Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
9
Ключник Степан Лукич Болдырев сидел на перевернутом ящике, положив на колени резиновый шланг. В случае если огонь вдруг проявит строптивость и вырвется из печи, Степан Лукич согласно инструкции должен будет «предотвратить распространение загорания на близлежащие предметы». Степан Лукич любил смотреть на огонь. Жар прошибал валенки, поднимался от ног, подкатывал к животу. Мысли становились вялыми, полусонными. О дочери, о внуке. И зятя вспоминал Степан Лукич, любил его не меньше дочери. В типографии тот работал. Хотел старик его в Универмаг устроить, да зять руками-ногами отбивался: «Ты зачем, дед, меня в торгаши заманиваешь? Хватит с нас, что сам поклоны бьешь комбинаторам всяким!..» Комбинаторам! Э-хе-хе, скажет тоже. Крутятся многие, это есть. Так, по чепухе. А чтобы всерьез, с размахом, о таком давненько старик не слыхал.
Несведущий человек и не поверит, скажет: агитация-пропаганда. Опять же фельетоны всякие да карикатуры на торговых работников рисуют. Господи, прочтешь раз и диву дашься, как это их еще земля носит!.. А взять бы этих художничков да в «Олимп» запустить: глядите. На Аксакова Азария, что швейно-меховым ведает. Порядочнейший человек! Или, скажем, Антонян Юрий Аванесыч... А сами продавцы? Есть, конечно, прощелыги, не без этого. Но как подметил Степан Лукич: человек порядочный – и работник добросовестный. И еще одно: кто Универмаг считает родным домом, тот редко идет на нарушение. Все равно что себя обманывать...
Степан Лукич глянул во двор. Вон как раз одна из таких идет, переваливается. Сударушкина Марья, командир туалетной бумаги! А что? Первое лицо по нынешним временам... Рыжий парик заведующей отделом канцтоваров, как всегда, сбился набекрень, что делало Сударушкину похожей на курицу.
– Что, Лукич, нет еще людей из обувного? – спросила Сударушкина.
Степан Лукич важно смотрел на огонь и молчал. Чего спрашивать-то, сама видит, что никого рядом. Он да печь – вот и вся компания...
– Верь этой Рудиной, – вздохнула Сударушкина.
Степан Лукич кивнул. Да, Рудиной особенно верить не следует.
– Чеки сжигать собралась? – спросил Степан Лукич. – Когда ж это у тебя переучет был? Не помню что-то.
– На той -неделе и был. – Сударушкина не удивилась вопросу.
Любая сторона жизни Универмага воспринималась старыми сотрудниками как общая забота... Ключник и так знал, что сегодня «канцелярия» собралась чеки сжигать. Утром комендант предупредил: готовься. А что готовиться-то? Огонь, так вот он, полыхает. Не все ли равно, чем топить? Бумага, она и есть бумага...
Обычно чеки сжигали после очередного переучета. И Сударушкина все ноги сбила: бегала, собирала комиссию. А честно говоря, просто очевидцев, которые, поглазев на огонь, подписали бы акт.
– Как жизнь, Маня? – спросил Степан Лукич.
– Цвету-у-у. – Сударушкина пританцовывала, словно гася энергию, что бушевала в кособоком теле.Не соберешь свидетелей, давай я подпись приложу, – предложил ключник.
– Соберу. Сейчас придут, – зябко хлопала Сударушкина в ладоши. – Холодновато что-то у твоего самовара.
– Власьевские морозы стучатся. Правда, они не больно ярятся, на весну поворачивает... Был такой великомученик, Власий.
– А ты верующий, Лукич?
– Верую. В денежные знаки крупного достоинства, – напускал на себя ключник.
– Болтун, – засмеялась Сударушкина. – Держал ты их в руках, знаки-то?
– Сколько раз! Помню, в войну садануло бомбой, стена рухнула, и деньги посыпались на снег. Их тогда неделями не кассировали. Видать, сейф своротило... Так бегали по двору, собирали. Кто в совок, кто по карманам пихал.
– И все до копейки собрали, – проговорила Сударушкина, не сомневаясь.
– А то! Главным кассиром тогда была Наташка Семицветова, она сейчас в «Заезжем дворе» директорствует. Умница, светлая душа... Все сокрушалась, что денег больше собрали, чем было...
С фанерным стуком откинулась дверь, и в проеме показался угол бумажного мешка. Потом и весь мешок, охваченный тонкими руками Нели Павловой. Под ярким платком сияли огромные ее глаза. Вслед за Нелей вошли бухгалтер Шура Сазонова и старший продавец «канцелярии» Магда Васильевна, пожилая женщина с опухшими больными ногами. Она несла мешок поменьше.
– Вот и весь оркестр! – Сударушкина взглянула на ликующую Нелю и вздохнула. Лично против Нели она, как говорится, ничего не имела. Ее, возмутила Рудина, приславшая на комиссию младшего продавца. Хотя бы товароведа, на худой конец. Конечно, отдел канцтоваров, кто его принимает всерьез...
Степан Лукич отбросил шланг, поднялся с ящика и призывно взглянул на членов комиссии: пора приступать к делу. Женщины уставились на огонь, улыбаясь своим мыслям. Суетливое пламя отражалось в зрачках, делая их лица чем-то похожими друг на друга. И Сударушкина уже справилась с негодованием против Рудиной.
Бледная большеглазая Неля пыталась выглядеть озабоченной, но это ей плохо удавалось.
– Прозрачная ты какая-то, – дружески проговорила Сударушкина.
– У меня кислотность нулевая, – с готовностью отозвалась Неля и захлебнулась в смехе. – Это что, а раньше сквозь меня газету можно было читать.
– И чего смешного? – проворчала степенная Магда Васильевна.
– А чего плакать? – не унималась Неля.
– Характер у нее такой, – заметила Шурочка Сазонова.
– Ага,– подтвердила Неля.—Характер у меня такой.
– Не наговаривай на себя. – Магда Васильевна покачала головой. – Не стыдно? Ведь красивая.
Женщины взглянули на Нелю и дружно кивнули.
– Хотела сама поднести большой мешок. Нет, говорит, дайте мне. – Магда Васильевна зарылась носом в платок.
– Разве это тяжесть? – проговорила Неля. – Сейчас таскаем обувь. Второй фабрики. Каждая пара тонну весит, руки отваливаются.
– А чего их таскать-то? – подал голос Степан Лукич. – Кто их берет? Перекладываете с места на место – вот и вся торговля.
– У вас вообще творится непонятное в отделе, – заметила бухгалтер Сазонова. – Как бы весь «Олимп» не подвели. Плюсовая сальдовка который день держится. Гром с ясного неба.
– А что это значит? – поинтересовалась Неля.
– А то. Взяли с фабрики обувь, выплатили им огромные деньги, а продавать не продаете.
Неля испуганно посмотрела на бухгалтера, словно от этой хрупкой женщины зависело благополучие отдела...
Покончив с первым мешком, комиссия принялась за второй. Когда расправились и с ним, Сударушкина вытянула из папки бланк, и члены комиссии поочередно поставили свои подписи под актом. Никто и не заметил, как подошла Рудина.
– Ну, как мои лучшие кадры? – бодро произнесла Стелла Георгиевна.
Сударушкина покачала головой, показывая, что она на нее не сердится, прошло. Рудина улыбнулась всем сразу и собралась было идти дальше, но Сазонова тронула ее за рукав. На мгновенье лицо Рудиной подернулось едва уловимой тенью. Но только на миг. И вновь она мягко, доброжелательно смотрела на Сазонову.
– Вы получили сальдовку со счетной станции? – спросила Сазонова.
– Получила. – В тоне Рудиной звучало спокойствие, она будто утверждала: хотя сальдовая ведомость по обувному отделу и настораживает бухгалтерию, но лично она, Рудина, спокойна. Неувязки довольно часто встречаются в торговом деле. Специалисты не могут понять, почему товар, который устойчиво не пользуется спросом, вдруг в один прекрасный день сметается с прилавка, Так что причин для волнений пока нет. Конечно, Рудина не из тех, которые полагаются на волю случая, она знает, что предпринять в острых ситуациях. А сальдовая ведомость не что иное, как бумага, информация... Что ж, спасибо за сообщение. Только Рудина не вчера пришла в торговлю, знает, что к чему.
– И тем не менее, Стелла Георгиевна, – проговорила Сазонова, – все отделы сообщили нам о состоянии товарных остатков, а вы задерживаете. Чего доброго, столкнете нас с банком.
Рудина отошла. На душе у нее было неспокойно. Только что она поднималась в главную кассу, к пятичасовой выручке. Интересовалась. Выручка по обувному отделу была настолько низка, что главный кассир укоризненно покачала головой. А это она позволяла себе лишь в особо тяжелых ситуациях. Рудина намеревалась проконтролировать и семичасовую выручку. Но надежд было мало, она это чувствовала.
10
Сержант Пинчук нес службу при главной кассе.
В семь вечера он сопровождал старшего кассира во время обхода на снятие денег. Обычно старшего кассира сопровождал конвой из двух милиционеров – впереди и сзади. В пять часов кассу еще сняли полным конвоем. А к вечернему обходу у напарника разболелся зуб, и Пинчуку пришлось сопровождать старшего кассира одному. Пинчуку недавно стукнуло полста, но он любого молодого милиционера на гирях пережимал. Да чего, собственно, опасаться – маршрут жесткий: из зала в зал, от кассы к кассе. Вокруг полно людей. И сама процедура сдачи кассирами денег дежурному кассиру была не канительна. Сложила выручку в номерной мешочек, приложила реестр, захлопнула – и все. Дежурная не пересчитывает денег – прихватывает мешочек, расписывается в получении и следует к другой кассе.
Еще никогда за все годы службы Пинчук не слышал, чтобы совершили нападение на дежурный конвой. Но Пинчук к своим обязанностям относился добросовестно. Видел все вокруг и около...
В помещении главной кассы размещалось, в сущности, два учреждения: универмаг «Олимп» в большой светлой комнате отделялся прочной стеной от филиала Госбанка. Представитель банка – оператор, пожилая женщина в цветном домашнем халате и тапочках, сидела за бронированной стеной. Сержант часто любовался через смотровую щель, с какой скоростью она пересчитывает деньги. Прозрачная рябь, в которой обозначались только пальцы. Миг – и пачка обработана. Обвязывала лентой. Ставила свой штамп. Все! После нее уже пересчитывать не будут – она представитель банка. Затем составляла препроводительную ведомость. Вкладывала все это в сменную сумку, специально закрепленную за Универмагом. Пломбировала. Все это надо успеть до прибытия инкассатора.
Последнюю, девятичасовую выручку кассиры приносили в банк сами. Сдавали. Собирались домой. Обычно Пинчук располагался на табурете с журналом в руках, изредка окидывая взглядом снующих по комнате кассиров. Те угощали сержанта кто яблоками, кто домашним пирожком. Переговаривались между собой. А иногда такую свару затевали, хоть уши затыкай. Кое-кого из них связывали с главным кассиром Степановой особые, деликатные отношения. Но об этом не принято было говорить – Степанова начальница строгая, а место кассира в «Олимпе» на улице не валяется. Главный кассир мог миловать, мог казнить. «Миловать» – значит при каждом удобном случае подкидывать выгодную в этот день кассу. Не говоря уж о мелких любезностях: график работы и отдыха, отпуска... «Казнить» – наоборот. Конечно, существовала «скользящая» очередность, чтобы без обид. Но работа есть работа. Всякие возникают ситуации...
Тамара работала не хуже Киры Александровны Аматуни, но никак не могла наладить отношения с главным кассиром. И подарки делала, и льстила. Все впустую! А может, неприязнь сеяла Кира Александровна с друзьями...
Большим психологом была Кира Александровна. Можно сказать, профессиональным. Тонким и наблюдательным. Она видела покупателя насквозь. Особый дар. Конечно, Аматуни не брезговала и традиционным методом: вручала покупателю вначале чек, потом мелкий размен, потом рубли. В то время как инструкция строго наказывала: чек завершает расчет. Без чека покупатель не отойдет от кассы. А без сдачи после получения чека – сколько угодно. Но Аматуни не прятала «забытых» денег, выкладывала на видное место и не убирала до тех пор, пока покупатель не покинет секцию. И возвращала по первому же требованию с извинением, без скандала. Как правило, покупатель или не замечал уловки, или, уверенный в том, что правды не добиться, смирялся... Находились и мошенники, которые предъявляли претензии, не имея для этого основания. Кассиры на это реагировали по-разному. Кира Александровна не мелочилась, вручала требуемую сумму – и все, инцидент исчерпан. Себе дороже!
Кира Александровна владела и другими методами. Еще от родительницы своей научилась. В свалке за дефицитом она намечала жертву. По рукам и носам определяла. Психолог! Отсчитывала вслух сдачу за крупную покупку с крупной суммы. Десятками или четвертными. И с ловкостью факира просчитывала одну, а то и две бумажки в свою пользу. И риска никакого: ну просчиталась. Вернется покупатель – отдаст с улыбкой, с извинениями. Как правило, не возвращались... Все кассиры знали о методе Аматуни. Некоторых, особо близких, Кира пыталась обучить своему искусству, у нее было доброе сердце. И опыт: друзья – это выгоднее, чем враги. Но ученицы не могли освоить ее школы. Больно жалостливые были...
Догадывался главный администратор о методах ее работы, но вот попробуй уличи, схвати за руку, если она с точностью до копейки предвидела разницу между суммой на счетчике аппарата и суммой, осевшей в ящике кассы. Даже не пользуясь ключом, наличие которого у кассира считается проступком. Чувствовала! И вовремя снимала свой остаток...
Около одиннадцати раздался звонок – короткий и длинный. Пинчук откинул шторку глазка, в котором умещалась лишь часть лица инкассатора. Кто сегодня? Тарасов? А говорили, болеет...
– Ты, что ли, Тарасов? – произнес Пинчук.
– Ну?
– Ты ж болел?
– Болел – выздоровел. Отпирай!
Пинчук набрал цифровой код – заслонка, что находилась ниже глазка, отошла. Инкассатор прислонил удостоверение с фотографией... Он, Тарасов...
Высокий здоровяк Тарасов, из бывших военных, был одет в темно-синий костюм с зелеными петлицами, в ведомственную фуражку. Френч был распахнут, и с левой стороны живота виднелась расстегнутая кобура с торчащей из нее ручкой старого нагана. Хотя инкассаторы давно перешли на пистолеты, Тарасов был верен нагану...
– Готово?
– А как же? Аптека! – ответил Пинчук.
Тарасов шагнул к массивной двери отделения банка. Позвонил. Распахнулось окошко. Инкассатор просунул удостоверение и явочную карточку. Из окошка послышался тихий бумажный шорох. Сличают...
– Свой, тетя Катя. Свой! – поторапливал Тарасов.
– А доверенность-то где? – строго вопросила оператор. – Я тебя предупреждала, Тарасов, переоформляй доверенность. Песок с нее сыплется.
– Да бюллетенил я, тетя Катя. Не успел.
– Чтобы в последний раз. Пустым уедешь... Держи препроводиловку!
Инкассатор расписался в копии ведомости. Оператор внесла запись в явочную карточку. Вернула. И получила порожнюю сумку на завтра. Тарасов щелкнул языком и подмигнул сразу двумя глазами, словно большой синий кот. Оператор протянула инкассатору образец оттиска пломбира, документы и указала на раздутый брезентовый мешок.
– И все? – уточнил Тарасов.
– Все. Не торговля была, а слезы... Так что один донесешь... Да и купюра крупная сложилась, – ответила оператор.
Тарасов расписался в ведомости, упрятал планшет с документами и, ухнув, закинул мешок на плечо.
– А что, Пинчук, – обратилась оператор к сержанту, – Рудина из обувного не появлялась? Грозилась прийти узнать выручку. Может, звонила?
– Никак нет! – строго доложил Пинчук и добавил: – А чего звонить-узнавать? По секции прошла, все и увидела. Вся выручка на полках.
Сержант снял с крючка старенькую шубку и почтительно придержал на весу. Несмотря на суровый вид, Пинчук был джентльменом.
11
Штабс-капитан в отставке Януарий Лисовский умер в возрасте пятидесяти пяти лет, оставив жене Ванде троих детей, младшему из которых, Мише, было два года. Помимо скудного наследства, штабс-капитан передал своим детям предрасположение к сахарному диабету. Правда, старшая дочь Наталья удачно проскочила критический рубеж, и болезнь настигла ее уже в преклонном возрасте. А вот средний брат, Дмитрий, и особенно младший, Михаил, заболели рано...
У Лисовских была пятикомнатная квартира на Моховой улице. С годами семья разрасталась. Наталья с мужем и детьми заняла две комнаты. Дмитрий дважды женился. Первая жена его после развода так и осталась на Моховой в одной из комнат. Куда и вселился ее новый муж, крикливый инженер-путеец. Инженер оказался весьма достойным человеком, несмотря на вздорный характер. Он сошелся во взглядах с младшим Лисовским, подружился и пронес эту дружбу через годы. А вот вторая жена Дмитрия, женщина чванливая, язвительная, перессорилась со всем семейством и поставила в прихожей свой электросчетчик. Дмитрий, добряк по натуре, вначале конфузливо заглядывал в глаза сестре и младшему брату, потом замолчал и стал пить. В запое он не буянил, а мирно спал за ширмой...
В итоге всех этих жизненных катаклизмов глава семейства старая Ванда оказалась в одной комнате с Мишей. Собственно, это была ее комната, но Михаил Януарьевич Лисовский упорно не желал переезжать в выбитую ему Универмагом квартиру. Скучал он там, в новостройках, маялся. И жил с матерью. А квартиру ту отдали переженившимся племянникам. Комната старой Ванды вся была заставлена книгами. Книги – часть наследства покойного штабс-капитана – отошли младшему Лисовскому как человеку, необремененному семьей. В те времена на них еще не смотрели как на состояние. К тому же Михаил Януарьевич был книгочеем. Библиотеку отца он приумножил, дополнив уникальными изданиями по специальным финансовым вопросам. Несколько раз профессиональный бухгалтер Михаил Януарьевич принимался пересчитывать и систематизировать свою библиотеку. Но бросал, не выдерживал марафона. Кроме книг, огромная комната была знаменита тем, что в ней пухлым бордовым парашютом парил абажур.
– Ах, боже мой, настоящий абажур! – восклицали те, кто впервые попадал в эту комнату.
Михаил Януарьевич пожимал мягкими плечами. Да, дескать, абажур...
– Послушайте, почему их перестали выпускать? – обращались гости к хозяину, главному бухгалтеру Универмага.
– Ку-да-а-а, – проникала в разговор старая Ванда. – Небось комнаты сицяс тють больсе моего сюндуцка. – И она касалась ладошкой сундука, в котором свободно можно было разместить современную малогабаритную квартиру.
А вчера в отсутствие Михаила Януарьевича сосед, инженер-путеец, затащил в комнату опытного книжного маклака. Ради интереса.
Маклак медленно обвел взглядом стены, откинул крышку сундука, поднял пудовый том Полного собрания сочинений господина Мольера, изданного Брокгаузом, и застонал от вожделения.
– Тысячи! – воскликнул маклак. – Через год это будет стоить миллион. Впервые вижу всю двадцатку. В сундуке! Ах!
– Двадцатку? – переспросил инженер-путеец.
– Двадцать томов. «Библиотека великих писателей». Редкая картина.
Подошедший Михаил Януарьевич спустил маклака с лестницы.
– Безумцы! – орал маклак. – Заставили стены золотом, а живут как мыши. Безумцы! – Крик его утонул в сыром колодце подъезда старинного дома...
– Мне хватает этих типов на работе, – сказал Михаил Януарьевич.
– Я хотел знать, на каком ты свете, – весело отвечал бузотер-путеец. – Выпьем, Миша! Ты наш Ротшильд. Нет хорошего пожара, чтобы ты задумался. Или ждешь, когда вновь взвинтят цены?
– Дал бы я тебе по вые, но я тебя люблю, – вздохнул Лисовский.
Потом они разостлали клеенку на плюшевой скатерти круглого стола, Михаил Януарьевич водрузил графинчик. Путеец, озираясь, внес из коридора банку маринованных грибочков собственного засола. Ванда достала из холодильника сыр. Она не отставала от компании и с годами как-то смягчила свое отношение к водочке...
Им нравились такие импровизированные посиделки. Добрый абажур бросал на лица прозрачные тени. В просторные окна, прошпаклеванные на зиму ватой, колотились снежинки...
К ним присоединился и Дмитрий Януарьевич. Он как– то покорно воспринимал путейца, мужа своей бывшей жены. То ли вторая жена, стерва, отбила у него всякое чувство мужской гордости, то ли он просто был философ... Скорее всего его привлекала возможность выпить на дармовщинку. Дмитрий Януарьевич сел с краю, сложил руки и ждал, когда поднесут.
– Погоди, Дмитрий! – добродушно обещал крикун-путеец. – Я тебя напою, а опохмелиться не дам.
Дмитрий Януарьевич лишь улыбался мягкой виноватой улыбкой. В такие минуты он разрывал сердце старой Ванды. Все дети и внуки у нее вышли в люди. Старшая, Наталья, – серьезный ученый-математик. Мишка – главный бухгалтер, голова, каких мало. Внуки – инженеры, врачи. А Дмитрий хоть и конструктор, а вот какой-то сломанный.
– Ты вот цто, паловоз, – приструнила путейца старая Ванда. – Принес глибоцки и молци. Тозе мне хозяин выискался на Митрия... Луцсе поелуеай, цто Миска рассказет. – И, повернувшись острыми плечиками к младшему сыну, взглянула на него слезящимися глазами.
Михаил Януарьевич не торопясь разливал водку в граненые рюмки.
– Пить грех, – говорил он.
– Глех, глех, – подхватывала Ванда. – Сколо пелед богом стоять. А цто я ему сказу?
– Вы, мамаша, до страшного суда дотянете, – ободрил путеец. – По лестнице за вами не угнаться.
Дмитрий Януарьевич тихо улыбался. И, не дожидаясь, опрокинул рюмку. За ним выпили и остальные...
– Ну скажи, не томи душу. – Путеец повернул к Михаилу Януарьевичу круглое веселое лицо. – На кой тебе сдался этот Мольер! Такой кирпич. Им же костыли можно забивать.
Михаил Януарьевич поднялся с кресла, широко развел руки, словно пытаясь обнять абажур, и, подвывая низким голосом, продекламировал:
Мой друг, позвольте мне сказать вам
откровенно:
Мне образ действий ваш противен
совершенно.
Я весь измучился, тоскуя и сердясь...
Придется, кажется, порвать нам нашу связь.
Он умолк и, справившись с проклятым дыханием, манерно раскланялся на обе стороны и налил себе еще водки.
– Сам сочинил? – поинтересовался эрудит-путеец. – Барахло.
– Классика! Сочинение господина Мольера! Комедия «Мизантроп». Триста пятьдесят лет читают люди и восхищаются. А ты – «барахло». – Его глаза устало темнели. – Черт-те что! На работе крутишься-вертишься. Еще в суд ездил, там забот по горло с экспертизой. Возвращаешься домой, и тут на тебе – алкаши-надомники...
– Какие зе мы алкасы, Миська? Болтаесь сам не знаесь цего, – обиделась старая Ванда. – Пообедать надо? Я сцас суп плинесу. – Она обернулась к мужчинам. – А ну ступайте к себе! Ис какие! Обедом вас колмить не стану, к зёнам ступайте!
– Ну что ты, мама, в самом деле, – встрепенулся Дмитрий и тронул брата за полу пиджака. – А что за экспертиза? Интересно.
– Любопытно, – кивнул Михаил Януарьевич. – Ловчат люди.
Путеец решил было отправиться к себе, но передумал и плотнее вдвинулся в глубокое кресло. Михаил Януарьевич сел, придвинул банку с грибами. Скользкие мелкие грибы увертывались, соскальзывали с вилки...
– В общем-то, ничего особенного, но любопытно, – произнес Михаил Януарьевич. .– Знаете ресторан «Созвездие»?
– Еще бы, – подхватил Дмитрий Януарьевич, – Кто ж его не знает.
– Я не снаю, – ввернула старая Ванда.
– Ну ты, мама... Помнишь кафе «Монпарнас», на холме? – мягко подсказал Дмитрий Януарьевич, – На его месте теперь ресторан.
– А кафе куда подевали?
– Сломали. Лет десять как, – терпеливо разъяснил Дмитрий Януарьевич.
Путеец повел недовольным взглядом в сторону егозливой старухи.
– Так вот, – продолжил Михаил Януарьевич, – месяца три назад нагрянули в этот ресторан ревизоры и обнаружили в буфете значительное превышение полученных со склада товаров над выручкой.
– От палазиты! – вставила Ванда, ничего пока не понимая.
– Потянулась веревочка. И вышли на заведующего складом ресторана. Опечатали склад, провели инвентаризацию. И обнаружили огромную недостачу. Предъявили обвинение кладовщику. Тот все отрицал. Даже пытался повеситься, из петли сняли в изоляторе.
– Бозе мой! – не выдержала Ванда. – Мозет, и вплямь не виноват?
Следователь тоже считает, что парень только ширма. По неопытности...
– Что он, не видел, что подписывает? – перебил путеец.
– В том-то и дело. Мальчишка! Что давали, то и подписывал. Они, хитрецы, что придумали: все товары – и крупные и кухонные изделия – через склад оформляли. Хоть кухонные-то можно было прямо в буфет направлять, минуя склад.
– Ну а бухгалтер что? – спросил Дмитрий Януарьевич. – Страж!
– Бухгалтер там всем и крутила. Копии накладных вручала парню. А через месяц при сверке прихода буфета и расхода склада изымала. И уничтожала. Говорила этому желторотику, что теперь, дескать, тебе они не нужны.
– От палазитка! – переживала Ванда. – Дулацок он, дулацок.
– Ну а буфетчик-то, он куда смотрел? – пытался разобраться путеец.
– Буфетчик был в деле. По суду проходит. Он уничтожал накладные на кухонную продукцию, полученную со склада. Продукцию реализовывали, а деньги – в карман. И делился кое с кем.
– Цто зе полуцаетея? – напряглась Ванда.
– А то, – терпеливо пояснял Михаил Януарьевич,– со склада ушли, в буфет не пришли. Кто отвечает? Кладовщик! А он клянется, что ни ухом ни рылом, как говорится. В петлю лезет.
Старая Ванда проворно поднялась.
– Батюськи! Суп-то суп... Погоди, нелассказывай, я мигом.
Протягивая по полу шлепанцы, она вышла из комнаты. Дмитрий Януарьевич встал из-за стола, сделал по комнате несколько кошачьих шагов. Остановился, к чему-то прислушиваясь. Приоткрыл дверь, выглянул в коридор. Путеец толкнул локтем Михаила Януарьевича, подмигнул, кивая на брата.
– Пусть, – одернул Михаил Януарьевич. – Что ты тиранишь его?
– А противно, – прошептал путеец. – Что он ее боится? И трезвый и выпимший. Это ж надо...
Дмитрий Януарьевич отошел от двери. В уголках его большого рта приютилась легкая довольная улыбка.
– Телевизор смотрят. Хорошо-о-о. – Он сел на место, взял ломтик сыра, поднес ко рту и, взглянув на младшего брата, проговорил: – Ну а дальше что? С твоими жуликами из ресторана.
– Успеется. Мать подождем. – Михаил Януарьевич укоризненно взглянул на брата.
Тот смутился и притих. Дверь отворилась, в комнату вернулась старая Ванда, держа в руках судочек. Сухонькая, крепкая, трудно было поверить, что ей далеко за восемьдесят. Кажется, что бог из любопытства поддерживал в ней огонек жизни: когда же надоест ей самой земное существование? Но, судя по всему, его любопытство будет удовлетворено не скоро...
Маленькое сморщенное личико Ванды лукаво улыбалось.
– Ну! Лассказывал свою стласную истолию?
– Нет. Тебя дожидался, – улыбнулся в ответ Михаил Януарьевич.
Мать была единственным существом, к которому он, старый холостяк, был привязан всей душой. До самозабвения. И мать платила ему своей заботой и долголетием. Она понимала, что без нее Михаил осиротеет и пропадет. Особенно с его проклятой болезнью.
– Холосо. Садитесь все. Я и вам супа налью. Только сидите смилно. А ты, Миська, лассказывай!
Путеец и Дмитрий Януарьевич послушно заерзали в своих креслах, всем видом обещая сидеть смирно. Стараясь не греметь, Ванда ловко расставила тарелки, достала из буфета тяжелые серебряные ложки.
– Да рассказывать-то, собственно, больше и нечего... Поскольку кладовщик не признал недостачу, а буфетчик отказывался в получении товаров на сумму хищения, суд назначил судебно-бухгалтерскую экспертизу. Вот я ее и провожу за два рубля в час.
Михаил Януарьевич зачерпнул супу и поднес ложку ко рту. Лицо его исказила благостная гримаса. Путеец и Дмитрий Януарьевич зачмокали, засопели, закивали седыми головами, всем своим видом выражая полную солидарность... Несколько минут они ели молча, наслаждаясь крупной восковой фасолью, изумрудным узором веточек петрушки, пятаками янтарного жира на прозрачной толще супа, сквозь которые, как сквозь увеличительное стекло, проявлялось дно старинных тарелок, расписанных картинами на античные темы.
– Хорошо сидим, – одобрил путеец.
– Ага, – тихо подтвердил Дмитрий Януарьевич.
– Так сколько зе они заглабастали денег-то? – спросила старая Ванда и толкнула локтем Михаила Януарьевича.
– По первым прикидкам не менее двухсот тысяч за четыре года.
Три ложки замерли в воздухе, а Михаил Януарьевич продолжал спокойно есть. Путеец тяжело вздохнул, словно эти деньги вытащили у него из кармана много лет назад и теперь он вдруг вспомнил об этом.
– Да-а-а... Как же ты это обнаружил? Сам сказал, что накладные уничтожили.
– Есть способы. На то я и эксперт... В основном по черновым записям бухгалтера. Ну и женщина, я вам доложу. Отсидит, выйдет – к себе возьму. При хорошем присмотре горы свернет...
– Как же по черновикам-то? Мало ли что там можно накалякать! – все не верил путеец.
– При подобной экспертизе черновик имеет силу документа. Она вела двойную бухгалтерию. Одну для кладовщика, фиктивную, вторую для себя, истинную. ОБХСС нагрянул неожиданно. Она не успела уничтожить черновики. Целые тома. На даче нашли, в полной сохранности.
Помолчали. Путеец развалил ножом кусок вареного мяса, обильно посолил и поддел вилкой.
– В день они имели порядка полтораста рублей. Почти мой оклад, – произнес он. – На сколько же это человек?
– По делу проходят трое, кроме кладовщика.
– Бухгалтер, буфетчик, директор, – догадливо перечислил путеец.
– В том-то и дело, что директора нет. Директор в стороне. Все бумаги подписывал его зам. И на кладовщика давил зам. А директор вроде бы ни при чем.
– Голова! – восхищенно произнес Дмитрий Януарьевич.
– Ну! Аркадий Савельич Кузнецов. Хозяин!
– Хозяин, хозяин. Как зе он эту абехеес допустил– то? – засомневалась Ванда. – Видать, сам хотел.
Михаил Януарьевич вскинул глаза на мать. Ее слова молнией озарили темные нагромождения путаного дела, мучившего его вот уже столько дней.
– Как ты говоришь, мама? Сам хотел?!
– А цё? Если он такой богатый и знакомства имеет. Неусто допустил бы левизию, да есцо неозиданно? Стало быть, хотел. Суд-то его не судит. То-то...
«Хотел, хотел... Сам хотел Аркадий Савельевич, – размышлял Михаил Януарьевич. – Но зачем? С какой целью? Подкладывать бомбу под свой дом и наблюдать за взрывом из шалаша. Месть? Такие люди выше мести».
И робкий эфир разгадки, уже, казалось бы, щекотавший нос, рассеялся, оставляя томящую досаду...
Дмитрий Януарьевич и инженер-путеец разошлись по своим комнатам. Старая Ванда принялась убирать со стола. Михаил Януарьевич бросил в изголовье тахты подушку. На ночь укладываться еще рано. Да и дела ждали. Надо было просмотреть кое-какие бумаги. Но сегодня он устал, да и чувствовал себя неважно, перетрудился. Мысли, связанные с экспертизой, не оставляли его, принимая несколько иное направление. Какое отношение имеет Фиртич ко всей этой истории? То, что он связан с Кузнецовым, несомненно. И неожиданный ночной звонок, когда Фиртич сообщил о полученном разрешении на продажу ресторану шерсти. Чем он был вызван? Возможно, Фиртич узнал, что его главный бухгалтер назначен экспертом. И хотел дать понять, что судьба Кузнецова ему небезразлична. Почему он позволил Кузнецову то, чего никогда ни при каких обстоятельствах не позволил бы ни один директор Универмага: продажу пирожков в торговом зале? Мелочи? Нет, не мелочи. Фиртич чем-то обязан Кузнецову. Но чем? Впрочем, Лисовскому показалось, что сообщение об экспертизе было новостью для Фиртича. И новостью настораживающей. Не потянет ли следствие какие-то другие махинации Кузнецова, в которых замешан и директор Универмага?
