Текст книги "Разговоры с зеркалом и Зазеркальем"

Автор книги: Ирина Савкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Что значит быть женщиной-писательницей: модели «Я» в «Зверинце» А. В. Зражевской

Автобиографию Надежды Соханской, о которой шла речь в предыдущей главе, принято называть первой русской женской писательской автобиографией [434]434
  Ibid. P. 10; Heldt B.Op. cit. P. 87–93.


[Закрыть].

Однако, с моей точки зрения, существует текст, созданный и увидевший светраньше, в начале 40-х годов XIX века, который почти полностью посвящен проблеме обсуждения женской писательской идентичности в пределах автодокументальных жанров. Приходится говорить именно о жанрах, а не о жанре, так как текст Александры Зражевской «Зверинец», опубликованный в журнале «Маяк» в 1842 году, представляет из себя смесь жанров письма, автобиографии и критической статьи.

Александра Зражевская (1805–1867) родилась в Петербурге в семье архитектора, училась в столичном частном пансионе, очень рано начала писать, была довольно известна как переводчица, выступала как критик, была также автором нескольких оригинальных текстов, в частности романа «Картины дружеских связей», который вышел двумя изданиями в 1833 и 1839 годах [435]435
  О биографии Зражевской см.: Файнштейн М. Ш.Писательницы пушкинской поры: Историко-литературные очерки. Л.: Наука, 1989. С. 125–137; Дмитриева-Маймина Е. Е.Зражевская А. Ф. // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь / Гл. ред. П. А. Николаев. М.: Большая российская энциклопедия, 1992. Т. 2. С. 358–360.


[Закрыть]. Зражевской написан также пятитомный «Женский век» – по крайней мере, она сообщает об этом в письме М. Загоскину, прося о содействии в его рекламе и распространении (роман так и не вышел, рукопись была уничтожена). Свою просьбу Зражевская мотивирует следующим образом: «Я лишена всяких средств к жизни и мне без литературы нечем существовать. Да и труд мой стоит внимания» [436]436
  Зражевская А. В.Письмо М. Н. Загоскину. ГПБ. СПб., фонд 291 (Загоскина М. Н.). № 87. С. 4.


[Закрыть]. Соединение больших литературных амбиций [437]437
  В том же письме (в котором уже чувствуются проявления душевной болезни) Зражевская пишет совсем в стиле гоголевского Аксентия Поприщина: «Спрашиваю Вас, Михаил Николаевич, каким образом после всего этого стереть меня с лица Земли?? Когда мой талант марать бумагу с детства известен всей вселенной и Графу Сергею Семеновичу Уварову и бывшему президенту Академии Адмиралу Александру Семеновичу Шишкову, с которым я тоже была в переписке и лично беседовала до самой его кончины. Повсюду, везде, можно так выразиться, с пеленок меня знают за оригинальную сочинительницу» (Там же. С. 3).


[Закрыть]с жизненными «недобратками», как она выражается, болезненное переживание предвзятого отношения общества и критики к женщине-литератору, вероятно, были среди тех причин, которые в конце концов привели Зражевскую в лечебницу для душевнобольных.

Проблема женщины-автора и собственной писательской идентичности была одной из самых важных и болезненных для Зражевской. Этот вопрос она обсуждает в произведении «Женщина – поэт и автор», опубликованном в 1842 году в журнале «Москвитянин» с подзаголовком «Отрывок из романа» (возможно, именно из романа «Женский век»). Текст включает в себя две главы, в которых, несмотря на обилие героев и сюжетных линий, центром интереса является не действие, а обмен мнениями на тему искусства: литературы, живописи, театра, и прежде всего – дискуссия о женщине-авторе (авторице, как пишет Зражевская [438]438
  Стоит обратить внимание на то, с какой дерзостью Зражевская постоянно покушается на формы языкового сексизма: она во множестве изобретает и использует слова грамматического женского рода для обозначения творческих специальностей: поэтка, стихотворица, авторица, авторища.


[Закрыть]). Фактически перед нами литературно-критическая статья в форме «отрывка из романа».

На мой взгляд, Зражевская вообще не обладала сильным беллетристическим дарованием, ее стихия – публицистика и критика. Использование романных «декораций», скорее всего, было вызвано опасениями свернуть с проторенной литературной дороги, а может быть, и неадекватной самооценкой: в письмах Александра Васильевна рекомендует себя талантливой романисткой, причем с развитием психического заболевания завышенные литературные претензии становятся одной из форм выражения мании величия. Но в тех случаях, когда Зражевская не пытается создать для изложения любимых идей «говорящих кукол», получается гораздо более интересный и оригинальный результат, как, например, в интересующем нас эссе «Зверинец».

Оно состоит из двух частей, написанных в форме писем, первое из которых адресовано Варваре Ивановне Бакуниной, второе – Прасковье Михайловне Бакуниной [439]439
  Варвара Ивановна Бакунина была литературно одаренной женщиной, мемуаристкой, ее дочь – Прасковья Михайловна Бакунина – довольно известной в то время поэтессой. Интересно, что последняя не согласилась с идеями Зражевской, высказанными в этом эссе, и написала стихотворение-отповедь «Ответ А. В. Зражевской» (Москвитянин. 1842. № 3. С. 15–17), в котором решительно отказывала «женской поэзии» в праве на существование. О Бакуниных см.: Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь… Т. 1. С. 144–145. О Прасковье Бакуниной см. также: Greene D.Praskov’ia Bakunina and the Poetess’s Dilemma // Русские писательницы и литературный процесс в конце XVIII – первой трети XX в. / Сост. М. Файнштейн. Wilhelmshorst: Verlag F. К. Göpfert, 1995. P. 43–57; Шаврыгин С. М.Творчество П. М. Бакуниной и европейская литература // Российские женщины и европейская культура: Тезисы докладов. СПб., 1993. С. 41–43.


[Закрыть].

Жанр «дружеского письма», чрезвычайно популярный в литературной среде (особенно так называемом «пушкинском круге») в 1820–1830-е годы, имел одновременно и публичную, и частную природу, а также двойную (или даже множественную) адресацию. С одной стороны, текст письма был обращен как к конкретному лицу, так одновременно и ко всем членам литературного кружка, а с другой стороны, автор имел в виду возможного исторического читателя, потомка. Письма такого рода, свободные и интимные по стилю (в отличие от публицистического «открытого письма»), были своеобразным литературным диалогом, способом представления адресата и адресанта как членов некоего тесного кружка, «братства» [440]440
  В жанре дружеского письма см.: Степанов Н. Л.Дружеское письмо начала XIX века // Степанов Н. Л. Поэты и прозаики. М.: Худож. литра, 1966. С. 66–90; Тодд У. М. III.Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994.


[Закрыть]. Слово «братство» здесь может указывать и на гендерную природу литературной общности: это собрание мужчин, занятых мужским делом – литературой.

Рассматриваемые тексты, на мой взгляд, по своей природе близки этому жанру, но оба письма, составляющие «Зверинец», адресованы женщинам.Причем это не только формальная номинация в подзаголовке: в тексте создаются образы адреса ток.

В первом случае образ Варвары Ивановны Бакуниной соединяет в себе несколько образцов. Во-первых, она – «милая Maman», с которой связаны идиллические воспоминания детства: «ласки», «попечение», «материнское участие» [441]441
  Зражевская А. В.«Зверинец» // Маяк. 1842. Т. 1. Кн. 1. С. 1–18. В дальнейшем, цитируя текст «Зверинца», указываем в скобках только страницу. Цитаты приводятся в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации.


[Закрыть]. В ее изображении подчеркнуты черты любовного, теплого понимания, зашиты. Подпись: «С детской преданностью ждет вашего ответа Александра Зражевская» (4) сделана с учетом именно этой модели.

Однако образ «матери» здесь осложнен и дополнен и другими важными коннотациями. Варвара Ивановна представлена как художница: «уцелела в памяти одна мадонна, которая ожила под вашею кистью» (1) (упоминание именно сюжета мадонны, конечно, тоже читается как отсылка к святому материнству). Это женщина просвещенная, «творческая мать»: «первые семена того, что теперь взошло, посеяны вами» (1) и в то же время – доброжелательный, но взыскательный критик: «и я решилась представить все это еще несозрелое вашему разборчивому вкусу» (1).

Адресатка второго письма – П. М. Бакунина – представлена как подруга, сестра-художница, коллега по поэтическому цеху: «Милый друг! Ты у меня в долгу: – я жду от тебя послания в стихах, ты обещала посвятить мне несколько страниц» (5). Автор письма выступает доброжелательным рецензентом и критиком стихов Прасковьи Михайловны и выражает уверенность во взаимной заинтересованности последней. Зражевская вводит в свой текст элементы диалога, реплики и вопросы эпистолярной собеседницы («Ты спрашиваешь, что я сделала и делаю?» (6)), ее гипотетическую реакцию. То есть текст строится как элемент диалога-переписки, где текст одного корреспондента всегда включает в себя высказывания, как бы сделанные с точки зрения другого, и «каждое письмо – это не только отдельная реплика, но, одновременно, и модель всего диалога в целом» [442]442
  Паперно И. А.Переписка как вид текста. Структура письма // Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. 1 (5). Тарту, 1974. С. 214.


[Закрыть].

Автор письма предполагает существование в собственной творческой жизни и жизни адресатки общих проблем – «Неужели и твоя такая же доля?» (7) – и ждет солидарного взаимопонимания и соучастия:

Переписка очень кстати в моем теперешнем образе жизни. Только держись, друг мой, не отставай, а за мной дело не станет. Дружба, прекрасное чувство! у меня были прелестные друзья – то есть прелестные, как ты, в полном смысле прелестные, умные, чувствительные, с чистым и нежным вкусом. Я жила как в раю, и вдруг откуда ни возьмись – злые обстоятельства все перевернули по-своему – друзей моих всех забросили на край света: я разорилась в пух и прах, как Наполеон под Березино, – меня бедную вытолкали из заколдованного круга. <…> Что же мне делать? – ты угадала: я точно вкарабкалась, вползла и зажила в поднебесьи, – двор об двор с твоею маленькой усадьбой (7).

В том, как изображаются адресатки обоих писем, просматривается идея существования женского творческого «заколдованного круга», своего рода особого женского поселения в поэтическом поднебесье.

Сознание или чувство групповой идентичности вообще, как уже неоднократно отмечалось в этой работе, характерно для женщин: размышляя о себе, они не могут не помнить о своей принадлежности к «женскому миру» и не учитывать те представления о женственном, которые существуют в доминантной культуре. Сюзанн Фридман говорит о напряжении, которое возникает между чувством общей, долевой идентичности и чувством собственной уникальности [443]443
  См.: Friedman S. S.Op. cit. P. 44.


[Закрыть].

Однако у Зражевской оно кажется несколько ослабленным, на мой взгляд – возможно, потому, что она трансформирует или конкретизирует понятие той группы, в которую себя вписывает: «мы – женщины» уточняется как «мы – творческие женщины», «мы – писательницы».

Эта идея развивается и через литературно-критическую часть второго письма, где упоминаются имена других женщин-литераторов и доброжелательно рецензируется их творчество. Все это говорит об усилиях Зражевской выделить в литературе некую специфическую группу женщин-писательниц, рассмотреть ее как особое, цельное единство. Заметим, кстати, что подобные мысли она развивает и в другой статье, где предлагает женщинам-литераторам «больше не действовать вразброд», а «собраться всем разом» и издавать собственный журнал [444]444
  Зражевская А. В.Русская народная повесть. Князь Скопин-Шуйский или Россия в начале XVII столетия. Соч. О. П. Шишкиной. 4 части. СПб., 1835 // Маяк. 1842. Т. 1. Кн. 2. С. 220. Эти факты, как мне кажется, позволяют скорректировать выводы Барбары Хельдт о том, что в русской литературе никогда не было никаких попыток объединения писательниц в собственные группы ( Heldt В.Op. cit. Р. 2), хотя приходится отметить, что призывы Зражевской практически остались неуслышанными.


[Закрыть]. Мысль об общем круге, о писательском сестринстве чрезвычайно важна для Зражевской.

Но вернемся к «Зверинцу». В первом письме, обращаясь к своей «творческой матери» В. И. Бакуниной, Зражевская замечает: «После долгих поисков – наконец я отыскала вас и спешу представить краткий очерк моему житью» (1), то есть первая часть «Зверинца» содержит краткий автобиографический очерк – редуцированный «роман воспитания», где главные этапы становления женщины-писательницы представлены через собственный опыт: раннее пробуждение непреодолимого желания писать, запрет родителей и его нарушение, советы и предостережения мужского учителя и одновременно «цензора» (В. А. Жуковского, который в случае Зражевской выполняет ту же функцию, что Плетнев для Соханской), учеба, самообразование и самосовершенствование, женская сестринская поддержка, трудности и препятствия, возникающие при выходе в «мужской мир» литературной конкуренции и рынка.

Предложенный Зражевской вариант жизнеописания ориентируется на определенные образцы.

Е. Н. Грачева, исследуя тексты подобного рода в статье «Представление о детстве поэта на материале жизнеописаний конца XVII – начала XIX в.», выделяет несколько повторяющихся «модельных» мотивов, структурирующих образ героя: уже в раннем детстве его отличает особая энергия, острота чувств, «восприимчивость души», склонность к мечтательности и фантазированию, страсть к наукам или – чаще – к чтению, к искусствам, усиленные занятия даже в часы отдыха [445]445
  Грачева Е. Н.Представления о детстве поэта на материале жизнеописаний конца XVIII – начала XIX в. // Лотмановский сборник. М.: Изд-во ИЦ «Гранат», 1995. Вып. 1. С. 327. Заметим, что эта парадигма отчасти применима и к тексту Соханской.


[Закрыть]. Важным сюжетным мотивом является описание момента осознания своего поэтического призвания, который «может быть разложен на три составляющие: чтение (слушание рассказа) – воодушевление – осознание своего пути, описываемое как желание последовать» [446]446
  Там же. С. 327.


[Закрыть]. Осознание призвания часто изображалось как «чудо», как нечто вроде божественного откровения. В 1830-е годы был создан и своего рода образец жизнеописания женщины-поэта в статье А. Никитенко об Елизавете Кульман (первая публикация – в «Библиотеке для чтения» в 1835 году) [447]447
  О биографии Е. Кульман, написанной Никитенко, см.: Hoogenboom Н.Biographies of Elizaveta Kul’man and Representations of Female Poetic Genius // Models of Self. Russian Women’s Autobiographical Texts / Ed. by M. Liljestrom, A. Rosenholm and I. Savkina. Helsinki: Kikimora, 2000. P. 17–29.


[Закрыть], где развивалась такая биографическая парадигма: «юная, чистая гениальная душа, живущая в мире фантазии, – упорство и трудолюбие – огромная роль наставника и учителя-мужчины – столкновение с жизнью – ранняя гибель».

Большая часть этих мотивов, как можно было видеть, присутствует и у Зражевской, хотя некоторые из них заметно трансформированы. Но наряду с «общими местами» в ее автобиографическом очерке появляются и совершенно оригинальные мотивы, связанные, как мне представляется, прежде всего с преодолением сложившихся к тому времени мифов о женственности и гендерных стереотипов, в том числе в отношении к женщине-литератору.

Во-первых, свое писательство она изображает не только как «непреодолимый зов природы», но и как сознательный выбор: «я создала себе другую судьбу» (2) (очень важна и неожиданна здесь активная грамматическая конструкция, где Я– субъект действия, а судьба – объект). Впрочем, одновременно сохраняется в измененном виде и мотив «чуда», откровения: в рассказе о том, как императрица Мария Федоровна, которой Зражевская тайно послала роман – «первый детский опыт» [448]448
  Здесь можно отметить весьма интересную возрастную аберрацию, связанную с тем, что Зражевская развивает тему раннего призвания. «Одиннадцати лет я уже сочиняла романы, фантастические путешествия, меня бранили, смеялись, рвали в клочки и жгли мои произведения – но не исправили: эта страсть обратилась в природу» (2). После этого сразу рассказывается, как она в тайне от родных написала роман, посвятив его императрице, отослала ей и получила царский подарок за свой «первый детский опыт» (2). И тут же указана дата, когда эта история происходила, – 1828 год, из чего следует, что автору в то время было уже 23 года. Однако нарратив как бы скрывает этот реальный возраст, навязывая читателю представление о писательнице-ребенке (что связано и с темой раннего призвания и с моделью «чистой, детской души»).


[Закрыть], одобрила и наградила посвященное ей произведение. Это участие высокой покровительницы в ее судьбе изображается повествовательницей как своего рода благословение, если не Благовещение.

Роль мужского наставника и учителя не совсем обычна. В. А. Жуковский, с которым юная писательница «завела переписку» (заметим, «я завела с ним переписку» (2), а не «он со мной»), в тексте прежде всего предостерегает и отговаривает от опасного и трудного для женщины выбора:

В. А. Жуковский отвечал мне, «что авторство выводит женщин из их тихого круга, что все женщины-писательницы составляют исключение и очень дорого заплатили за блестящую славу свою, что это нечто такое, что должно иметь влияние на целую жизнь мою; что с авторством соединены тысячи неприятностей, что я должна изучать язык, скоплять сведения, собственные наблюдения в природе и обществе, только тогда можно знать, о чем писать и как писать, и все это требует больших трудов» (3).

Но, почтительно выслушав эти предупреждения, Зражевская идет наперекор им:

поверите ли, вашу крестницу [449]449
  Из этой номинации адресата можно предположить, что В. И. Бакунина – крестная мать Зражевской и этим объясняются обращения типа «Машап» (хотя, может быть, слово «крестница» здесь употреблено метафорически).


[Закрыть]нисколько не испугало это, не переменило мыслей ее, я <…> училась дни и ночи, с завязанными глазами опрометью мчалась вперед, не боясь ни камней, ни ям. Иногда толчки останавливали меня на всем бегу, я задумывалась, но не упадала духом (3).

Свое писательство она изображает как своего рода ремесло, профессию; это не грезы наяву, не записывание под диктовку божественного откровения, а работа, производство текстов, при этом она употребляет такие выражения: «я написала роман» (2), «я издала „Письма“» (3), «ожидаю из Цензуры еще двух рукописей» (3); «хочется поддержать литературную известность» (4).

Но, пожалуй, наиболее интересно в кратком жизнеописании Зражевской то, насколько последовательно и настойчиво она подчеркивает и выделяет ту роль, которую в ее писательском становлении сыграли женщины (не забудем, что адресована автобиография женщине, и точка зрения адресата моделируется как доброжелательно-понимающая).

Первые творческие семена посеяны женщиной – Maman. Благословение на писательство Зражевская получает от женщины – императрицы Марии Федоровны. Начиная свою писательскую карьеру, она встречает еще одну любительницу «марать бумагу», и дух соревновательности и критической взаимооценки этого маленького женского «литературного кружка» стимулирует ее дальнейшие писательские усилия.

Тут как-то нечаянно я познакомилась с одною барыней, любительницей прекрасного в слове: это была г-жа В…ъ, урожденная княжна Х…ва. Познакомясь, мы взапуски марали бумагу; она не щадила меня, критиковала, смеялась, исписала поля моих первых тетрадей своими примечаниями – и как бы вы думали? – она не уморила во мне любовь к литературе, напротив, это еще пуще подстрекало меня (3).

И в первом, и во втором письме женщины предстают как подруги, коллеги, везде развивается идея не конкуренции, а солидарности.

Но самое главное отличие писательской автобиографии Зражевской – это огромное чувство самоуверенности и представление себя в качестве самостоятельно и активно действующего субъекта и профессиональной писательницы.

Конечно, в тексте немало дежурных формул самоумаления («вы не соскучитесь пробежать эти бредни»(1); «вежливыежурналы отозвались об них хорошо» (1); «страсть переводить бумагу»(2) и т. п., но они тут же опровергаются: «эти бредни» представлены как «восемь книг, мною напечатанных»(1); «журналы отозвались о них хорошо»(1); один перевод печатался в Российской Академии, другой перевод (Бальзака) «я испестрила примечаниями,не хуже археолога» (3); «трудно быть хорошим переводчиком, а хорошим писателем еще труднее» (3); «на нападки критики и бесчисленные ее вопросы „почему это не так? а то не этак?“ <…> можно будет отвечать только „так надо, потому что я так желала“»(4); говоря о своих неудачах, она сравнивает себя не с кем-нибудь, а с Наполеономпри Березине (7; курсив везде мой. – И.С.).

То есть образ авторского Япоказан как активная, целеустремленная, самостоятельная, просвещенная энергичная женщина, сознательно выбравшая писательство как профессию и не питающая иллюзий по поводу трудностей, которые ее на этом пути ожидают. Все вышесказанное, разумеется, совершенно не соответствует ни стереотипам женственности, ни обозначенным в критике того времени границам женского писательства. Современная Зражевской критика, как помним, если и «смирялась» с женским авторством, то только в пределах легитимированных, «предписанных» им ролей: поэтессы-любителя и матери-педагога. Но во всяком случае женщине не полагалось конкурировать с мужчинами-литераторами на публичной арене, там, где речь идет об овладении языком и о власти языка. Она не должна заниматься писательством как ремеслом.

Между тем в тексте Зражевской речь идет именно о занятии писательским ремеслом как сознательном выборе женщины.

Разумеется, Зражевская все же не может абсолютно не принимать во внимание традиционные гендерные стереотипы и мифы и их конкретные национально-исторические формы в России 1840-х годов XIX века. В ее эссе можно видеть, как двойственное самосознание, двойной код самоинтерпретации создает впечатление нецелостности, непоследовательности и расщепленности субъекта, которое отмечают многие исследователи женской автобиографии; в нем нетрудно заметить и тот парадокс, о котором пишет Эстелл Елинек: «женщины часто рисуют многомерный, фрагментарный образ Я,расцвеченный чувством несоответствия и отчуждения; существуя в качестве аутсайдера или „другого“, они ощущают потребность в аутентичности, в доказательстве своей самоценности. В то же самое время парадоксальным образом они изображают самонадеянность и позитивное чувство достижения – в умении преодолевать препятствия на пути к успеху – как личному, так и профессиональному» [450]450
  Jelinek Е.Op. cit. P. XIII.


[Закрыть].

Во второй части «Зверинца» Зражевская в большей степени сосредоточивается на изображении сложности положения женщины-писательницы как «другого», существа, странного и уродливого с позиции стереотипных представлений о женственности, поддерживаемых и развиваемых мужской критикой. Письмо, адресованное П. М. Бакуниной, отчасти продолжает тему первого, «автобиографического», освещая следующий этап жизни женщины-писательницы, когда та уже рискнула выйти на публичную арену. Эта ситуация изображается как актуальное настоящее повествовательницы.

Подчеркнем еще раз, что речь идет не вообще о творчестве женщин, а о их выходе в публичность, на профессиональный писательский рынок, потому что, как пишет Зражевская,

дар слагать стихи или писать прозой в своем роде прекрасный дар, но, несмотря на никакое исполнение, соответствующее цели, – первый успех всегда зависит от общественного голоса, а голос этот очень много от критики журналистов и усердия книгопродавцев. Итак, для существования – поэту, прозаику, кому бы то ни было, но человеку с талантом – необходимы внимание к его трудам, снисхождение и главное, чтоб общий голос признал бы их ценными: то есть в обыкновенном смысле – расход на книги, немножко энтузиазма, еще больше терпения и бездна трудов. А без этого и всего этого вместе я убедилась, что лучше сидеть дома, а дома не сидится, беда да и только! Дорого издавать на свой счет и без расхода невозможно часто печатать вновь, а перестать печатать нельзя – пропадут все прежние труды: овеществить себя уже поздно, я слишком далеко зашла, чтоб ворочаться назад, вот та горькая и колючая рама, которая окраивает мою сладкую литературную жизнь (6–7).

Вышеназванные трудности поджидают любого «человека с талантом», но для женщины, с точки зрения автора, дело усугубляется особыми общественными и культурными предубеждениями, свойственными «зверям» и «зверюшкам» критики; можно уточнить – патриархатной критики, ибо Зражевская, разумеется не используя этого термина, в своей статье практически говорит о патриархатной предвзятости критики по отношению к женщине, описывая те препятствия, с которыми последняя сталкивается, пытаясь войти в литературный мир, где она кажется «странною, необыкновенною» (7), «где <она> как чужая» (8).

Во-первых, она называет свойственное критикам представление о противоестественности писательства для женской природы: «влечение сочинять, печатать и громко высказывать свои мысли считают за какую-то безобразную химеру с надутым лицом, дурными наклонностями и очень неприличною душе в женской обертке» (7).

В этой цитате названо и второе обвинение «зверям» патриархатной критики – это табуирование писательства как запретного для женщин «опыта»: «Что может сочинить девушка? о каких страстях заговорит она? – всякий укажет на нее, прибавляя: – видно, испытала это, мало, если подумала. Так говорит тот страшный зверь» (8).

На третий распространенный аргумент – отсутствие среди женщин великих мыслителей и писателей («Ньютонов, Кювье, <…> Шиллеров, Гете, Тассов и прочих равносильных гениев» (9)) – Зражевская отвечает очень развернуто и темпераментно.

Оттого именно и единственно, <…> что вы не готовите нас в Ньютоны и Декарты. Посмотрите: глаза наши острее, слух тоньше, осязание нежнее, вообще восприимчивость наша выше мужской. Нервы наши тоньше, мускулы у женщин не слабее мужских, посмотрите на крестьянку: она и пашет, и молотит, и дрова рубит, – исправляет все мужские работы. Дайте женщине школу, подчините ее с детских лет труду, труду и труду, учредите женские университеты, кафедры, и тогда посмотрите: дается ли женщине сильный и тонкий рассудок, основательность, гениальность, изобретательность и переносчивость трудов. <…> Не вы ли уверили нас, <…> что мы тогда только прекрасны и милы, когда мы ветреницы, куклы, болтушки, резвушки, что кроме пуклей, фероньерок, браслет, серег и контра-танцевнам не о чем и голову ломать, что все другое – дело мужчины (9–10).

Можно только удивляться, насколько точно Зражевская задолго до возникновения феминистской критики формулирует представления о гендерных патриархатных стереотипах. Ее слова о том, что «писательницы-самоучки, <избегая> мужских насмешек, <…> при первом порыве, в самом источнике <…> не развивают, напротив душат, уничтожают в себе упорную наблюдательность и размышление, от которых родятся великие гениальные истины» (10), созвучны суждениям Вирджинии Вульф из ее знаменитого эссе «А Room of One’s Own», ставшего своего рода культовым текстом феминистской критики.

Писательница моделирует в тексте традиционно мужскую точку зрения – и прямо (включая реплики воображаемых оппонентов, «рассвирепевших зверей» (11)), и косвенно – в собственных полемических ответах (например, выделяя дефиниции и атрибуты женственного с мужской точки зрения курсивом [451]451
  Можно сказать, что она реализует метафору, предложенную Н. К. Миллер, которая говорит о том, что женщины выражают себя внутри мужской культуры, мужского языка курсивом, привнося в чужой культурный язык свою интонацию (см. главу: Emphasis Added: Plot and Plausibilities in Women Fiction // Miller N. K. Subject to Change… P. 25–45).


[Закрыть]), как в приведенной выше цитате. В этом случае, как отмечала Домна Стантон, «читательское Тыструктурируется как репрезентация точки зрения общества на писательницу и таким образом персонификация запрета на писательство» [452]452
  Stanton D. C.Op. cit. P. 13.


[Закрыть].

Однако, вступая в диалог с этой патриархатной точкой зрения, Зражевская (как и Соханская) в своих ответах в определенной степени ее же и воспроизводит, приспосабливается к ней, повторяя расхожие представления о том, как должна писать женщина.

В качестве примеров можно привести ее призывы к писательницам создать произведения «на человеческом сердце и на том, что есть в нем нежного, кроткого, ласкового, божеского» (5). В отличие от писателей-мужчин – «владетел<ей>знания, мудрости, силы, рассудка»,«услаждающих» себя, описывая «страстное, страшное, зверское», женщине остается «большой удел беспорочныхчеловеческих страстей, о которых, как человек грешный и слабый,могу и я говорить не краснея»(8); она должна «услаждать людей живописью прекрасного,возвратить слову <…> его красоту, чистоту, святость»(9).

Поддерживая излюбленную критиками метафору «неопытного женского пера», из-под которого без руководства мужчины-наставника ничего вразумительного не может выйти, Зражевская говорит о своей « детской неопытности»;после страстных призывов к тому, чтоб создавались равные образовательные возможности для женщин, она успокаивающе пишет: «нет, нет! я не настаиваю, чтоб непременно женщинам дали университет, кафедру <…> тогда они действительно потеряют все прекрасное женское,<…> я говорю это так только в опровержение нашим гонителям» (10; курсив везде мой. – И.С.). Кроткий, грациозный, беспорочный, невинный, изящныйи т. п. – все эти эпитеты определяли и ограничивали возможности женского творчества в критике того времени – как в сочувственных статьях (например, у Ивана Киреевского [453]453
  Киреевский И. В.О русских писательницах (Письмо к Анне Петровне Зонтаг) // Киреевский И. В. Избранные статьи. М.: Современник, 1984. С. 99–108 (впервые опубликовано в 1834 году).


[Закрыть]), так и в памфлетах наподобие «Женщины-писательницы» Рахманного.

Но, воспроизводя эти стереотипы, Зражевская тут же энергично их опровергает. На вопрос оппонента (часть статьи построена в форме прямого диалога с критическими «зверями»): «А что вы понимаете под словом авторство?» – следует ответ:

Мышление, чувство и силу, внутреннюю, живую способность олицетворять словами видимые и невидимые предметы: ощущения, чувствования наши и внешние впечатления, добродетели, пороки, заблуждения, странности, и – забавляя ум, пленяя сердце, неприметно впечатлевать в них истины, необходимые для нашего благополучия, истины самопознания, которых без того слушать не станем. А этою способности) равно наделены мужчины и женщины. Всякая книга есть осуществленная мысль, чувство и сила писателя; если она доставляет мне наслаждение, пользу, то непременно светит, согревает и влагает в душу мою силу, сообщая какую-нибудь истину, которая своею новизною пленяет, животворит, и я готова вам показать сотни книг женского рода, которые выдержат эту пробу (11–12).

Бросая вызов традиционным представлениям, Зражевская многократно говорит об уме, силе, способности к философскому мышлению, честолюбии, стремлении добиться успеха и славы как о вполне женских атрибутах.

И чтобы еще более взбесить отчаянного ненавистника женщин-писательниц, я прибавила: не знаю, на что не умудрится тонкий женский ум – нет глубины, в которую бы он не проник. Женщины ловят налету эти вековые истины, над которыми так бесплодно трудятся философы-мужчины. Но, заметьте, женщинам везде больше опасностей, за все более достается. <…> Если женщины находят время для танцев, визитов, пустой болтовни, карт и подобных уничтожений времени, и это им не вменяют в нарушение обязанностей дочери, жены, хозяйки, матери; то почему же вы им вменяете в преступление то, когда они, вместо праздного истребления времени на ничтожные рассеяния, будут проводить все то же самое время в мирных, приятных занятиях, так свойственных человеку (13).

Здесь борьба ведется «на поле противника»: как бы принимая точку зрения мужчин на женское предназначение, Зражевская демонстрирует ее внутреннюю противоречивость и несостоятельность, так как одни «естественные» женские роли («светская красавица, украшение жизни») не согласуются с другими, не менее милыми мужскому сердцу (дочь, мать, жена, хозяйка). А это ставит под сомнение саму мысль о «естественности», «природности» якобы предназначенных женщине социокультурных ролей.

Автор эссе бунтует и против представлений о приличествующей женщине скромности:

Рассудите сами: ну как тут быть. Когда все у нас отняли: университет отняли, кафедру отняли, свободу отняли, – все у нас отняли отцы, мужья, братья и сыновья… хорошо! я не огорчаюсь: отняли так отняли; отвели нам особый удел: будуар, уборную, гостиную, поручили воспитание детей, домашний быт – согласна – не бунтую – да зачем же вместе со всем тем не отняли у нас мужского же удела – тщеславия: из будуара, уборной и гостиной не прыгнешь pas en avant – в историю. Не соблазняй меня своим примером отец, муж, брат, сын, не домогайся они с утра до ночи, ежедневно на моих глазах местечка в истории – я была бы спокойнейшее существо! но когда <…> собственным примером и наставлением пробудили во мне вкус к венку истории и в то же время предоставили только пансион, только лишь куклу, игрушку, поверхностное и мелочное в жизни, в мысли, в слове – безжалостные! – чему вы дивитесь, что мы вооружились и в будуаре, и в уборной, и в гостиной авторством. Все другое оружие вы отобрали себе, а вкусы и устремления в нас вдохнули – чем же нам побеждать? (14).

В тексте постоянно присутствует метание между дискурсами приспособленчества (вы примером и наставлением пробудили во мне и т. п.) и борьбы (вооружились, оружие, побеждать и т. п.), тот бунт, о котором пишут Белла Бродски и Целеста Шенк, размышляя о женских автобиографических текстах [454]454
  Brodzki В., Schenck С.Op. cit. Р. 7–12.


[Закрыть].

Однако, в отличие от текстов ее современниц, бунт и вызов в тексте Зражевской звучит, пожалуй, сильнее и последовательнее, чем приспособление. В диалоге с воображаемым противником, «отчаянным ненавистником женщин-писательниц», она все время занимает активную и наступательную позицию. Зражевская иронизирует, высмеивает, разоблачает. Имитируя диалог, она вводит свои реплики глаголами «отвечала», «возразила», «перебила»; употребляет почти всегда местоимение «я», а не «мы» и вполне отдает себе отчет в том, какая может последовать реакция на ее выступление («при случае он не преминет хорошенько пугнуть меня за мое отважное покушение убедить его в женском достоинстве» (14).

Но этот способ моделирования собственной женской и писательской идентичности, так сказать, «от противного», – не единственный.

Как и С. Капнист-Скалон в своих Воспоминаниях, Зражевская активно использует стратегию создания собственной идентичности через других. При этом мужчины (кроме Жуковского) изображаются как единая, безымянная, однородная группа «чужих», противников, «зверей» в «зверинце». Значимые обычно при женском самоописании фигуры отца, брата, мужа, сына появляются здесь только как разные псевдонимы мужской женофобной агрессии: «все отняли у нас отцы, мужья, братья, сыновья» (14). Она совершенно не говорит о себе как о дочери отца, как о сестре брата или жене. Концепты «дочеринства», сестринства, материнства связаны только с женским и творческим: Maman – творческая крестная мать, сестры – писательницы, дети – книги («мое чадолюбивое сердце страдает даже за приемышей» (4) – говорит она о своих переводах).

Образы и голоса других женщин чрезвычайно значимы в «Зверинце». Небольшой текст просто переполнен этими (всегда, в отличие от мужчин, поименованными) женщинами. Кроме двух адресаток – Варвары и Прасковьи Бакуниных, благословившей на творчество императрицы Марии Федоровны, подруги-соперницы г-жи В…ъ, упоминаются «любимица» автора – г-жа де Сталь (3, 11), «наша русская Бунина» (11): литературные предшественницы, «которым крепко досталось за ум, дарования и необыкновенный порыв» (11). В качестве примеров женщин-писательниц, чьи произведения отвечают самым высоким критериям, предъявляемым к авторству, называются А. П. Глинка, Е. Кульман, О. Шишкина, Зенеида Р-ва (Е. Ган), М. Жукова, Н. Дурова, Федор Фан-Дим (Е. Кологривова. – И.С.), А. Ишимова, К. Павлова, Долороза (Е. Ростопчина), З. Волконская [455]455
  Некоторых писательниц Зражевская называет с помощью перифраза «сочинительница Скопина Шуйского (О. Шишкина)», автор романа «Ольги», автор-аристократка (З. Волконская).


[Закрыть], – то есть автор предлагает практически исчерпывающий список писательниц 1830–1840-х годов, давая краткий и доброжелательный отзыв об их творчестве.