Текст книги "Разговоры с зеркалом и Зазеркальем"

Автор книги: Ирина Савкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Между агиографией и автобиографией:
«Своеручные записки» Натальи Долгоруковой и «Воспоминания» Анны Лабзиной

Княгиня Наталья Борисовна Долгорукова (урожд. Шереметьева) родилась в 1714 году, в 16 лет вышла замуж за представителя одной из самых знатных и аристократических фамилий – Ивана Алексеевича Долгорукова. Между их помолвкой и свадьбой прошло меньше месяца, но за это время обстоятельства – и общественные, и личные – радикально изменились. После неожиданной смерти юного императора Петра II (невестой которого была сестра Ивана Долгорукова Екатерина) и неудачной попытки заявить претензии на русский трон, семья попала в жестокую опалу и была отправлена в ссылку в Сибирь (позже, в 1739 году, Иван Долгоруков и его двоюродные братья будут казнены) [154]154
  См.: Моисеева Г. Н.Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX века и их культурно-историческое значение // Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX века. М.: Современник; 1990. С. 6–10; Лотман Ю. М.Указ. соч. С. 290–330.


[Закрыть].

К моменту «перемены участи» Наталья Шереметьева еще не была венчаной женой и могла вернуть жениху слово, но она предпочла выйти замуж и разделить с мужем все тяготы опалы и ссылки.

Свои «Своеручные записки» Н. Долгорукова пишет в 1767 году, когда она уже девять лет как живет в монашестве под именем Нектарии. Желание рассказать историю своей жизни объясняется в начале текста просьбами детей (точнее, сына Михаила и невестки), а также стремлением преодолеть уныние и беспокойные мысли после их отъезда. Этим объясняется сосредоточенность рассказа на себе, интимность, эмоциональность и разговорность [155]155
  Примером разговорности языка может послужить, например, место, где Долгорукова «цитирует» выражение из Библии (1-я Книга Царств), которое позже М. Лермонтов выбрал эпиграфом к поэме «Мцыри»: «Вкушая, вкусих мало меду и се аз умираю». В изложении Долгоруковой это звучит так: «Со мной так случилось, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку и пришло было умереть» ( Долгорукова Н. Б.Памятные записки княгини Натальи Борисовны Долгоруковой // Русский архив. 1867. № 1. С. 13). В дальнейшем все цитаты по этому изданию с указанием страницы в тексте).


[Закрыть]языка. «Я так вам пишу, будто я с вами говорю, и для того вам от начала жизнь свою веду» (9).

Но в то же время на самоинтерпретацию в ЗапискахДолгоруковой заметное влияние оказывает религиозный дискурс – она рассказывает свою жизнь как историю испытаний, «хождения по мукам» и смирения перед судьбой, приятия своей судьбы. Недаром С. Н. Глинка, который несколькими десятилетиями позже, в 1815 году, написал повесть «на материале» этих автобиографических записок, ориентировался на жанр канонического жития – «мартирия» и описал индивидуальную историю героини через концепты «искушения» – «подвига» – «жертвы» – «обращения» [156]156
  Капитонова Л. А.Два лика Натальи Долгоруковой в «зеркале» исторической повести С. Н. Глинки // Российские женщины и европейская культура: Тезисы докладов II научной конференции. СПб., 1994. С. 31–32.


[Закрыть]. (Выразительно уже название повести: «Образец любви и верности супружеской, или бедствия и добродетели Н. Б. Долгоруковой, дочери фельдмаршала Б. П. Шереметьева и супруги князя И. А. Долгорукова».)

Выстраивая и автобиографический сюжет, и образ автогероини, Долгорукова в большой степени ориентируется на канон женщины-великомученицы, главные качества которой – терпение и самопожертвование [157]157
  Именно подобная интерпретация «феномена Долгоруковой» – как самоотверженной образцовой жены, героически разделившей со своим мужем его мученическую участь, – была востребована литературой и стала одним из культурных стереотипов «русской женщины». Кроме повести Глинки можно назвать одну из «Дум» Рылеева, поэму И. Козлова «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» или упоминание о Долгоруковой в поэме Н. А. Некрасова «Русские женщины». См. также современную работу С. Кайдаш «Сильнее бедствия земного: Очерки о женщинах русской истории» (М.: Молодая гвардия, 1983).


[Закрыть].

Соответственно интерпретируется и образ мужа: он описывается как герой и избранник, образец всех христианских добродетелей.

Я не постыжусь описать все его добродетели, потому что я не лгу. Не дай бог что написать неправильно; я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки и счастливою себя щитаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, по доброй воле (50).

Подобный морально-религиозный дискурс самоинтерпретации можно увидеть и в «Воспоминаниях» А. Е. Лабзиной.

Анна Евдокимовна Лабзина (урожденная Яковлева, в первом браке Карамышева) родилась в 1758 году в семье чиновника горного ведомства, провела детство в родовом именьице на Урале и в 13 лет была выдана замуж за вольтерьянца, атеиста и гедониста Александра Матвеевича Карамышева, образованного, но аморального, в духе галантного века, человека, который был старше ее на четырнадцать лет [158]158
  См.: Бокова В. М.Три женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 28–29.


[Закрыть]. Именно детству, и особенно истории несчастливого замужества, посвящены «Воспоминания». Писала она их в 1810 году, будучи пятидесятидвухлетней женщиной, женой известного масона, государственного деятеля и литератора Александра Федоровича Лабзина.

Второй брак Анны Евдокимовны был чрезвычайно удачным (хотя муж был младше ее на семь лет) прежде всего потому, что у супругов было редкое единство моральных принципов и представлений о жизни. Как пишет первый издатель «Воспоминаний» Б. Л. Модзалевский, «судя по почерку рукописи, везде ровному, спокойному и твердому, Анна Евдокимовна писала свои воспоминания не торопясь, но в течение небольшого промежутка времени, всецело отдавшись желанию вспомнить свое тяжелое прошлое, и, откровенно рассказав о нем, сравнить его со счастливым настоящим. Потому-то, нося на себе отпечаток чистосердечной исповеди, „Воспоминания“ Лабзиной и дышат тою подкупающею откровенностию, простотой и безыскусственностью, которые придают им особую прелесть и ценность» [159]159
  Модзалевский Б. Л.Предисловие // Воспоминания Анны Евдокимовны Лабзиной 1758–1828. СПб., 1914. С. XXIII–XIX.


[Закрыть].

Религиозные православные заповеди, моральный ригоризм масонства с его идеей построения «внутренного храма» и домостроевские идеи о долге и призвании женщины определяют в тексте «Воспоминаний» те правила и нравственные нормы, которым стремится следовать на своем жизненном пути автогероиня. Свою жизнь она, как и Долгорукова, рассказывает через сюжет искушения и испытания, борьбы духа и плоти. Как пишет Ю. М. Лотман: «Мемуары Лабзиной правильнее было бы называть „житием, ею самою написанным…“. Лабзина видела свою жизнь как длинное, мучительное испытание, „тесный путь“ нравственного восхождения сквозь мир духовных искушений к святости» [160]160
  Лотман Ю. М.Указ. соч. С. 301.


[Закрыть].

Собственной истории предшествует рассказ о матери, которая, по словам Лабзиной, потеряв в тридцать с небольшим лет страстно любимого мужа, впала в безумие: заперлась в комнате и около трех лет не выходила из нее, отказываясь видеть даже детей, так как ей представлялось, что покойный муж приходит разделять ее одиночество. С помощью молитвенных усилий родственников удалось разлучить мать с соблазнявшим ее под видом супруга бесом; после этого она стала примерной и образцовой христианкой и воспитательницей детей.

Именно мать формулирует для дочери те правила поведения женщины, которые будут повторять все другие «путеводители» и «наставники» ее жизни и которые станут для Лабзиной незыблемой основой жизненного поведения. Перед свадьбой мать дает ей такие советы:

Теперь, мой друг, тот день, когда ты начнешь новую совсем и для тебя неизвестную жизнь. И ты уж не от меня будешь зависеть, а от мужа и от свекрови, которым ты должна беспредельным повиновением и истинною любовью. <…> Люби мужа твоего чистой и горячей любовью, повинуйся ему во всем: ты не ему будешь повиноваться, а Богу – он тебе от Него дан и поставлен господином над тобою. Ежели бы он и дурен был против тебя, то ты все сноси терпеливо и угождай ему, и не жалуйся никому: люди тебе не помогут, а только ты откроешь его пороки, и через это себя и его в стыд приведешь [161]161
  Лабзина А. Е.Воспоминания // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 28. В дальнейшем все цитаты по данному изданию с указанием страниц в тексте.


[Закрыть].

Будь только добродетельна, кротка и терпелива, сноси все без роптания на милосердного Отца нашего (33).

Дальнейшую историю своей замужней жизни Лабзина рисует как трудный путь исполнения этих заповедей, на котором слабая женщина нуждается в патронаже, контроле и наставлении. В роли наставников (наставниц) и благодетелей последовательно выступают мать, родственники, свекровь, Херасков (в семье которого она живет некоторое время на правах «приемной дочери») и иркутский губернатор. Все они повторяют почти дословно приведенные выше правила.

«Мы сами так делали для мужей, – наставляет тетка, – ты уж знаешь, как долг твой велик и священен к мужу, то ты, исполняя его, будешь исполнять и Закон Божий. Главная твоя должность будет состоять в том, чтоб без воли его ничего не предпринимать» (37). «И кто тебе дал право сие располагать своей участью? <…> Разве ты думаешь, что ты одна в свете терпишь так много» (42–43), – увещевает дядя. Наставники жестко формулируют правила, обязательные для женщины (но не для мужчины): терпение, подчинение, повиновение, самопожертвование, полная открытость и подконтрольность перед «своими», молчание о своих страданиях и запрещение жаловаться на судьбу и на мужа – перед «чужими» [162]162
  Сокрытие семейных проблем и недостатков мужа, запрет выставлять его пороки на всеобщее обозрение, делать их достоянием пересудов в кругу «чужих» очень ясно выражены в «Домострое», где эта идея связана с концептом «позора» в прямом и переносном (позор как стыд) смысле. См.: Найденова Л. П.«Свои» и «чужие» в Домострое: Внутрисемейные отношения в Москве XVI века // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1996. С. 297–298.


[Закрыть]. Они же берут на себя и жесткий, абсолютный контроль за выполнением этих правил. О Хераскове, которого мемуаристка называет «путеводителем, данным Богом», говорится:

Тогда мне был пятнадцатый год, и самого того дни я была в полной его власти. И сказано мне было, что от меня будут требовать непосредственного и неограниченного повиновения, покорности, смирения, кротости и терпения, и чтоб я не делала никаких рассуждений, а только бы слушала, молчала и повиновалась. Я все обещала… (47).

Процесс воспитания (дрессуры) и самовоспитания идет не просто и не безболезненно, о чем свидетельствуют такие замечания автора «Воспоминаний»:

Наконец мы переехали в город, где уж прямо началось мое воспитание, и было для меня чрезвычайно тяжко, так что я – хоть бы и оставить их.<…> Бывали такие времена, и я так бывала зла, что желала смерти моему благодетелю. Любить его я долго не могла, а страх заставлял меня и стыд делать ему угодное (47–48).

Но все же процесс самообуздания и самопринуждения к исполнению моральных правил изображается хоть и нелегким, но сладостным, прекрасным. Главная, непреодолимая сложность жизни Лабзиной в ее самоописании состоит в другом: тот, кто в первую голову должен быть ее «отцом» и наставником, олицетворением Господней воли, – ее муж – абсолютно не хочет исполнять подобную роль. Он пытается заставить ее не следовать правилам, а нарушать их. Он искушает ее свободой, призывая: «Выкинь, мой милый друг, из головы предрассудки глупые, которые тебе вкоронены глупыми твоими наставниками в детстве твоем! Нет греха и стыда в том, чтоб в жизни нашей веселиться» (60).

Автогероиня стоит перед неразрешимой дилеммой: с одной стороны, ей внушают необходимость «жить по его (мужа. – И.С.) законам» (37); с другой стороны, «законы» мужа – это декларации эгоистического беззакония и вседозволенности: он требует от нее есть скоромное, не ходить в церковь, веселиться и предаваться разврату, завести любовника (предлагает сам ей выбрать подходящего), родить ребенка от какого-нибудь другого мужчины и т. п.

В ее ситуации нет простого и однозначно правильного решения: она или должна нарушить запрет на непокорность воле мужа, или, покоряясь его воле, пожертвовать всеми своими моральными устоями. Сложность ситуации не позволяет ей описать свою жизнь в непротиворечивом агиографическом дискурсе, хотя она и пытается, как Долгорукова, рассказать свою историю через концепты испытания – искушения – обретения.

Но в тексте Лабзиной (как, впрочем, и у Долгоруковой) мы не находим однозначности и жанровой или сюжетной «выдержанности» – слишком противоречивым оказывается женское Я,слишком сопротивляется оно однозначному модусу самоинтерпретации.

В ЗапискахДолгоруковой идеи жертвенной покорности судьбе, преодоления испытаний ради обретения спасения заставляют акцентировать в образе автогероини черты терпеливой великомученицы. Но здесь же изображаются и совершенно иные стороны ее личности: ее решительность, веселость, ее активность в выборе (почти во всех эпизодах у нее есть выбор, и она сама принимает решение).

Другая сторона рассказа – это сублимация своих фрустраций и обид. Хотя Долгорукова замечает в начале текста: «я буду писать о себе, а не чужие пороки обличать» (20), но все же она довольно явно «обличает» и императрицу Анну, и выскочку Бирона, и особенно – родных мужа, среди которых она чувствует себя чужой и обиженной, самой младшей, самой «крайней», той, которую всегда третируют. Она должна ехать на свой кошт (27), ей дают самое худое место для палатки (29), не разрешают взять свою служанку (37), не соглашаются остановиться и отдохнуть во время слишком тяжелого для нее (беременной) пути по горам (42).

Переживание собственной маргинальности, сублимация обиды через рассказывание о ней – часть ее автобиографического дискурса, и в этой линии самоописания любимый муж – не защитник, не герой, а слабый «сострадалец» (40): он «был болен от несметных бед, источники его глаз не пересыхали» (49).

Неожиданный для того времени психологизм книги Долгоруковой, о котором охотно говорят исследователи, связан именно с противоречивостью, нецелостностью образа Яв тексте. «Собственное психологическое состояние Долгорукая описывает с необычным для литературы того времени вниманием. Она отмечает противоречивость владевших ею чувств» [163]163
  Елизаветина Г. Г.Становление жанра… С. 246.


[Закрыть].

Подобную противоречивость, несомненно, можно увидеть и в «Воспоминаниях» Лабзиной. «Между строк повествования мы слышим оскорбленность, молчаливый протест <…> скорее, чем приятие унизительного положения. Здесь есть чувство собственного достоинства, которое никогда не оставляет Лабзину: сильно действуют страницы, которые, сосредоточивая внимание на несчастьях, свидетельствуют о способности противопоставлять стыд и гордость» [164]164
  Heldt В.Terrible Perfection. Women and Russian Literature. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1987. P. 78.


[Закрыть], – пишет Б. Хельдт.

Сопротивление, бунт против мужа за право жить по-своему (в данном случае это совпадает с жизнью по «правилам» наставников) проявляется по-разному (и не только «молчаливо»), Например, болезнь – одно из бессознательных проявлений сопротивления. У юной Лабзиной (в ее версии) она оказывается выражением телесного отвращения и «органической» невозможности жить так, как требует муж. Болезнь («одеревенение», как часто обозначает свою реакцию Лабзина) – это своего рода уход, «бегство» от неразрешимой ситуации во «временную смерть».

С другой стороны, как отмечает в приведенной выше цитате Б. Хельдт, формой сопротивления является описание себя как человека с сильно развитым чувством собственного достоинства: высокая самооценка постоянно присутствует в самоописании наряду с фигурами самоумаления и самоуничижения. Лабзина неоднократно и с удовольствием подчеркивает, как любят и ценят ее все окружающие, как удивляются тому, что ее муж не понимает, насколько ему повезло с женой.

Например, она говорит о большой симпатии, которую проявляли к ней в Царском Селе близкие к императрице люди, в их числе княгиня Вяземская, «которая всякий день меня видела, даже в мою квартиру хаживала ко мне. И, видя все ее со мной обхождение и любовь ко мне, более стали еще меня уважать, и я гордилась сим преимуществом против прочих. И один раз она сказала мужу моему: „Чувствуешь ли свое счастье, имея такую жену, и знаешь ли ты ей цену?“» (63).

Но кульминационный пункт сюжета «сопротивления» – это, конечно, конец истории, последние страницы записок («Воспоминания» обрываются на полуслове).

В Сибири, куда переезжают Карамышевы, муж начинает вести себя все более дико и безобразно, предается разврату со служанками на глазах у жены, неоднократно требует, чтобы она завела любовника, и в ответ на отказ выгоняет ее раздетую на мороз.

Очередной «отец и благодетель» – иркутский губернатор, как и все предшествующие наставники, советует ей покоряться и молча терпеть:

Скрывай, моя любезная, что ты знаешь худое поведение мужа твоего, – это одно только может его остановить, чтоб все делать явно, и по поведению твоему будет бояться обнаружить свои дела. Знаю, что тебе горько и несносно, но молись ходатаю нашему Иисусу Христу, чтоб Он послал тебе свою помощь и терпение (74).

А тебя прошу, моя любезная, быть против него как можно кротче и показывать ему, сколько ты его любишь и стараешься ему угодить. <…> Может, самая жестокость мужа твоего делает тебя сильной и добродетельной. Терпи, мой друг, и ежели ты все превозможешь, то какая тебе будет радость при воспоминаниях прошедших твоих бедствиев (82).

Но для автогероини наступает предел терпения. Текст заканчивается гневным и «дерзким» монологом, где она «преступает» через самые важные для женщины заветы, заявляя мужу:

Здесь границы моего к тебе повиновения и почтения! Все, что ты ни сделал против меня, – я прощала, но этого простить нельзя! (77).

Знай, что я еду к отцу моему (то есть к губернатору. – И. С.)и все расскажу, и ничто меня от сего удержать не может! Нет более моего терпения, и после этого я с тобой жить не могу: избавлю тебя от такой жены, которая тебе ненавистна, и ничего от тебя не потребую, в одной рубашке останусь, но со спокойным сердцем и чистой совестью (86).

Так же прямо она объявляет о своей невозможности больше терпеть, о неповиновении и вызове и наставнику-губернатору:

Я ему никогда не говорила и не упрекала его, а старалась делать ему угодное, думая, что моя кротость и терпение все превозможет, но очень обманулась: ничто несчастной моей жизни перменить не могло! Он сам здесь пусть скажет, – слышал ли он когда жалобы мои, видел ли когда скорбь мою? Я и это старалась запирать внутри. Вина моя главная в том, что я все переносила и, вышедши за него, не видала радостных и покойных дней… (87).

Примечательно, что на этом гневном монологе обрывается текст, и таким образом сцена открытого неповиновения оказывается кульминационной и финальной. Важнейшей составляющей женского бунта является нарушение табу на речь. Собственно, и сам автобиографический текст, потребность и решимость написать историю своей юности и замужества – это тоже нарушение табу, разрушение традиции женского жертвенного и покорного молчания [165]165
  В этом смысле я не могу согласиться с утверждением Стефании Берти, которая относит Лабзину к женщинам, «которые молча соглашались с требованиями общества и строили свою жизнь согласно традиционной роли» ( Берти С. Т.Русские женщины в XVIII веке – прабабушки эмансипации? // Российские женщины и европейская культура. Тезисы докладов II конференции. СПб., 1994. С. 50.


[Закрыть].

Вместо рекомендуемого истинной женщине и хорошей жене правилами молчаливого оправдания любых действий мужа Лабзина пишет автобиографический текст: обвинительный акт и самооправдание.

ЗапискиДолгоруковой и «Воспоминания» Лабзиной сосредоточены на частной жизни женщины. Для первого издателя текста Лабзиной в этом была своеобразная ценность, но и явная дефектность, «второсортность» ее свидетельства. «Лабзина, по-видимому, думала только о том, чтобы возможно полнее обрисовать свою внутреннююжизнь, останавливаясь преимущественно на изложении своих и чужих рассуждений, разговоров по тому или иному случаю; этим-то внутреннимсодержанием и ценны Воспоминания ее; но, с другой стороны, поэтому-то они так бедны историческими фактами, совсем лишены исторических датировок и почти не называют действующих лиц <…>. Но, повторяем, Воспоминания Лабзиной ценны главным образом с бытовойточки зрения, как памятник эпохи давно минувшей, как материал для истории русской культуры средины XVIII века» [166]166
  Модзалевский Б. Л.Указ. соч. С. XXIII.


[Закрыть].

Однако как раз обращенность к внутренней, частной жизни женщины, откровенное изображение женского Я,раздираемого между необходимостью (и, возможно, потребностью) следовать существующим конвенциям (православной традиции, укоренившимся культурным представлениям о «хорошей жене» [167]167
  См.: Пушкарева Н. Л.Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X – начало XIX в.). М.: Ладомир, 1997.


[Закрыть], масонским идеям) и стремлением сделать свой самостоятельный выбор судьбы и поведения, – и создают особость и особую ценность этих ранних русских женских автотекстов.

Именно нескрываемая противоречивость и внимательное «вслушивание в себя» определяют и своеобразный (не очень характерный для литературы того времени) психологизм, и индивидуализированный язык, поражающий в этих текстах, и ту повышенную эмоциональность, которую Пушкарева считает отличительной чертой женских автодокументов того времени [168]168
  См.: Пушкарева Н. Л.У истоков. С. 64.


[Закрыть].

Самооправдание и самоутверждение:
мемуары Екатерины Великой и Екатерины «Малой»

В отличие от воспоминаний, о которых шла речь выше, две другие мемуаристки, к обсуждению текстов которых я перехожу, имели совершенно иной общественный статус, и их записки, как правило, рассматриваются не как описания частной женской жизни, а как «официальные», «дворцовые» мемуары. Речь идет о «Записках императрицы Екатерины II»и «Записках княгини Екатерины Романовны Дашковой».

Воспоминания Екатерины Великой, как известно, имели несколько редакций, последняя из которых относится к 90-м годам XVIII века. Как отмечает Хильде Хугенбум, «более ранние мемуары Екатерины были написаны в форме писем к графине Брюс (Bruce) и барону Черкасову в разговорном стиле <…> были письмами о придворной жизни в стиле писем мадам де Савиньи», в то время как «ее официальные мемуары – это другой жанр – биография великого человека» [169]169
  Hoogenboom Н.«Autobiographers as (Generic) Crossdressers: Catherine II, Dashkova, and Durova». Paper presented in lecture series «Russian Wbmen: Myth and Reality», at the Harriman Institute, Columbia University, New York, NY, February 2000. P. 5. О различиях между редакциями мемуаров Екатерины см. также: Clyman Т. W., Vowles J.Op. cit. P. 16. См. также: Hoogelboom Н.М.: Preface // The Memoirs of Catherine the Great: New York: Modern Library, 2005. P. xii.


[Закрыть].

Барбара Хельдт также относит их к типу «официальной» женской автобиографии, «где публичное Язаслоняет приватное, и все конфликты решаются и объясняются. Здесь есть ясное чувство миссии, как и во многих мужских автобиографиях» [170]170
  Heldt B.Op. cit. P. 68. H. Л. Пушкарева также замечает, что Екатерина II и Дашкова относятся к женщинам, ориентировавшимся на мужские ценности, «которые никогда не забывали, что даже говоря о „мелочах жизни“, они пишут в то же время свои парадно-официальные автопортреты» ( Пушкарева Н. Л.У истоков. С. 66).


[Закрыть].

В определенной степени Хельдт противопоставляет мемуарам Екатерины Великой записки «Екатерины Малой» (Дашковой), которые она рассматривает как наиболее интересную женскую автобиографию XVIII века, где смешивается публичная и частная жизнь и акцентирован гендерный аспект. «Дашкова всегда помнит о своем женском статусе и в необычном, и в обычном аспектах Она одновременно ученый и дочь, конспиратор и невеста, представитель России за границей и мать, администратор в академии и в имении, советник и подруга. Ее автобиография повторно подчеркивает двойную природу ее жизни, временами с благодарностью за то, что неудачи в делах в одной сфере она может компенсировать за счет дел из другой сферы. <…> Ее чувство долга типично для ее времени. Но долг как гражданская доблесть (мужской неоклассический этос) соединен с материнским долгом матери (женский этос)» [171]171
  Heldt В.Op. cit. Р. 70–71.


[Закрыть].

Однако, на мой взгляд, внимательное сопоставление мемуаров Екатерины и Дашковой обнаруживает в них больше сходства, чем различия.

Обе мемуаристки пишут свою историю как историю самооправдания и самоутверждения, соединяя дискурсы общественной и частной жизни, причем в описании как публичного, так и приватного Яважным оказывается гендерный аспект.

Обозначенная двойственность видна уже и в адресации мемуаров. Дашкова пишет воспоминания по просьбе близкой подруги и «названной дочери» Марты Вильмонт; по мнению Е. Анисимова, «общая структура Записок Екатерины II воспроизводит архетип „частных воспоминаний, как бы заранее предназначенных только для близких“» [172]172
  Анисимов Е. В.Записки Екатерины II: Силлогизмы и реальность // Записки императрицы Екатерины II. М.: Книга – СП «Внешберика», 1990. С. 9.


[Закрыть].

Но этот интимный, «семейный» адресат (мотивирующий искренность и откровенность рассказа, которую декларируют мемуаристки) в некотором роде только посредник, через голову которого авторы обращаются к современникам и потомкам. Как замечает А. Тартаковский, «о публичном назначении <Записок Дашковой> позволяют судить не только неоднократные обращения к читателю, но и „проговорки“ автора относительно их цели. В одном из примечаний Е. Р. Дашкова, например, пишет: „Предупреждаю читателей, что мои записки, если они вообще увидят свет, будут изданы только после моей смерти“» [173]173
  Тартаковский А. Г.Русская мемуаристика XVIII – первой половины XIX в…. С. 123.


[Закрыть].

Обе мемуаристки стремятся запечатлеть для истории желательную им версию.

Особенно ясно, даже декларативно последняя задача сформулирована императрицей – уже на первой странице ее текста:

Счастье не так слепо, как обыкновенно думают. Часто оно есть ничто иное, как следствие верных и твердых мер, не замеченных толпою, но тем не менее подготовивших известное событие. Еще чаще оно бывает результатом личных качеств, характера и поведения. Чтобы лучше доказать это, я построю следующий силлогизм: —

ПЕРВАЯ ПОСЫЛКА: качества и характер,

ВТОРАЯ – поведение,

ВЫВОД – счастие или несчастие.

И вот тому два разительных примера:

ПЕТР III. – ЕКАТЕРИНА II. [174]174
  Екатерина II. Записки императрицы Екатерины II. М.: Книга – СП «Внешберика», 1990. С. 1. В дальнейшем все цитаты по этому изданию с указанием страницы в тексте.


[Закрыть]

Собственный образ выстраивается в контрасте с образом Петра III (Великого Князя), которому приписываются такие качества, как нерусскость и нелюбовь ко всему русскому, грубость и неотесанность, пренебрежение к религии, особенно к православию, слабость, болезненность, пьянство, развращенность, необразованность и нежелание учиться, а главное – ребячливость.

Он вечный ребенок, играющий в игрушки, болезненный и капризный [175]175
  Интересно, что вторым антагонистом автора в первых частях Записокявляется ее матушка. Жених и мать описываются как взбалмошные, капризные и неразумные дети, как противники, если не враги, героини. В отличие от записок Долгоруковой и Лабзиной, где изображаются идеализированные отношения матери и дочери, Екатерина описывает их как драматическую борьбу и соперничество. Женские воспоминания, в отличие от мужских, вообще обращают пристальное внимание на материнско-дочерние контакты.


[Закрыть]. По контрасту образ Яконструируется в нескольких достаточно противоречивых дискурсах: в автогероине, с одной стороны, подчеркивается русскость и православность, с другой – европейская образованность, воспитанность, любовь к чтению (она «философ в 15 лет» (21)), с третьей – сила, решительность, прозорливость, мудрость.

Она все время читает (причем не романы, а серьезные книги) на равных беседует с дипломатами (173), у нее государственный ум, обостренное чувство справедливости (в отличие от несправедливого и лживого Петра), она «рекомендует», кого назначить на государственные посты (202).

Я слыла умницею, и многие лица, знавшие меня ближе, чтили меня доверием, поверялись мне, спрашивали моего совета и с пользою следовали тому, что я советовала им. В. Князь с давних пор называл меня Madame la Ressource, и как бы ни дулся и ни гневался на меня, но как скоро в чем бы то ни было был в затруднительном положении, тотчас, по своему обыкновению, опрометью, вбегал ко мне, требовал моего мнения и, выслушавши его, точно так же опрометью убегал назад (173).

Обратим внимание на эти детские слова «дулся», «опрометью». Великий князь ведет себя, как неразумное дитя, причем иногда он в изображении Екатерины ведет себя именно как девочка —играет в куклы (используется слово «куклы», а не «солдатики»: «предавался ребячеству, удивительному для его возраста, а именно играл в куклы» (31)), причем предается этим забавам и на супружеской постели.

В определенном смысле Екатерина настаивает на инверсии гендерных ролей: Петр слабое, болезненное, пассивное, капризное, играющее в куклы существо (девочка), она же – активная, интеллектуальная, решительная, взрослая, мудрая и т. п. – «настоящий мужчина», подлинный государственный муж.

Чтобы оправдать свое преимущественное право на русский престол, Екатерине приходится прибегать к гендерному маскараду – на нарративном уровне, но и прямо – на сюжетном: например, повествовательница рассказывает о маскарадах при дворе Елизаветы, на которые «все мужчины являлись в женских нарядах и все женщины в мужских, и притом без масок на лицах» (107). И в других местах текста не раз встречается мотив переодевания автогероини в мужской костюм, в охотничий костюм, в военный мундир [176]176
  Хильде Хугенбум отмечает, что эта страсть к переодеванию и выбор мужского костюма имеют не только гендерную, но и классовую, социальную природу, подчеркивая в первую очередь саму идею выбора, которая функционирует как маркер их класса (только дворяне, только принадлежащие к благородному сословию имели возможность выбора парадигмы бытового поведения) ( Hoogenboom Н.«Autobiographers as…». P. 2).


[Закрыть], при этом подчеркивается, что она прекрасно справляется с такими мужскими занятиями, как верховая езда, охота, владение ружьем.

Вот образ моей жизни в Ораниенбауме. По утру я вставала в три часа и без прислуги с ног до головы одевалась в мужское платье. Мой старый егерь дожидался меня, чтобы идти на морской берег к рыбачьей лодке. Пешком с ружьем на плече, мы пробирались садом и, взяв с собой лягавую собаку, садились в лодку, которой правил рыбак. Я стреляла уток в тростнике по берегу моря, по обеим сторонам тамошнего канала <…>. Часто мы огибали канал, и иногда сильный ветер уносил нашу лодку в открытое море (69).

…там <мы> каждый божий день езжали на охоту. Случалось иногда до тридцати раз в день садиться на лошадь. <…> В это время я изобрела себе седло, на котором могла ездить, как хотела. Оно было с английской лукою, так что можно было перекинуть ногу и сесть по-мужски (104).

(Вопрос о седле обсуждается особо, так как императрица Елизавета запрещала Екатерине ездить верхом по-мужски.)

В этих эпизодах в самоописании подчеркиваются мужские качества – любовь к риску, решительность, самостоятельность, выносливость, бесстрашие.

Подобный же гендерный маскарад мы можем видеть и в мемуарах Дашковой. Этот мотив подробно анализирует в своей статье А. Воронцофф-Дашкофф [177]177
  Woronzoff-Dashkoff A.Disguise and Gender in Princess Dashkova’s Memoirs // Canadian Slavonic Papers. Vol. XXXIII. № 1. March 1991. P. 62–74.


[Закрыть], замечая, что в публичной (государственной) сфере Дашкова изображает себя как представителя мужской жизни, она описывает свою жизнь через те «роли» или «амплуа» [178]178
  О «ролях» или «амплуа» русского дворянина XVIII века см.: Лотман Ю. М.Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн: Александра, 1992. Т. 1. С. 248–268. Там же Лотман замечает, что «наличие выбора резко отделяло дворянское поведение от крестьянского, регулируемого сроками земледельческого календаря и единообразного в пределах каждого этапа. Любопытно отметить, что, с этой точки зрения, поведение дворянской женщины было в принципе ближе к крестьянскому, чем к мужскому дворянскому, поскольку не включало моментов индивидуального выбора, а определялось возрастными периодами» (С. 253).


[Закрыть], которые были возможны в то время для мужчины-дворянина (государственный деятель, устроитель имения, путешественник, ученый, администратор, дипломат).

В мемуарах Дашковой огромную, если не решающую, роль играет фигура Екатерины Великой, она – постоянный фон для сравнения и самоинтерпретации. Екатерина «Большая» выполняет роль нарративного двойника Екатерины Малой – и особенно в перечисленных выше публичных, «мужских» ролях.

Дашкова акцентирует такие свои свойства, как образованность, ум и политическую активность.

Я просиживала за чтением иногда целые ночи, с тем умственным напряжением, после которого следовали бессонницы [179]179
  Дашкова Е. Р.Записки княгини Е. Р. Дашковой. М.: Наука, 1990. С. 8. В дальнейшем все цитаты по этому изданию с указанием страницы в тексте.


[Закрыть](8).

Мой ум постепенно мужал среди своих ежедневных трудов (9).

Политика с самых ранних лет особенно интересовала меня (9).

В ту эпоху, о которой я говорю, наверное, можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением; отсюда между прочим возродилась наша взаимная привязанность (13).

Государственный ум, смелость, решительность, талант организатора и руководителя приписывает себе Дашкова, изображая свое участие в событиях 1862 года. Здесь она уже не двойник, а в определенной мере антагонист Екатерины, которая ведет себя как слабая женщина (плачет и боится), в то время как Дашкова действует по-мужски решительно, заслуживая уважение всех «наперекор моей юности и пола» (42). Именно в этих сценах она изображает свое переодевание в мужской костюм и, как замечает Воронцофф-Дашкофф, «наряжает свои мнения в камуфляж мужского голоса» [180]180
  Woronzoff-Dashkoff A.Op. cit. Р. 68.


[Закрыть].

Еще несколько смелых поступков приобрели мне в общественном мнении репутацию отважного и твердого характера (25).

Князь Репнин <…> представил меня <…> как женщину строго-нравственного характера, как пламенную патриотку, чуждую личных честолюбивых расчетов (42).

Дашкова очень настойчиво и самоуверенно подчеркивает свою ведущую, главную роль: это «наш заговор» (43); «мой замысел» (44); «…мне принадлежала первая доля в этом перевороте» (53), она описывает свой гнев «против самовольного замедления моих приказаний, данных Алексею Орлову» (56).

Именно в момент удачного завершения авантюры Дашкова и Екатерина переоделись в гвардейские мундиры Преображенского полка. Повествовательница не только отмечает этот факт как символический, но и описывает себя в эти моменты как мужчину, видит себя как мальчика [181]181
  Об этом пишет: Woronzoff-Dashkoff A.Op. cit. Р. 70.


[Закрыть].

Мое нечаянное появление в совете изумило почтенных сенаторов, из которых никто не узнал меня в военном мундире. Екатерина, заметив это, сказала им мое имя <…>. Сенаторы единодушно встали со своих мест, чтобы поздравить меня, при чем я покраснела и отклонила от себя честь, которая так мало шла мальчику в военном мундире (59).

…таким образом я была затянута в мундир, с алой лентой через плечо, без звезды, со шпорой на одном сапоге и с видом пятнадцатилетнего мальчика (68).

Дискурс «мужского» поведения присутствует у Дашковой и в описании ее интеллектуальных и дипломатических способностей (во время заграничных путешествий и бесед с правителями и философами), административных талантов (на посту руководителя двух российских академий и в своем имении). Здесь тоже можно видеть скрытое, а иногда и явно выраженное сравнение с Екатериной.

Однако в описании себя как государственного «мужа», отмечает Воронцофф-Дашкофф, у мемуаристки все время присутствует двойственность – что и является, собственно говоря, отличительной чертой концепта «маскарада». Дашкова все-таки всегда изображает себя как женщинув мужской роли, подчеркивая этим и собственную исключительность, значимость, и собственную неуместность (это одна из мотивировок ее неудач и поражений).

Неслучайно она отмечает, что мужской костюм, который был сшит для нее перед решительными действиями «революции», оказался узок и стеснял ее движения, и именно поэтому она должна была в решающий вечер остаться в своей комнате («я горела желанием ехать на встречу императрицы; но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковало меня среди бездействия и уединения к постели» (56)) – здесь характерна двусмысленность слова «стеснение» и тот символический факт, что мужской костюм не только помогал ощутить свободный и властный статус, но и мешал, «сковывал».