Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
– Напрасно ты так на Сысоя. Вполне порядочный человек. И не врал. Только привыкли мы: раз в торговле, значит, жулик. Любой взбесится. А жизнь у Сысоя трудная, точно. Это я тебе говорю, человек, знающий эту кухню, как собственный карман... Так что играй ты своего Гамлета. Жизнь не театр, прав Сысой. Это две параллельные линии...
– Противно, понимаешь, – обмяк актер. То ли всхлипывал, то ли всасывал в себя пиво, непонятно. – Столько дряни вокруг, противно.
И опять тон его поставленного голоса заставил вздрогнуть закаленное сердце Сереги Блинова. В него пальцем ткнул паяц, в Серегу.
– Знаешь, что я думаю, артист. Живи сейчас твой Шекспир, он обязательно бы написал сцену «Гамлет у Сысоя».
Актер поперхнулся, уставился покрасневшими глазами в Блинова и захохотал. Пиво шлепалось на асфальт, взрываясь белой угасающей пеной. Блинов оставался серьезен и продолжал пить пиво редкими глубокими глотками.
– Если он хороший писатель и честный человек, то обязательно дописал бы сцену Гамлета у Сысоя, – повторил Блинов. – Иначе – обман!
– В конце Гамлет вызывает на дуэль Сысоя, да?
– У тебя ограниченная фантазия, артист. Здорово тебя в театре натаскали... А жизнь – вот она, в предбаннике Сысоя. Сам видишь, а жмуришься. Профессора к нему шастают, дамочки гордые...
Актер обиделся. Он считал себя человеком прогрессивных убеждений. Это все знали: и в театре, и дома, и в городе. И вдруг его поучают, да кто? Белолицый сытый деляга!
– Гордые, Блинов, к Сысою не стучатся. А такие, как ты...
– Между прочим, я тебя, артист, тоже не в филармонии встретил, верно? – резко перебил Блинов.
– Я хотел сказать, что такие, как ты... – Актер красиво откинул голову, как Овод перед расстрелом.
Блинов уставился голубыми глазами в отважное лицо актера.
– Кстати, вспомнил, где я тебя последний раз видел. На вечерухе у Гиви-стоматолога. Ты песенками нас ублажал. Одна такая – про кота и осла. Дескать, кот свободен, а осел в ярме. Пыжился ты здорово, артист: мол, вот я каков. Бабы млели, даже обо мне впопыхах забыли... Долго тогда ты нам пел. Жрал и пел... А вот как зовут тебя, забыл, извини.
Актер покраснел. Достал платок, утер пухлые губы. Блинов поставил на прилавок кружку с недопитым пивом.
– А то приходи еще, приглашаю. Споешь. Да и пожрешь от пуза задарма.
Блинов подхватил коробку и отошел не простившись. Дойдя до конца переулка, он свернул на Главную улицу. Знакомая до мелочей, шумная, с громадными витринами, Главная улица действовала на Блинова успокаивающе. И с каждым шагом Серега Блинов все более превращался в Сергея Алексеевича Блинова. Мозг начинал работать четко, направленно. Это уже не был рефлексирующий тридцатипятилетний красавец, оскорбленный в своих чувствах. И запутанные дела, в центре которых стоял добродушный с виду увалень в волчьей шубе, укладывались в его размышлениях в четкую систему...
Одним из немногих принципов, которых придерживался Сергей Алексеевич в своих делах неукоснительно, была точность. Если он как Серега Блинов мог позволить себе любую неверность, забывчивость и суесловие, то в другой жизни, будучи Сергеем Алексеевичем Блиновым, он был на редкость обязательным человеком. И сейчас, стоя перед входом в бар «Кузнечик», он с удовлетворением взглянул на взметнувшиеся над Главной улицей старинные часы с ажурными стрелками. Без двух минут семь!
У подъезда бара «Кузнечик», как обычно к этому времени, уже гомонила очередь, почтительно поглядывая на внушительную фигуру вышибалы в байковой тяжелой ливрее. Заметив Блинова, вышибала набрал в здоровенную грудь воздух: «Пра-апустить! Бронированное место!»
Очередь нехотя расступилась. Оставив в гардеробной коробку с продуктами и шубу, Блинов спустился по винтовой лестнице в «трюм», где у дальнего столика уже приметил сухонькую фигуру Платоши.
4
Безрассудство нередко подчиняло себе поступки Фиртича, овладевая им внезапно и целиком. Наваждение, да и только... В перерыве конъюнктурного совещания он позвонил в бар «Кузнечик» и пытался выяснить, работает ли вечером официантка по имени Анна. Трубку взял какой-то грубиян, вероятно, тот неприятный тип в лиловой ливрее. Грубиян предложил прийти самому и узнать, если есть охота... А охота была, и еще какая. Всю вторую половину совещания Фиртич то и дело ловил себя на мысли, что думает об Анне. И сейчас, стоя у стеклянных дверей выставочного зала, он желал одного: чтобы начальник управления перенес свой визит в Универмаг на завтра.
Большинство участников совещания уже разошлись. Стукнула дверь – и, пятясь, на улице показался Дорфман. Следом появилась продавщица отдела Татьяна. Вдвоем они несли громоздкий мешок, из которого углами выпирали коробки с обувью. Уложили мешок в «пикап» и ушли за следующей партией. Фиртич, разминаясь, сделал несколько шагов вдоль тротуара. Он условился встретиться с начальником управления на улице, но Барамзин задерживался. На углу в табачном киоске Фиртич купил сигареты.
– Не травись, угощаю, – послышался за спиной голос Табеева.
Директор универмага «Фантазия» протянул Фиртичу портсигар, на крышке которого тускнела золотая монограмма.
– «Герцеговина флор». Царский табачок. Кажется, единственный сорт, который не мешают со всякой дрянью. – Голос Табеева звучал доброжелательно. И сам он в пальто с широким шалевым воротником и высокой шапке казался человеком, попавшим сюда из далекой дореволюционной зимы. Еще этот многоярусный подбородок, тестом сползающий на яркий мохеровый шарф. Барин, да и только...
Фиртич выудил из портсигара длинную папиросу, прикурил. Дымок отдавал сладковатым привкусом лаванды, нагоняя воспоминания о душных ночах где-нибудь на забытой скамье в зарослях тамариска в Гаграх.
– Хозяина ждешь? – усмехнулся Табеев. – Повезешь к себе плакаться?
Фиртич напрягся. Вот одно из тех благоприятных обстоятельств, на которые он всегда рассчитывал. Главное теперь: не упустить, сделать правильный ход. К тому же Табеев, проявив нетерпение, раскрыл себя еще тогда, перед совещанием.
– А чего это ты так разговариваешь со мной, Пров Романович? – негромко спросил Фиртич.
Но и Табеев был не лыком шит.
– Как же мне с тобой разговаривать, Константин, если ты только себя и видишь? Ты один настоящий коммерсант, а остальные – навоз.
Табеев посмеивался, щеря желтые прокуренные зубы: отбился, теперь его черед ходить. А ходить у него есть чем. И Фиртич это почувствовал. Не свои мысли он сейчас высказывает, а его собственные мысли, Фиртича. Именно так, как они излагались директору ресторана «Созвездие» Кузнецову тогда, в кабинете, в день юбилея. Значит, передал Кузнецов их разговор Танееву. Интересно, что он еще передал Табееву? О Гарусове? Вряд ли. Эта игра с Гарусовым и по самому Кузнецову ударить может... Интересно, на какой козе Кузнецов к Гарусову подъехать хочет?
Нет, ничего Табеев больше не знает, на пушку берет. Но кровь попортит своими недомолвками. Начнет трясти пыль по управлению, а там кое-кто только этого и ждет: многим не по душе директор «Олимпа» со своим независимым характером... Фиртич швырнул в грязно-серый развал едва начатую папиросу. Полез в карман, достал свою пачку.
– Вот что я вам скажу, Пров Табеев! – Этот переход на «вы» хлыстом стеганул Табеева по крупному рыхлому лицу. – Вам ведь, Пров Романович, ничего не нужно. Предложи вам завтра весь пакет заказов на оборудование – ногами-руками отбиваться станете. А сейчас стараетесь обиженным прикинуться. Выгодно! Если что – можно пожаловаться, что все внимание одному «Олимпу»... Не встревайте, Пров Романович, предупреждаю. – Голос Фиртича звучал значительно. – Директор «Олимпа» я, а не вы. Хоть у вас и опыта больше, и возраст подходящий по нашим принятым меркам. Сомну я вас, Пров Романович, так как дело это мое кровное и единственное. И ради него ничего не пожалею.
– Угрожаешь мне, Константин? – опешил Табеев.
– Предупреждаю! В одном котле варимся. Только отличаюсь от вас тем, что ничего не пожалею. А ведь лично вам, Пров Романович, есть чего опасаться.
Табеев, не скрывая изумления, смотрел на бледное лицо Фиртича.
– Нехорошо, Константин Петрович, нехорошо. И стыдно. Как же доверять-то друг другу?
Фиртичу было неловко за свою грубость. Но он знал, с кем имеет дело. Против Табеева надо действовать именно так. С кем другим Фиртич провел бы время за чашкой кофе, расположил, привлек в сообщники. Только не с Провом Табеевым. Есть люди, которых любая деликатность выводит из себя, как бы напоминая им о собственной ущербности. Они пасуют только перед силой...
– Что же сказать тебе, Константин? Врешь ты все, – прищурил Табеев сонные глаза. – И что себя не пожалеешь для дела, врешь.
Табеев цепко ухватил Фиртича за кисти рук и крепко сжал медвежьими лапами, упреждая ответ.
– Не горячись, Константин, сказать дай... Мне есть чего опасаться, верно. Но и тебе есть. Работа у нас такая, не всегда равно ходим. Как в шахте... Но кто в торговле столько лет, как я, Костя, и ни разу прихвачен не был, тот мудр, как змей, прошел школу. Сам понимаешь, за столько лет много сильных людей вокруг нас повязало. Им шорох не нужен, люди солидные. Не попрешь ты против стены такой, Петрович, не враг же ты себе...
Фиртич чувствовал, как краснеет. То, что сейчас говорил Табеев, было серьезно и благоразумно. Все они повязаны – кто чем, кто с кем. Даже когда помыслы твои чисты, ты должен искать какие-то лазейки, чтобы добраться до ясной цели. Что за противоречие такое, господи? Ради дел государственных подвергаешь себя опасности быть наказанным тем же государством. Смешно и печально...
Табеев словно и не замечал смятения Фиртича, поглощенный созерцанием тлеющей папиросы.
– Стар я, Константин, за тобой гнаться. А ты на меня с колом. Я твоим лаврам не завидую, бери себе эти заказы. Что другие директора скажут, твои ровесники? Но непросмоленные они, тебе не ровня. Только вот Наташка Семицветова из «Заезжего двора», та баба злая, а главное, хвостов у нее мало, святая...
Табеев умолк, убежденный в том, что Фиртич стерпит, не станет горячиться, скакать с прежним азартом, – осадил Пров молодца. Он чувствовал силу Фиртича. И хотел отступить, но с достоинством.
– Вот что, Константин... Поговаривают, что старик Мануйлов подарок тебе сделал, верно? —Табеев вздохнул. – Я на него не в обиде. Но сам понимаешь, у меня тоже свой интерес, Костя...
– Сколько? – резко перебил Фиртич.
– Ну, штук десять хотя бы.
– Пять.
– Константин, – Табеев по-лошадиному повел головой, – с пятью дубленками мне никак не выкрутиться. Районы объединили, а начальство пока не упорядочилось. Кто останется, кто слетит – не подгадаешь.
– Так мне и в зал нечего будет выставить. – Фиртич сбил пепел.
– Хыг-ыг-ыг, – засмеялся Табеев. – Всю жизнь я в торговле и ни разу не видел очереди за дубленками. Полгорода таскает, а очереди нет. Загадка. Их даже не спрашивают... Хыг-ыг-ыг-ыг...
И Фиртич засмеялся. Широко, сердечно. Он поглядывал на Табеева и хохотал, хлопая его по рукаву. Не стоило перегибать палку. Все, что было необходимо, он сделал, и дальнейшее наступление может разозлить старого лиса.
– О-хо-хо! – смеялся Фиртич. – Действительно... Посидеть бы, Пров Романыч, как-нибудь. А то все дела да дела.
– Посидим еще, Константин Петрович, посидим, – сказал Табеев, отходя, и через плечо уже добавил: – У торгового работника всегда есть возможность посидеть...
Из подъезда вновь выбрался Дорфман, с трудом удерживая мешок с обувью. Ему помогала Татьяна.
– Последний. – Дорфман перевел дыхание. – Это обувь? Это гири, а не обувь.
Уложив мешок, Дорфман отряхнул ладони и, обернувшись, заметил директора.
– Оказывается, мы не одни, – удивился он.
– Оказывается, в отделе вы самый крепкий, – в тон ему ответил Фиртич.
Дорфман тронул Фиртича за локоть.
– Хорошо, что мы с вами сейчас с глазу на глаз... Скажите, что слышно с новым оборудованием?
Фиртичу нравился этот пухлый живой человек с печальными глазами. Сейчас у Дорфмана был весьма таинственный вид.
– Послушайте, если все упирается в начальника управления... Я могу поговорить. Мы старые знакомые, работали вместе, были не разлей вода. Я об этом никому не говорю, люди могут всякое подумать. Но если надо для дела, я поговорю с ним. – Дорфман терпеливо смотрел на улыбающегося Фиртича и ждал. – Ради себя я бы не просил, боже упаси! А ради серьезного дела... Язык мой не отвалится, уверяю вас...
Пристукивая каблучками о ступени, Рудина сбежала к машине, держа в руках последние коробки. Передала их Татьяне и, не скрывая раздражения, окинула взглядом директора и продавца: не относится ли к ней лично их разговор? И о чем они могут говорить?
– Константин Петрович поедет с нами? – спросила она.
Фиртич отрицательно покачал головой и направился к уже поджидавшему его начальнику управления.
...
– Не смогу я сегодня заехать к вам в Универмаг. Устал. И люди мои разошлись. Сколько сейчас? – Барамзин выбросил в сторону руку, освобождая часы. – Без пяти семь. – И повторил удивленно: – Без пяти семь, это ж надо! Давайте завтра, Константин Петрович? Часиков в двенадцать. А то я половину ночи провел на базе, авария стряслась.
Барамзин подхватил Фиртича под руку и не спеша повел вдоль улицы. Вечерний воздух был влажен, с южных холмов сползал теплый ветерок, робкий, точно родственник из провинции, просящийся на постой. Барамзин предложил идти проходными дворами.
– Тут есть восхитительные закуточки, – говорил он. – Почти вся моя жизнь прошла в них...
Фиртича не особенно трогали сентиментальные воспоминания начальника управления, но льстило, что Барамзин говорит с ним подобным образом. За одним двором следовал второй, за вторым третий. В конце концов они вышли к новому зданию, облицованному светлой плиткой.
– А вы живете в старом доме? – спросил Барамзин.
– В старом. Ни на какой новый не променяю. У меня аллергия на стандартные коробки, чихать начинаю.
Барамзин улыбнулся.
– Звонят мне из Ташкента, предлагают городу фрукты. А взамен просят женские платья. Нашел им пятнадцать тысяч, заехал на базу, посмотрел. Сами по себе платья ничего. Но когда вместе одного фасона и одной расцветки...
– Надеюсь, покупатели не соберутся разом, – пошутил Фиртич.
– Все равно. Замечено: многие энергичные люди и в выборе одежды независимы. А максимум их энергии совпадает с нестандартностью наряда. И наоборот, сникают, когда становятся похожими на окружающих. Хорошо одетый человек уверен в себе...
– Хорошо одеться можно и в хороший стандарт, – вставил Фиртич.
– Стандарт не может быть хорошим, он может быть добротным. Но в повторяемости уже заложена ущербность. Неспроста у вас аллергия от стандарта.
«Какого черта он тащит меня с собой?» – шевельнулось беспокойство в груди Фиртича – интуиция его редко подводила.
– А лучшие мировые фирмы? Сотня экземпляров – это максимум, – продолжал Барамзин. – Конечно, есть у них и поток. Но не поток определяет лицо фирмы. Поэтому модельер – главный человек, на вес золота. Мы же подчас не ценим, что имеем. Возьмите дамские сапоги. Или шапку боярскую... Модель наша, а мода пришла из-за границы...
Барамзин внезапно остановился и повернулся к Фиртичу.
– Вы ничего не хотите мне сказать, Константин Петрович?
Фиртич вскинул взгляд. Он выжидательно молчал, понимая, что молчание его граничит с неприличием.
– Я получил письмо, Константин Петрович. Неприятного содержания... Поверьте, мне очень хочется, чтобы все оказалось неправдой.
– Не интригуйте. Дурные вести надо излагать сразу.
– Если хочешь сделать человеку больно, – буркнул Барамзин. – Какая-то чушь в письме. Дескать, прошлогодние успехи Универмага – сплошная липа, подтасовка... Сами понимаете, что из этого следует... Как мне отнестись к этому, Константин Петрович?
– Выкиньте в мусорный ящик. – Фиртич помолчал и добавил резко и твердо: – В мусорный ящик!
...
«Кто?! – Фиртич вышел к площади. – Кто же, кто? Лисовский? Вряд ли. Он человек самостоятельный, но дисциплинированный. Бухгалтер до мозга костей. Лисовский не станет что-то предпринимать без ведома директора. К тому же кто, как не он, больше всех в ответе. Сазонов? Или сестра Сазонова? Барамзину, видимо, не очень хочется раскручивать эту историю. Если факт подтвердится, то это прежде всего ударит по престижу управления, скандал на все министерство. Но Барамзин вернется к этому делу, вернется. Хотя бы для себя. Напустит контрольно-ревизионное управление. Там специалисты сидят крепкие, докопаются...»
Фиртич понимал, что ведет рискованную игру. Но иного пути не было. Иначе не видать ему пакета заказов на размещение нового оборудования для «Олимпа» как своих ушей.
5
– В любви надо учиться многого не замечать, – говорил Платон Иванович Сорокин негромко и чуть заикаясь. – А с годами еще больше, так как права твои уменьшаются.
Серега Блинов, подперев кулаками щеки, исподлобья глядел в дальний угол бара, где у служебного столика появилась Анна.
– С чего это вы вдруг, Платон Иванович? – Серега окинул взглядом старика.
– Тоска в глазах ваших и неутолимая страсть. Я ведь знаю, что Анна была женой вашей.
Платоша помолчал, постукивая костяным пальцем по краю хрустального бокала. Прозрачный звон набирал силу, прорываясь сквозь уютную тихую музыку. Платоша убрал палец, вслушиваясь и думая о чем-то своем, не имеющем отношения к тому, ради чего они встретились.
– Я одинокий человек, Сергей Алексеевич. Деньги избавляют от многого, но не от одиночества... Где ваши родители? Живы?
– Мать у меня одна. В Рязани, у сестры. – Блинов придвинул рюмку и взял в руки бутылку с коньяком. Откровенничать со стариком не было настроения, хотя он считал себя неплохим сыном. Да, поначалу Серега не ладил с матерью. Но в последние годы их отношения наладились...
Платоша поглядывал на хмурого Серегу красными глазами.
– Берегите мать, Сергей Алексеевич. Единственная ценность. Даже родные дети не то. Дети – это безвозвратная душевная ссуда...
Терпение Блинова лопнуло. Напрасно, что ли, он просил Светку Бельскую свести его с Платоном Ивановичем! Он верил, что старик найдет выход из тупика, в котором оказалась Вторая обувная фабрика. Не за так, конечно. Плата по соглашению. И наличными... Серега прикрыл пальцами дряблую ладошку старика Сорокина.
– Ближе к делу, эксперт.
Платоша шумно втянул воздух пергаментным носом. Выдохнул.
– Что вам сказать, Сергей Алексеевич! Три дня я знакомился с делами на фабрике. Удивляюсь, как вы до сих пор на воле.
– Платон Иванович, – надул губы Блинов, – я просил совета, надеясь на ваш богатый опыт.
Платоша закатил глаза под мятые веки.
– Так вот, Сергей Алексеевич, вам надо привести в порядок картотеку. Но не просто раскидав вашу ужасную продукцию по магазинам, где она будет лежать годами. Вам нужен солидный потребитель.
– Какая разница! – Серега прикидывался простачком, пробуя старика «на зуб». – Главное – реализовать товар.
– Формально – да. Но я повторяю: это грубая работа. – Платоша придвинул к себе чашечку с кофе. – Вам нужен солидный потребитель. Любое дело требует солидности. Суета и цыганщина – верный путь в коммунальный барак с решетками на окнах, уверяю вас, И – это факт! – я редко встречал там солидных людей. В основном шушера, мелкота, подхватчики. Солидный человек имеет способ избежать тюремной баланды. Связи. Вес. Профессиональный авторитет. А какой авторитет у поставщика сельской ярмарки?
Старик тщательно промокнул губы, сложив салфетку углом.
– В глазах торговой инспекции, КРУ и прочих воспитателей вы должны иметь товарный вид. А путь один; солидный потребитель.
– «Олимп», – усмехнулся Блинов.
– Да, – подхватил Платоша. – «Олимп»! Он может прикрыть ваше рубище блеском конногвардейских регалий.
– «Олимп» нас не жалует. Взашей гонит, – тоскливо проговорил Блинов. – Иногда прорываемся, мы ведь тоже не сплошную туфту выпускаем, есть кое-что.
Сорокин презрительно фыркнул, продолжая излагать свой план. Даже в своем преклонном возрасте он мог бы руководить серьезной отраслью. Мог бы принести несомненную пользу. Хотя бы как консультант. Так нет, отношение специалистов к его прошлым прегрешениям мешало им снизойти до делового подхода к способностям Платона Ивановича Сорокина. Чем и воспользовался Сергей Алексеевич Блинов, открыв в жизнелюбивом старичке источник смелых идей....
– «Олимп»! Только «Олимп»! – воскликнул Платоша. – «Олимп» придаст вам деловую респектабельность. И кроме того, «Олимп» – стальное чрево. Он переваривает все. Человек, попадая в «Олимп», покупает то, что отвергал в любом другом магазине... Вам надо прочно взобраться на «Олимп», в противном случае не оберетесь бед. А как взобраться? Это вопрос серьезный. Но я вам помогу. У меня есть план.
Платон Сорокин взял с соседнего пустующего пня папку, достал из нее несколько листов бумаги, протянул Блинову. Но красивые глаза начальника отдела сбыта смотрели поверх седой шевелюры Платоши. Они видели, как по винтовой лестнице в «трюм» спускался директор желанного «Олимпа» – Константин Петрович Фиртич собственной персоной.
Полумрак бара прятал лица посетителей, да Фиртич и не пытался их разглядывать. Он сел спиной к залу, выложив на стол сигареты и зажигалку... Вскоре появилась Анна в темном строгом платье. Светльге волосы падали на плечи, стекали на грудь.
«Она ждала меня», – Фиртич чувствовал томление каждой клеткой скованного тела. Хотелось выпрямиться, шагнуть ей навстречу.
«Она ждала его!» – удивленно, с неосознанной надеждой подумал Серега Блинов.
В приглушенном свете настенных канделябров глаза Анны светились бесовской яростной синью. Анна взяла с соседнего столика карточку меню. Протянула Фиртичу. На мгновенье их пальцы соприкоснулись.
– Через час мы закрываемся, – произнесла Анна. – Завтра санитарный день.
Фиртич поднял лицо навстречу Анне.
– Я буду ждать на углу.
Он видел, как вздрогнули и слегка опустились уголки ее губ, подавляя улыбку.
...
Блики случайных автомобильных фар проявляли портреты на серой спокойной стене. Фотографии оживали, пытаясь пробиться сквозь стекла рам. На одной фотографии – дородный мужчина с лихими гусарскими усами и в котелке, на другой – военный. Между ними – женщина в платке. У всех было что-то общее с Анной...
Слабой рукой Фиртич подобрал с горячей спины Анны льняные волосы и положил на свое лицо. Кончиком языка ощутил слегка солоноватый их привкус. Возвращалось, крепло сознание. Вещи занимали положенное им устойчивое место. И те же фотографии на стене. И хрустальная ваза. И тихие напольные часы с латунной бородой маятника. И окно с торопливо задернутой шторой. Штора зацеплялась за спинку стула, и в усеченную пирамиду чистого стекла заглядывали стылые ветви дерева.
– Ты на каком этаже живешь? – спросил Фиртич.
Анна приподнялась, взглянула на Фиртича и захохотала.
– Ты не заметил, как взлетел на третий этаж, не дождавшись лифта...
Анна соскочила на пол. Сизый полумрак комнаты облил ее стройную фигуру. Сознание доступности притупляло вожделение, и Фиртич сейчас любовался Анной. Спокойное умиротворение расслабило его, отсекая прошлое и будущее, – сейчас властвовало только настоящее. Он и эта женщина. Может быть, именно в этом и состоит великая загадка жизни, дар, который делает жизнь упоительной, когда каждой клеткой ощущаешь радость...
– Теперь мы что-нибудь съедим, – пропела Анна.
Свет падал из кухни в коридор. Фиртич подобрал с пола сигареты, закурил, выпуская дым без усилий вяло раскрытыми губами. Сердце томилось сладкой печалью. Причина печали была неопределенной, как тени комнаты. Возможно, оттого, что он уже разменял шестой десяток, а ей едва перевалило за тридцать.
Он уже многое знал об Анне. О той, далекой Анне, так и не закончившей институт. Главная улица с ее сверкающей неоном жизнью была для той Анны заманчивей лекций по политэкономии. В его юности на Главной улице были другие кумиры. Одетые в сатин и бязь, а многие еще и в гимнастерках. Студенты выходили на Главную улицу всем институтом разбирать искореженные бомбами рельсы. Тогда в моде были блюзы, а килограмм хлеба стоил на черном рынке сто рублей. В открытых показательных судах судили спекулянтов.
Анна вернулась в комнату с подносом, заставленным всякой всячиной. Поставила поднос на журнальный столик. Достала салфетки, рюмки. Нахмурилась, соображая, не забыла ли чего. Ах да, соль...
Она придвинула столик к кровати.
– Лежи, лежи. Как турецкий султан. Вот житуха у них, у этих султанов, а? Не хуже, чем у нашего Аркаши Кузнецова.
– Аннушка... у тебя хорошие отношения с Кузнецовым?
– Неплохие. – Анна усмехнулась каким-то своим мыслям.
Фиртича задела эта усмешка. Он вскинул на Анну прямоугольные глаза, но промолчал.
– Давай уговоримся, Костя... Сегодня не будем вспоминать работу. Ни твою, ни мою... Правда, я хотела тебя спросить, – Анна помедлила. – Когда закончится мой контракт? Ну когда там все решится, ради чего я встречаюсь с этим Гарусовым?
В голову Фиртича ударило жаром, пальцы запотели, скользнули по гладкому стеклу рюмки.
– Ты о чем, Аннушка? – пробормотал он.
Его опрокинутый голос озадачил Анну. Взгляд синих глаз на мгновение взметнулся к лицу Фиртича.
– Ха! Самое смешное... Гарусов мне сделал предложение. Вообще-то мне жаль его. Какой-то одинокий, жена психованная, истеричка. Дети – двоечники, отца ни в грош не ставят... А ведь он умница. Столько знает, так рассказывает... И в управлении первый человек. – Анна умолкла и проговорила через паузу: – Со мной он будет еще несчастней.
Фиртич все молчал. На мгновение ему показалось, что лицо Анны переломилось. Искаженный рот потянулся к уху, нос вывернулся, а глаза разъехались в стороны, причем один даже покинул лицо и сиял пронзительной синью, точно светлячок...
– Так, значит... Кузнецов делает это через тебя?
– А ты не знал? – Анна всплеснула руками и недоверчиво покачала головой. – Не знал?
– Клянусь тебе! – горячо воскликнул Фиртич. – Вначале я отказался от его услуг. Но потом обстоятельства изменились. Мне надо было торопиться. Иначе все усилия пропали бы даром... Я и вспомнил о Кузнецове. Решил, что они друзья между собой – Кузнецов и Гарусов... А оказывается, ты в этой истории первое лицо... Боже ж ты мой, какая история... – В голосе Фиртича прозвучала надежда: – Но ты, наверно, давно знаешь Гарусова?
– Незадолго до твоего юбилея и познакомились... Кузнецов познакомил. Ему надо было заручиться поддержкой управления. Решил в ресторане поставить сувенирные киоски, расширить клиентуру... А потом ты возник со своими интересами. Пришлось мне продлить контракт... Ладно, закусывай!
Анна придвинула бутерброд к Фиртичу и подняла рюмку.
– За тебя, Костя. Ты мне понравился на том вечере. А ты не отходил от жены...
Анна выпила, судорожно замахала ладонью у рта. Фиртич протянул ей фужер с соком.
– Гадость! – отдышавшись, произнесла Анна. Надкусила сыр и, откинувшись на спину, принялась смотреть на Фиртича прямым взглядом синих своих глаз...
Фиртич и без того понимал, что его отношения с Кузнецовым двусмысленны, но сейчас они приоткрылись для него неожиданной стороной. Он допускал, что Кузнецов будет действовать достойным себя методом, но чтобы такое... Конечно, он не ребенок, он знает жизнь. В конце концов, не он толкнул Анну к Гарусову, а пройдоха Кузнецов... Но все равно его сейчас терзал стыд.
Анна точно угадала его мысли.
– Мне нравится твоя жена.
– Мне тоже! – резко ответил Фиртич, продолжая прямо глядеть в синие глаза Анны.
– Сколько лет вы женаты?
Фиртич помолчал. Потом выдавил нехотя:
– Больше двадцати.
– Познакомь меня со своей женой, Костя. – И, заметив скрытую усмешку на лице Фиртича, обидчиво шмыгнула носом: – Что смешного? Я буду ей хорошей подругой.
– Я не сомневаюсь. Но, признаться, странно...Что странно? – и повторила другим, напряженным голосом: – Что тут странного?..
– Понимаешь, – бормотал Фиртич, – знакомить тебя с женой... Неловко как-то...
– Господи, Костя, да ты живешь в каменном веке, честное слово. Ты дикарь, Костя. Еще полчаса общения – и я вытурю тебя отсюда.
И Фиртич понял – вытурит, не врет. Он следил за выражением ее глаз. Анна словно что-то разглядела в Фиртиче и теперь брезгливо отбросила его прочь. Фиртич физически ощутил перемену в их отношениях, будто опустили шлагбаум.
Встрепенулся телефон, пробуя голос, и через секунду зазвенел настойчиво и деловито. Анна поморщилась, вернула на стол недоеденный ломтик сыра.
– Гарусов... Проверяет... Пусть думает, что меня нет дома. А то еще явится. Придется тебе, Костя, в форточку сигать ради интересов дела. – Анна засмеялась злым рваным смехом. Сейчас она играла Фиртичем. Подбрасывала вверх и отступала, не пытаясь поймать...
Телефон все надрывался, проникая свиристящим жалом в тревожный уют ночной комнаты. Казалось, он впивается в мозг Фиртича, вызывая жгучее презрение к самому себе. Унижение изнуряло его как болезнь. Фиртич решительно встал, сделал два быстрых шага к телефону.
На какое-то мгновение Анна опередила Фиртича: рывком сдернула с рычагов трубку и прижала ладонь к дырочкам микрофона.
– Вот ты какой, Фиртич, – шептала Анна. – Вот ты какой... Нет, ты не трус. – Она покачала головой, убрала мешающий локон и прижала трубку к уху. – Да?! – проговорила она и через паузу добавила раздраженно: – Ты?! Что тебе надо? Не твое дело, за собой следи... Будто мы не виделись сегодня в баре... Ладно, позвони позже. – Не простившись, Анна повесила трубку. Поправила что-то на телефонном столике и вернулась к креслу. – Мой бывший муж.
– Вы разошлись?
– Да. Чай будешь или кофе?
– Кофе, – механически подхватил Фиртич последнее слово.
Анна ушла на кухню.
Фиртич пошел вслед за ней. Остановился, привалившись к дверному косяку. Яркий свет склеивал ресницы. Цветные коробки яркими бабочками слетались на настенные полки: «Сахар», «Перец», «Соль»... Кафельные квадраты оклеены старинными автомобильчиками. Малиновый светильник над столом. И еще эти голубые занавеси с крупными пунцовыми розами.
– А ты, Костя, значит, не трус. Я-то думала, трус, поэтому и не хочешь знакомить меня с женой. Оказывается, ты просто презираешь меня...
– Почему ты сердишься? – В голосе Фиртича звучало непритворное недоумение.
Анна обернулась. Темные брови гневно спрямились.
– Ты противен мне сейчас. Гарусов лучше тебя. Он несчастный, измученный человек. Да, он близок со мной, но он боготворит меня. Не понимаешь? Мы с ним на равных...
– Послушай, Анна, – вяло попытался перебить Фиртич.
– Да, я такая! – выкрикнула Анна. – Но именно с моей помощью ты хочешь достичь успеха. Стать большим директором, может, и управляющим. Или министром! Ты, не кто другой!
Фиртич чувствовал, как накатом поднимается ярость. Руки и плечи наливаются свинцом, воздух с трудом проникает в грудь. Малиновый светильник двоился то детским шариком, то лицом Анны, швыряющей в него обжигающие слова. Он не чувствовал себя виноватым перед ней, он не ведал о ее существовании, когда разговаривал с директором ресторана...
