Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
7
Абажур висел над столом бордовым парашютом, приспустив косицы бахромы. Прозрачная тень его красноватыми мазками ложилась на строгие золоченые корешки мудрых книг.
Фиртич погладил ладонью холодный шершавый ледерин изданий «Академии». Многих названий он даже и не слышал, хотя памятью обладал отменной.
– Вы все это прочли? – спрятался он за иронический тон.
– Не все. Но большую часть. Я читаю быстро, – ответил Лисовский.
Тепло, которое накатывало после очередного укола инсулина, уже уходило, оставляя в теле обманчивую легкость. Лисовский любил это состояние. Часы, которые отделяли его от следующего приступа слабости и тошноты, считал самыми счастливыми часами. И радовался жизни. Вот и сейчас он сидел за столом и улыбался.
Фиртич никогда раньше не был у Лисовского. И что его привело сегодня? Вроде вышел просто погулять, успокоить нервы...
Весна прокралась в город и, не в силах больше таиться, распрямила затекшее молодое тело. В глухой темноте улиц шумели голые деревья под напором упругого ветра, струился слабый запах мимозы. Фиртич чувствовал, как холодок пробирается под куртку, заглядывает в рукава. Он прибавил шагу. Так получилось, что когда он поравнялся с остановкой, к ней подошел и трамвай. Фиртич, не отдавая отчета, вскочил в вагон. С шипением захлопнулись двери. «Ладно, – решил он, – сойду на следующей остановке». Погруженный в свои мысли, он с удивлением отметил, что следующая остановка возникла как-то очень быстро.
Память, как губка, отжимала все новые и новые воспоминания, какие-то обрывки фраз, ситуации, встречи. И это погружение в прошлое саднило душу... Какая разница, к чему ты стремишься? Методы – вот что определяет твое лицо, твою сущность. Люди не всегда представляют себе цель, к которой стремится тот или иной человек, но методы, которыми они пользуются, на виду у всех. И не всякая цель оправдывает средства! Он обыкновенный человек и хочет лишь добиться того, чтобы дело, которым занимается, пользовалось уважением. Так почему он должен ради этого встать на одну доску с подонками? Быть их партнером? Самое печальное, что и он, Фиртич, все отклонения от нормы уже считает нормой. Всерьез поверил, что жить среди этих людей можно так и только так. Подлаживаться, ловчить, обманывать себя и других... В чем же ценность его собственной жизни, единственной и неповторимой? И сколько ему осталось той жизни? Как получилось, что, разменяв шестой десяток, он повязал себя с негодяями? Идет на компромиссы с совестью, чтобы удержаться, чтобы защитить себя и свое дело. Не лучше ли все это поломать, пока не поздно, пока не зашел слишком далеко?.. Но куда же дальше?
А трамвай тащился и тащился, прошивая искрами ночную мартовскую улицу...
На Моховой Фиртич вышел и очутился перед подъездом, свод которого провисал под тяжестью литого чугунного фонаря. «Хороша прогулочка, – подумал Фиртич, поднимаясь по лестнице в квартиру Лисовского. – Представляю, какие глаза сделает старик».
А на удивленный возглас Лисовского: «Вы что, заблудились?»,– Фиртич ответил: «Почему? Шел к вам...» И в следующее мгновение понял, что сказал правду: он шел к Лисовскому, хотя и мысли не было ни о какой конкретной цели. Вышел просто подышать свежим воздухом...
Они о многом успели поговорить. Во время их разговора в большую, заставленную книгами комнату то и дело заходили какие-то люди и, заметив гостя, удалялись.
– Сколько же вас здесь? – не удержался Фиртич.
– Прописано двенадцать, – ответил Лисовский. – Без меня. Я числюсь в другом месте, но там обитают племянники с женами.
– А где ваша мама?
– Придет скоро. Телевизор смотрит в соседней комнате, – улыбнулся Лисовский, словно предупреждая гостя, что у того все еще впереди.
Фиртич подумал о том, как люди меняются в домашней обстановке. Доброжелательный и словно чем-то виноватый обитатель этой комнаты был разве что внешне похож на главного бухгалтера Лисовского Михаила Януарьевича, брюзгу и скептика. Фиртич рассчитывал застать главбуха в более удрученном состоянии после той новости, что Лисовский преподнес ему днем.
– Человек никогда не бывает так счастлив или несчастлив, как это кажется ему самому, говорят французы, – улыбнулся Лисовский.
– Как сказать, – возразил Фиртич. – Все зависит от степени личного переживания. Что кажется несущественным со стороны, самим человеком воспринимается порой как полное крушение.
– Может быть. – Лисовский бросил тоскующий взгляд на лежащую в стороне раскрытую книгу. – Вы думали застать меня в прострации, а я лежу, читаю Лескова.
– Странно, – с досадой проговорил Фиртич. – Мне показалось, вы были сегодня огорчены.
– Ну... Мы ведь только тогда проявляем себя во всем размахе, когда касаемся мировых проблем, – усмехнулся Лисовский. – А страсти на уровне Универмага, даже такого, как «Олимп», не стоят, батенька, ни одной нашей нервной клетки... Вы, Константин Петрович, личность сильная. Страсти вас разрывают, как Отелло. Не одну бы Дездемону задушили, если перенести на куртуазную почву вашу деловую неуемность... Послушайте, Константин Петрович, есть ведь простой способ избавиться от этой жуткой обуви. Свезите в область. Там по выходным и черта можно продать, сами знаете. К тому же весна, ярмарки грядут чуть ли не во всех районах. И начальство будет довольно. Сам «Олимп» лицом к деревне повернулся! Грамоту получите. Продавцы парного молока по-пьют. Да и конфликт снимете, а?.. Помню, после войны для Универмага лошадей покупали в Тихорецке на базаре. С автотранспортом туго было... Выехали с распродажей какого-то тряпья, а вернулись на трех лошадях.
Фиртич покачал головой и вскинул глаза на Лисовского.
– Как по-вашему, Михаил Януарьевич, почему эти умельцы со Второй фабрики сами не отправили свой хлам на периферию? Нет, в «Олимп» завезли!.. Мудрецы. Вперед смотрели. Им мало формального выполнения, им престиж подавай – вот какой сейчас деляга пополз. С честолюбием... Не каждый может похвастать, что широко поставляет продукцию «Олимпу». Индульгенцию хотят получить за все грехи свои нынешние и будущие. А тот, кто надоумил их, коммерсант незаурядный. И политик, уверяю вас. Почерк виден... Но для того ли я стараюсь голову поднять, чтобы хвост увяз? Лучшие универмаги мира никогда не позволят себе продавать дрянь даже за тысячи километров от дома. Престиж! Придет время – аукнется! А то, что вы мне предлагаете, – это первый шаг к потери престижа...
Фиртич помолчал, хрустнул сплетенными пальцами рук и развел притомившиеся плечи.
– И простите меня, дорогой коллега, – добавил он чуть изменившимся голосом. – Вы не совсем четко уяснили для себя весь смысл затеянного мною дела. Эта история с обувью ударяет в самое сердце идеи реконструкции, толкает на компромисс.
– Мало вы шли на компромиссы, – перебил Лисовский.
– Есть компромиссы и компромиссы. Ради главной идеи – да, ради разрушения этой идеи по частям – нет... Мы нередко, создавая что-то серьезное, следующим шагом по мелочам начинаем дискредитировать созданное. Сводим на нет серьезное дело. Безответственность становится мировоззрением. И в этом сидит микроб самоуничтожения... Вы мне предлагаете путь торговца, а я – коммерсант. Разница!
Фиртич ходил по комнате широким шагом, неизменно поворачивая лицо в сторону громоздкой фигуры Лисовского. Ходил ловко, не задевая старой, прочной, словно из камня, мебели – стульев с высокими гнутыми спинками, черного кресла, буфета, похожего на рыцарский замок... Фиртич приехал сюда в расстроенных чувствах. Но сейчас им все больше овладевало сознание правоты, сознание того, что днем, в кабинете Рудиной, его приказ был не безотчетным актом мести, а верным и даже продуманным решением. Его мозг был нацелен на достижение главного. И поэтому все, каждый его порыв подсознательно был подчинен этой цели.
Увлекшись, Фиртич не заметил, как в комнату вошла старая Ванда. Сухонькая, маленькая, она прикрыла за собой дверь и наблюдала за незнакомым мужчиной, который кружил вокруг необычно тихого ее сына.
– Цто за бегун к тебе прибеэал, Миська? – осторожно спросила Ванда.
Фиртич обернулся. И улыбнулся. Эта маленькая старушка неизменно вызывала улыбку у всех, кто ее видел впервые. В сером тонком свитере, в стоптанных шлепанцах, с жиденькой серебряной косицей.
– Начальник мой. Директор, – ответил Лисовский.
Ванда стрельнула в Фиртича дробью мелких глаз. И пренебрежительно цокнула языком. Вероятно, в ее представлении начальником Михаила должен быть человек толще и выше. Во всяком случае, не такой тип в потертых домашних джинсах...
– Молодой слиском. Небось выдвизенец.
– Выдвиженцы были раньше, мама. – Лисовский шмыгнул носом. – Теперь назначенцы.
– Это луцсе или хузе?
– Удобней. Команду не спутают.
Фиртич усмехнулся. И Ванда почувствовала, что незнакомого мужчину и ее сына связывают особые отношения. Если человек счел допустимым явиться к Михаилу в таком виде, словно он приходит в этот дом каждый день на правах близкого родственника... Похоже, они не очень любят друг друга, но при этом гость – один из немногих людей, которых ее сын уважает. Или боится... Эта мысль пронзила Ванду новизной. Боится? Ее Михаил? Которому сам черт не страшен?! За долгую жизнь своего младшенького Ванда не раз в этом убеждалась... Она смотрела на широкоскулое, с плоским тяжелым носом лицо сына. И Михаил казался сейчас ей таким же несчастным, каким был средний, Дмитрий, безвольный, потерявший себя в этой жизни. Неужели и Михаила скрутили, неужели и он покорился чьей-то воле, каким-то обстоятельствам? И только хорохорится. А выйдет на пенсию – и проявится у него тоска безудержная... Или он просто скручен сейчас наподобие пружины. Еще немного – и он распрямится, станет привычным Михаилом, острословом и скептиком, каким она его знала.
– А цто, он узе уходит? – спросила Ванда, глядя на сына.
– Да, да, – заторопился Фиртич. – Пора мне. Час сижу.
– Замёлз небось в штанах-то дылявых, – заметила старушенция с подковыркой. – Нацальник... Ох и нацальник.
Фиртич потянул носом. Он уловил в настроении старой Ванды нарастающее раздражение. И не понимал, чем оно вызвано. Неужели и вправду его видом?.. Лисовского смутила бесцеремонность матери. Он смотрел на нее с укором, зная, что любое его замечание вызовет волну раздражения.
– Так я пойду, Михаил Януарьевич, – быстро проговорил Фиртич. – С утра меня не будет: поеду в банк, на оптовую базу. Индурского отправлю в Ленинград на фарфоровый завод. Надо действовать. Вы уж проследите, чтобы начали работать над актом возврата в адрес Второй обувной. – И добавил с хитрецой: – А может, вы отправитесь в Госбанк? Мы ведь партнеры надежные. Или стыдно?
Лисовский молчал, отвернув лицо к книжным сотам. Старая Ванда шагнула к Фиртичу, стоптанная туфля сбилась на сторону, она поелозила ногой, выпрямила усохшее легкое тело.
– Вот цто, нацальник... Ты моего Миську не обизай, бог тебя наказет. Он целовек холосый, доблый. Не ломай его. Хватит мне этих ломаных... А то сколо сцасливого только по телевизолу и увизу.
Ванда отвернулась. Острые девчоночьи лопатки натянули серый школьный свитер, вызывая пронзительную жалость...
Фиртич и Лисовский вышли в коридор. В нише под отдельной лампочкой за столиком сидели двое: брат Дмитрий и некто в железнодорожном кителе. Они играли в щахматы. Лисовский сморщил каучуковый нос и промолчал.
Путеец поднял от доски вихрастую голову и проговорил:
– Уходите? Думал, пульку сложим. – И добавил с раздражением: – Михаил, скажи своему братану: существует в шахматах понятие «спертый мат» или не существует? Скажи!
– Существует, – вмешался Фиртич и пояснил: – Когда собственные фигуры отрезают своему королю все пути к отступлению. – Фиртич подмигнул Лисовскому, намекая на особый подтекст формулировки.
Лисовский вяло кивнул.
– А Димка что говорит? – спросил он, глядя на путейца.
– Он говорит, что «спертый мат» – это когда хочешь высказаться, а тебе зажимают рот, – весело ответил путеец.
– Ну так он не гроссмейстер! – объявил Лисовский своим обычным громким и веселым голосом.
И расхохотался безудержно. Как человек, который вдруг решил для себя что-то важное. И освободился от тягостных дум.
...
Улица, казалось, вымерла: ни трамвая, ни автобуса, ни такси. Фиртич ждал уже минут десять... И решил пройти несколько кварталов до центра, там наверняка можно сесть на какой-нибудь транспорт.
Ветер окончательно утих. Капли таявшего снега равномерно клевали асфальт под водосточными трубами. Вдоль тротуаров стояли студеные автомобили. Их лакированные крыши мертвенно мерцали под круглыми фонарями. Вид сонных автомобилей навевал мысли о недалеком отпуске. Фиртич обычно проводил его на колесах вместе с женой и сыном. Правда, вряд ли удастся уйти в отпуск, если начнется реконструкция. А в то, что работа начнется, он верил. Фундамент заложен, связали себя обязательствами с иностранной фирмой, не станут же все ломать. Он готов понести любое наказание, только бы не отстранили. Надо встретиться с Барамзиным, поговорить начистоту. Именно так: встретиться и поговорить. Корысти Фиртича во всех действиях не было. Не могут же они с этим не считаться!.. Но велика ли заслуга: не было корысти! Элементарную порядочность возводить в ранг добродетели?! А банкротство? А липовые достижения?.. А дамоклов меч в руках Аркаши Кузнецова или этого Блинова?..
Фиртич вышел на хорошо освещенную Главную улицу. Пешеходов встречалось немного, время позднее. Фиртич пытался остановить такси, но машины проносились мимо. Остановка автобуса была за углом, неподалеку от владений Аркадия Савельевича Кузнецова, но, бог даст, они сейчас не встретятся. Фиртич подумал, что Кузнецов, вероятно, ловко использовал самоотвод Лисовского от экспертизы, раз еще занимает кресло директора ресторана. А впрочем, может, он уже и кукует где-нибудь в казенном доме. Но вряд ли, Фиртич об этом узнал бы – слишком Аркаша известен в городе...
Подошел автобус.
8
Встреча с управляющим банка закончилась гораздо раньше, чем предполагал Фиртич. Не надо было отпускать шофера, теперь жди условленного часа. Он уже звонил секретарю, но та шофера не нашла – заехал куда-нибудь поесть... Постояв минут пять, Фиртич решил вернуться в Универмаг пешком. Но едва он сделал несколько шагов, как подъехала машина. Паренек-во– дитель был влюблен в Фиртича и старался хотя бы внешне походить на своего кумира. Он завел прическу с кинжальным пробором, а иногда – Фиртич замечал – щупал на лице то место, где у директора пролегал рубец от катастрофы...
– Я как чувствовал, что вы раньше освободитесь,– гомонил он. – Даже кофе не допил. Куда жать железку, Константин Петрович?
– На Кирилловские, – коротко ответил Фиртич.
Шофер тронул машину. Он почувствовал, что директор не в духе. Фиртич и вправду был не в духе.
Переговоры с управляющим банком прошли довольно успешно. Собственно, Фиртич был уверен в успехе: «Олимп» – партнер надежный. И гарантии, данные банку, вполне удовлетворили управляющего. Тот обещал отсрочку санкций на три месяца, что вполне было по-божески, за это время Универмаг безусловно приведет картотеку в порядок. Однако управляющий подстраховывался и намекал на то, что хорошо бы получить гарантии и от начальника управления торговли Барамзина. Ничего неожиданного в этом предложении для Фиртича не было, он хорошо знал осторожность банка. Так что в целом все пока складывалось прилично, если не брать в расчет унижение, которое испытал Фиртич. Он директор «Олимпа» – и с чем пожаловал в банк!
Интересно, как сложатся дела у Индурского на Ленинградском фарфоровом заводе? Успеть бы ему выбить фонды до извещения банка. Товар у ленинградцев наверняка есть, выбрать бы сразу весь квартальный фонд, доставку Фиртич обеспечил бы...
– Николай Филимонович успел к самолету? – спросил Фиртич.
– Под самую завязку! – Водитель обрадовался разговору. – Подъехали в аэропорт, слышим: объявляют, что посадка заканчивается. Но это же Индурский! Сразу к начальству...
Фиртич вспомнил, как поднял ночью Индурского с постели и попросил этим же утром вылететь в Ленинград. И как тот мялся, стесняясь признаться Фиртичу, что у него нет денег на билет, а главное, на представительство. Не с пустыми же руками ему стучаться по службам сбыта... С билетом все решилось просто – у Индурского была чековая книжка, правда в аэропорту почему-то по чековой книжке билеты не продавали, только в городской кассе. Но для Индурского это не преграда: надо будет – продадут. А вот с представительством... Торт, коньяк, конфеты по чековой не отпустят. А подобрать что-либо в «Олимпе» он не успеет – самолет на Ленинград вылетает раньше начала работы Универмага... Фиртич разбудил жену. Елена не сразу поняла, зачем Фиртичу понадобилось среди ночи двести рублей. Но деньги дала.
Было четверть первого ночи. Елена уже не сердилась, отошла, даже повеселела, глядя на удрученную физиономию мужа.
Фиртич сообщил своему коммерческому, что все в порядке, по дороге в аэропорт тот получит две сотни... Фиртич сделал еще несколько звонков, поднимая людей с постели. Нелегкое это дело, черт возьми. Особенно он смущался, набирая номер телефона Антоняна, заведующего текстильным отделом. Антонян понял директора с полуслова и не вдавался в подробности. Надо – значит, надо! Он вылетит в Ереван первым же самолетом. И сделает все... Только Мезенцевой Фиртич не позвонил. На завтрашнем совещании со скандинавами ее присутствие необходимо.
Кутаясь в халат, Елена прошла на кухню и поставила чайник.
– Что случилось? Пожар? Наводнение?
Фиртич ходил по пятам и объяснял, что надо в самый короткий срок заполучить как можно больше ходовых товаров. Пока не все поставщики получили извещение банка о грозящих «Олимпу» санкциях. Ведь ему предстоит не только держать товарооборот в период реконструкции, но и перевыполнять план процентов на пятнадцать ежедневно. Чтобы покрыть штраф, выставленный банком.
– Ничего не понимаю, – вздохнула Елена. – Ты ведь и так затоварил Универмаг, стены еле держатся. И еще набираешь?
– Да. С одной стороны, я затоварен, а с другой – мне нужен дефицит, чтобы перекрыть долги, пока банк еще не применил санкций и поддерживает кредит.
– Господи, только санкций тебе не хватает!
– Закон свинства. Связать мне руки именно сейчас...
Елена поставила на стол чашки, достала варенье.
– Допустим, они и применят санкции: лишат премий сотрудников, поставят на учет каждую скрепку у твоего секретаря, и служебные телеграммы ты будешь посылать за свой счет, не говоря уж о командировках. Каждая копейка пойдет на погашение долга...
– Прижмут, – кивнул Фиртич.
– Прижмут. Ну а как будет с реконструкцией?
Елена знала все, что касалось дел мужа. Все, кроме одного – она не знала о связях Фиртича с Кузнецовым. И тогда в каком-то упоительном самоистязании Фиртич начал срывать с этой истории всю шелуху до самого ядрышка. Только самое ядрышко, его свидание с Анной, он оставил в тайне. Да и можно ли это назвать тайной? Страсть, перед которой он не мог тогда устоять, прошла без следа.
Елена присела на подлокотник кресла, протянула руку, подобрала со швейной машинки сигареты и спички. Огонек осветил полные губы, челку. Глаза под короткими ресницами светились прозрачной, не нарушенной косметикой синью. Подол халата распался, показывая смуглое колено...
– Скажи, Костя... та женщина, что звонила тебе... Ты чего-то испугался и сказал, что ошиблись номером... Это звонила она?
Фиртич растерянно молчал. Сигаретный дымок отделялся от губ Елены без усилий, подобно заиндевелому на морозе дыханию.
– Как все это гадко, Костя... Сделка с подонками... Нетерпение сыграло с тобой злую шутку. – Елена умолкла.
Но Фиртич знал, о чем она думает. В то же время он был уверен, что никаких вопросов она больше не задаст. И жалеет, что затеяла разговор. Как он был благодарен сейчас жене...
– Ты должен завтра же встретиться с Барамзиным, Костя. И все рассказать. Сам! Не жди, когда он вызовет тебя. Ты понял? Я уверена, что.он все знает... Иначе покоя тебе не будет, как бы удачно ни сложились твои дела... Я знаю тебя, Костя. Хоть ты и убежден, что я тебя недостаточно знаю...
И сейчас, по дороге на оптовую базу, Фиртич вспоминал ночной разговор с женой.
Машина остановилась перед главной проходной Кирилловских складов. Фиртича тут знали все, и охрана пропустила его на территорию без формальностей. Мануйлова в кабинете не оказалось. Секретарь сказала, что директор вместе с инспектором министерства ушел на шестой склад, когда вернется – неизвестно...
Шестой склад размещался у железной дороги и внушал почтение размерами. Изнутри он впечатлял еще больше. Возможно, от количества ящиков и тюков, что тянулись к сизому холодному своду. Мануйлова он застал в одном из боковых приделов, стены которого были составлены из бурых контейнеров. За столом, кроме управляющего оптовой базой, сидели кладовщик и молодая женщина в шубке, инспектор министерства... Фиртич поздоровался.
– Вот, Костя, получили циркуляр об уценке залежалых товаров. И никак не возьмем в толк, чем он отличается от предыдущего! Одни и те же положения, а корма для мышей все больше и больше!
– Да бросьте, Василий Васильич. Копейки! – бойко воскликнула женщина. – На всех оптовых базах на двенадцать миллионов не набрать.
– Копейки! – возмущенно буркнул кладовщик. – Им – копейки!
Мануйлов понимающе взглянул на кладовщика и покачал головой.
– Конечно, копейки. Наш оборот двадцать два миллиарда! – Женщина обидчиво поджала губы. – Так мы с вами и до вечера не закончим. А мне еще в управление надо успеть.
Фиртич огляделся. На шестерке хранились неходовые товары, подлежащие уценке. Кладбище товаров! Когда Фиртич размышлял о той стороне торговой жизни, что называлась уценка и распродажа малоходовых товаров, разум отказывался что-либо понимать. До сих пор он не может взять в толк, как это ему дали разрешение на продажу зимнего спортинвентаря по сниженным ценам, когда спрос еще держался. Правда, из последних сил. И самое время было снизить цену и разом избавиться от грядущего затоваривания. И он избавился. За три дня! И теперь, оглядывая залежи никому не нужного товара шестерки, он с горечью думал о том, что проснись вовремя кое у кого совесть и чувство ответственности, разве допустили бы такое? Никак им не уяснить одну истину, в которую Фиртич верил истово: в торговом деле важно вовремя уценивать товары, разумно снижать их цены. Тем самым втягивая в оборот гигантские залежи товаров. Сбросить все товарные остатки, пока мода еще не прошла. Выручить сегодня пусть меньше, чем вчера, но зато значительно больше, чем завтра. Избавиться от издержек хранения праха, корма для крыс... Сколько лет стоят у этой стены тюки с плащами болонья? Лет двадцать! Его артикул старательно переносят из одной ведомости в другую при очередной уценке. А товар не стоит уже и спичек, чтобы его сжечь! А нашлась бы вовремя страдающая душа, остановила бы производство этих плащей, сбросила б цену (смело, процентов на тридцать сразу) – разве хранились бы они здесь памятником бесхозяйственности? Нет, не нашлась тогда страдающая душа. Упустили время. А когда спохватились, то, как ни снижали цену, никто уже эти плащи не брал. Прошла мода! И верно, что скупой платит дважды! Но что этим чиновникам уроки экономики. Не из своего же кармана они платят...
Вся мировая практика торговли доказывает, что сезонная распродажа – неизбежный промежуток коммерческого цикла. Но мировая практика им не указ, этим гениям коммерции. «Если покупательский спрос не желает слушать наших указаний, – думают они в спесивом своем равнодушии, – тем хуже для спроса». И, что самое дикое, все они в неофициальных беседах – передовые, мыслящие люди. Все понимают. Но избави бог доверить им какое-либо решение! Куда девается их пыл, их страсть, их честность, наконец...
– Понимаешь, Костя, – ворчал Мануйлов, когда они возвращались в административный корпус. – Они не профессиональные люди, вот в чем беда! В кадрах беда, Костя... Профессионал – это человек, уверенный в своем деле, он отвечает за свои решения. И дело не в каком-нибудь особом риске. Нет! Нужен элементарный поиск наиболее результативного итога работы. Понимаешь, Костя? А они этим поиском не занимаются. Не потому, что не хотят рисковать, а потому, что не умеют работать. Непрофессионалы! Да только ли в торговле?.. Возьми эту дамочку-инспектора. Приехала и перво-наперво требует, чтобы я ее в театр пристроил вечером. А начала о деле говорить – глаза оловянные, пыжится, чтобы чего лишнего я не спросил.
– А что ее принесло? – спросил Фиртич.
– Финансисты надумали фонды уценки срезать. Экономию ищут. – Мануйлов остановился, пошарил в карманах, что-то разыскивая. – Все экономят. Пускают поезд по шпалам, чтобы сэкономить на рельсах, умники-разумники. Все в белых сорочках и галстуках, один ты перемазан. Как выхожу из шестерки – в баню тянет. А душу кто отмоет? Ноет душа...
Мануйлов шел энергичным, размашистым шагом, свойственным здоровым пожилым людям. Какая-то чернявая собачонка выбежала им навстречу и затрусила впереди, то и дело оборачивая смышленую мордаху.
– Цыбик, Цыбик! Хорошая собака, – ласково проговорил Мануйлов.
Песик согласно крутил хвостом и повизгивал.
– Цыбик всегда встречает дедушку во дворе, молодец. – Мануйлов тронул Фиртича за рукав. – Как по– твоему, Костя, собаки чувствуют начальство?
– Собаки? – серьезно переспросил Фиртич. – Думаю, что да.
Мануйлов вздохнул.
Из распахнутых ворот ближнего склада, сигналя, задом выползал трейлер с названием иностранной фирмы вдоль борта. Русоголовый шофер по пояс высунулся из кабины для лучшего обзора – не дай бог что-нибудь своротить, плати потом штраф...
Пропустив трейлер, они вышли к аллейке, на которой их уже дожидался песик. Фиртич никак не мог начать разговор, из-за которого приехал.
– Не мучайся, Костя, – проговорил Мануйлов. – Я знаю о твоей беде. И помогу. Потому как ты профессионал, Костя. Помогу!
– Что, сорока на хвосте принесла? – Фиртич был рад снять с себя обузу объяснений.
– Есть доброхоты... Ты где работаешь? Не в лавке на колхозном рынке. И не каждый день собираются против такого Универмага санкции применять. Для многих это вроде бесплатного концерта. Они любят людей за то, что рано или поздно на поминках погуляют.
– А я, Васильич, не радуюсь, если с коллегой моим неприятность стряслась, – сказал Фиртич.
– Ты счастливый человек, Костя, поверь старику. Объяснить не могу. Да и не объяснишь такое. Такое только сам понять сможешь, когда время придет... Погляди, как некоторые для простого «здрасьте» задницы спесивой не поднимут. А придет время – любой былинке будет готовы поклониться. Да ответа не дождутся. Так-то...
Встречи с Мануйловым всегда доставляли Фиртичу радость. Было между ними духовное родство. И сейчас. Этот песик с добрым взглядом коричневых глаз, эта аллейка, просквоженная зимними ветрами, эти стылые деревья на обочине...
Тем временем Мануйлов извлек из кармана пакетик с едой, вытряхнул куски на ладонь, присел на корточки. Песик, опустив хвост, принялся деликатно слизывать угощение.
– Не начальство он узнает, – засмеялся по-мальчишески Фиртич. – Кормится он у вас!
– Ох и догадлив ты, Фиртич, ох и догадлив! – запричитал Мануйлов.
Песик в последний раз провел розовым язычком по жесткой ладони старика, махнул хвостиком и деловито затрусил обратно к складу.
– Во! Получил свое и знать меня не знает. Среди людей живет, набрался, стервец! – Мануйлов выпрямился, отряхнул подол шубы. – Я, Костя, выделю тебе все, что надо. Честно говоря, как узнал о твоей беде, так сразу и приказал своим насытить фонды «Олимпа» чем бог послал. Пока официальной бумаги нет. Пришел кое-какой товарец. И наш и зарубежный. С колес продашь...
Пройдет всего лишь несколько часов, и Фиртич с тоской и печалью будет вспоминать продрогшую аллейку, вислоухого песика и старика Мануйлова – последнее, с чем он столкнулся, будучи уверенным в себе, в правоте своего дела. Всего лишь несколько часов отделяли его от короткого мгновения, которое разрубит его жизнь на два отрезка. Один, уже пройденный за пятьдесят лет, а другой – грядущий – был неопределенен, словно берег в тумане... Фиртич еще не ведал, что случится через несколько часов. Он сидел рядом с шофером, курил, поглядывал в окно. Однако беспокойство уже тронуло его сердце. Безотчетное, непонятное и тяжелое, как гул далекого моря. Фиртич по опыту знал, что подобное чувство его не обманывает, что-то произойдет. Неужели от того, что он встретится с Барамзиным и признается во всех прегрешениях? Это хоть и серьезно, но не настолько, чтобы душа томилась в предчувствии тяжелой беды. И надо ж было судьбе наделить его способностью предчувствовать...
Он смотрел на стремительную панораму знакомых улиц. Теперь он определенно знал, что беспокойство охватило его не сейчас. Он почувствовал беспокойство еще вчера вечером, когда покидал квартиру Лисовского.
Автомобиль проезжал мимо заправочной станции. Там стояло всего машин пять... Большое везенье: в будни, да еще весной, к заправке обычно не протолкнешься, частники выводят своих коней, а станции еще не отошли от зимней спячки...
Шофер взглянул на директора. Фиртич кивнул. Автомобиль круто развернулся и пристроился в хвост очереди. Фиртич вышел из машины. В стеклянном скворечнике нахохлился сизый телефон-автомат. Фиртич разыскал монетку и снял тяжелую телефонную трубку. Услышав голос жены, он облегченно вздохнул... Дома все было в порядке. И Сашка звонил из Ленинграда, сообщил, что получил посылку, благодарил. Все у него в порядке.
– У всех все в порядке, – тихо проговорил Фиртич.
– Ты здоров, Костя? – спросила Елена. – У тебя странный голос.
– На душе тяжело, – признался Фиртич. – Пустяки. Ведь у всех все в порядке. – Фиртич увидел, как автомобиль сыто отвалил от колонки и шофер призывно помахал рукой. – Сейчас заскочу в управление и сразу домой. – Фиртич повесил трубку.
– Все в порядке, – первое, что сказал шофер, поглаживая пальцами строгий пробор в соломенной своей шевелюре.
– Значит, полный порядок? – проговорил Фиртич, усаживаясь в автомобиль. – Тогда к чему печалиться?
– Я и не печалюсь, – ответил шофер. – Все в порядке.
У всех все в порядке... Фиртич даже рассердился. И с таким настроением он вошел в кабинет начальника управления, прижимая локтем черную кожаную папку. Барамзин сидел за журнальным столиком и ремонтировал кофеварку. Без пиджака, в светло-серой рубашке, в лиловых подтяжках. Вид у него сейчас был определенно домашний.
– А, Константин Петрович, – проговорил он глуховатым голосом. – Видите, чем занят? Тоже реконструкция в своем роде...
