни моей» (118), ибо, как она замечает, «нигде, ни в чем не нахожу нового, кроме себя» (15). Но эти размышления, в отличие от дневникового или лирического текста, адресованы.Наталья Александровна постоянно определяет свое Яв сравнении, на фоне, по отношению к корреспонденту.

Герцен предлагает в своих письмах несколько ролей для себя и невесты.

Во-первых – он, мужчина, – Бог-создатель, творящий женскую жизнь и душу (причем отчетливо выраженная религиозно-мистическая линия здесь, можно сказать, навязана Герцену глубоко верующей и религиозно экзальтированной Натальей Александровной).

Герцен подчеркивает то, что с ним, мужским началом, связана идея развития и движения, в то время как она – женщина, идеальная женственность – некая природная гармония, место, где отдохнет мужская душа, прибежище, пристань, молчащая пустота, которая заполняется активным мужским.

Твоя жизнь нашла себе цель, предел, твоя жизнь выполнила весь земной круг, в моих объятиях должно исчезнуть твое отдельное существование от меня, в моей любви потонуть должны все потребности, все мысли. Словом, твоя душа – часть моей души, она вновь воротилась к целому и с тем вместе нет ей отдельности <…>. Я без тебя – нравственный урод, человек без сердца, Байрон, презирающий все человечество. Ты без меня – начало дивного песнопения, коего продолжения не существует, разверстые уста без речи, взор, обращенный в пустоту туманной степи. Разбери это, и ты увидишь перст Провидения. Кто, кроме меня, осмелился бы продолжить эту поэму, кто – дать речь этим устам и сказать взору – смотри на меня? <…> Однажды сделав это, ты – я, Александр и Наташа не составляют мы, но одно мое «я», «я» полное, ибо ты совершенно поглощена, тебя нет более (157–158).

Вторая, отчасти накладывающаяся на первую модель мужественности и женственности, связана с романтической дихотомией души и тела, земной жены, женщины – и Мадонны, святой, чистой, непорочной.

Прочитав «Элоизу» Руссо, Герцен пишет 27 февраля 1837 года:

Руссо был великий человек, но он, должно быть, понятия не имел о любви… Эти письма и наши письма, тут все расстояние между пресмыкающейся по земле травою и пальмой, которая всеми листами смотрит в небо. Как у них любовь чувственна, матерьяльна, как виден мужчина и женщина, и нигде существо высшее, которое он хотел представить. И эта женщина при первой мысли любви готова пасть и пала, а, ведь как бы то ни было, падение женщины страшно, грустно. По несчастию, я это знаю! (235).

Последнее восклицание относится к Полине Медведевой, роман с которой стал главным событием и главным «проклятием» вятской жизни Герцена. В определенном смысле, именно история с Медведевой и глубокое чувство вины, которое долго переживал Герцен, повернули его переписку с Натальей Захарьиной в любовное русло и придали последней тот особый идеальный статус «спасительницы», о котором уже говорилось выше.