Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Не претендуй на импортное оборудование директора других универмагов, Фиртич сообразил бы, как поступить и без Кузнецова. Конечно, можно подождать, уповая на разумное решение исполкома. Но сообщение Лисовского внесло существенные коррективы. Теперь все может сорваться. Оказать доверие очковтирателям! Такую бучу поднимут братья директора, до самых верхов дойдут. А там неизвестно, как на это посмотрят, там люди серьезные... Время сейчас работало против него. Фиртич вновь поднял трубку и набрал номер.
Долгое ожидание едва не поколебало его решимость. Даже услышав голос директора ресторана «Созвездие», Фиртичу пришлось собрать всю свою волю, чтобы не бросить трубку.
– Послушай, Аркадий, – проговорил он. – Хочу вернуться к нашему разговору.
– Я ждал твоего звонка, Константин, – ответил Кузнецов. – Все будет сделано в лучшем виде. Считай, что весь пакет заказов оставлен за твоим Универмагом. Я слов на ветер не бросаю.
Уверенность Кузнецова неприятно кольнула Фиртича. Он понимал, что вопрос его сейчас прозвучит наивно, но не мог удержаться:
– Чем же ты так обольстишь управление торговли?
– Допустим, не все управление, – нехотя отозвался Кузнецов. – Есть люди, Константин, есть люди. Они все могут.
– Ясно. – Фиртич чувствовал себя пристыженным школьником.
Еще не поздно, можно отказаться, сказать, что пошутил, что ни в какой сомнительной помощи не нуждается. Но вместо этого проговорил:
– Во что мне обойдется твоя любезность, Аркадий?
– Пустяки, Костя, мелочи.
– Все же. Может, мне и не стоит ввязываться.
– Ладно. Будет тебе условие, – коротко засмеялся Кузнецов. – Позволь моим людям продавать в Универмаге всякую ерунду с лотков. Пирожки, пончики, булки... Гоняет их твоя администрация.
Просьба Кузнецова была не пустяковой, как могло показаться. В Универмаге тесно. Толпа вокруг лоточников создаст пробки и в итоге нанесет ущерб основной торговле... Кроме того, Фиртич догадывался, откуда берутся эти пирожки-пончики. Конечно, он не был в этом уверен, но не исключал подобного варианта. Впрочем, какое ему до этого дело? Не ему отвечать, а Кузнецову...
– Сколько лоточников?
– Пятнадцать.
– Восемь, Аркадий. Причем мои люди сами определят им места.
– Ладно, Костя. Договорились. Пока!
Фиртич, казалось, видел усмешку Кузнецова. А в тоне директора ресторана он вдруг уловил новую для себя ноту. Словно Кузнецов давал ему понять о каких-то особых отношениях, что их теперь связывали.
5
Бар ресторана «Созвездие» размещался в глухом подвале. Поначалу, когда Кузнецов предложил соорудить здесь бар, управление засопротивлялось. Но Кузнецов добился своего. Стены бара отделал деревом, вместо столов и стульев вкатил замшелые пни. Бармена представил лешим в каком-то маскировочном халате, обляпанном травой и тиной. На голове – тюрбан из листьев. Так он и стоял почти три месяца, вызывая изумление посетителей своим диким видом. А официантки, одетые лесными феями, в полупрозрачных платьях, привлекали в бар мужчин самого разного возраста. Девушки простужались, но стойко держались, не бюллетеня, не прогуливая. Бар будет золотым дном, они это понимали. А пока надо набрать темп, переманить клиентуру из других мест, дать горожанам привыкнуть к мысли, что бар «Кузнечик» – единственное достойное место в городе.
Вышибала Прокофьев, крепкий мужчина из бывших борцов, кроме уникальных физических данных, имел особый глаз и знакомства. Когда-то он сильно проштрафился: будучи членом сборной по борьбе, погорел на валюте, был судим, отсидел срок и вышел. Чуть было не спился, но Кузнецов его подобрал, взял в ресторан подсобником. А когда открылся «Кузнечик», поставил Прокофьева у врат в подземелье, выдал ливрею на байке, посадил в будку, загримированную под лесную сторожку... Постепенно клиентура определилась. Не мелюзга– студентики, трояк на пятерых, а люди солидные, достойные. «Гардеробщик у нас рук марать не станет», – говорил Прокофьев. Тогда Кузнецов позволил бармену сменить тогу лешего на похоронный фрак с крахмальным воротничком и галстучком-кисой, а девушкам одеться потеплее.
Трафарет «Свободных мест, к сожалению, нет» уже не снимался ни днем ни ночью.
И сегодня, как обычно, Прокофьев, подперев борцовским торсом мощные крепостные стены, оглядывал орлиным взором тихую очередь из прыщавых юнцов и насквозь джинсовых девиц. Очередь вела себя смирно, надеясь на ту минимальную квоту, что отпускалась иногда для простого люда ради поддержания репутации демократического характера заведения...
Неожиданно в сонных глазах бывшего борца мелькнуло подобие искры. Он увидел, как из черного «пикапа» вышли двое мужчин. Один был в тулупе с вывороченным наружу мехом, второй – коренастый, без головного убора, в демисезонном пальто, сидевшем на нем как литое. Прокофьев признал прибывших. Его бычья шея согнулась насколько было возможно.
– Пра-а-апустить! – гаркнул он. – Бронированный стол. Дорогу! – И распахнул стеклянную дверь под медным колокольчиком.
Эти двое были: Мануйлов, управляющий оптовой базой Росторгодежды, или по старинке Кирилловских складов, и директор универмага «Олимп» Фиртич.
На базу Фиртич попал только к концу рабочего дня, задержался в исполкоме. Мануйлов, предупрежденный по телефону, ждал внизу. Возвращаться в кабинет он не захотел, и предложил где-нибудь посидеть. Самым подходящим местом, по мнению Фиртича, был бар «Кузнечик». Канделябры в виде сказочных избушек бросали слепой свет на замшелое и безлюдное хозяйство Кузнецова. Лишь в стороне тихо переговаривалась небольшая компания.
– На улице толпа, а тут шаром покати, – возмутился Мануйлов. – Коммерсант.
– Еще какой коммерсант! – согласился Фиртич.– Политик!
Они подсели к пню-столику, упираясь коленями в его дремучие, покрытые лаком бока.
– Еще геморрой подхватишь в этом лесу. – Фиртич рассмеялся громким, открытым смехом.
Люди из компании подняли от бокалов длинные чумные лица и укоризненно посмотрели в сторону припозднившихся гостей. Так громко смеяться здесь не принято. Но, вероятно, эти двое имели на то право.
– Сто лет не хаживал в подобные заведения, – вздохнул Мануйлов. – Вот уйду на пенсию, погуляю... Скоро бумаги собирать буду. Может, на республиканскую потяну. А что? Четыре ордена. Из Ленинграда блокадного не выезжал, на Бадаевских складах дневал-ночевал. В Казахстане работал по особому заданию. – Мануйлов побарабанил пальцами. – Нет ничего вреднее, чем наша служба окаянная, складское хозяйство. Если, конечно, дело свое хочешь делать как следует. А то ведь знаешь как к нашему брату относятся. Одно название: торгаши.
– И часто заслуженно.
– Заслуженно, – заворчал Мануйлов. – Ты б уж помолчал, Костя. Дело ты делаешь государственное, хочешь как лучше. А я? День и ночь голова работой занята... А эти подлизалы в глаза ластятся, а за спиной одни мерзости плетут.
– А ты, Мануйлов, друзей выбирай.
– Их выберешь! Ради барахла липнут... Помнишь, слух прошел, что меня с должности убирают? В прошлом году. Сразу кое-кто и здороваться перестал.
– Я не перестал. Я до конца здороваюсь, пока приказ не увижу.
– Ты человек достойный. – Мануйлов пропустил шутку Фиртича. – Господи, какие же гниды попадаются! Только с такой должности, как у нас, и видно. Как они нас презирают, когда за пазухой что-нибудь, выклянчив, унесут! Порою и кинешь им что-нибудь, лишь бы отвязались скорей. – Мануйлов вскинул голову и произнес кому-то за спиной Фиртича: – Два коктейля. Покрепче. Апельсины. И сок...
С некоторых пор Фиртич замечал за собой странную особенность. Она проявлялась не часто и каждый раз оставляла в памяти след. Впервые это с ним случилось десять лет назад, когда он гнал по шоссе автомобиль. Он тогда четко представил далекий поворот. И девочку, выскочившую из ельника. Даже то, что девочка была в красном платье. Словно катастрофа уже позади, а не ждала его через минуты... Фиртич никому не говорил о своем необычном ясновидении, не хотел казаться смешным. Девочка потом приходила с родителями к нему в больницу. Она действительно в тот день была в красном платье... С тех пор подобные моменты прозрения с ним повторялись несколько раз.
Вот и сейчас. Фиртич почувствовал гулкие удары сердца, ладони стали влажными, теплыми. Он не только представил себе лицо женщины, хотя и продолжал сидеть спиной, но даже слышал ее голос, различал цвет ее платья, видел браслет на белой руке, что придерживала тележку с сувенирами тогда, на его юбилее.
Фиртич обернулся. И растерялся. За спиной стояла именно она. И женщина узнала Фиртича. Темные брови ее встрепенулись. Фиртич это заметил, несмотря на полумрак подземелья.
– Манго охлажденное? – Тембр ее голоса был именно таким, каким представлял себе его Фиртич.
– Холодненького, – кивнул Мануйлов и добавил, глядя ей вслед: – Красивых баб затянул в эту нору старый барсук.
Фиртич не ответил, встревоженный встречей. Только сейчас он признался себе в том, что заглянул в заведение Кузнецова, лелея надежду увидеть здесь эту женщину. Как мальчишка! Он сердился сейчас на себя... Поднял глаза на Мануйлова, пытаясь собраться, сосредоточиться.
Управляющий базой стал жаловаться на какую-то фабрику. Он забраковал тысячу ватных одеял, а фабрика разозлилась и вовсе прекратила поставки. Каково?! Мануйлов слал телеграммы во все инстанции – никакого эффекта. Предъявил фабрике штраф, а те чихают на любые штрафы. Положили штраф на картотеку, ждут, над ними не каплет. Или переслали одеяла в другой город, там с руками оторвут...
– Конечно, юридически наши права равны. Но вот попробовал я отказаться от дрянной продукции – сразу по шапке дали. А все почему? – Он тронул Фиртича за руку. – Да ты и без меня знаешь почему. Фабрику эту за выполнение плана в рублях милостями осыпают, даже если она пиджаки без рукавов выпустит. А случись у нее прокол, пусть на десятую долю процента, из-за того, что решила людей порадовать добротным изделием, – беды не оберешься... Так и получается: количество орет во всю Ивановскую, а качество шепотом говорит... Господи, учит нас жизнь, учит, а мы все прем по дурной дороге. Отчего это, Фиртич, скажи на милость? Там ведь тоже люди сидят ответственные. – Мануйлов ткнул корявым пальцем в потолок. – За что же они отвечают?
Мануйлов прикрыл глаза, помолчав, добавил:
– Болтовни у нас много, Фиртич. Не захлебнуться бы в собственных словах, потом никакое искусственное дыхание не поможет.
Помолчали. Из-за спины Фиртича протянулась белая сильная рука, окольцованная браслетом. На столе оказался бокал с коктейлем. И второй бокал...
– Как вас зовут, милая? – спросил Мануйлов.
– Анна, – ответила женщина.
– Господи, неужели еще существуют на свете Анны?! – воскликнул Мануйлов. – Тогда еще не так все и плохо, Фиртич, как ты думаешь? Если живут женщины с таким именем.
Фиртич сидел, выпрямив спину. И молчал.
– Да ты что? Сомлел? Или бревно проглотил? Гляди, развалится эта изба. И наверх не выберемся. А этот коромор, Кузнецов, под суд пойдет.
Анна засмеялась.
– И вправду странно как-то. Сегодня и вдруг – Анна, – произнес Фиртич.
Анна дерзко вскинула темные брови.
– И вы так думаете, Константин Петрович? – раздельно и со значением проговорила женщина. – Сегодня и вдруг – Анна.
– Так вы знакомы? А я, старый хрен, сижу, хлопаю глазами, – сокрушался Мануйлов и захихикал, тряся лысой головой. – Ай да Фиртич! Конечно, такой орел...
Но Фиртич уже овладел собой. В его серых глазах отражался бледный настенный светильник.
– Мы незнакомы, – произнес он жестким негромким голосом. – Вот что, Анна... оставьте нас, пожалуйста.
Женщина сжала губы. Лицо ее побледнело и стало еще прекрасней. Быстро сорвала со стола какие-то салфетки и торопливо ушла.
– Обидел Анну, – с огорчением произнес Мануйлов.
– Поговорим о деле, – переменил тему Фиртич.
Мануйлов придвинул бокал, опустил в него соломинку.
– Поговорим, Костя, поговорим... Дело-то давно началось, недаром же твой Индурский икру метал в управлении и у меня на базе.
– Мне нужна вся партия дубленок. Все пятьсот штук.
– Что ты, Фиртич, вперед всех забегаешь? – Голос Мануйлова звучал серьезно, без шутейных интонаций. – И деньги все на реконструкцию себе забрать хочешь.
– Проведал уже.
– Господи, так я где работаю? Все директора ко мне шастают.
– Я знаю, чего хочу, Василий Васильевич.
– А они не знают, ишь какой.
– Я встретился с тобой не коллег своих обсуждать... Мне нужна вся партия дубленок. Вся! Твои условия?
– Э-хе-хе... Мои условия. – Мануйлов вытащил соломинку и отхлебнул коктейль, как воду. – Ладно. Что там темнить. Дам я тебе всю партию. Условие одно. – Мануйлов достал из кармана сложенный листок..– Думаешь, не знал, зачем ты встречи со мной добивался? Но я согласен. Во-первых, ты человек верный. Во-вторых, хозяин... В списке этом люди, которые меня за горло схватили. Работать не дают, по мелочам цепляются, крупное ищут. Сам понимаешь, упущения везде найти можно, поискать только. Откажу им – перегрызут и выплюнут... Четверо из управления. Из исполкома кое-кто. Из пожарной инспекции, совсем заел штрафами, паразит. Словом, сам понимаешь... Только один человек в списке – ну, лично мой, что ли. Хирург, Марию мою от смерти спас. Ты уж меня, Костя, не подведи, дай ему, чтобы душа радовалась. А тем кидай что хочешь... И кто придумал дубленки на нашу голову, а?
– Лучше скажи, кто придумал столько начальников?
– Если бы только они, – вздохнул Мануйлов. – А то жены, дети, любовницы... Особенно боюсь я жен ихних. Это ж какая-то орда всеядная. Ничем не брезгуют... Приехала как-то ко мне одна вся в мехах, я таких даже не видел. Вытащила список и давай шпарить. Говорит, приданое дочери. И тоном таким, знаешь... Мол, снизошла, сама пришла к торгашам... Я аж затрясся. Вскочил. Кричу ей: «Вон из кабинета!» Потом звоню самому. Тот зашелся весь. Правильно, говорит, Васильич, ты бы ее с лестницы спустил... Потом жаловался мне на партактиве: давно, мол, развестись хочу с ней, да такое мне прицепят по всем линиям. Вот и живу, говорит, с классовым врагом в одной квартире.
– Хорошо еще мужик нормальный попался, – вяло поддержал Фиртич. – Другой бы охотился за тобой, как за кабаном.
– И такое бывало. Да ты и без меня знаешь, сам небось страдаешь из-за них... Заложим еще по одному коктейлю?
– На улицу хочу, душно здесь.
Мануйлов полез в карман. Фиртич перехватил его руку, достал деньги, положил на стол и направился к площадке, от которой уползала вверх лестница. Пропустил Мануйлова вперед и двинулся следом.
У Мануйлова туфли на высоком каблуке, низы штанин потрепаны, но аккуратно подшиты. И видны серые в полоску носки. Он медленно переставлял ноги, точно испытывал терпение Фиртича. В это время с улицы в гардеробную спускалась черноволосая женщина с серыми беспокойными глазами в сопровождении сухощавого старика с прямой спиной.
Получив тулуп, Мануйлов посторонился, пропуская пару.
– Знаешь, кто это? – спросил Мануйлов, едва те скрылись за лестничным поворотом. – Известнейшая когда-то личность. Сорокин Платон Иванович, бывший коммерческий директор обувной фабрики. Петушком еще прыгает. Девчонок на буксире водит. А ведь ему за семьдесят.
Фиртич что-то когда-то слышал об этом человеке, но так и не вспомнил что.
...
Платон Иванович помог Светлане снять шубу, сбросил на стойку гардероба свое пальто и, не дожидаясь номерка – его тут хорошо знали, – поспешил за своей приятельницей.
Сидящие в полумраке за длинным столом подняли от бокалов лица навстречу спешащей к ним Светлане Бельской.
– Синьора, сюда! – крикнул Серега Блинов. – Место держу! – И когда Светлана приблизилась, тихо спросил: – Привела деда?
Впрочем, Серега Блинов и сам уже заметил Платона Ивановича. Тот не спеша ступал по зеленоватому ковру бара, пытаясь разглядеть, куда подевалась его стремительная спутница.
– Платон, я здесь! – Светлана подняла над головой сумочку.
По-доброму улыбаясь, Сорокин направился к столу. Молодые люди были ему незнакомы – слишком велика разница в возрасте. Это было новое поколение «мастеров»: со своей хваткой, своей методикой, незнакомой старому коню Сорокину, человеку консервативных взглядов. Сорокин не одобрял их образа жизни, их открытого цинизма, их прущего наружу довольства, их увешанных безделушками лимузинов... Было еще что– то, что мешало Платону Сорокину понять этих саблезубых молодцов. В памяти все чаще всплывали воспоминания о тех далеких годах, когда он сам считался молодым человеком. Нет, он был другим в их годы. Скромнее, честнее, искреннее. Это потом все скособочилось. Сорокину уже перевалило за сорок, когда он занял должность коммерческого директора обувной фабрики. И довольно долго работал нормально, пока не погряз в леваке... Было что вспомнить Платону Сорокину. Многое хотел бы он забыть, но память упрямо выталкивала такое, что томило его длинными стариковскими ночами. Тоска подступала к сердцу – один на свете, даже родственники покойной жены разбежались после его возвращения из тюрьмы. Правда, потом объявились, разнюхав, что не все пропало у мудрого Платоши, кое-что сумел он сокрыть от всевидящего ока судебных исполнителей. Но ничего им не отвалилось – как объявились, так и сгинули...
– Представляете?! – возмущалась Светлана. – Совсем обнаглел вышибала, не хотел меня пропускать. Если бы не Платон Иванович...
– Ты лучше познакомь нас, – перебил ее Серега Блинов, глядя на тихого Платошу, и первым протянул руку. – Мы с вами коллеги. Я ведаю сбытом на Второй обувной. Решил совета у вас просить.
Платон Иванович вытянул тощую шею, изображая полное внимание. Серега поднялся из-за стола, жестом приглашая Платона Ивановича к далекому пустому пню. Разговор предстоял серьезный, не для посторонних ушей.
6
Брезгливо отстраняясь друг от друга, фонари держали строгий строй, карауля Главную улицу. Фиртич только что проводил домой Мануйлова и теперь поднимался на холм, где плескались неоновые буквы универмага «Олимп». Там он и собирался взять такси. Людей на Главной улице было мало. И времени немного, только начало девятого. По телевизору сейчас показывают танцы на льду. Бывало, Фиртич оставлял все дела, спешил к экрану или на стадион. Теперь зрелища интересовали его все меньше, да и не только его. Жизнь требовала искренности и чистоты. А в этих однообразных поединках проглядывала какая-то липа... Эти вялые мысли остро, как прокол, прорвались признанием главного бухгалтера Лисовского. Надо остановить пожар, пока он не поглотил все замыслы. Фиртич понимал, что окончательно такое не затопчешь, будет тлеть. Но хотя бы временно, пока не определятся важные для Универмага вопросы. А там посмотрим...
С каждым шагом Фиртича здание Универмага тяжелело, расползалось вширь, вытягивалось. Из витрин робко поглядывали на улицу манекены. Окоченевшие дети века научно-технической революции. Девочки из отдела Мезенцевой как-то еще умудрялись придать манекенам достойный вид. А не так давно горожане шарахались от витрин.
Взглянуть хотя бы на черепаху с прилепленным к панцирю ценником. И куда она ползет, эта черепаха? Тяжело, упрямо. Придавив короткими лапами елочную мишуру. Бутылочно тускнеют плоские глазки-пуговицы. Над черепахой предостерегающе кружится белый вертолет. На цветных парашютах спускаются кофточки, сорочки, рейтузы, платья... А черепаха все ползет упрямо, терпеливо, словно намереваясь проломить змеиной башкой толстую стену, разделяющую витрины. Прорваться к обуви. Перемешать все в кучу. Заползти на витрину с кухонной утварью. Наследить в маленьких кастрюлях, сковороде, мисках...
Фиртич сильно, обеими ладонями оттолкнул себя от холодного стекла и зашагал к стоянке такси...
...
Фиртич сверил адрес на бумажке с номерами квартир, выходящих на площадку. Пятая забилась в самый угол, к мусоропроводу. На грязной двери виднелись потеки краски. Фиртич позвонил. После копошения, звяканья цепи и грохота задвижки показалось простоватое женское лицо.
– Вам кого? – спросила женщина и осеклась, узнала.
И Фиртич припомнил в этой женщине одну из сотрудниц Универмага. Та самая, Сазонова, вскрывшая приписку в отчете...
– Добрый вечер. Мне бы Павла Павловича, – сдержанно произнес Фиртич. Он не ожидал, что Сазонов живет в одной квартире со своей сестрой. Что ж, тем лучше.
Женщина исчезла. В растерянности она даже забыла пригласить директора войти. Так он и стоял перед дверью. Но недолго...
– Ремонт вот затеял, понимаете, – вместо приветствия пробормотал Сазонов и, точно осознав, кто пришел к нему с визитом, шагнул в сторону, пропуская гостя в коридор.
Фиртич снял пальто, передал хозяину и прошел в комнату. Сазонов забежал вперед, убрал с кресла брошенный костюм, мятую сорочку, галстук и предложил Фиртичу сесть. В комнате был беспорядок, какой обычно сопутствует ремонту. Сдвинутая в сторону мебель, накрытая газетами, запах краски...
– Что, Павел Павлович болеете? – спросил Фиртич.
Сазонов пожал плечами и смущенно улыбнулся.
«А он приятный малый», – подумал Фиртич. Раньше он как-то не обращал особенного внимания на старшего администратора – справляется с работой, и ладно...
– Выписали больничный. – Сазонов поднял над столом голубенький листочек. – Давление подскочило. Хотели даже госпитализировать, я отказался. А сегодня ничего... Может, завтра и выйду. – Сазонов вздохнул.
– Выходите, выходите, – доброжелательно сказал Фиртич. – Чего дома топтаться, если все в порядке. Работы невпроворот.
– Спасибо. – Впалые щеки Сазонова зарделись. Выдержав паузу, он добавил: – Я уж, признаться, отчаялся.
Фиртич сделал вид, что не расслышал этой фразы.
– Обои клеить будете? Или красить?
– Ага, – невпопад ответил Сазонов, благодарно взглянув на директора.
– Если нужны приличные обои, могу помочь.
– Спасибо. Я достал. Я ведь раньше работал в хозторге... Правда, не сработался, как говорится. Чуть под статью не попал... Грели руки, а меня заложником держали...
– Вы работали администратором?
– Нет. Я был красный директор.
– Тем более. Директор без материальной ответственности.
– Да, но... – Сазонов замялся. – Я вообще-то с самого начала хотел уйти из торга в Универмаг. И порядка больше, и зарплата выше. Несправедливо, конечно. Делают одно дело, а...
– Когда-то организовали систему Главунивермаг. Главк и выбил себе привилегии. Потом главк разогнали, а привилегии остались. Ведь небольшие магазины никому хлопот не доставляли, вели себя скромно. Подальше от начальства. Внимания не привлекали.
– Известно почему, – вздохнул Сазонов. – От левака деваться было некуда. Получали, как законный товар, с накладными. И всегда в мою смену. И пятиться некуда... Еле ушел.
– А что возили?
– Да что угодно. От холодильников до половых щеток.
– Поражаюсь отчаянности этих людей, – проговорил Фиртич. – Ведь на сэкономленном сырье левак не особенно настругаешь.
– «На сэкономленном», – усмехнулся Сазонов. – Да они кондицию получают. И тоже левую.
– Это мне известно, не новичок.
– И не только вам...
Фиртича кольнул тон Сазонова. Та молодая женщина, открывшая ему дверь, наверняка представила директора Универмага злодеем в глазах своего брата. И вправду, не могла же такая липа в квартальном отчете ускользнуть от директорского глаза. Значит, знал и молчал. Значит, свой интерес имел директор.
Сазонов уловил настроение Фиртича. Он поднялся, сделал несколько шагов. Сквозь взмокшую рубашку проступили острые мальчишеские лопатки... Визит директора тяготил его. «Чаем угостить, что ли? – лихорадочно соображал он. – А может, выпить предложить? Угораздило жену уйти с сынишкой, все вечера дома сидят, а тут ушли... Может, шепнуть Шурочке?»
– Чем вы так взволнованы, Павел Павлович?
– Знаете, – окончательно растерялся Сазонов и неожиданно для себя сказал: – У меня сын, шестиклассник... В школе им задали сочинение на тему «Я горжусь своим отцом». И он написал, что ему стыдно: его папа – торгаш. – История с сыном несколько дней мучила Сазонова, вот он и выплеснул. Невольно.
– Значит, всех в одну кучу, – проговорил Фиртич.
– Именно, – вздохнул Сазонов.
– Ничего нет удивительного. Вы ведь тоже...
– Что? – встрепенулся Сазонов.
– Всех в одну кучу валите. Меня, например...
Кровь схлынула с пунцового лица Сазонова, он, словно ища опоры, привалился к стене. Вид у него был решительный и потерянный одновременно. Фиртич встал с кресла и вплотную приблизился к несчастному молодому человеку.
– Слушайте внимательно, Сазонов, – жестко проговорил Фиртич. – Вы испортили мне праздник. Юбилей. Вы были пьяны, но это ни в малейшей степени вас не оправдывает...
Сазонов подавленно молчал, опустив голову.
– И не только мне вы испортили праздник. Вы оклеветали многих достойных людей, которые работают вместе с вами. Так же честно, как и вы. Поначалу я хотел вас убрать из Универмага. И я бы это сделал. И никакой местком вам не помог бы, уверяю вас.
Молодой человек скорбно кивнул.
– Более того, я бы постарался сделать так, чтобы вас никуда не взяли в системе торговли, поверьте мне. – И, не удержавшись, Фиртич добавил: – Кстати, у вас бы появилась возможность прямо смотреть в глаза своему мальчику... Но мне, милейший Павел Павлович, не хочется заниматься этим малопочтенным делом. У меня в жизни другие дели. Надеюсь, вы обдумаете смысл моего визита к вам и сделаете вывод.
Фиртич круто повернулся и вышел из комнаты. Следом заспешил ошеломленный Сазонов. За приоткрытой кухонной дверью мелькнули светлые ребячьи глазенки.
– У вас двое детей? Этот малыш не похож на шестиклассника.
– Это сын сестры. Она работает у нас бухгалтером.
– Вот и пусть, продолжает работать, – с нажимом произнес Фиртич, одеваясь. – Так же, как и вы, Павел Павлович.
Скомкав у горла рубашку, Сазонов смотрел, как Фиртич спускается по лестнице, надеясь, что Фиртич взмахнет на прощанье ему рукой. Но не дождался.
Фиртич был недоволен собой. Одна причина определенная: разговор с Сазоновым. Тактически он поступил верно. Его визит формально нельзя истолковать как ультиматум, он пришел выразить обиду за испорченный праздник... Но не дураки же они, должны понять: нечего лезть на рожон да трепать языком о липовых успехах Универмага в прошлом году. Накануне решения вопроса, столь важного для «Олимпа». Или лучше открыто с ними поговорить, растолковать свои планы, привлечь в единомышленники, а? С братом он бы еще договорился. А с сестрой? Интуиция ему подсказывала, что она орешек непростой. Что ж, время покажет...
Вторая причина недовольства была неконкретна, расплывчата. Память выталкивала то директора ресторана Кузнецова в мешковатом костюме, то Мануйлова с озабоченным лицом, то Анну...
...
Елена уже спала. Фиртич тихонько просунул руку под горячую щеку жены. Та шевельнулась, устраиваясь удобней...
В просветленной ночным окном темноте лицо жены сейчас казалось и знакомым и чужим. Фиртичу мешало это впечатление. Может быть, он и вправду не знает эту женщину, как не знает всех тех, кто сейчас возникал в его сознании. Да знает ли он себя? Иногда он ловил себя на странном ощущении. Перед зеркалом, когда пристально рассматриваешь свое лицо вблизи, оно кажется не своим. Куда ближе ему были мимолетные, отдаленные свои отражения в витринах, в стеклах окон...
Фиртичу стало не по себе. Он пошевелил пальцами, веки Елены дрогнули, приоткрылись... Он не помнил ни одного случая за все годы их совместной жизни, чтобы Елена расспрашивала его, почему задержался, где был, с кем. Даже если они и дулись друг на друга, это ночное прикосновение вытесняло обиду из ее памяти. И не было тогда человека более благодарного и преданного, чем он. Даже если Фиртич и не считал себя виновником ссоры. С удивительной проницательностью Елена угадывала состояние мужа: желание одиночества или бегство от него. Даже погруженная в глубокий сон, она всегда пробуждалась.
И он знал это. Ждал своей минуты, не пытаясь нарушить покой жены. Не торопя ее. Как она угадывала его состояние, оставалось для Фиртича загадкой. Да и для нее тоже. «Душа вдруг затомится, – объясняла Елена. – Удержу нет...» Вот и сейчас. Горячей ночной рукой она потянулась к Фиртичу и вяло, сонно провела по его лицу, шее, по сильным плечам. И место, где прошла ее рука, отозвалось на прикосновение нетерпеливой дрожью. Они не торопили себя, предвосхищая радость, которая их ждала. И само предвосхищение было не менее сладостным и желанным.
...Потом они лежали поодаль друг от друга.
– Знаешь, я вдруг вспомнил, как наш мальчик застал нас. Помнишь? – промолвил Фиртич. – Столько лет прошло, а все помню.
Они тогда были молоды и неутомимы. И втроем занимали одну комнату. Однажды Фиртич, обернувшись, увидел в белесой ночной полутьме своего двухлетнего сына, стоящего в длинной рубашонке в кроватке. Кажется, никогда в жизни Фиртич не испытывал такого острого чувства – нет, не стыда, а страха. У него даже пропал голос, как при жутких сновидениях. Елена не поняла, что произошло. «Он... смотрит», – наконец выговорил Фиртич. И почувствовал, как деревенеет его тело. А мальчик сел в кроватке и заплакал. И никто из них не решался подняться, успокоить его...
– Ты послала ему денег? – спросил Фиртич.
– Еще позавчера. Костюм бы ему подобрать, тот совсем пообтрепался. Стыдно. Студент третьего курса.
– Подберем. Приедет на каникулы, подберем.
– Ты все сердишься на него?
– Здрасьте, с чего ты взяла? – удивился Фиртич.
– Меня не обманешь. Обиделся, что сын не приехал на юбилей.
Фиртич любил сына. И то, что Сашка не приехал на юбилей, действительно ударило его в сердце. Хоть он и скрывал это.
– Мог бы и прилететь, конечно. На один вечер, – вздохнул он.
– Как воспитали.
– Что мы, плохие родители? Или я плохой отец?
– Нет. Отец ты хороший. Только... Ладно, не будем об этом...
– Нет, почему же? – Фиртич приподнялся на локте. – Говори уж!
– Ты на Сашу сердишься. А сам? На юбилей тети Вари...
– Ну! – перебил Фиртич. – Тогда я был в Москве, решался вопрос о моем назначении.Мог бы прилететь. На один вечер, – передразнила его Елена. – Всю жизнь она на вас с братом положила. И болела тяжело...
– Ну знаешь.., – начал было Фиртич, но неожиданно согласился. – Хорошо, я виноват, но ведь были причины. А Сашка? Взял билет да прилетел... Просто он весь в тебя. Равнодушный тип!
Елена молчала. Продолжение этого разговора непременно привело бы к резкостям, а ей этого не хотелось. Она лежала в свободной позе, подперев голову рукой. Глаза ее сейчас казались темными и глубокими.
– Знаешь, Фиртич, у меня никогда не было зуба мудрости.
– Вот еще. Он есть даже у самого отъявленного болвана.
– А у меня не было.
– Почему ты вдруг?
– Не знаю. Потому что позволяю тебе всячески унижать себя. Ты и не задумываешься над этим. Почему?
