Текст книги "Цена доверия. Кн.2. Протянутая ладонь (СИ)"

Автор книги: Инна Чеп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Глава 17. Подхолмье

– Папа, а когда мама плидет?

Любима примеряла деревянной кукле бусы и серьги, что ей смастерил в кузне отец. Яромир смотрел на нее с тоской и жалостью.

– Она не придет, Люба.

– А Жина сказала, что плидет. Она много знает. Она говолит, что кого залывают в землю, они потом вылезают. И наказывают плохих. Кто их обижал. А ее блат сказал, что мама пойдет какой-то Лине сердце выглызать. А потом мама к нам велнется, да?

Демоновы бабы с их сплетнями, будь они прокляты! Дети же слушают!

– Жина шутит, дочка. Это легенды Кровавых времён. Сейчас в центре Континента никто не восстаёт из могил. Ну, может, на севере встретится кому-нибудь раз в год случайно созданная нечисть. Да и то будет тварь болотная или лесная. Не бойся, никто из могил не поднимается в нашем веке.

Девочка насупилась.

– Я не боюсь! Я маму жду!

Яромир почувствовал бесконечную усталость. И злость. Она поднималась из глубин души и затапливала все его существо. Ну, бабы стервы! Мотают ребенку душу, а ведь и без того ему с девочкой приходится не сладко! Без Данисы жить трудно, а тут доброхоты ещё в свежей ране калёными клещами возятся!

– Мама не придет. Маму забрал Отец.

– Зачем? – удивился ребенок. – Нам она нужнее.

– Зато там ей лучше. – Бред, но что ещё он может сказать малышке? В Серземелье, как и во многих соседних странах ни в перерождение душ, ни в мир мертвых не верят. Но нельзя же сказать ребенку просто: мамы нет и никогда ты с ней не встретишься, потому что душа ее – осколок мира, что сотворил Отец, и, умерев, она лишь вернула данную ей миром энергию на место? Нет, маленькой девочке такое рассказывать нельзя. И Яромир продолжил говорить ересь: – Здесь, помнишь, мама лежала, болела, ей плохо было? А там, у Отца, она будет здоровой и счастливой.

– Как же она будет счастливой, если там нас нет? – вытирая выступившие слезы, спросила Любима. Яр сел на пол рядом с дочкой, погладил ее по голове. Стал нервно придумывать очередную отговорку.

– А там… Она на нас оттуда смотреть будет. Как мы живём, как ты растешь, как замуж выйдешь за хорошего человека. И будет радоваться за нас. Любоваться на твое новое платье. Улыбаться, наблюдая, как твои куклы пьют чай.

Люба задумалась.

– Оттуда, это из подземного кололевства?

– Почему из подземного? – удивился кузнец.

– Так маму же в землю закопали. Значит, она ушла в подземное кололевство? А можно меня тоже закопать? Я к маме пойду.

Яромир схватил дочь в охапку, прижал к себе.

– Глупая! Не спрашивай никогда такого! Ты маленькая, тебе туда нельзя! Слышишь? Ты меня слышишь? Никогда такого не говори, Люба!

Девочка угукнула, затихла на руках у отца. Между светлых бровей залегла упрямая складка.

– Эй, хозяева! Хозяи-ин, отзовись!

В открытое окно заглянула женская голова.

– О, Яр, ты дома! Так я зайду!

И, не дожидаясь ответа, женщина заспешила ко входу. Скрипнула дверь, соседка ввалилась в дом.

– Ох, так и знала! Не убрано, не стирано, есть нечего! Давай-ка я помогу, а? По-соседски?

Она по-хозяйски шагнула к столу, взяла со стула Данисин передник.

– Не трожь! – Вырвалось у Яра. Совершеннейшая глупость, но ему не хотелось, чтобы в доме хозяйничала чужая женщина. – Мы сами справимся.

Последняя фраза должна была смягчить первый окрик, но на гостью не подействовало ни то, ни другое.

– Да мне что, сложно что ли! – она встряхнула передник, повязала его деловито поверх платья. – Я сейчас мигом что-нибудь приготовлю! Понимаю ж: бабы дома нет, мужик в беде. А я завсегда помочь рада такому мо́лодцу! – и соседка улыбнулась ему подкрашенными свеклой губами. – Мужику без бабы же сложно. По-всякому. – Она поправила бусы, лежащие на груди нитью алых капель. Объемная грудь колыхнулась. – В разных делах недостача случается. Ни поесть, ни ещё чего. А я если что – всегда под боком, да, Яр? А дите и погулять может, у тебя огорожено знатно, не убежит. Правда, Люба? Ты же хорошая девочка, от мамки не бегала и от папы не побежишь, да?

Малышка хмуро кивнула. Гостья умилительно проговорила:

– Вот и молодец! Самостоятельная девочка! Она и без мамы будет умницей!

Любима в ответ авторитетно заявила:

– Мама заболела и ушла лечится в подземное царство.

Соседка всплеснула руками.

– Ох, выдумщица! Яромир, что ж ты ребенку сердце рвешь! Деточка, умерла твоя мама. Свела ее в могилу ведьма северная, чародейка лихая. Не увидят теперь мамкин облик твои глазоньки, ох беда-а! Не услышат песни ее твои ушки!

Девочка зашмыгала носом. Яр вскочил на ноги, шагнул к незваной помощнице.

– Отдай! – руки дёрнули за передник. – Снимай и уходи отсюда! Мы сами справимся! Прочь! Прочь иди!

Женщина взвизгнула, отпрянула, выбежала в дверь, выкрикивая в ответ ругательства. У Яра в руках остался порванный передник, а за спиной – хмурая голодная дочь.

И никого кроме них двоих нет и не будет в этом холодном доме.

– Кашу будешь? – спросил он, подходя к горе немытой посуды. Передник аккуратно свернул, положил на край стола.

– Как вчела? – уточнила девочка.

– Да, как вчера. Только свежую.

– Она не вкусная.

Яр тяжело вздохнул.

– А если…

Кузнец хотел предложить дочери пройти до гостиного двора, купить выпечки, он не раз ел там пироги, они у Азарины вкусными всегда выходят, хоть ягодные, хоть мясные, но вспомнил, что произошло с Риной при его попустительстве. Вряд ли дона Брит обрадуется сейчас посетителям, в ее состоянии лежать надо, а не у жаркой печи суетиться. Как она там? Вызвали ли ей доктора? Есть ли кому о ней заботиться? Говорят, Игнас уехал служить какому-то генералу. Значит, она осталась одна? Или нет? Тот наглый тижиец – кто он ей? Проклятый степняк так нагло себя вел в тот день: зыркнул на Яра, как на врага (или соперника?), подхватил по-хозяйски Рину, а на вопрос офицера ответил, что "мы этого чулувэка не знаым". И офицер, бегло опросив, отправил его домой. Оставив Рину на того тижийца.

– Пойдем, к булочнице сходим, – предложил Яромир дочери после долгих раздумий. Люба согласно кивнула и принялась одевать куклу на прогулку. Даниса для деревянной фигурки нашила несколько платьев под прошлую Снежную неделю. Любима тогда очень обрадовалась. Все бегала, хвалилась обновками. А Даниса обещала к следующему празднику ей ещё сделать новых. И шубку сшить из старой заячьей шапки деда. Чтобы кукла могла зимой с ними ходить на прогулки…

Любима взяла отца за руку и потянула в сторону двери. Яр послушно шагнул к выходу. На полу осталась лежать вторая кукла в венце из синих бус, намотанных на голову, и голубом платье. Даниса любила синий цвет…

***

После визита доктора Азарина позволила себе день провести в кровати. Лежала, чутко прислушиваясь к доносившимся звукам, но ни ссор, ни криков так и не услышала. Тижиец то дрова рубил, то воду носил, мелькая постоянно перед открытым окном Азарининой спальни. Все мирно: дела делаются, печь топится, а к вечеру Деяна даже самолично обслужила людей, которые зашли поужинать, прознав, что хозяйка постоялого двора вернулась. Вроде ладится все, а лежать было невмоготу. И на следующий день Рина все же решительно встала с кровати. Надо посмотреть, что в ее отсутствие учудили с домом приблудившиеся личности. Уши ушами, а глаза вернее все увидят. Тижиец хоть, судя по всему, и не злой малый, а всё-таки Рина ему верила не полностью. Да и девчонка могла натворить что-нибудь. Из самых добрых побуждений.

К удивлению доны Брит, в доме царили порядок и тишина. С улицы раздавался мерный стук молотка, кажется, со стороны пустующей конюшни. С кухни тянуло запахом сдобы. Азарина медленно толкнула дверь.

Деяна месила тесто, закатав рукава до локтей. Рядом стояла жаровня с мясом. Девчонка то сноровисто орудовала скалкой, то принималась обминать тесто ладонями. На лбу выступил пот. "Усердная и упорная," – подумала с удовлетворением Азарина.

– Доброе утро.

Деяна вздрогнула, обернулась, схватилась с испуга за скалку – и облегчённо выдохнула, увидев рядом хозяйку дома, а не неведомого злодея.

– Ох! Доброе. Дона Брит, зачем вы встали?

– За надом, – Рина прошла в комнату, села на лавку, боясь прислониться спиной к стене. – Слоенку знаешь, как делать?

– Нет.

– Будешь учиться. Сбегай к Ярилке за маслом, это толстуха, что через дорогу живёт. Да куда! Пирог сначала в печь поставь! А потом иди.

Деяна споро разобралась с тестом, вымыла руки и, схватив в ладошку пару монет, выбежала на улицу. Торопыга.

Рина улыбнулась. Ничего. Своих детей нет, вот чужую пригрела. Уму-разуму научит, а там, глядишь, девица замуж выскочит. Сколько ей? Всего-то года на два-три старше Игнаса, не больше. Молодая, глупая девчонка. Рина в ее возрасте тоже такой была. А теперь вот…

Женщина закатала рукав, посмотрела на подсыхающую рану синего цвета. Проходит. Заживает тело. Все восстановится. А пятно останется. Да что уж страдать, ведь и правда некому на нее любоваться. Вот так прошла молодость, а все что видела – грязные полы-тарелки да крохи любви, случайно брошенной ей рукой столичного ловеласа. А сердце…

Ну кому не хочется быть самой-самой? Чтоб глаза светились и сердце пело? Душу б за него отдала, так ведь кому нужна та душа никчемная…

– Дура!

Азарина шмякнула ладонью по столу. Спина тут же отозвалась болью. Пусть. Так на мир трезвее смотреть получится. Ишь, разнылась! Прожила почти в полтора раза больше Деяны, а соплей напустила, будто дитё малое. Женщина встала, подошла к столу, взяла нож. Полежала, пора и честь знать. Работа сама не сделается.

А что Яр ей мерещился… В первый раз, что ли? Он ей все эти годы нет-нет, да приснится. Это голову можно убедить, а сердцу не прикажешь.

Дура. Как есть дура. И ничего эти годы не исправили.

***

Деяна, выйдя на улицу, прошмыгнула мимо конюшни, словно воровка. Было что-то странное, страшное, а что ещё хуже – само собой разумеющееся в том, как спокойно тижиец ел вчера на кухне свой ужин, лениво наблюдая, как она моет в бадье посуду. Хоть и стояла Дея к нему спиной, а взгляд мужской каждой точкой тела чувствовала. И разозлится-то не за что: не было в раскосых глазах пошлости, когда она резко обернулась, с вызовом глядя в ответ. Улыбнулся только странно: без злобы и без насмешки, огладил пятерней щетинистый подбородок да вышел, бросив скупое:

– Спасибо, хозаушка.

И вот что ему в ответ-то говорить? Так ничего и не сказала. Слов не нашла: ни добрых, ни злых.

А теперь, слыша стук молотка, прошмыгнула опасливо мимо конюшни. Не хотела Деяна степняка проклятого видеть. У него же кровь горячая, звериная. Может, он и к мужику тому, что хотел заставить Дею соврать, пристал не чтоб ей помочь, а чтоб кулаки почесать. Не сидится буйной душонке мирно, вот и ищет повод злобу на ком-нибудь выместить.

Деяна добежала до дома молочницы, купила масло, пошла обратно. Стук стих.

– Зацем шугаишьса?

Дея подскочила, вскрикнула:

– Что лезешь, как демон из табакерки!

– Зацем вам табакэрка?

Девушка отвела взгляд от шрама, пересекающего загорелую грудь.

– Здесь не степь! – сказала она строго. – Стыд то какой! Рубашку бы надел!

Барот послушно потянулся к лежащей на траве рубахе. Брякнул браслет, что он стал носить на правой руке: шестигранные кубики, нанизанные на тонкую нитку.

– Табакерка. Развэ на сэвэрэ курат?

– Мы не север, мы центр! Серземелье значит "сердце земли". То есть страна наша – центр Континента.

– А говорат: "сэрыэ зэмли".

– Это не знающие люди говорят! – вступилась за честь государства Деяна. – "Сердце", – она стукнула себя в грудь. – Понятно? Выдумали тоже "серые земли"! Это вы из зависти! У вас степь пустая, пыльная, а у нас – все зелёное, плодоносящее!

– Стэп красыва, – Барот вдруг улыбнулся, да так, словно о матери говорил, а не о сухом клочке земли. – Ковыл стэлетса ковром под ногы, цветы краше женскых улыбок. И простор бэскрайний, куда не смотры. Вола. Куда стэпной крови бэз волы?

Деяна его речь слушала хмуро. Ну надо же, как пылюкой своей гордится! Степь Дея видела, но только в детстве, когда на границе жила. А после того, как тижийцы на их деревню напали, отец увез их на восток. Там и брата, и мать похоронили, на гиленской границе. А как сам захворал, сюда приехал, на попечение тетки ее привез. Тут и умер. А она вот…

– А никаких табакерок у нас нет. – Вдруг зло проговорила Деяна. – У нас ваши демонские штучки не приживаются.

– Поцему дэмонскиэ? – удивился Кагыр.

– А какие ещё в степи могут быть? Все знают, что ваши жрецы – звери лютые, дурман-траву горстями едят, кожу с живых людей снимают и демонов призывают себе в помощь. Те демоны вас и переносят в тылы честных воинов. А если бы вы по правилам воевали, никогда бы вы не выиграли ни одной войны.

– На войнэ нэт правил.

Эти слова подействовали лучше любых внутренних рассуждений. Корка, которой покрылась старая рана, оказалась в миг содрана.

– Да! – Дея приподняла голову, смотря тижийцу в его наглые раскосые глаза. – Действительно, зачем нужны какие-то законы? Зачем воевать с мужчинами, если можно убивать детей и насиловать женщин?

Лицо степняка потемнело.

– Ты смотрыш с одной стороны. Твои родичи убили мою мат, изнасыловалы бэремэнну жену моиго брата и вырэзалы ей дито. Взали и распоролы эй живот, когда она была исо жива. Твоы! У жестокосты нэт рода-плэмэны.

Девушка заметила, что в словах Кагыра в скаждой фразой становилось все больше ошибок. А ведь он уже начал выговаривать и "ч", и "и", и "е", пусть и через раз. Неужели степняк волновался? Дома, в Ежовке, старухи рассказывали, что у степняков сердце – каменное, и если какому-нибудь тижийцу распороть грудь, то достанешь ты серый булыжник и только. Маленькая Дея этому очень удивлялась. А потом, после набега, поверила.

А сейчас ее собственное сердце билось часто-часто, разгоняя по телу горечь и боль. И от прошлого, и от настоящего, и от желания доказать собеседнику свою правоту, приправленного изрядной долей упрямства, и от поднимающегося внутри недовольства самой собою.

– И все же вам она свойственна в большей степени! – упрямо возразила девушка, и тут же шагнула назад. Так, на всякий случай.

В глазах Барота промелькнуло что-то темное, непонятное.

– Возможно, – кивнул тижиец, не сводя с нее раскосых глаз. – Степь не тэрпит слабосты. Но и ваш мир жесток.

Он показал рукой в сторону дома, явно намекая на состояние Азарины.

– Вы врэдитэ друг другу гораздо цаше, цем мы. Мы боромся за добыцу, женшин, волу. А за что вы?

– Это… это не часто… – слова застряли в горле. Да, можно придумать оправдания, но и дона Брит, и сама Дея знали, как выглядит лицо здешнего правосудия. И все же нельзя этому тижийцу позволить выиграть спор! Степняки все равно хуже! Они с матерью…

Сделали тоже, что хотел сделать с Деяной начальник тюрьмы.

– Вы к своим женщинам относитесь, словно к вещам! Не считаете их за людей! – выпалила Дея единственное, что пришло ей в голову. – Продаете их за мешок муки, словно какой-нибудь казан! Серземелец никогда не будет относится так к другому серземельцу.

– Хороша женшина стоит гораздо болше одного мешка. – Назидательно заметил Кагыр. – Так что плохого в том, чтобы ценит одных женщин больше, а других мэнше? Сама по сэбэ жэна и доцч – ницто в стэпи бэз мужа и отца. Оны даут эй зашиту и эду. И значит, оны в праве эй распоражатса. Стэпна женшина должна быт покорной. А инацче как мужу уходит на войну? Он не может быт увэрэн, что дома всо делаэтса, как он наказал, что все спокойно. За самоуправство стэп карает всэх. И караэт жэстоко. Потому покорна и верна жена всегда и дороже, и луцше будэт. А непокорна дла мужа хуже врага.

– А что ж тогда твоя сестра к нам сбежала, раз у вас все так хорошо?

Тижиец покрутил на запястье браслет из шестигранных костей. Мелькнули в свете солнца непонятные символы. Краска, которой они были нарисованы, некогда яркая, теперь поблекла и местами стёрлась.

– Она нэ сбэжала. А эйо отослал. А…

– Дея! – Выкрикнула Азарина, вышедшая на порог кухни. – От масла там что-нибудь осталось?

Деяна охнула и побежала к дому.

Тижиец мрачно перебирал старые кости, чей расклад зачем-то привел его в эту глушь. Зачем? Знали только степные ветры.

Или демоны.

***

Любима долго выбирала место. Пни, что выкорчевал дед Кочерыжка, были неправильные: маленькие слишком. И ямы на заросшем дедовом участке тоже от них остались неглубокие. Люба и к той, и к этой примеривалась, все не то; наконец нашла самую большую, залезла в нее, села, поджав колени к груди, и приказала:

– Закапывайте!

Было тесно, и голова торчала над землёй, но голову-то если что и пригнуть можно.

Гражина с Владимиром переглянулись.

– Нас батька твой убьет, – сжимая побелевшими от страха пальцами лопату, тут же пошла на попятную Жина.

– Не убьет! – возразила Люба. – Маленькая ты, не понимаешь ничего! Сначала я́ к маме уйду, а потом и папа к нам плидет! Это он сейчас не хочет уходить, потому что я здесь! Боится. Я сама слышала. Бабка сказала: "Его только Любка делжит". А как я найду путь к маме в подземное цалство, так и он за нами плидет. Чего ему тут-то одному быть? Ясно?

Гражина кивнула. Но лопату не подняла.

– Влад! Ты что, тоже как маленький бояться будешь?

Жинин брат покраснел, кряхтя, взялся за черенок, стал подгребать перекопанную землю к краю ямы.

– Подлуга называется! – выразила негодование поведением Жины Любима и улеглась в яму, свернувшись клубочком. Теперь голова уткнулась в черную землю, колени пришлось согнуть так, чтобы их касался лоб, и сжаться настолько, что даже дышать стало тяжело. Но Люба была намерена вытерпеть любые испытания, лишь бы найти путь к маме.

Гражина устыдилась и тоже попыталась сбросить в яму перекопанную землю.

– А втлуг нет потземного салства? – шепнула она брату испуганно. Тот с важным видом ответил:

– Так ты сама рассказывала, что люди могилы раскапывают, вылезают наружу и мстить ходят! Значит, они где-то там, под землёй, живут до поры до времени!

Девочка неуверенно кивнула и продолжила толкать лопату.

На голову Любе упала земля. Ярова дочка зафыркала недовольно, загородила лицо локтем. Это не сложно: ей просто нужно быть сильной и терпеливой, и она обязательно найдет маму.

Теперь черные комья упали на ноги.

И ничего не страшно. Совсем. Честно. Только надо потерпеть немножко, а то дышится как-то странно…

Глава 18. Подхолмье

Азарина сидела на лавке у дома и перешивала для Деи свое старое платье. Относительно старое. Надевала она его всего пару раз. Поначалу Рина думала купить девочке что-нибудь новое, красивое, но решила повременить с этим. Пусть подручная приживется, завсегдатаям примелькается, чтоб не лезли под юбку самые норовистые. Мужики ж, они разные бывают. Есть и те, кто сочтут, что девка не просто так тарелки разносит разряженная. Нет, пусть ходит в старом, неприметном. А обновки – потом. Или вывести ее куда-нибудь? Людей посмотреть, себя показать. Молоденькая ведь.

Мимо, гремя ведрами, прошла Дея.

– Деяна!

Помощница обернулась.

– Да, дона Брит?

– Хотела бы на посиделки сходить?

Девушка испуганно заверила:

– Нет!

И поскорее зашагала дальше, пока ее ещё о чем-нибудь подобном не спросили. Не понравилось, видимо, ей Подхолмье и его гостеприимные жители. Что не удивительно.

– Вот батьке расскажу! Вот ужо он тебе всыпет! Хворостиной по хребту!

Детский рев мешался с гневными причитаниями дородной Ярилки. Рина отложила шитье, неторопливо пошла к дороге посмотреть, что там творится.

– Ишь думала! Глупость-то какая, Отец наш!

От увиденного сердце у Азарины ёкнуло. Ярилка за руку тащила Яромирову дочку. Грязную, зареванную, икающую от рыданий.

– Здравствуй, соседка. Что случилось-то?

Женщина всплеснула одной рукой.

– И тебе не хворать! Да вот, дура малолетняя подговорила племянников моих ее в яму закопать! Чуть сама не померла, и Жину с Владом почти убийцами сделала! Это ж надо додуматься! Дед кариговские деревья-то на своей делянке все посрубал, пни выкорчевал, хотел там малинник делать. Ну, знаешь, кариги-то они в обхвате во, меня поболе будут. А эта дурочка в яму из-под пня залезла и говорит Гражине: закапывай! А эти-то балбесы и рады стараться! Приключение-т какое! Ох, изверги! Лихоборы! Вот высечет тебя отец, зуб даю, пройдется по хребту твоему хворостиной! – Ярилка сунула под нос девчонке увесистый кулак.

– За что-о-о? Я к маме-е хоте-е-ела!

– Умерла твоя мать! Не вернется! Бате и так тяжело, а она ещё ему горести добавляет! Ух, вредная девка!

Азарина не выдержала, вставила:

– Ярилка, не ори. Девочка маленькая ещё, да и дурного не думала.

Соседка зыркнула на нее недовольно.

– Не твоя девка, Рина, и не тебе о ней заботиться! – сказала она с намеком и потащила девочку дальше по улице, все так же громко ругаясь. Рина вернулась к шитью.

Действительно. Не ее ребенок. И муж не ее. Права была Ярилка.

А на сердце скребло.

***

Деяна тижийца сторонилась. Так, во избежание. Разговаривать с ним ей не хотелось. Из-за событий последних месяцев все стало с ног на голову, и сейчас она чувствовала себя потерянной. Последний оплот спокойствия – отец умер, тетка ее практически продала начальнику тюрьмы, который вместо того, чтобы по законам, дарованным господарем, разобраться в происходящем, воспользовался своим служебным положением для удовлетворения собственных извращённых прихотей. Казавшиеся "своими" стали врагами, а чужие, наоборот, выручили ее из беды. И странный человек в дорогой одежде, что привез ее сюда, и дона Брит – они ничего не получили за то, что помогли ей. А тетушка позарилась на ее небогатое наследство и поторопилась избавиться от племянницы-сироты. Родные оказались предателями, а чужие помощниками.

Оттого слова Барота отзывались в ней одновременно и негодованием, и пониманием, что ещё больше запутывало девушку.

Но куда деться от тижийца, если он тоже работает на хозяйку постоялого двора?

Кагыр зашёл на кухню ровно через минуту после того, как Дея достала кашу. Повел своим кривым носом, принюхиваясь, выразительно посмотрел за окно, за которым розовело закатное небо.

– А где хозайка?

– Ушла, – буркнула Деяна неприветливо. Степняк покосился на кашу, вздохнул и шагнул к двери. Нет, будет он ещё ей намекать, что она работника кормить не хочет!

Девушка стукнула ложкой, накладывая в тарелку ужин. Поставила ее на стол, а сама отошла к печи.

Барот косился на нее от двери.

– Садись ешь, мне за тобой мыть ещё! – проворчала Дея. Тижиец послушно направился к столу.

– И цто ты зла такаа, Диана?

– Деяна я! Де-я-на! – поправила Дея недовольно мужчину.

– Ницем тэбэ не угодыт. Ходыш хмура, смотрыш плохо, с гнэвом. А тэбэ зла нэ жэлал.

Девушка не знала, что на это ответить. Отрезала краюху хлеба, положила на стол рядом с тарелкой.

– Ешь быстрей!

Ее ладонь перехватили. Пальцы у тижийца были грубые, мозолистые. И горячие. Словно по венам вместо крови у него тек жар степного солнца.

– Пусти!

Деяна постаралась за грозным окриком скрыть страх.

Барот погладил ее запястье.

– Рука тонка, тепла, в глазах – огон, а сэрдце у теба холодно. Ты – то кныга раскрыта, то загадка костей.

– Не знала, что ты умеешь читать! – собравшись с духом, съязвила девушка.

– Умейу. И черныльны сымволы, и рисунки костей, и чужие лица. А вот в душу заглянут нэ могу. Скажи: ты ненавидыш моо плема, оны, верно, обидэлы твоу семьу, но что тэбе сделал а? Цчем обыдэл?

– Ты??? Тем, что жив!

Давно заготовленные слова сорвались с губ легко. Деяна думала над этим годами. Пока хоть один тижиец жив, не будет покоя серземельцам. Степные варвары нападали на южные границы снова и снова, снова и снова, убивая и грабя. Отец всегда говорил: пока наши степняков не перережут, как кур, всех до единого, вместе с бабами и детьми, не будет в южных провинциях счастливых семей. Деяна внимала его словам с пониманием. Но…

Теперь, когда фраза прозвучала в тишине маленькой кухни, все сказанное вдруг показалось фальшью. Чем-то неполноценным, словно вместо того, чтобы сложить картину-мозаику, она просто разложила рядами цветные осколки. Правда, ложь и бессмыслица одновременно.

Кагыр отпустил ее ладонь мгновенно. Но за ложку не взялся. Дея отошла к печи.

Внутри жгла обида, вина, злость, раскаяние, ненависть, благодарность, страх, интерес…

Смерть – почти единственное, что не обратимо. Потому – самое страшное.

– Прости.

Дея выдавливала из себя звуки по капле. Хриплые, тихие, блеклые, как давно нечищеный клинок.

Она прятала оружие в ножны. То, что выдал ей отец, то, что выбрала сама, глядя в щелку из тайника под крыльцом, в котором пряталась, как большой свирепый тижиец разрывает на матери рубаху.

Она сдавалась. Готовясь принять чужое мнение.

Она одерживала верх. Над собственными суевериями и обидами.

Она пыталась быть честной. Во что бы то ни стало. Не врать ни себе, ни другим.

– Я… не хотела…

Она предавала. Мать и отца.

Она принимала. Советы доны Брит и возможность нормального будущего. Без затаенного комка злобы внутри.

– Я…

"Я не знаю, как дальше жить и во что верить." Все рухнуло в одночасье, и даже осколок прошлой жизни не мог ее приютить, а только старался порезать. Куда идти, чему верить, за что цепляться – непонятно.

Спина согнулась, плечи дрогнули. Из закушенной губы потекла струйка крови. Во рту стало солоно. На душе – горько.

Барот появился за спиной неслышно. Осторожно положил на ее плечи руки, развернул девушку к себе, ткнул ее носом в свою широкую грудь. И погладил по голове, словно сестру. Молча. Если бы он начал что-то говорить – акцент разрушил бы магию этой минуты. Снова стал бы непреодолимой пропастью между ними. И мужчина только осторожно водил ладонью по ее голове и прижимал к себе дрожащее от рыданий тело. Не сильно, а то ещё испугается и в драку полезет…

Слезы иссякли, когда каша совсем остыла. Дея рефлекторно вытерла нос чужой рубахой (в очередной раз), потом опомнилась, шагнула назад, пропищала:

– Я постираю.

Барот кивнул, стянул рубашку тут же, протянул ей.

– Хорошо.

Деяна боялась смотреть ему в глаза. Было во всем произошедшем что-то неловкое, неправильное, странное. Она, не глядя на мужчину, взяла ткань, мокрую от ее слез, кинула в корзину с одеждой, которую собиралась нести стирать на реку. Вывесит на ночь на жаркой кухне, авось к утру высохнет.

Стукнула по тарелке ложка. Дея, мявшая от безделья в руках передник, все же подняла глаза. Мужчина сидел к ней спиной, ел остывшую кашу. Ее взгляд безнаказанно заскользил по загорелой коже. Шрам, шрам, шрам…

– Их много.

Барот сказал это, не оборачиваясь. Но девушка все равно вспыхнула.

– Рваныэ – от стэпного кота. Три – от ваших пул. Несколко – от плетей.

– За что? – вырвалось у Деяны.

– За сестру. Эйо хотелы прынести в жертву дэмонам. А я помог эй сбэжат с двума вашими. Это страшно прэступлениэ. Убывать не стали, это было бы милостьу, просто высекли и бросили в стэпи. В назыданиэ другим. Мэдленна и мучителна смэрт. Мучитэльнээ жертвэнной.

– Но ты выжил.

– А вэзучий. Мена подобрал тепэрэшний тадж. И а оплатыл своу жизн долгой верной службой. Тэпэр она окончена. А должен найти сэстру и выдат замуж, чтобы род продолжилса.

– Чуть что – так сразу "выдать"! – фыркнула Дея, собирая в чан с водой грязную посуду. – Может, она не захочет замуж идти. Чего там хорошего?

– Должна. Род нэ может умерэт.

– Так сам женись! Зачем девушку неволить?

Отец тоже в последний год все норовил Деяну пристроить кому-нибудь в невесты. Еле отбилась от обрюзгшего соседа-вдовца с тремя детьми! Ещё радовалась, что папа увозит ее подальше от потенциального жениха, который отцу достатком и дородностью приглянулся…

– А не могу.

– Сам не хочешь, а ее заставляешь.

– Йа не не хочу, а не могу.

– Почему это?

– Не твоо дело.

Дея обиженно насупилась, подхватила корзинку с грязным бельем, вышла на улицу. Барот отложил ложку.

…Звенит бубен, горит зелёный огонь и глаза жреца тоже горят зелёным. Ветер воет, словно раненый степной кот. Рассекая небо надвое, стреляют молнии по заблудшим душам.

– Кровь… Кровью твой путь стелется, слезами – сестрин. Ей – муж, тебе – в спину нож. Честь с бесчестьем об руку идут… Там, где ложь обернется истиной, истина станет ложью. Дороги исхожены одними ногами, мимо пройдешь – не заметишь. Та, которую своей назовешь, кровь твою и пустит, сталью по твоей коже напишет. Не жить тебе в степи мирно. Не жить…

…

Барот посмотрел на кости, расписанные особыми знаками, что опоясывали кисть, встал. Надо выиграть время. Сначала – сестру замуж выдать следует. А потом можно и нож в спину ждать от невесты.

Но лучше все-таки без ножа. Жаль, что нет в степи песен о героях, что перекроили нагаданную судьбу.

Жаль.

Мужчина взял ведро и вышел во двор.

***

Рина металась весь день по двору, словно ужаленная. Под вечер не выдержала, крикнула Деяне:

– Я по городу пройдусь. Степняка накормить не забудь. И табличку повесь, что сегодня закрыто.

Услышала короткое:

– Да, дона Брит.

И зашагала прочь.

Солнце клонилось к закату, мелькали перед глазами дома и люди. Кто смеялся, кто шептался, кто хвалился обновкой или ещё чем. Дети играли в войнушку, пели что-то заунывное три девицы у колодца. Стучали двери, молотки, топали ноги. Город жил. Обычной провинциальной жизнью. А вот Даниса лежала в могиле. И страшно было подумать, что если болезнь у нее была заразная, Яр мог оказаться там же. Очень страшно.

На пороге нужного дома Азарина остановилась. Зачем она сюда пришла? Кому она тут нужна со своим беспокойством? Без нее люди добрые найдутся, помогут. Утешат, в доме приберут. Да и… Яр всегда был парень видный, на него и после свадьбы женщины заглядывались. И сейчас прибегут подолами перед глазами махать, дочку обхаживать. Дона Брит в этом доме чужая, не к чему ей сюда идти. Глупость это.

Но калитка-то нараспашку, окна темные, хоть и вечер, все горожане сейчас зажигают, кто свечи, кто лучину, кто лампу, а вот Яр не зажёг. Беда? Или ушел куда с дочуркой?

Азарина осторожно постучала в застекленное окно. Тишина. Нет окрика – ни злого, ни доброго. Может, все в порядке, и зря она душу себе выворачивает?

Стукнула громко. Так, что стекло задолжало. Ничего.

Уходи, чужая ты здесь.

Вот посмотрю, что все хорошо – и уйду.

Тоже пришла подолом махать?

Внутренний голос над ней смеялся, но Рина упрямо поджала губы, взбежала по крыльцу, толкнула входную дверь. И та отворилась, словно ждала ее.

Доны Жар не первые богачи в городе, но и живут небедно. Им дверь открытая – беда в дом. Воров-лихачей везде полно, и Подхолмье исключением не был.

– Дон Жар? Яромир? Ты дома?

В сенях было темно. В комнате тоже. Азарина не сразу рассмотрела мужскую фигуру, неподвижно сидящую за столом. Кузнец застыл, точно каменное изваяние. Голова поникшая, плечи согнуты, словно он кающийся преступник.

– Яр?

– Уйди!

Голос хрипой, пьяный. Бутыль огромная с розовым ягодно-бражным пойлом стояла прямо перед мужчиной, тускло поблескивая в свете заходящего солнца.