Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Из подсобки секции женской обуви вышла Татьяна Козлова. Улучив момент, Светлана подмигнула продавщице: мол, я своя, не подведу. Но худое лицо Татьяны осталось непроницаемым. К тому же к ней подошла другая и что-то принялась шептать на ухо. Лицо Татьяны становилось все напряженней и острее.
– А мне жаль Каланчу, – громко объявила она. – Ведь уволят. Разве директор простит? Весь праздник ему испортил...
Светлана присела на примерочную банкетку и взяла для отвода глаз какие-то летние туфли. Подозвала Татьяну и спросила негромко, как бы невзначай:
– Что, будет фирма?
– Не знаю, – нехотя ответила Татьяна, глядя в сторону.
– Сколько времени убила, – раздосадованно вздохнула Светлана. – Ведь не за так. Долю скину.
Татьяна повернула к ней вялое лицо и выругалась.
Светлане часто приходилось получать пинки. Она на это не обращала внимания, как не обращают внимания на производственный шум. Но неумелая, жидковатая брань Татьяны ударила в самое сердце. На мгновение о памяти всплыл образ мальчишки-десятиклассника, с которым Светлана познакомилась на юге. Года два назад. Связь эта показалась ей забавной, и Светлана уступила... Был жаркий день. Муха билась о пыльное стекло закрытого окна. Мальчишке, несмотря на прежнюю самоуверенность, в самый момент откровения стало стыдно. Он заплакал, зарылся лицом в подушку. И Светлана принялась его утешать. А потом разозлилась. Действительно нелепо: она, раздетая, утешает истеричного мальчишку. Ей тогда это показалось жутко унизительным... Точно как сейчас. И Светлане впервые за много лет стало жаль себя какой-то особой, бабьей жалостью, как в кино, когда, смахивая слезу, глядишь на чужую беду...
Она поднялась, вернула туфли на место и покинула секцию.
Прошло с полчаса, и очередь, оставшись без лидера, потеряла упругость, обмякла, развалилась на группки, а вскоре и вовсе растаяла. Поначалу продавщицы секции обуви еще поглядывали с некоторой завистью туда, откуда сквозь уже устойчивый гул зала прорывался накат возбужденных голосов: как-никак, а рабочее время испарялось незаметнее, когда шла бойкая торговля. Но постепенно секцию затянул сонный дурман ленивого, скучного дела. Вероятно, весь день сегодня будет таким. Впрочем, кто знает, вдруг что-то и подкинут...
Татьяна достала купленные перчатки. Примерила. Самый раз. Она распрямила ладонь и протянула в сторону Нели. Та внимательно осмотрела перчатки и безоговорочно одобрила. Татьяна не помнила, чтобы Неля когда-нибудь охаяла вещь, купленную подругами. Вот характер...
– Почему и тебе не купить? – с подозрением проговорила Татьяна. – Или денег нет? Могу одолжить.
– Долги отдавать надо, – серьезно ответила Неля и отвернулась.
Татьяна пожалела, что затеяла этот разговор. Вчера Неля получила зарплату. И ходила расстроенная. Каждый раз: как зарплата, так расстройство. Младший продавец – ставка восемьдесят восемь рублей. Когда нет премии, действительно смотреть не на что... А чего она плачется? Будто у нее, у Татьяны, намного больше. Не хнычет же она, не паникует. Просто не берет в голову, и все. Всех денег не заработаешь...
– Отдашь, когда будут. – Татьяна не могла удержаться. – А такие перчатки редко завозят. Их на экспорт шьют.
– Ладно. Обойдусь, – сопротивлялась Неля. – У меня есть. Что, перчаток у меня нет? – И, помолчав, добавила: – Туда и не подступиться. Юльку Дербеневу сейчас на руках вынесут.Вот. Все вовремя надо делать, – попеняла Татьяна. – Растяпой долго не проживешь...
Неля хотела что-то ответить, но сдержалась, словно сама себе прикрыла рот ладонью. Татьяна подозрительно оглядела подругу. Знала, в чем ее могла попрекнуть эта чистюля. Видно, уже прослышала про вчерашнее. Да ладно, что с нее взять, с этой бледной немощи...
– А что, можем делать, когда хотим, а? – Татьяна стянула с руки перчатку.
– Можем! – Неля обрадовалась, что разговор пошел о другом.
В секцию ворвалась Рита, секретарь комсомольской организации. Круглые очки воинственно блестели,
– Вот они, вот они! – воскликнула Рита. – Все были, кроме вас, все были... Не стыдно?! Платим деньги режиссеру, аккордеонисту. А вы?
– При чем тут мы? – слезливо оправдывалась Неля. – Вчера в обед поднялись, а в зале никого.
– Подумаешь, праздник – женский день! – вступила Татьяна. – Слова одни. Отвяжешься от нас с этой дурацкой репетицией, вот и будет праздник.
Рита обескураженно хлопала ресницами и качала маленькой аккуратной головой. У нее были добрые отношения с девчонками. Риту любили. И голосовали за нее охотно, не шушукались втихаря по углам. Она много добра делала для своих девчат. Защищала от всяких несправедливостей. Думают, если девчонки, так можно ими любые прорехи затыкать в грубом торговом деле. Как на улице выставлять товар или на выездке какой, так чья первая кандидатура? Младших продавцов да учениц... Но когда надо было всерьез помочь торговому своему дому, тут Рита не церемонилась: надо, и все! И девочки подчинялись, а если и ворчали, то просто так, для куража.
Сейчас был именно такой случай, когда Рите надо помочь, и Неля – добрая душа – почувствовала неловкость, не за себя, за Татьяну.
– С ней вообще что-то творится, – обронила Неля.
– Да я и сама вижу, – подхватила Рита. – Что с тобой творится-то, а, Танька? Мне уже рассказали о вчерашнем... Как же так, а? А если докладную ката– нут? Знаешь, какой у нас директор...
– Знаю! – Татьяна отвернулась.
Злость охватила ее. Что может понять о ее жизни эта Рита, в своих круглых модных очках? Вон какие у нее нежные белые пальчики, ухоженные пунцовые ноготки. Отец ее какой-то туз в облсовпрофе, путевками ведает. А бабка, так та вообще в плановом отделе Универмага сто лет просидела. Ей бы такую семейку, как у Татьяны, когда выходной день ждешь как наказание. Только и стараешься куда-нибудь улизнуть, чтобы не слышать попреков. Правда, из-за своего сварливого характера она сама частенько нарывается на неприятность. Что есть, то есть. Характер не поменяешь...
– Слушай, Татьяна, ты приходи ко мне, поговорить надо, – вздохнула Рита.
– О чем?
– Мало ли о чем... Мы же одна семья, верно? Скажи, верно?
– Братья и сестры, – Татьяна усмехнулась.
– Представь себе! – вступила Неля. – Например, я не знаю, что делала бы без «Олимпа».
– Вот! – Рита качнула головой в сторону Нели.– Слышишь? А ты?
– А я сирота! – огрызнулась Татьяна.
– Ну приходи, пожалуйста, – не отступала Рита. – Хочешь, я сама приду куда скажешь.
– Ладно. Выберу время, приду, – уступила Татьяна.
4
В просторной полукруглой приемной директора собирался на диспетчерскую командный состав Универмага. Не хватало, пожалуй, только главного бухгалтера.
– Лисовский у директора, – пояснила секретарь.
Прошло минут пятнадцать после назначенного времени, но разрешения войти в кабинет не было. Сотрудники недоумевали. Фиртич славился пунктуальностью. К тому же секретарь не позволила проникнуть в кабинет директора даже первому заместителю – коммерческому директору Индурскому, и тот ушел к себе, демонстративно хлопнув дверью. Что было фактом уже совершенно странным и непонятным.
...
Между тем в старомодном кабинете, разделенные громадным столом на резных ножках, сидели Фиртич и Лисовский.
Их фигуры отражались в трех помутневших от времени зеркалах в простенках между окнами... Фиртич давно собирался убрать зеркала – отвлекают внимание, – но все рука не поднималась. Уж больно хороши они были – с путаными геральдическими вензелями на черных резных рамах. Но в данный момент директору было не до созерцания серебристой зеркальной пустоты.
Новость, сообщенная Лисовским, была ошеломляющей. Удар напрямую, пославший в нокаут огромный Универмаг. И в самый неподходящий момент: на днях должен решиться вопрос принципиальной важности, вопрос о полной реконструкции старого «Олимпа». Фиртич провел огромную работу, просиживая до глубокой ночи с сотрудниками отделов над схемой размещения нового оборудования. Готовился выступить на коллегии управления торговли. Уговорил приехать в Универмаг начальника управления, ознакомиться с проектом на месте, а эго не так-то просто было сделать...
И вдруг такая новость! Конечно, виноват главбух, не мог же он, директор, сам вникать во все бухгалтерские отчеты.
– Когда вы об этом узнали? – проговорил наконец Фиртич.
– Вчера. Бухгалтер Сазонова закончила годовой отчет и составила докладную записку.
– Сазонова? – Фиртич вскинул брови. – Имеет отношение к старшему администратору?
– Каланче? Сестра... Впрочем, может быть, я ошибаюсь.
– Что-то вы стали часто ошибаться, – буркнул Фиртич, но тотчас взял себя в руки. – Извините.
Он вышел из-за стола. Рассохшийся дубовый паркет отзывался на каждый шаг разнотонным скрипом.
– А когда Сазонова закончила годовой отчет? Именно вчера?
– Нет. Недели две назад. По графику. В начале февраля.
– И ничего не сказала вам о расхождении данных за четвертый квартал с данными годового отчета?
– Нет, не сказала. – Лисовский запнулся, ему тоже показалось сейчас странным, почему Сазонова столько дней держала камень за пазухой.
– И сказала лишь вчера? Официально?
– Представила докладную.
– А тот бухгалтер, что напортачила при обработке сметы?
– Она уволилась месяц назад. И тоже неожиданно.
– Неожиданно, – усмехнулся Фиртич. – Обнаружила свою ошибку и поспешила уволиться, зная, чем это ей грозит. Да и вам, главному бухгалтеру. А плановый отдел? Тоже хороши, прохлопать такое.
– Закон свинства. Надеюсь, вы не сомневаетесь в добросовестности Корша, – проворчал Лисовский.
– Я и в вас не сомневаюсь, Михаил Януарьевич.
Лисовский вздохнул и закашлялся. Глухо, глубоко, с короткими паузами. Глаза покраснели и наполнились слезами. Его тоже можно понять: не станет же он, главный бухгалтер, дублировать работу каждого сотрудника. Тогда зачем отдел? А ошибка эта, простая арифметическая ошибка, дала в итоге завышенные цифры выполнения плана по прибыли... Прохлопал Лисовский, прохлопал. Так не себе же он вручил знамя и грамоты, не присвоил же премиальные. Он вообще был в отпуске половину ноября, а потом болел весь декабрь. Вышел только в январе, тогда и подписал все представленные бумаги. И та бухгалтер уволилась в январе, до его возвращения. Да и что с нее спросишь, если подпись за первое лицо его, Лисовского...
Фиртич остановился у окна, выжидая, когда старик придет в себя. Ну и ситуация! Признаться в ложных данных, вернуть все регалии? Он представил реакцию сотрудников Универмага на предложение возвратить премиальные... А о реконструкции «Олимпа» и заикнуться не смей. Прикрывает свое неумение работать шумихой вокруг реконструкции, ясное дело...
– Значит, так! – проговорил Фиртич. – На мне эта весть должна умереть. Сазонова поинтересуется – скажите, что докладная у меня. Что я собираюсь принять меры. И все! Пора начинать диспетчерскую.
...
Извинившись за задержку, Фиртич оглядел собравшихся руководителей служб Универмага. Отметил про себя отсутствие главного администратора Сазонова.
Каждый садился на свое место, привычное, облюбованное за годы работы. Старые «олимпийцы», боги торговли, так впитали в себя дух Универмага, что, казалось, в их внешности появилось что-то неуловимое от самого здания.
Диспетчерская, как правило, начиналась с переклички, хотя Фиртич и так видел, кто явился, а кто нет...
– Отдел игрушек?
– Здесь.
– Трикотажный?
– Я
– Обувной?
– Всегда готова.
– К чему вы всегда готовы? – сухо спросил Фиртич и строго посмотрел на заведующую обувным отделом Стеллу Георгиевну Рудину, хорошо сложенную молодящуюся даму.
Рудина не ожидала вопроса. Но не так-то просто ее смутить.
– К работе, Константин Петрович, к работе.
Сотрудники, не придававшие значения формальной перекличке, насторожились. Мир Универмага особый мир. Здесь все на виду. В простоте слова не скажут, даже если кажется, что в простоте. Недовольный пустой задержкой, Фиртич продолжал перекличку. После торговых отделов следовали плановый отдел, конъюнктура, отдел труда и зарплаты, кадры, машиносчетная станция, отдел цен, главная касса, строительная служба, комендатура, администрация торгового зала...
– А почему нет Павла Павловича Сазонова? – спросил Фиртич.
В кабинете воцарилось молчание, тяжелое и значительное. Фиртич цепко слушал тишину. Это было его первым прямым столкновением с волной, что наверняка уже разбежалась кругами по всему Универмагу... Ему не нужны были слова, он знал цену их искренности. Тишина – напряженная, густая – ему говорила гораздо больше любых слов. И он точно определил: большинство, если не все, от души сожалеют о том, что произошло на банкете в ресторане «Созвездие».
Заместитель директора по кадрам, высокая женщина в костюме защитного цвета, наклонилась вперед и взглянула директору прямо в глаза.
– Даю справку. Звонили из дома. Сазонов болен. – И со значением добавила: – Надеюсь, он принесет бюллетень.
Но Фиртич, казалось, уже не слушал ее.
– А где Индурский?
– Здесь. – Коммерческий директор вошел в кабинет. – Думал, диспетчерскую отменили.
– Партком? Комсомол? Профсоюз? – продолжал Фиртич. – Кажется, все. Слава богу, никто, кроме Сазонова, не болеет. Сейчас болеть некогда, февраль—месяц короткий.
Он сидел за столом уверенный, широкоплечий. В каштановых с сединой волосах безукоризненный пробор...
Из напряженной, густой настороженности возникали и заполняли весь просторный кабинет волны деловой сосредоточенности, объединяющие всех, кто находился тут. Никаких сплетен о себе или о Сазонове он не потерпит. Всем было ясно. Так хотел Фиртич!
– Как известно, товарищи, мы неплохо закончили прошлый год. Универмаг стал одним из ведущих в стране. – Боковым зрением Фиртич увидел блестящие за очками глаза Лисовского и резко отвернулся в сторону. – Но, к сожалению, мы потеряли темп. План января прорвали на двести тысяч. И в этом месяце положение не легче. Товары поступают с большими перебоями. Транспорт подводит. Я делаю все, что в моих силах...
Фиртич на диспетчерских старался говорить не более пяти минут. Вполне достаточно, чтобы изложить главное, наметить ближайшие задачи. Остальное доскажут сами сотрудники. К тому же он намечал поездку на Кирилловские склады, на товарную станцию, в исполком... Он не любил решать вопросы по телефону. И был убежден, что нет худшего врага для дела, чем телефон. Если хочешь испортить, затянуть, а то и вовсе ничего не добиться – позвони. Привычка эта осталась с молодости, с тех пор, когда он, Константин Фиртич, был рядовым товароведом хозторга и стоил восемьдесят рублей в месяц. Именно тогда он пытался решать вопросы по телефону. А его коллеги садились в собственные автомобили и отправлялись на охоту по базам, торгам, поставщикам. И их улов был значительней, чем результаты телефонных переговоров... «Послушай, – сказал ему завмаг, старый торговый зубр, – товаровед тот же толкач! Дело надо делать с глазу на глаз. А если над тобой не капает – меняй специальность»... Этот завмаг был человеком дела. Ему дали семь лет плюс три года поражения в правах по совокупности статей УК. РСФСР. Фиртич узнал об этом недавно. И, честно говоря, пожалел: у того редкие были способности, в его магазин покупатели приезжали из других городов и уезжали в хорошем настроении...
Тем временем диспетчерская шла своим чередом. Как обычно, направление совещания определяло выступление начальника планового отдела Франца Федоровича Корша. Франц Федорович был из обрусевших немцев. Среднего росточка, в узком пиджачке с хлястиком, Корш напоминал постаревшего школьника. Фиртич переманил его из другого универмага, добился для него в исполкоме квартиры (Корш до этого жил с семьей в коммуналке) .
В Универмаге было два человека, без которых Фиртич не мыслил своей деятельности: Лисовский и Корш. Самым поразительным качеством Корша была феноменальная память на цифры.
– Хочу подчеркнуть, что план февраля вполне реальный. В управлении учли все наши заявки. Начну с Азария Михайловича. Швейный отдел получил девяносто четыре процента, сегодня торгует девяносто два. Отстает на три дня к факту прошлого года... Текстильный отдел, – продолжал Корш. – Юрий Аванесович, вы сегодня работаете с отставанием на полтора дня к факту прошлого года. Вас интересуют цифры?
– Не надо. Я верю, – великодушно произнес Антонян, начальник отдела.
В кабинете загомонили. Никто не хотел лишать себя удовольствия лишний раз изумиться этому представлению. Факир, да и только. Корш улыбался и с легкостью выбрасывал цифры, точно голубей из шляпы. Фиртич смотрел на аккуратного начальника планового отдела, а мысли кружились возле одного и того же: «Как же и ты маху дал, Франц Федорович, проглядел ошибку бухгалтерии?..»
Совещание продолжалось согласно заведенному порядку. Первым после Корша выступил заведующий швейно-меховым отделом Азарий Михайлович Аксаков, старый служака «Олимпа». Стройный, подтянутый, с лихими гусарскими усиками, он словно поступил в «Олимп» по случаю сокращения штатов в Конногвардейском императорском обществе.
– Положение неплохое, – докладывал Аксаков. – Пальто сейчас вновь пошли. По взрослым реализация на пятнадцать тысяч, подростковые на десять. На выборке фондов дело обстоит так. – Аксаков заглянул в листочки. – Меха остается дополучить на сто пятьдесят тысяч... А вот принимать некуда, склад забит. – Аксаков поднял голову. – Просьба, Константин Петрович. Нельзя ли занять до первого красный уголок?
– Что вы?! – воскликнула секретарь комитета комсомола Рита. – У нас там репетиции каждый день. К женскому дню.
Аксаков пожал плечами: мол, глупости какие-то, дело делать надо, – и вновь взглянул на Фиртича.
– Постарайтесь справиться на своих площадях, – ответил Фиртич.
– Гладильщицы жалуются: спрессовано по-железному, не разгладить костюмы...
Фиртич уже кивнул заведующему текстильным отделом Антоняну. Солидный, в массивных роговых очках, Юрий Аванесович был похож на профессора медицины. Впрочем, он в своем деле достиг не меньшей квалификации.
– Положение серьезное, Константин Петрович. Я связался по телефону с нашими поставщиками в Ленинграде. Сырье у них есть, нет красителей. Обещали, но как-то неуверенно.
Фиртич сделал пометку в блокноте.
– Кстати, Юрий Аванесович, у вас есть голубая шерсть? Метров триста?
– Есть.Отпустите по перечислению ресторану «Созвездие». Они к вам обратятся... Канцелярский отдел!
Заведующая отделом Сударушкина, кривобокая подвижная женщина средних лет, в парике, с которым она не расставалась, вероятно, и ночью, с ходу ввинтилась в разговор.
– Ну так же нельзя! Гоняют моих девочек! На лестницу выставили с туалетной бумагой. А там сквозняки!
У Сударушкиной от негодования съехал набок парик, но она не обращала внимания, хоть и видела себя в старинном зеркале.
– Вообще все чихают на мой отдел. А у нас одна мелочевка, тетрадки-резинки. Продавцы с ног валятся, а все как пасынки...
Фиртич постучал пальцем по столу, терпеливо дожидаясь тишины.
– Ясно. Но продавать туалетную бумагу будем. Не столько коммерция, сколько тактика: покупатель придет за туалетной бумагой, глядишь, еще что-нибудь прихватит. Надо ставить вопрос иначе: как ее продавать? Может, соорудить у лестницы палатку с электрообогревом?
– Пожарники не разрешат. Бумага и электроплита, – вступил комендант.
– Почему? Есть масляные радиаторы, прибалтийские... Словом, пусть орготдел отработает вопрос и через два дня доложит. – Фиртич сделал пометку в календаре.
– Обувной, вам слово.
Стелла Георгиевна Рудина повела плечами и надела очки. Большие каплевидные стекла придавали ее полнеющему лицу моложавость...
Фиртич ценил Рудину. И в то же время что-то его настораживало в ней. Сразу же после своего вступления в должность он уволил трех заведующих отделами. Приглядывался и к Рудиной. Но четкого ощущения опасности, как это было в случае с заведующим отделом хозтоваров жуликом Спиридоновым, у него не было. Рудина работала добросовестно и энергично. Да, у нее была своя клиентура, знакомства, обязательства, прочные связи. Но кто на ее месте их не имел бы – жизнь такая. Фиртич этому не придавал серьезного значения. Иначе и нельзя, даже исходя из сугубо служебной пользы. Но иной раз нет-нет да и кольнет Фиртича настороженность, рецидив его прошлых подозрений...
– Положение в отделе сложное. – Голос у Рудиной глуховатый, такой голос беспокоит мужское сердце. – По импорту значительные недопоставки. Вчера, правда, пришел контейнер. Но всего сто пар сапог. Вроде как показали коробки...
– Кстати, о коробках, —встрепенулся комендант.– Был приказ: не держать на глазах у покупателей пустые коробки. Нет, выложат обувь на полки, а коробки валяются. Особенно в канцтоварах.
Вновь в кабинете загомонили. Скрытая производственная вражда между торговыми отделами и администрацией зала вспыхивала, как бензин, от малейшей искры... Посыпались ссылки на тесноту подсобок, неразумные приказы, на бездельников администраторов. Особенно горячилась Сударушкина.
– Почему у Дорфмана всегда порядок? – оборонялся комендант Васильев. – Ваши девчонки думают о женихах, а не о работе!
Фиртич сидел насупившись, недовольно молчал. Он не любил анархии на диспетчерской. Когда Фиртич пришел в «Олимп», первое совещание его поразило. Все кричали так, точно скопом ловили курицу. А одной, кажется, той же Сударушкиной, стало дурно, ее кормил какими-то лекарствами Антонян. У того всегда полный карман снадобий, словно Антонян работал не в Универмаге, а в больнице... Фиртич понял, что подобная свара – не только наследие прежнего руководства, но и испытание его, Фиртича, на твердость. Он тогда не стал призывать к порядку, а просто вышел из кабинета...
Постепенно мрачный вид директора охладил возбужденных сотрудников. Стало тихо.
– Так. Мария Михайловна, вы хороший работник, я вас ценю, – произнес Фиртич. – Но прошу вас покинуть мой кабинет. Я предупреждал не раз: базара в кабинете не потерплю. Вы сегодня второй раз устраиваете кучу-малу.
Сударушкина поднялась. Щеки ее пылали. Из-под дикого парика натекли на лоб крупные жаркие капли. Вид у нее был потешный, и в кабинете раздалось сдавленное хихиканье.
– Тогда почему Васильева не прогоняете? Он первый начал.
– А я тут при чем? – испуганно проговорил толстый и лысый Васильев. – Я только сказал, и все. А вы подняли бузу.
Грохнул смех. И первым засмеялся Фиртич – широко, по-мальчишески. Действительно как в школе... Взрослые люди...
Сударушкину любили в Универмаге, жалели. Заведующих такими отделами, как трикотажный или обувной, узнавали на улицах, добивались их внимания и благосклонности. А кому нужны канцтовары? Несерьезно... Поэтому-то боги «Олимпа» и испытывали некоторую неловкость перед Сударушкиной с ее париком, к тому же кривобокой от рождения.
– Ладно, садитесь, Мария Михайловна, – произнес Фиртич. – Но чтобы это было последний раз.
– Нет уж. Раз выгнали, нечего! – серьезно обиделась Сударушкина и, переваливаясь, вышла из кабинета.
Мягко стукнула черная резная дверь.
– Можно мне сесть? – игриво проговорила Рудина.
Фиртич нахмурился, шутка грозила затянуться.
– Почему не прислали образцы полученной обуви?
– Товаровед приходила. Но вы совещались с главным бухгалтером.
Существовало правило: дефицитный товар при получении должен быть показан директору. И шел в продажу после его подписи.
Фиртич досадливо поморщился: да, все так...
Глаза Рудиной поигрывали за стерильно чистыми стеклами очков. Высокая грудь рельефно выделялась под тонкой шерстяной кофточкой. Фиртич испытывал неосознанную досаду. Поведение Рудиной становилось все навязчивей, а придраться вроде и не к чему. Он резко обернулся к председателю профкома Лауре Степановне. Та сидела, закинув ногу на ногу, положив для удобства блокнот на колено.
Лаура была старой девой. И весь нерастраченный пыл своего сердца она отдавала Универмагу. Конкурсы на всевозможные звания: «Лучший по профессии», «Отличник выкладки товаров»... Движение за культуру обслуживания. Декада вежливости. Праздник улыбки. Месячник стояния на ушах перед покупателем. И так далее. Но священную свою задачу Лаура Степановна видела в улучшении быта сотрудниц. Пользуясь в этом вопросе особым покровительством дирекции, она вела «картотеку отношений». Все серьезные люди из собеса, из обкома профсоюзов занимали в картотеке надлежащее место. И регулярно наведывались в «Олимп», прямо в кабинет Лауры... А что делать, если торговые работники – как пасынки. А болеют они и устают не меньше других, если не больше. Именно благодаря Лауре Степановне Универмаг не нуждался ни в яслях, ни в детских садах. Даже жилплощадь подкидывали...
– Прошу вас, Лаура Степановна, составьте список на распределение между сотрудницами девяноста пар импортных сапог. К женскому празднику. Особо обеспечить отдел канцтоваров. Обиженных быть не должно... Надеюсь, у парторга и комсомола не будет возражений против праздничной продажи сотрудникам дефицита?
– Что вы! – воскликнула комсорг Рита и сконфузилась.
– А вы, Тимофей Харитонович, как насчет продажи сотрудникам дефицита к женскому дню? – нетерпеливо спросил Фиртич.
Парторг Тимофей Харитонович Пасечный был человек вялый, безынициативный. Он понимал, что должность его временная, что попал он на нее случайно – как член бюро подменил перешедшего в управление прежнего парторга, – и тосковал по своему москательному складу. Кладовщиком он считался хорошим, каждая щетка была на учете. И в парторгах сохранил это качество. Все содержалось в образцовом порядке: плакаты, лозунги, циркуляры, приказы, кубки, призы... Так он и сидел в кабинете как в москательном складе, порой даже синий халат натянет для успокоения души...
– Одобряю, – махнул рукой Пасечный.
И Лаура Степановна своим видом выказывала полное одобрение. Да и кто бы мог возражать против этого? Смешно. Но согласие руководителей Универмага Фиртичу было необходимо для подстраховки. Существовал строгий контроль общественности и органов ОБХСС за продажей остродефицитных товаров. Только глупцы демонстрируют свою независимость. И рано или поздно за это расплачиваются...
Коммерческий директор Универмага Николай Филимонович Индурский был полной противоположностью Фиртича. Как внешне – высокий, крупный, с большим животом и мясистыми руками, – так и по характеру: болтлив, импульсивен, а главное, обидчив и злопамятен. Фиртича иной раз это тяготило, но не заботило. Индурский – прирожденный коммерсант, гибкий, головастый, настойчивый. Ни один директор фабрики, ни один заведующий складом или базой не мог избавиться от Индурского, не удовлетворив его заявку. Проработав в торговле без малого тридцать лет, Индурский имел обширные связи и знакомства и пользовался ими без излишней скромности. Фиртич тоже был человек со связями, но он, выражаясь языком военных, стратег. Индурский же – тактик. Фиртич никогда не позволял себе скандальных тяжб с директорами фабрик из-за каких– то недопоставок. Для этой цели он держал при себе Индурского. Если же тому не удавалось довести до конца задуманную операцию, то на плацдарм, подготовленный дотошным Индурским, для завершающего удара вступал Фиртич...
Вот и сегодня Фиртич собирался на Кирилловские склады. Неделю назад туда ездил Индурский, пронюхав о крупной партии дубленок. По разнарядке дубленки могли попасть в другие универмаги, распылиться. Фиртичу нужна была вся партия. Индурский сделал свое дело – выбил фонды, лихо заполучил необходимые резолюции управления. Но чувствовал Индурский, по носу управляющего оптовой базой чувствовал: подставит тот ножку. Поэтому и передал дело Фиртичу – пусть директор сам наносит последний удар. А в том, что Фиртич закончит сражение с блеском, Индурский не сомневался.
Вообще при всем своем тщеславии Индурский преклонялся перед директором. Но обижался часто. И сегодня за всю диспетчерскую Индурский не проронил ни слова, демонстрируя обиду: директор и главный бухгалтер явно что-то скрывали от него, второго человека в Универмаге...
– Хотите что-нибудь сказать, Николай Филимонович? – Фиртич словно не замечал обиженного выражения на лице Индурского.
– Нет! – колыхнул просторным животом Индурский. – Все сказано без меня...
Фиртич подавил улыбку и взглянул на Мезенцеву. У орготдела также не было серьезных предложений.
– Кстати, Клавдия Алексеевна, днями, может и завтра, я жду гостей из управления. Хотят взглянуть на наше хозяйство перед разделом пирога. Приготовьте наш проект реконструкции.
Получив информацию о состоянии дела на счетно-вычислительной станции, в главной кассе и в отделе цен, Фиртич объявил совещание законченным и попросил секретаря вызвать служебную машину.
Сотрудники покидали кабинет. Один Лисовский еще глубже вдавил рыхлое тело в кресло.
– Совещание окончилось, Михаил Януарьевич, – повторил Фиртич.
– Я ждал, что вы расскажете... Хотя бы Коршу, хотя бы Индурскому. Вы обязаны их посвятить.
Лисовский видел, как побелел рубец на щеке директора.
– Во что посвятить? – негромко проговорил Фиртич. – Я вас не понимаю. Разве что-нибудь произошло?
Тяжело ворочаясь, Лисовский вытащил себя из кресла. Сделал несколько шагов к дверям, остановился.
– Мне думалось, Константин Петрович, что я знаю вас. Оказывается, я совершенно вас не знаю. И, возможно, не узнаю никогда.
Фиртич углубился в какие-то бумаги, не обращая внимания на главбуха. И Лисовский мог поклясться, что директор его не слышит, если бы не предательски побелевший рубец на щеке.
Да, Фиртич его слышал. В сущности, все совещание он думал о том известии, что принес Лисовский. И теперь, оставшись один, он уперся локтями в стол и сжал ладонями виски. Можно только удивляться коварству судьбы... Казалось, все было предусмотрено, учтено, подготовлено для важнейшего решения. И вдруг... Никому на свете, ни жене, ни сыну не сознался бы Фиртич, какие честолюбивые мечты обуревали его. Директор современнейшего, лучшего в городе, а может и в стране, Универмага! А вместо этого – посмешище в глазах всего торгового мира.
Фиртич подвинул телефон, набрал несколько цифр. И вернул трубку на рычаг. Не торопиться, не пороть горячку. Сколько лет он знает Кузнецова? Не менее десяти. Но все так, «здрасьте – до свидания». Чем-то Кузнецов был ему антипатичен. Интуиция – часть проницательности, от нее нельзя отмахнуться. Но всецело полагаться на интуицию – значит обезоружить себя. Сколько людям вредила их слепая вера в собственную проницательность!
Честно говоря, Фиртичу было интересно: как директор ресторана может повлиять на решение управления торговли? Он знал множество историй, когда вмешательство сильных людей меняло ситуацию – вопреки логике, вопреки ожиданиям, вопреки интересам дела. Фиртич и сам был небезгрешен. Взять хотя бы историю с бывшими каретными сараями, в которых драматический театр хранил реквизит. Именно благодаря влиянию Фиртича их передали под обувные склады, как ни сопротивлялось управление культуры...