Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Миська! Ты не уснул? Я пойду к Наталье телевизол глядеть, – произнесла Ванда. – А ты смотли не зевни свой укол.
Обычно в восемь вечера Лисовский вводил себе инсулин, животворный спутник треклятой болезни. Колется уже столько лет, а мать всегда ему напоминает...
Ванда вышла из комнаты. Пронзительная тишина высоким звоном заложила уши, сковала мозг, смежила веки... И еще одна забота тревожила главного бухгалтера универмага «Олимп», занозой вцепившись в память. Бухгалтер Сазонова (ох эта бухгалтер Сазонова!) обратила внимание на рост товарного остатка по обувному отделу. Откуда он взялся – непонятно. Отдел работал довольно устойчиво. Полученный товар оборачивался быстро. А тут вдруг наметился разрыв. Первый сигнал поступил еще вчера с машиносчетной станции. Лисовский как-то не придал этому значения. Сегодня же к полудню индекс разрыва подскочил. Так и держался до вечера. Конечно, ничего тревожного пока нет. Мало ли. Завезли неходовой товар. Но все равно почему-то среди всевозможных вопросов именно внезапный, рост товарного остатка по обувному отделу запал в его память...
Тишину комнаты нарушили приглушенные стеной голоса, «Дмитрия за посиделки прорабатывают, – вздохнул Михаил Януарьевич. – Бедный мой брат, не повезло ему со второй женой».
Сам Михаил Януарьевич так и не сподобился стать мужем. В молодости он считался завидным парнем – красивый, остроумный. Но с четвертого курса финансового института ушел на фронт, в пехоту. Был ранен, долго лечился. После войны окончил институт, поступил в управление торговли. И наконец в «Олимп»... Михаил Януарьевич не был аскетом. Но и не увлекался. Года три он состоял в неофициальном браке с одной женщиной. Врачом. По какому-то необъяснимому капризу та не желала оформлять их отношения. И в один прекрасный день порвала с Михаилом Януарьевичем. Может быть, она чувствовала, что Михаил Януарьевич не очень огорчится разрывом. И действительно, работа, необязательные знакомства довольно быстро превратили трехлетнюю связь в смутные воспоминания. Однако новых долгих увлечений больше не возникало. Присутствие матери смягчало одиночество и даже создавало определенные удобства. А с годами вопрос женитьбы отпал сам собой...
Шум за стеной то нарастал, то стихал. Как прибой. Видно, Дмитрию здорово доставалось. Никто из домашних, наученных опытом, в их дела не вмешивался, даже сама Ванда. «Так ему, дулаку, и надо, – говорила она. – Оставил холосую зенсину, связался с гадиной». Хотя, по правде говоря, первая жена сама бросила Дмитрия. Но Ванда не хотела этого признавать. Михаил Януарьевич изловчился и пристроил подушку таким образом, что она углами прижалась к ушам. Вот и вновь тишина...
Он даже не слышал звонка в передней. Лишь сквозь дрему почувствовал, как его тормошат за плечо:
– Миська! К тебе человек.
Михаил Януарьевич поднял глаза на мать, стоящую у изголовья.
– Какой человек?
– Не снаю. Толстый. В плихозой субу снимает.
Михаил Януарьевич никого сегодня не ждал. А тем более директора ресторана «Созвездие» Аркадия Савельевича Кузнецова...
Высокий, тяжелый, в мешковатом пиджаке с отвисшими карманами, Кузнецов вошел в комнату. В руках он держал старенький портфель.
– Вечер добрый! – громко приветствовал он удивленного Лисовского, так и не успевшего подняться с тахты.
Старая Ванда повела рукой: вот он, мол, Михаил, разговаривайте. И вышла, плотно прикрыв дверь.
– Не ждали, – улыбнулся Кузнецов. – А я без приглашения. Дай, думаю, зайду к Михаилу Януарьевичу. Столько лет знакомы – и все вокруг, а не в яблочко.
Лисовский уже оправился от неожиданности. Поднялся. Придвинул гостю кресло, сам вернулся к тахте.
– А книг-то, книг! – воскликнул Кузнецов, оглядываясь. – Сколько ж это у вас книг?
– Не знаю. Тысяч пять, может, боле, – суховато ответил Лисовский.
– И абажур. Вечность не видал абажура. Сколько ж ему?
– Да постарше меня.
– А сохранился лучше. – Кузнецов дружески подмигнул. – Стареем мы с вами, Михаил Януарьевич.
Лисовский насупленно молчал. Кузнецов пока чувствовал себя не в своей тарелке. Холодок приема сковывал его, хотя он и предполагал, что особого радушия не встретит. Но Кузнецов не был застенчив, к тому же он пришел не в гости, Лисовский это понимает...
– Извините, я ненадолго вас оставлю. – Михаил Януарьевич взял с подоконника бокс для шприца, достал ампулу инсулина.
Кузнецов сочувственно кивнул.
Вернувшись, Лисовский увидел на столе бутылку дорогого коньяка, коробку конфет, напоминающую размером детский настольный бильярд. Вот рюмки придется позаимствовать, не прихватил. – Улыбка не покидала широкое лицо директора ресторана.
– Ну, рюмки-то мы найдем. – Казалось, Лисовский ничуть не удивился. Он подошел к шкафу, достал две рюмки. – Жаль, конфет мне нельзя, – произнес он, с восхищением рассматривая коробку. – Никогда таких не видел.
– Не пропадут. Мать угостите... Кстати, Михаил Януарьевич, сейчас появилось новое лекарство от диабета. Таблетки под язык – и никаких тебе уколов. Японское. Не сочтите за назойливость – завтра доставлю. Одна упаковка на год.
– Слышал, слышал. Буду весьма признателен.
Лисовский придвинул стул и сел напротив. Кузнецов скрутил пробку плоской бутылки и плеснул в рюмку коричневую жидкость.
– А запах-то, запах! – Лисовский придвинул к себе рюмку.
– Ну! Королевский настой. Травку туда засадили. Вроде женьшеня, что ли. От всех болезней снадобье.
– А что, бережете здоровье? – обронил Лисовский.
– Много прожил, мало осталось. День как миг. Вот и берегу. – Кузнецов сделал вид, что не уловил иронии. – Ну! Со свиданьицем!
Лисовский пригубил коньяк. Густой, точно патока, он лип к зубам, горячил нёбо, ласкал язык. Даже не хотелось глотать. Глаза сами собой прикрывались в блаженстве...
– Какая роскошь, – произнес Лисовский. – Небось всю зарплату угрохали?
– Для нужного человека ничего не пожалеешь, – кивнул Кузнецов. – У меня для вас еще подарок припасен.
– Большой?
– Нет. В карман уместится... Ежели умело сложить.
Кузнецов наклонился к портфелю, достал пакет, завернутый в газету и стянутый черной аптекарской резинкой.
– Тут пять тысяч. Не трудитесь считать. В сотенных купюрах.
Голубые глаза Лисовского сощурились. Он зашелся в кашле. Впервые за весь вечер. Вытащил платок, прижал ко рту. Кузнецов отвел глаза к разноцветным книжным стенам...
Лисовский утер губы, провел ладонью по остаткам рыжеватых волос.
– Мало, – произнес он.
Кузнецов кивнул, наклонился к портфелю и достал еще одну пачку.
– Столько же. Не трудитесь считать.
– Таскаете с собой такое состояние. Не боитесь?
Кузнецов выпрямился, развернул молодцевато плечи.
– Кончилось время, когда я боялся. Теперь меня боятся.
– Так, так... И за что мне такое уважение, разлюбезный Аркадий?
– Услуга за услугу. Мне нужно, чтобы несчастная вдова не оставила сиротами своих детей.
– Имеете в виду бывшего бухгалтера ресторана «Созвездие»?
– Именно! – резко перебил Кузнецов. – Экспертиза может подвести ее к статье сто семьдесят второй – халатность вместо девяносто третьей – хищение в особо крупных размерах.
– Хотите, чтобы она вместо пятнадцати получила три года?
– Ради детей, – кивнул Кузнецов.
Его глаза смотрели на Лисовского твердо, не мигая.
– А как же быть с ее двумя подельниками?
– Выскочит она, выскочат и остальные.
– Кроме паренька-кладовщика.
– Это особый разговор, – вздохнул Кузнецов. – Я подумаю о его судьбе. Придется повозиться... Ну, выпьем! – И он плеснул в рюмку коньяк. – Есть у меня в Крыму приятель. Тот сам настаивает коньяк, для себя. Что это за прелесть...
– Да, – подхватил Лисовский. – Помню, в войну... Мы вошли в маленький чешский городок. И старичок чех угощал нас вином. Ну я вам доложу! До сих пор помню вкус... А где вы воевали?
– Третий Украинский. Был ранен под Белградом. Легкое пробило.
– Значит, вы почти всю войну прошли?
– А как же! – загорелся Кузнецов. – Четыре ранения. Три ордена. Окопник!
– И в штыковую ходили?
– Три раза.
– Я всегда поражался людям, которые ходили в штыковую. Верх человеческого духа.
– Три раза... Первый раз не по себе было. А потом уверовал в свою звезду. И ничего, везло, – засмеялся Кузнецов.
– И до сих пор везет, – засмеялся вслед Лисовский.
– Не жалуюсь, – хохотнул Кузнецов.
– Еще бы, – не успокаивался Лисовский.
Оба чем-то были похожи друг на друга. Высокие, громоздкие. Только у Лисовского серый, болезненный цвет лица. В то время как Кузнецов со своей прической ежиком, похожей на белую щетку, выглядел даже спортивно, несмотря на бесформенный костюм...
Успокоились. Кузнецов наклонился, застегнул портфель, собираясь уходить. Лисовский подобрал пачку, положил на нее вторую.
– Забавно. Миллионы проходят за моей подписью, а чтобы так держать в руках живые десять тысяч – не было.
– Вот и держите крепко.
– Послушайте, Аркадий Савельич. – Лисовский поднял рюмку, сделал глоток. – Почему вы решили, что я возьму эти деньги?
– Потому что десять тысяч.
– Знаете, мне, дураку, за шесть десятков прожитых лет казалось, что крупные взятки дают каким-то особым, сложным путем.
Кузнецов разогнулся, поднял портфель, поставил на колени.
– Так ведь я человек простой, Михаил Януарьевич. Простой! А простота, брат, – это ключ ко всему. У других – комплексы, рефлексии. В лице меняются, заикаются, не знают, куда положить, чтобы и видно было и не пропало... Ты – мне, я – тебе. И концы! И вся философия. К тому же, брат, ради детей стараюсь. Святое дело!
– Ради детей... Кха-кха-ха, – опять зашелся в кашле Лисовский.
Кузнецов поднялся, пережидая. Протянул руку, погладил абажур.
– Что ж это вы, Аркадий Савельич, – отдышался наконец Лисовский. – Ради детей... А сами ревизоров напустили на свое хозяйство.
Сквозь смуглоту щек Кузнецова проступила бледность. Он резко отдернул руку от абажура. По комнате накатом поплыли тени.
– С чего это вы так решили? Слова-то, Михаил, обдумывать надо.
– А как же, Аркадий... С такими-то деньгами – и вдруг ревизоров допустили? Стало быть, нужно вам было. Только для чего, не пойму.
– Так зачем мне было сюда являться? Уговаривать вас!
– Зачем? И верно... Не думали вы, Аркадий Савельич, что ОБХСС черновики прихватит. Бухгалтер ваш их на даче хранила. А те молодцы раз – и туда сиганули. Вот и всплыла статья девяносто третья, часть первая. Хищение в особо крупных... Вы, Аркадий Савельич, и поняли, что ей терять нечего: потянет она вас, чтобы себе участь признанием облегчить. Поворот для вас неожиданный, может, вы о черновиках тех и знать не знали... Вот и прискакали ко мне... То-то...
Кузнецов выпятил толстые губы, покачал головой и засмеялся.
– Ты что, старый! Я ведь чист в этом деле, сам знаешь. Нигде моей подписи нет. В одном моя вина: приказал через склад кухонные изделия проводить. Для лучшего контроля. А нечестные люди этим воспользовались. Выговором, на худой конец, отделаюсь...
– Ну, это суду решать, не мне, – прервал его Лисовский.
Он придвинул к себе портфель Кузнецова, раскрыл и швырнул туда деньги. Защелкнул замок.
– Неси обратно, Аркаша. Может, кому и сунешь, ты мужик головастый. Всплывешь еще, если не расстреляют, – с какой-то ленцой в голосе проговорил Лисовский. – А от меня пощады не жди. Потому как ты мне враг номер один, Аркаша. Так-то.
Глаза Лисовского налились кровью. Лицо покрылось темными пятнами, а руки – большие, мясистые – вздрагивали.
– Бог даст, Аркаша, я еще дотумкаю: с чего это ты надумал собственный дом поджечь? Неделю мне еще возиться над экспертизой, если не более. Накрутил ты там, Аркаша, накрутил.
Кузнецов поднял портфель, подергал, словно пробуя вес.
– Дурак ты, Мишка. Десять тысяч! Больше бы дал хоть раза в два. – В голосе Кузнецова еще теплилась надежда. – Все равно откуплюсь. А ты с носом останешься...
Лисовский чувствовал, что кашель вновь сейчас его скрутит. Уже подкатывал к горлу шершавым неотвратимым комом. И он проговорил торопливо, на одном выдохе:
– Коньяк оставь. И конфеты. Мать порадую. Гонорар за визит. Тайну твою тебе приоткрыл. Стоит этих царских конфет?
– Стоит, – кивнул Кузнецов.
Он остановил абажур, взял портфель и вышел не простившись...
Такой кашель давно не сотрясал большое тело Михаила Януарьевича. Сухой, раскатистый, он чередовался с трубным звериным воем... Михаил Януарьевич присел на тахту. Книги, фотографии, шкаф – все плыло перед глазами. Потом дверь растворилась, и в комнату вошел Дмитрий. Он хотел было подать воду, но Михаил остановил его жестом.
Кашель выдыхался, редел. Михаил бессильно откинулся на спинку тахты.
– Знаешь, кто сейчас приходил? – спросил он. – Директор ресторана. Взятку принес.
Дмитрий Януарьевич молчал, опустив плечи и бессмысленно глядя в пол.
– И знаешь сколько? – продолжал с какой-то радостью в голосе Михаил Януарьевич. – Десять тысяч. И коньяк с конфетами.
Дмитрий Януарьевич поднял лицо. Видно, только сейчас он заметил бутылку и раскрытую коробку. Встал, подошел к столу. Поднял бутылку, встряхнул. Медленно, точно в каком-то гипнотическом сне...
– Не могу я больше, брат, – проговорил он глухо.– Убью я ее... Что за баба окаянная.
– Зачем же убивать? Разойдись, – произнес Михаил Януарьевич.
– Люди живут, работают... Поступки совершают, понимаешь, брат. Поступки! Десять тысяч денег тебе принес. Разве это не поступок? Пусть шкуру спасал свою. Но, видно, натворил он дел, раз такие деньги принес... А ты? Прогнал его. Тоже поступок! Я не ставлю вас на одну доску. Подлец он, ясное дело. Но – поступок, понимаешь... Ты, Мишаня, человек. А я – ничто. Сам себе противен. Ни на что не способен... Сколько помню себя – все подлаживался под начальство. С самой отчаянной глупостью соглашался. Потерял уважение сослуживцев. Потерял уважение близких. Даже собственной жены...
– Да ты что, брат! – воскликнул Михаил Януарьевич. – Опомнись, Митя. Бывает, и хуже живут.
– Ну живут, ну и что? Разве мне от этого легче?.. Что был я, что не был. Пустое место. О-хо-хо... Тяжко! Иной раз кажется: помру, положат меня в гроб, а возьмутся хоронить – и некого. Пустота, смрад один...
Михаил Януарьевич смотрел на брата немигающими выпуклыми глазами. Нет, не пьяный Дмитрий, прорвало его. Истерика. То ли жена до точки довела. То ли вдруг в душу свою заглянул... Жаль Дмитрия – добрейшая душа. Верно говорят: характер – это судьба.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Последний день месяца выпадал на воскресенье. И если бы дьявол задумал подстроить каверзу для работников торговли, худшего он придумать бы не смог...
Светом полыхали окна управления. Не гасли огни и в административных помещениях универмагов и многих крупных магазинов города. До режимного закрытия – девяти часов – оставалось час сорок минут. Начальник Управления торговли промышленными товарами Кирилл Макарович Барамзин сидел в своем кабинете. Он предпринял все, что мог, но по опыту знал: если план не будет выполнен, в душе останется досада на то, что не полностью выложился – можно было бы еще что-то, где-то, как-то...
Городу надо было наторговать сегодня семнадцать миллионов. На столе Барамзина лежали сводки о выполнении на шестнадцать миллионов сто тысяч. Уже получены сведения о том, что комиссионные магазины дадут пятьдесят три тысячи. Магазины автомобилей около ста тридцати. Хозяйственные магазины работали бойко, но больше восьмидесяти тысяч им не набрать, мелочевка. Вот мебельные еще куда ни шло.
По рации Управления внутренних дел час назад сообщили, что на сотом километре прошло несколько трейлеров с мебелью. На дорогах гололед. Трейлеры опасаются давать скорость. Утром в город все же прорвался автопоезд с дорогой мебелью. Но при вскрытии в пяти контейнерах не оказалось сопроводительной документации. Возможно, счета подвезут трейлеры, что приближались к городу. Барамзин позвонил в мебельный магазин «Дубок». Подошел директор. У него с планом все было в порядке. Даже в плюсе тридцать тысяч. Совестно подбрасывать им новые заботы...
– Послушай, Серегин, – произнес Барамзин. – Надо принять автопоезд. Центральная база уже закрыта.
– У меня инвентаризация, – ответил директор. – С полудня начали.
– Надо, Серегин. Можем пролететь. Не хватает-то всего ничего.
Директор сопел в трубку. Конечно, он мог и отказать, имел полное право. Во время инвентаризации директор не подчиняется ничьим приказам. Правда, магазин торговал по образцам и с инвентаризацией мог управиться быстро.
– Нашел время, – подталкивал к согласию Барамзин. – Личная к тебе просьба. Ожидается дефицитная мебель. Объясни ситуацию. Продавай прямо с колес.
Директор вздохнул. Хорошенькое дело: объясни. Платить надо, вот и все объяснения. И начальник управления и директор отлично понимали друг друга. Но помалкивали.
– А банк? Я уже закрыл месяц, – безнадежно отбивался директор.
– С банком я договорюсь. Моя забота.
Директор вновь вздохнул. Чем больше тащишь, тем больше на тебя взваливают. И дернуло же его подойти к телефону...
Барамзин положил трубку. С банком дела в этом месяце складывались непросто. И нужно было вмешательство именно на его уровне. К тому же по чисто личным каналам. Банк – организация капризная. Но самую большую надежду Барамзин возлагал на хозяйство Фиртича. К пятнице «Олимп» выполнил план на девяносто два процента. Добиться успеха за оставшееся время – задача трудная, учитывая сложившуюся конъюнктуру и товарную насыщенность. Но Барамзин верил в Фиртича. У того в арсенале были дубленки, меха, ювелирные изделия. Конечно, Фиртич с ними расстаться не захочет, он понимает, что во время реконструкции станет объектом многих упреков и недовольств, и единственное, что его может спасти, это выполнение плана товарооборота. И сейчас он пытается накопить резерв. Как профессионал, Барамзин его понимал, а как начальник управления, он желал, чтобы «Олимп» выложился до конца.
Звонок телефона прервал его размышления. Поднося руку к трубке, Барамзин предчувствовал, что звонит Фиртич. И не ошибся. Голос директора «Олимпа», как обычно, был сдержан и бодр.
– Кирилл Макарович, добрый вечер. Мы выполнили план и уже минут двадцать работаем с плюсом.
– Ну, Костя, молодец! – обрадовался Барамзин.– Гора с плеч. Каким же образом? Ты ведь был в прорыве.
– С помощью своих сотрудников.
По тону Фиртича было ясно, что сейчас в директорском кабинете сидели сотрудники Универмага.
– Передай им от меня поздравление! – Барамзин слышал, как Фиртич выполнил его просьбу. – И все же, Костя?
– Прибыли извещения железной дороги. Трудно было с транспортом. Но вывезли. Дефицитные магнитофоны, радиотовары. На сто пятьдесят тысяч. Весь день торговали.
– А теперь что? Будешь гасить январский должок?
– Есть предложение, Кирилл Макарович. Завтра, в субботу, мы еще будем гасить, а на воскресенье отпустите. Надо приводить Универмаг в порядок. Объявим санитарный день. В понедельник гостей ждем.
– Костя, Костя... Город будет работать, а ты... Ладно, возьму грех на душу, закрывайся. Сколько же их прибудет-то?
– Эти молодцы из Инторга пригласили представителей обеих фирм на один и тот же день. Не сговорятся ли между собой капиталисты?
– Не сговорятся, Костя. В том-то и дело. Когда сговорятся – перестанут быть капиталистами. Думаю, ты с ними сладишь.
– Надеюсь. Спокойной ночи, Кирилл Макарович.
– Кому ночь, а кому рабочий день. —« Барамзин положил трубку.
Он уж и не помнил, когда магазины не работали в последнее воскресенье месяца. Бывало, прихватывали подряд два воскресенья. Особенно в мае и ноябре. Да и в феврале тоже, урезанном месяце. Сколько управление получило жалоб! Люди строили планы, просто хотели отдохнуть в семейном кругу, так нет – и в воскресенье иди на работу...
И никто не мог понять: почему поток товаров, который наваливался на магазины в последнюю декаду, нельзя реализовать в спокойной обстановке в начале следующего месяца? Нарушение ритма плановой торговли? Но какой же это ритм, если в последние дни месяца делаются семьдесят-восемьдесят процентов плана! А почему нельзя подвести черту под план, скажем, в конце года? Или полугодия? И магазину удобней маневрировать, и осталось бы время работать с поставщиками. А то берут все, что везут, вдруг покупатель пойдет. А он не идет, «голосует спинами», нос воротит, выжидает... И продавец бы жил, не мочалился... Вот какие мысли одолевали начальника Управления торговли промышленными товарами Кирилла Макаровича Барамзина. Более того! Его воля, он бы вообще отдал магазины во власть директорам: хозяйствуйте! Вот вам годовой план, а вы и мозгуйте, голубчики, как год сложить да людьми распорядиться. Год не месяц. Присядь, подумай... Правда, пришлось бы разогнать половину управления – на кой нужно столько умников в белых сорочках и галстуках? Взять, к примеру, корабль или самолет. Ничего лишнего! Ни одной детальки такой, чтобы сама по себе. Все отлажено, каждая свою задачу решает. Точно, четко, определенно. Потому и плавает, потому и летает...
Когда такие мысли овладевали государственным человеком – депутатом, членом партии с одна тысяча девятьсот сорок первого года Барамзиным К. М., ему казалось, что у него физически болит сердце– И если он встречал человека, у которого такой же болью ныло сердце, он многое ему прощал. Ради главного! Взять то письмо, где говорилось, что «Олимп» премию получил незаслуженную, по недоразумению. Конечно, можно это дело раздуть до уголовного преступления. Только кому польза? Ну разберутся, накажут виновных. Виновных в чем? В преступном замысле? Или в ошибке?.. Ну, накажут. Вроде бы все встанет на место. Формально. А по– человечески? Если уборщица какая в «Олимпе» или, скажем, старуха подсобница получила с премии свою пятерку-десятку? Был ли в этом великий грех? Не заработала ли она эту десятку, толкая по щербатому, обледенелому подвалу груженные товаром железные телеги? Да любой работник Универмага – много ли ему достанется от той премии?
А если кто-нибудь решит, исходя из этого случая, что он, Барамзин К. М., покрывает лихоимцев, то такой человек печется только о личном спокойствии. И боль государства, заботы и жизнь этого государства проходят мимо его сердца... Конечно, Барамзин вернется к этому вопросу. И виновные свое получат. Но позже, позже. Пускай сейчас Фиртич делает свое дело. Да, да, да! Тем самым он берет часть вины Фиртича на себя. Сознательно. А кто не допускал просчетов? Кто? Тот, кто ничего не делает!-Кто ни за что не отвечает. Кто зубоскалит со стороны и чужим ошибкам радуется.
В кабинет Барамзина мелкими шажками вкатился его заместитель Полозов, следом за ним Гарусов, начальник орготдела управления.
– Ты, Григорий, в «Олимп» не езди – все у них вроде в порядке, – произнес Барамзин, глядя на Полозова. – Поезжай лучше к Табееву в «Фантазию». Там прорыв на двести тысяч. Думаю, Табеев все-таки вывернется, раз не звонит, не плачется.
– Зачем же мне гонять? Считай, вторые сутки дома не был.
Полозов сам понимал: ехать надо. А капризничал так, для порядка. Но не зарываясь, с Барамзиным палку перегибать нельзя.
– Я еще в «Заезжий двор» подскочу, – предложил Полозов. – Мало ли! Вдруг сорвутся.
– Не надо. Там норма. Даже Табееву кое-что подкинули. Я разрешил.
Полозов потоптался и вышел.
– А ты, Лева, сговорись с Фиртичем. Гостей он ждет, заграничных.
Подвижный сухощавый Гарусов не мог стоять на месте. Он ходил по ковру кабинета, поглядывая боком, словно крупная птица. По управлению ходили слухи о том, что Гарусов оставляет семью. Или уже оставил. Вероятно, так и есть. Обычно суетливый, озабоченный, Гарусов в последнее время был тревожно-печальным. Барамзин знал жену Гарусова, она работала в управлении экономистом. Крикливая, взбалмошная женщина. И Гарусов был язвителен, несдержан. Но у него это шло от бойкости мысли, от множества идей, будоражащих его. Правда, после того как пошел слух об уходе Гарусова из семьи, все отметили, что Гарусов «остепенился». Да и бывшая жена несколько приутихла.
Барамзин ценил Гарусова и не хотел, чтобы тот оказался в двусмысленном положении.
– Что, Лева, говорят, ты в холостяки подался на старости лет?
Гарусов с удивлением взглянул на Барамзина – не в обычаях начальника было копаться в семейных неурядицах подчиненных.
– Я не из любопытства... Если так сложилось дело, может, ей лучше перейти куда-нибудь? Например, в торг? Или в магазин. Подберем что-нибудь. Там и оклады выше. И премии получают...
Гарусов верно понял намерения Барамзина и по достоинству оценил его тактичность. Барамзин помолчал, поглаживая подбородок.
– И еще, Лева... Поедешь к Фиртичу. Старайся держаться в тени, не вмешивайся в его решения. Короче, не дави на него управлением, если даже будешь с чем-то и не согласен. Он хозяин, пусть это чувствует.
Гарусов покачал головой и хмыкнул.
– Для чего мне вообще ходить к нему? Показать, что управление не в стороне от его затей?
– Да. Именно, – вздохнул Барамзин. – Если на Фиртича начнут катить сверху, понимаешь... А промашек в таком вопросе не избежать. Попадется, скажем, из министерства куратор-формалист, любитель розового цвета для лихого отчета. Вот Фиртич нами и прикроется...
Гарусов ухмыльнулся, но промолчал, продолжая ходить по кабинету.
– Я, Лева, не ангел. И ты это знаешь, – ровным тоном продолжал Барамзин. – И пекусь сейчас не о Фиртиче, а о себе. Больше будет у меня самостоятельных директоров – легче мне будет работать.
– Вам на пенсию скоро, Кирилл Макарыч. – Гарусов был верен себе. Ехидная натура.
– А ты мне, Лева, годы не считай. Человек не всегда по старости уходит на пенсию, сам понимаешь. Иной раз так в тебя вцепятся бездельники и бузотеры, что бежал бы куда глаза глядят. И пенсия чаще всего не заслуженный отдых, а избавление... Ладно, ступай. Сейчас трезвонить начнут, докладывать.
Стрелки электрических часов приближались к девяти.
...
Получив согласие начальника управления на отмену работы в воскресный день, Фиртич положил трубку и с нетерпением обернулся к сидящему поодаль начальнику планового отдела. То, о чем докладывал Франц Федорович Корш, сыпля на память многозначными цифрами, интересовало сейчас директора куда больше возвращения Универмагу законного выходного дня. Маленький Корш уже длительное время вел переговоры с экономистами швейной фабрики номер четыре объединения «Волна». Правда, пока похвастаться успехами не мог. Суть переговоров заключалась в том, что в порядке эксперимента швейная фабрика поставляла бы товар напрямую, минуя оптовую базу. Опыт этот был не нов, давно внедрен в стране, но был нюанс, инициатором которого являлся Корш: продукция с дефектом, который выявлялся в Универмаге, не возвращалась на фабрику. Слишком велики расходы: погрузка на фабрике, разгрузка в Универмаге, переоценка, отгрузка некачественного товара назад на фабрику. Опять же транспортировка... Экономисты Корша подсчитали, что стоимость забракованного товара окажется даже выше стоимости идеального товара.
– Возвращать некачественный товар на фабрику не будем, – развивал свою мысль Корш, – а прямехонько в отдел «Уценка». Минусовый счет выставим фабрике. Сотрудники ОТК фабрики будут сидеть в Универмаге...
В кабинете оживились. Одни утверждали, что количество брака не изменится, наоборот, в надежде на Универмаг фабрика ослабит контроль. Другие приняли сторону Корша...
В кабинете собрался весь руководящий состав Универмага, за исключением Лисовского (тот уехал на экспертизу) и коммерческого директора. Индурский час назад вылетел в Ленинград к поставщикам. Фиртич внимательно слушал каждого выступающего. И всякий раз в поле зрения директора каким-то непостижимым образом оказывалась заведующая обувным отделом Рудина. Она сидела, привычно откинув голову, отчего ее рыхлый подбородок сглаживался, придавая лицу моложавость. Ей предстояло сегодня принять контейнеры, которые утром отыскал на сортировочной станции Индурский. Рудина держала на коленях пластмассовую папку с бумагами, что принесла на подпись директору. Последний раз она приходила к Фиртичу несколько дней назад с предложением принять товар Второй обувной фабрики, утверждала, что обувь представленного артикула должна пойти. Фиртич не вникал в детали. Заведующей отделом виднее. С чем она пожаловала сегодня? Фиртич подумал об этом вскользь, занятый вопросом, который поднял Корш.
– А я вот что думаю по этому поводу, – произнес он, дождавшись, когда утихнет возбуждение, вызванное сообщением Корша. – Мы не будем приглашать к себе контролеров. Зачем? У нас и так повернуться негде. Пусть работают на своем месте. Но мы можем их сделать своими союзниками.
В кабинете молчали, стараясь понять, куда клонит директор.
– Кто выплачивает работникам ОТК премию за выполнение плана? Фабрика. Вот они и хлопают ушами, пропускают брак, не желая портить отношения с товарищами. А если контролерам будем платить мы? Универмаг?.. – Фиртич отодвинул стул и возбужденно зашагал по кабинету. – Экспериментально! Скажем, на полгода. Мы предложим фабрике снять с премиального довольствия работников ОТК. Сами же изыщем фонды. Будем платить им не сорок процентов, а, скажем, пятьдесят. Причем не в зависимости от выполнения фабрикой своего плана, а в зависимости от выполнения товарооборота Универмагом. Вот что важно! Сидите на своей фабрике, но работайте на нас. Блюдите наши интересы...
– Фабрика не клюнет! – воскликнула Мезенцева. – Они выполняют план за счет всей продукции, вала. А так что?
– А так они выполнят план за счет улучшения качества.
– А их поставщики? Текстильщики, химики! – всплеснула руками Мезенцева.
– То же самое, – развивал свою мысль Фиртич. – Каждый поставщик поощряет или целиком содержит работников ОТК за счет своего потребителя! Качественно новый подход. И главное, проверенный. Возьмите контролеров на оборонных заводах! Разве они пропустят брак?
– Это что же? Каждый магазин будет платить работникам ОТК всех своих предприятий-поставщиков?– не унималась Мезенцева. – Да откуда им наскрести такие деньги? Грузчикам платят из своих, будто мы не знаем.
– Во-первых, пока это эксперимент. Во-вторых, мы производим всякие отчисления. Так будет еще одно, куда более важное, чем множество других. – Голос Фиртича звучал уверенно. – Мы отчисляем в бюджет государства чуть ли не всю торговую скидку. Мы получаем крохи с этого стола. Неужели мы не можем ничтожную часть этих денег использовать с тем, чтобы дать еще большую прибыль?
– Во всяком случае, не будет потерь от транспортировки неходовой продукции, – рассудительно промолвил парторг Пасечный.
– Именно! – воскликнул Корш.
Идея Фиртича показалась ему интересней собственного предложения. Эта деловая честность и привлекала к нему Фиртича, не говоря о том, что Корш слыл отменным специалистом.
– А чем тогда займутся наши товароведы-бракеры? – уточнил Пасечный.
