Текст книги "Разговоры с зеркалом и Зазеркальем"

Автор книги: Ирина Савкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Медведева была молодой женой престарелого чиновника, с которой у Герцена завязался кратковременный страстный роман. Когда чувство его уже практически остыло, муж Медведевой умер, и она, естественно, ожидала матримониальных шагов со стороны своего возлюбленного. Разлюбивший ее Герцен, чувствуя себя последним подлецом, все же не смог сделать этого шага – тем более что в ходе переписки с Захарьиной он понял различие между «чувственной, материальной» и «высшей» любовью. Медведева становится символом первой, Наталья Александровна – выражением второй.

Ты мне светила издали, как утренняя звезда, к тебе моя любовь <…> была так небесна, так чиста. <…> Она стояла возле, не ангел, а женщина, женщина пламенная <…>. Тогда-то я понял всю разницу между тобою и ею, между ангелом и женщиной (420).

Идеальной женственности, в отличие от «жены», «женщины земной, чувственной», «хозяйки», приписываются свойства абсолютной чистоты и невинности, небесности.

Ты моя жена! Что за унижение: моя святая, мой идеал, моя небесная, существо, слитое со мной симпатией неба, этот ангел моя жена! В этих словах есть насмешка. Ты будто для меня женщина, будто моя любовь, твоя любовь имеют какую-то земную цель! О, Боже, я преступником считал бы себя, я был бы недостоин тебя, если бы думал иначе; теснее мы друг другу принадлежать не можем, ибо наши души слились, ты живешь во мне, ты – я (147).

Герцен называет невесту «мадонной» (382), «голубицей», «прелестным ребенком» (297), «звездой» (305), «небесным ангелом» (378), «лилеей чистой, как снег» (386).

Я не знал, что такое дева, и Провидение показало мне ее во всей славе, во всем торжестве. Тогда только узнал я разницу между девой и женщиной и повергся пред тобою. Да, чтобы мою душу пересоздать, чтоб внести в нее религию, заменить славу любовью, для этого надо было иметь силу сверхъестественную (378).

Интертексты, на которые ссылается Герцен, создавая этот идеальный, сверхъестественный женский образ, – это «дева из чужбины» (46), дева-мечта Шиллера, Беатриче, Мадонна.

При этом Герцен пытается строить переписку (в процессе письма, а также многократно перечитывая, «переинтерпретируя» ее в позднейших письмах) как некий цельный и непротиворечивый сюжет, «выпрямляя» реальность – или игнорируя противоречивость и непоследовательность, неизбежную в эпистолярии, или придавая этой противоречивости статус одной из перипетий целенаправленного сюжета.

Тяга к сюжетостроению чрезвычайно характерна для Герцена. Он обладал удивительной способностью смотреть на свою жизнь как на роман или как на материал для романа и всякому событию жизни находить место в «оглавлении» [477]477
  Уже в письме от 29 июня 1836 года он пишет невесте о замысле написать статейку «Юность и мечты» – «потому уже должен писать, что юность прошла, окончилась 1-я часть моей жизни» (Павленков: 104). И далее он делит свою жизнь на «отделы»: «ребячество», «годы учения», «годы странствий», «эпоха любви» – «по гетевскому „Вильгельму Мейстеру“ в трактовке юных романтиков», – как замечает Л. Гинзбург (Автобиографическое в творчестве Герцена…. С. 9). Ощущение своей жизни как прожитых и проживаемых глав биографии усиливается от письма к письму, так как параллельно переписке Герцен приступает к работе над своей художественной автобиографией, невеста читает ее, и они в письмах обсуждают этот на глазах строящийся текст. При этом грань между реальностью и текстом о ней как бы стирается в их речи, что вызывает к жизни любопытные и двусмысленные выражения. «Я не говорю лучшее, но любимое мое из всего, написанного тобой, будет твоя жизнь. Терпенья нет прочесть продолжение», – пишет Наталья Александровна (516). «Написал VII главу в свою жизнь и написал очень хорошо», – сообщает Александр (519). Письма (свои и невесты) почти с самого начала переписки рассматриваются Герценом как материал для будущего художественного самоописания. «В дополнение к моей жизни, которая вся изложена в письмах к тебе, в следующем письме я напишу о действии на мою душу некоторых авторов. Таким образом, со временем по письмам к тебе я могу написать всю жизнь, а она не должна быть забыта…» (129); «Каждое письмо есть продолжение одной нити, кольцо одной цепи, кольцо живое, необходимое. Да, по этим письмам к тебе можно восстановить всю жизнь мою с 1834 года» (226). Александр Иванович просит невесту прислать ему его письма и, перечитывая их во Владимире, замечает: «я мельком пробежал письма свои, – это важнейший документ нашего развития и моей жизни; превосходно, что они у тебя сохранились» (454). Сортируя присланные письма по этапам своей жизни, он выделяет главную «тему» каждого этапа: «На обертке Вятских писем 1835 года я написал: „Судорожная боль разлуки, душа меркнет….“» (459).


[Закрыть].

Основной темой переписки как сюжетного текста объявляется история собственной жизни и развития. В этом «романе воспитания» Наталья Александровна получает роль воплощения неизменной и неизменяющейся «вечной женственности», нравственного камертона для страстного, заблуждающегося, «земного» мужского Я,проходящего свой путь исканий.

В этом смысле представления Герцена во многом схожи с теми, которые развивала современная этой переписке русская беллетристика и чуть позже (1845–1846) будет развивать сам Искандер как писатель в романе «Кто виноват?». Недаром из современной русской литературы Герцен за все время переписки с невестой рекомендует ей прочитать только один текст – роман «Катенька» Н. Веревкина-Рахманного (Герцен пишет «Рахманова»), «Во-первых, в слоге Веревкина (Рахманова) есть чрезвычайное сходство с моим слогом, а в „Катеньке“ есть кое-что твоего… Прочти. Когда я прочел, я положил книгу и не мог перевести дух, я готов был заплакать. Ужасная повесть» (423).

В журнальной прозе 1830–1840-х годов история молодой девушки, барышни развивается в основном в двух инвариантах: или это история порчи, превращения невинного ангелочка в ведьму-злую жену или «бабу-ягу» – старую деву (как, например, в повестях Вся женская жизнь в нескольких часахБарона Брамбеуса (1834), Мамзель КатишьАдама фон Женихсберга (1838), Мамзель Бабетт(1842) и Милочка(1842) С. Победоносцева, БарышняИ. Панаева (1844) и др.) – или это сюжет о невинной девушке-ребенке как искупительной жертве ( Катенька Пшаева, моя будущая жена(1836) и Антонина(1836) П. Кудрявцева, КатенькаРахманного (1837), Полинька Сакс А.Дружинина (1847), ДунечкаП. Сумарокова (1848) и др.).

В последнем случае героиня часто представлялась как «сестра» пушкинской Татьяны Лариной – чистая, естественная, странная, а главное (что так сильно подчеркнул еще Белинский в своем знаменитом критическом цикле о Пушкине) – цельная и нравственно безупречная.

«Евгений Онегин», продолжая традицию романтической поэмы, где женщина «представляет в глазах поэта высшие субстанциональные силы бытия» [478]478
  Манн Ю. В.Поэтика русского романтизма. М.: Наука, 1976. С. 38.


[Закрыть], переносит эту традицию в русский роман и другие жанры прозы, создавая такую модель прозаического текста, где «героиня как бы воплощает в себе вечные или, по крайней мере, долговременные ценности: моральные устои, национальные и религиозные традиции, героическое самопожертвование и вечную способность любви и верности, а в герое отображены черты исторически конкретного момента, переживаемого русским обществом» [479]479
  Лотман Ю. М.А. С. Пушкин // История всемирной литературы. М.: Наука, 1989. Т. 6. С. 328.


[Закрыть]. Кэрол Эмерсон в своей «противокультовой» статье о Татьяне рассматривает ее не как женщину с биографией, а как чистую символизацию [480]480
  Эмерсон К.Татьяна // Вестник Московского университета. 1995. Серия 9, филология. № 6. С. 41.


[Закрыть].

Мысль о том, что мужчина живет во времени и истории, а женщина получает свои качества в результате какого-то акта откровения, не раз возникающая в письмах Герцена, особенно четко сформулирована им чуть позже в романе «Кто виноват?». Автор говорит о своей героине, Любоньке, что она развивается как бы вопреки внешним обстоятельствам и давлению пошлой среды.

Как? – Это тайна женской души. Девушка или с самого начала так прилаживается к окружающему ее, что уже в четырнадцать лет кокетничает, сплетничает <…> готовится в почтенные хозяйки дома и в строгие матери, или с необычайною легкостью освобождается от грязи и сора, побеждает внешнее внутренним благородством, каким-то откровением постигает жизнь и приобретает такт, хранящий, напутствующий ее. Такое развитие почти неизвестно мужчине; нашего брата учат, учат в гимназиях, и в университетах, и в бильярдных, и в других более или менее педагогических заведениях, а все не ближе, как лет в тридцать пять, приобретаем, вместе с потерею волос, сил, страстей, ту степень развития и пониманья, которая у женщины вперед идет, идет об руку с юностью, с полнотою и свежестью чувств. [481]481
  Герцен А. И.Соч. Т. 1. С. 154.


[Закрыть]

(Курсив [482]482
  В файле – полужирный – прим. верст.)


[Закрыть]мой. – И.С.; ср. письмо от 23 марта 1838 года (533)).

История девушки оказывается в названных текстах не ее собственнойисторией, а эпизодом, связанным с каким-то этапом в жизни мужского героя. Джо Эндрю, анализируя поэму Пушкина «Кавказский пленник», говорит о том, что в сюжете романтической поэмы мужчина (главный герой) мобилен, он перемещается через границы пространства, тогда как женщина в повествовании – топос, место, через которое герой или сюжет может продвигаться. Героиня выступает в роли препятствия или донора, мужчина же пребывает в движении, его судьба – искать человеческую (то есть мужскую) идентичность [483]483
  Andrew J.Narrative and Desire in Russian Literature, 1822–1849. The Feminine and the Masculine. London: Macmillan, 1993. P. 26–31. Andrew ссылается в своих наблюдениях и выводах на работу Ю. М. Лотмана ( Lotman J.The Origin of Plot in the Light of Typology  //Poetics Today. 1979. Vol. 1. № 1–2. P. 161–184).


[Закрыть]. В массовой журнальной литературе эта схема стала общим местом, сюжетным шаблоном в 1830–1840-е годы. Например, в повести Рахманного «Катенька», которая так понравилась Герцену, идеальная, естественная, ангелоподобная героиня оказывается искупительной жертвой, которая преображает героя или дает ему урок.

Подобную схему отношений Герцен «вчитывает» в свой эпистолярный роман с Захарьиной: идеально чистая дева-ангел послана ему в искупление его греха (поступок с Медведевой).

Твоя любовь мало помалу пересоздает меня; чистый ангел, пожертвовавший собой для меня, мог один это сделать (69).

О, Наташа, верь, Провидение послало тебя мне. Мои страсти буйные, что могло удерживать их? Любовь женщины; нет, я это испытал… Любовь ангела, существа небесного, твоя любовь только может направлять меня (82).

…страдай, ангел мой, страдание твое искупит пятно (97).

Тебе, тебе назначено меня спасти и от моих страстей и от моих черных дум, в твоей душе они возникнуть не могут, она так чиста, так чиста, а моя… (313).

Чем дальше идет переписка, тем грандиознее оказывается роль Натальи как искупительной жертвы, путеводной звезды и идеального нравственного мерила. При этом мужчине (себе) Герцен приписывает противоречивость, сложность и, главное, идею развития, пути(пусть и сложного, непрямого, полного ошибок и заблуждений), в то время как своей корреспондентке отводит роль вечно совершенного, идеально чистого и неподвижного Ewig Weibliche.Так, например, анализируя опыт их более чем двухлетней переписки, 9 октября 1837 года Герцен пишет, что за это время письма Н. А. «переменились только объемоммысли и чувства. Из небесного, райского ребенка сделалась небесная, райская дева.<…> Твои письма – это одно письмо. Совсем другие мои письма» (357). Дальше Герцен говорит о своих душевных «метаниях», о сложном и противоречивом пути нравственного развития, который он преодолел за это время, и заканчивает: «Твоя душа уже не изменится ни на волос, такою воротится она к Богу, в моей еще тысячи судорожных мыслей и движений, но основа одна и незыблемая….» (357).

Принимает ли Наталья Александровна эту концепцию (как считает Л. Я. Гинзбург)?

И да, и нет.

С одной стороны, она развивает в своих письмах (и, как говорилось, в определенном смысле навязывает адресату) религиозно-мистическую концепцию их отношений, в которой Тыадресата приписываются черты Божества, а общение с ним становится родом молитвы. В своем стремлении к абсолютной идеализации, обожествлению Герцена Наталья Александровна переходит иногда все мыслимые пределы и приближается просто к кощунству.

Ты мой создатель, ты мой отец! (85).

…каждому готова <…> сказать: любите его, поклоняйтесь ему, молитесь на него! Не постигаю, как не все могут боготворить тебя, как не все могут очиститься, освятиться воспоминанием о тебе! (107).

…да, ты мой ангел, ты мой спаситель, ты отец мой, ибо ты дал мне жизнь, а до тех пор, пока ты не обращал на меня внимания, я была мертвая, неодушевленная, ангел, ангел мой (128).

…я весь этот год буду приготовляться предстать перед тобою, как перед самим Богом (132).

…я бы всех поставила на колени поклоняться ему, молиться ему! (143).

В тебе должно быть все: весь свет, вся вселенная, в тебе должны потонуть все думы, все чувства, вся душа, при одной мысли о тебе должно все исчезнуть, как мрак ночи при восхождении солнца (168).

Боюсь, боюсь тебя, спаситель мой! Отец мой! Боюсь предстать недостойной дочерью перед тобою, брат мой, назовешь ли тогда Ты меня твоею сестрой? Ангел мой, достойная ли буду подруга твоя? (240).

Ангел мой, как я постигаю чувства Девы Марии при благовестии Архангела! Это смирение, этот ужас, это блаженство! (255).

Адресат именуется словами молитв, относящимися к Богу, к Христу: «спаситель, отец, жизнедавче» и т. п.; портрету, письмам, другим вещам Герцена приписывается целебная и спасающая сила – как святым мощам; ожидаемая встреча с ним описывается через концепты Преображения, Воскресения, Спасения.

По отношению к себе, напротив, используются литоты и фигуры умаления и самоуничижения. Даже таким нейтральным особенностям, как крупный или мелкий почерк, придается знаковость. «Теперь уж, верно, ты получил мое мелкое писание и бранишь за него – ломать глаза над пустяками» (17). Мысль о собственной «мелкости», пустячности перед лицом великого Саши переходит в идею полного самоотречения. Собственное Япредставляется только как эхо, «отголосок» (57), зеркало его Я,его души:

…в существе моем нет меня, я исчезла, в нем живет лишь он и ты (48).

…на мне ничего не видно, кроме твоего, во мне отражается одного тебя сияние (68).

…я слишком мало ценю себя, свою душу, свои мысли я люблю только потому, что они полны тобою, жизнь моя драгоценна только тем, что она посвящена тебе, тем, что она твоя; что во мне есть хорошего, это только то, что я умела постигнуть тебя, что душа моя стала ответом на одно воззвание души твоей. Словом, в себе я люблю тебя (53).

Тыоказывается не только Богом-создателем, вдохнувшим жизнь в «неодушевленное и мертвое», но и самим пространством жизни, оно определяет границы и содержание Я:

В тебе, мой друг, заключается весь мир для меня, в тебе я молюсь, в тебе удивляюсь Создателю, в тебе боготворю природу – словом, я живу в тебе. Не правда ли, Саша, я создана только для того, чтоб любить тебя? (57).

С одной стороны, внутри этой парадигмы «Творец-создание, солнце//отражающий его свет ручей» (52) развивается сюжет самоотвержения, самопожертвования.Наталья мазохистски сетует, что она не имеет возможности принять за Герцена смертные муки, какие терпели первые христиане, не может «распяться за <него>» (265). Временами идея самоотречения доходит до полного самоумаления: я – только пылинка на твоем божественном лице (см. 125–126) – и самоаннигиляции.

Но одновременно, как ни парадоксально, именно внутри этой системы отношений развивается и идея собственной ценности и значимости. В определенном смысле абсолютность идеализации мужского Тысоздает и собственную высокую, несомненную ценность, представление о собственной избранности: Я– ничто, но ничто только перед Тобой-Богом, не меньше. Эта идея соединяет женского автора с адресатом и противопоставляет «обычным», «земным», бренным людям. Романтические дихотомии неба//земли, святого//профанного, духовного//телесного играют огромную роль в самоописании и самоидентификации.

Ихнее счастье – это земля, перемешанная с золотом <….>, а наше счастье – это целое небо, и мы в нем недостижимы им как звезды… (140).

Жалкие люди! <…> Да что такое они думают!? Пусть все, что хотят: звездам не слышен шум их, грязь не долетит до нас, как ни бросают они ее высоко, она упадет на их же головы. И сверх того, может, одно наше сияние будет освещать путь их в глухую, темную, холодную ночь (141).

В оппозиции Они/Мы Якак часть этого Мыполучает необыкновенно высокий ценностный статус, практически включает в себя все те превосходные характеризации, которые приписываются адресату. В одном месте Наталья Александровна уподобляет союз Герцена – Огарева – Захарьиной Святой Троице (275).

Но, с другой стороны, она постоянно (хоть и не всегда открыто) обнаруживает свое несогласие с представлением о собственной «готовости», неподвижности. «Александр, я растус каждым днем, это я чувствую сама, многое мне становится ближе и яснее» (283); «Несмотря на то, что ты пересоздал меня совершенно, я все еще меняюсь,Все более силы, все более свободы, все более любви» (295; курсив везде мой. – И.С.).

У Натальи есть собственный «сюжет», собственный дискурс, в котором она понимает Герцена и себя и в котором она «читает» их жизнь и их переписку. Это уже знакомый нам по многим женским автотекстам, сюжет «испытания». Все, что происходит с ними: их вынужденная разлука, недоброжелательность родни, угрожающее ее свободе и ее любви приискивание женихов, – все это Божий Промысел и крестный путь, ведущий к Воскрешению. «Нам указана дорога, она терниста, трудна, но она указана нам, еюи пойдем» (131). Идея испытания, хотя и включает в себя религиозный фатализм, но все же предполагает и борьбу с искушениями, мысль о нравственном развитии, самосовершенствовании… «Долго время испытания, но пусть оно еще будет долго-долго, лишь бы я сделалась совершенно достойной делить судьбу твою, быть твоей спутницей. О, я бы многое вынесла для того, чтобы усовершенствоваться!» (71).

С другой стороны, хотя Наталья Александровна вслед за Герценом неоднократно повторяет, что у нее нет «своей истории» («когда рассматриваю всюмою жизнь, в ней ничего нет, кроме любви, никого, кроме тебя» (546) и т. п.), но в то же время она не раз рассказываетэту историю своего развитияи своей борьбы с обстоятельствами и людьми – рассказывает как автобиографию (особенно в конце переписки под влиянием герценовского биографического проекта). Сквозная идея ееромана воспитания – мысль о чуждости, инакостиавтогероини в окружающем ее мире. Маленькая Наташа изображается как сирота, никому не нужная, всем чужая («меня бросили вдруг в сорную яму, под ноги чужих во всем смысле этого слова» (538)). Она все же стремится к самореализации, что выражается прежде всего в ее страстном желании учиться:

…стремление к науке душило меня, я ничему более не завидовала в других детях, многие меня хвалили в глаза, находили во мне способности и с состраданием говорили: «ежели руки приложить к этому ребенку» – он дивил бы свет, договаривала я мысленно, и щеки мои горели; я спешила идти куда-то, мне виделись мои картины, мои ученики… а мне не давали клочка бумаги, карандаша. Сердце умерло для той жизни, которая меня окружала, тем более, что я не умела в ней сделать шагу, сказать слова, я чувствовала, что есть страна, где Божие создание ценится вполне, где не требуют, чтобы оно было переделано человеческими руками, и стремление в тот мир становилось все сильнее и сильнее, и с ним вместе росло презрение к моей темнице и к ее жестоким часовым (398).

Собственная биография рассказывается как история девочки-изгоя, которая в чужом ей мире принуждена остаться немой, не имеет возможности развивать никакие свои таланты и способности, но в процессе борьбы, через внутреннее сопротивление влиянию своих «тюремщиков» находит свою «страну», свое пространство, свой мир в молитве, любви и переписке с братом-возлюбленным. «Друг мой, твоя Наташа чужестранка на земле между ими,ты ее родной, ты ее родина, а им безумная» (470).

Как я уже пыталась показать выше, этот сюжет борьбы и сопротивления в письмах Наташи развивается не только ретроспективно, но и в настоящем.

Тезис Герцена о том, что женская жизнь вообще и Наташина в частности есть «одна любовь и только любовь», получает несколько иную интерпретацию в написанной женщиной собственной истории. Такое состояние оказывается не безальтернативным природным ее «предназначением», а следствием того, что все другие сферы самореализации были для нее закрыты.

У меня нет никаких талантов, даже способностей, нет, может, было бы много, но их задушили при самом рождении, им не дали взглянуть на Божий свет, не дали вздохнуть; словом, убито все, что можно было убить, и что я есть теперь – одна любовь, одна любовь (540).

Таким образом, Наталья Александровна не только развивает предложенные Герценом модели женского Я, но и создает собственные, хотя романтическая концепция женственности, столь принципиальная для Герцена, разумеется, накладывает довольно жесткие ограничения на возможности женской самоинтерпретации.

Даже рисуя проекты будущей семейной жизни и того, как он будет просвещать свою жену, какую библиотеку для нее создаст, Александр ясно обозначает эти границы, связанные с невозможностью соединить идеальную женственность с идеей изменения и развития.

Я хочу тебе составить отчетливый, полный план чтения и занятий и, это раз, и другое – особую библиотеку для тебя. Здесь первое место поэзии, <…>, потом – история, <…> потом романы, и больше ничего. Пуще всего не науки <…> науки холодны и плохо идут к идеальной жизни, которую я хочу для тебя.<…> Не воображай, чтоб от всей массы мыслей и чувств осталось в тебе что-либо измененное, нет, тогда я вырвал бы книгу из твоих рук, в тебе ничего не изменится и не должно(483). (Выделено везде мной. – И.С.).

Стремление изо всех сил «соответствовать» образу шиллеровской Девы, какой выстраивает для нее жених (высший авторитет), между тем приводит к сложным коллизиям, которые намечаются уже в конце досвадебной переписки. Наташа изо всех сил старается изогнать из себя все несовершенства, стремясь к ангельской бестелесности (хотя и ей снятся эротические сны о поцелуях (см.: 106)).

Однако ее корреспондент в этом отношении тоже отнюдь не последователен. Когда час их реального соединения приближается, Герцен начинает разрушать тот образ идеальной бестелесной девы, который сам же так старательно строил. «Знаешь ли ты, что я люблю в девушке и женщине охоту наряжаться (разумеется, чтоб это было не главное), – пишет он 20 февраля 1838 года, – в нарядах есть своя поэзия, ими пренебрегать не надобно, как и наружной красотой – из любви к изящному ими пренебрегать ненадобно» (479).

Может хорошо и необходимо в девушке и женщине желание наряжаться, – отвечает Наталья, – для меня нет ничего изящного в пышном и богатом наряде, изысканность и украшения отвратительны <…>. Ни на что так не жаль тратить времени, как на туалет. Тебе нравится охота наряжаться в девушке и женщине, а мне оставь мою беспечность, позволь туалету моему ограничиться тем, что останется от пышности, изысканности и богатства (490).

Но Герцен как бы не замечает в Наташином ответе отсылки к столь любимой дихотомии женщина/ангел. «Ты как-то худо понимаешь поэзию роскоши и поэзию наряда», – пеняет Герцен невесте и еще не раз возвращается к этой теме во владимирских письмах 1838 года (см., напр.: 500, 553), внушая адресатке мысль о необходимости для женщины не пренебрегать нарядами, украшениями и т. п.

Фактически речь в подобных герценовских пассажах идет о сексуальности, эротической привлекательности, хотя этот дискурс замаскирован похвалами поэзии пышности и нарядности. Герцен не рискует говорить с невестой прямо, но обращает ее внимание на телесное как через рекомендации сшить платье из прозрачной ткани, так и через переадресацию невесте похвал собственной телесной привлекательности:

Прошу обратить внимание на наряд для портрета: воздушная ткань, едва вещественная, с поэзией наряд и с совершенной простотой – вот что я требую. А теперь уличу тебя в кокетстве: будто 3 марта ты от недосуга была без папильоток? Не обманете, mademoiselle; впрочем, это очень хорошо, папильотки уродуют наружность <…>. Я, со своей стороны, никакой не вижу доблести не заботиться о красоте. Вятские дамы хвалили мои глаза, открытый лоб и руки, и мне было приятно, признаюсь откровенно, даже за тебя было приятно (522).

Наталья Александровна, надо сказать, подобных намеков не понимает и в последних перед свадьбой письмах еще более рьяно отвергает все земное и телесное. Теперь даже слова, даже сама их переписка для нее – что-то слишком земное и овеществляющее дух.

Что слова, это тело, они так же грубы, так же мало выражают душу, как я любовь (496).

…больно видеть рассеянную душу, раздробленную на слова…. то, что безобразно и убито в словах (497).

Думая о будущей их жизни, она выстраивает в своем воображении какую-то утопию вечной, нетленной идеальной любви двух слившихся душ вне реального мира (а Герцен говорит, что не может жить в комнате с низкими потолками). В этой утопии «новой, Христовой, вечной любви» телесность и вещность – мешающие оболочки, которые в конце концов неизбежно будут сброшены, и тогда будем возрастать в Христе, а не в мире сем; когда же достигнем совершенства, тогда прекратится и мы исчезнем с земли. По мере возраста нашего в мире духовном, мы должны уничтожиться во внешнем мире, по мере увеличения там, должны умаляться здесь (475).

Напряженность религиозного экстаза накладывается на романтическую эстетику двоемирия в духе немецкого романтизма или В. Жуковского (выделенные курсивом тами здесьвыглядят цитатой из Жуковского).

В этом смысле чувства (и их словесное выражение) в письмах Натальи Захарьиной чрезвычайно созвучны с эмоциональной атмосферой и религиозно-эстетическими концепциями повестей Елены Ган. Кажется, что Наталья Александровна вполне могла бы быть названа «любимой героиней» Ган, подобно Ольге из повести «Идеал» (1837), или Зенеиде из «Суда света» (1840), или поэтессе Анюте из последнего романа писательницы «Напрасный дар» (1842).

Одна из сюжетных ситуаций «Суда света» в высшей степени напоминает то, как интерпретируют свои отношения Герцен и Захарьина. У Ган молодой человек Влодинский встречается с необычной женщиной – Зенеидой и под влиянием ее любви «перерождается» или «воскресает» (эти слова употреблены в тексте повести).

Чувство, которое соединяет Влодинского и Зенеиду, – это идеальная асексуальная любовь, слияние двух чистых (детских – то есть бесполых) душ, «истинное блаженство кроткой любви небожителей» [484]484
  Ган E.Суд света I/Дача на Петергофской дороге: Проза русских писательниц XIX века / Сост. В. Ученова. М.: Современник, 1986. С. 210.


[Закрыть]. Однако райская идиллия оказывается уязвимой, и причина во Влодинском, в котором просыпается мужская страсть. Здесь можно говорить об инверсии гендерных ролей: не женщина (Ева) – инструмент дьявола; соблазн исходит от мужчины, и от полного разрушения сказочной духовной гармонии спасает только отъезд героя. Дальше сюжет развивается драматически, заканчиваясь трагической гибелью главных героев.

С Зенеидой Наталью Александровну роднит не только романтический максимализм и ее «чужестранность» в мире обычных людей, но и то, что Зенеиду, как и многих других героинь Ган, в жизни не устраивают ни мужские, ни женские роли – только «ангельские»; ее привлекает «идея о возможности истинной вечной любви» [485]485
  Там же. С. 203.


[Закрыть]. Как отмечает Джо Эндрю, «текст героини представляет ее победу над лживыми мужскими представлениями и судом света, но также включает в себя тотальный запрет любого намека на сексуальность» [486]486
  Andrew J.Op. cit. P. 131.


[Закрыть]. Можно сказать и более сильно: ее победа исключает ее не только из патриархатного мира, но вообще из мира живых. Романтически максималистские претензии героини неосуществимы на земле – идеальная любовь невозможна в реальном пространстве. Влодинский же изображен в целом как слабый и инфантильный юноша, которого Зенеида одушевила своей любовью, как Пигмалион Галатею.

Герой романа Натальи Александровны, конечно, личность совсем иного масштаба, и в их отношениях неизвестно, кто Пигмалион и кто – Галатея: они постоянно передают друг другу роль «творца-создателя». Однако обозначенный у Ган конфликт между «иным», небесным миром, куда романтическое миросознание помещает идеальную женщину, и реальной эротической страстью, объектом которой оказывается та жеженщина, конфликт между «виртуальными» моделями женственности, активно навязываемыми мужским идеологом (хотя это и не удается ему до конца), и ролью женщины в реальной жизни обнаруживает себя и в переписке Герцена – Захарьиной, особенно в ее последних «главах».

П. Милюков видит в возникающих маленьких «размолвках», недопониманиях (которые ясно обнаруживаются в письмах 1838 года, в промежутке между их тайным свиданием в Москве 3 марта и свадьбой 9 мая) проявление разницы темперамента и всего склада мыслей, обнаружению которой мешал прежде «слишком возвышенный тон писем, к которому как-то не шли реальные подробности» [487]487
  Милюков П.Любовь у «идеалистов тридцатых годов» // Милюков П. Из истории русской интеллигенции. СПб.: Знание, 1903. С. 147.


[Закрыть]. Он обращает внимание и на их разногласия в вопросах «о нарядах и богатстве», и – главное – на разный характер их чувств, когда на страстное нетерпение Герцена, на его воспоминания о поцелуе и объятьях, Наташа отвечает:

…в этом письме ты не достоин меня. Вот мой приговор тебе. Да, все это любовь, любовь, но где же вера, где Бог? Ты спрашиваешь меня, покойна ли я? Да была ли бы я твоя Наташа, ежели бы была непокойна? Любовь моя до того сильна и свята, до того безмерна, необъятна, что я часто забываю, что ты не подле меня, – потому что моя душа в твоей душе, потому что я так тесно слита с тобой, что незаметна разлука. А ты? (580–581).

Ну будь ангел, будь свят, чист, высок и будешь покоен (581).

Конечно, разница темпераментов, различие характеров здесь важно (и в их дальнейшей жизни это будет сильно проявляться), но дело не только в этом. Герцен отчасти сам попадает в ловушку романтической идеализации женственности. В литературных текстах того времени противоречие между земной, чувственной и идеальной, духовной женственностью разрешалось обычно довольно просто: они воплощались каждое в отдельном женском образе (как у Веревкина). То же до поры до времени делал и Герцен в своей романтической модели (Медведева – Захарьина). Когда же оба эти начала должны как-то соединиться в одной женщине, возникает напряженное противоречие, которое в литературе разрешается гибелью героини: ангел не может стать любовницей и женой.

Подобный исход можно видеть как в романтических, так и в более поздних, реалистических текстах. Так, в знаменитой в свое время повести А. Дружинина «Полинька Сакс» главный герой хочет быть отцом, учителем, доктором, исповедникомдля жены-ребенка, но одновременно он мечтает хоть «на один час сделать женщину из этого ребенка, чтоб поселить в ее душе страсть ко мне, чтоб заставить ее вымаливать у меня любви и чтоб с черной радостью отвергать ее порывы, все сокровища только что пробужденной души» [488]488
  Дружинин А. В.Полинька Сакс // Современник. 1847. Т. VI. С. 211.


[Закрыть].

В финале повести рискованные эксперименты Сакса, казалось бы, заканчиваются успехом – Полинька «перевоспитывается» или, вернее, «преображается». Произошло в конце концов чудо – спящая красавица пробудилась и «отплатила ему тем, чем только может отплатить женщина: беспредельною жаркою любовью» [489]489
  Там же. С. 226.


[Закрыть]. Но за этим преображением следует неизбежная смерть героини – взрослая ПолинаСакс не может существовать, так как невозможно одновременно выполнять роль чистой девы, дочери, ребенка Сакса и его любовницы.

То же, только не усложненное никакими идеями об эмансипации чисто романтическое противоречие можно видеть и в поэме М. Лермонтова «Демон» (1829–1839, опубликована в 1860 году, отрывки в «Отечественных записках» в 1842 году). Демон стремится спастись через любовь к абсолютно чистой и невинной женщине-ребенку, однако его чувство оказывается разрушительным для той идеальной непорочности и гармонии, которая и является для него залогом спасения; его любовный поцелуй смертоносен для Тамары. И только благодаря смерти, героиня сохраняет свою чистоту («Как пери спящая мила, / Она в гробу своем лежала, / Белей и чище покрывала, / Был томный цвет ее чела» [490]490
  Лермонтов М.Ю. Стихи и поэмы. М.: Худож. лит-ра, 1971. С. 214.


[Закрыть]) и оказывается достойной рая.

Демон предлагает ей восторги и страдания, «пучину гордого познания», он влечет ее в «мужской мир» сомнений, власти и эротических страстей, в мир «культуры», но при этом, чтобы выполнить функцию его спасительницы, она одновременно должна оставаться «дитем природы», девственно чистой, непорочно хранящей свою идеальную цельность. Соединить оба эти требования невозможно, поэтому смерть – единственный и неизбежный финал данного романтического сюжета [491]491
  См.: Роднянская И.Демон // Лермонтовская энциклопедия. М: Сов. энциклопедия, 1981. С. 130–137; Andrew J.Women in Russian Literature, 1780–1863. Basingstoke; London: Macmillan, 1988. P. 57–60.


[Закрыть].