Текст книги "Универмаг"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
– Потому что я тебя никогда не брошу.
– Даже когда умрешь, Фиртич?
– Даже тогда. Поэтому и злюсь на тебя.
– Странная логика.
– Сам понимаю. Но это так.
Помолчали.
– Ты уволишь того парня? Старшего администратора.
– Нет. Передумал.
– Правильно. Ты умница... С ним просто что-то случилось. Не гони его, Фиртич... даже потом.
Фиртича пронзила проницательность Елены. Ведь она ничего не знала, он мог поклясться, что ничего...
– Что ты имеешь в виду?
– Я хорошо тебя знаю, Фиртич. Ты не прощаешь обид.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Кирилл Макарович Барамзин уже много лет занимал должность начальника Управления торговли промышленными товарами. Работа поглотила его целиком. И он уже не мыслил себя никем иным, кроме как каким-то маховиком, задающим режим всей громоздкой машине. Как бы в стороне жила женщина, носящая ту же фамилию, его жена. Была еще девочка, его дочь. Потом, после довольно натянутой и не очень шумной вечеринки, в его трехкомнатную квартиру явился молодой человек в кожаном пиджаке, его зять...
Так шли годы.
Однажды во время короткого воскресного дня Барамзин обратил внимание на внешность дочери. Да, подтвердила жена, мы ждем внука. Весть ошеломила и обрадовала Кирилла Макаровича. Впервые он подумал, что приближается пора ухода на пенсию. Тогда-то он и заживет для себя...
Появился внук. Барамзин стал чаще бывать дома. Он нашел приятность и успокоение в самых, казалось бы, прозаических вещах. Барамзину, например, нравилось купать малыша. Делал он это с величайшим мастерством и ловкостью... И всех это устраивало: наконец– то семья видит деда дома. А ссылки на бесконечные совещания-заседания, рейды, инспекции и прочее теперь расценивались как отговорки. Была бы, оказывается, охота. Но «маховик» всего лишь замедлил обороты, с тем чтобы потом наверстать свое. Случилось это ночью. Барамзина и раньше поднимали с постели, мало ли что приключалось в огромном его хозяйстве! Кражи, пожары, стихийные бедствия. При особо серьезной ситуации его присутствие было необходимо...
На этот раз бульдозерист повредил магистральный водопровод. Вода стала заливать склады меховых и электрических товаров, принадлежащие его ведомству. В основном Кирилловские склады занимала база Росторгодежды, она не подчинялась Барамзину, руководство базы находилось в Москве, оставив своим наместником Мануйлова. А вот четыре кирпичных двухэтажных барака принадлежали управлению торговли. И один из них сейчас заливала вода...
...
Тусклый свет фонарей с трудом освещал часть просторного двора. Белели свежеструганые ящики, контейнеры, бочки, штабеля стройматериалов. Посреди двора рядом с черным земляным отвалом стоял бульдозер и лупил мощным световым лучом в зияющую щель траншеи. Рядом копошились какие-то люди. Они почтительно расступились, завидев Барамзина.
Покореженную бульдозером трубу не было видно, ее покрывал слой темной воды, поверхность которой вскипала серыми пузырями.
– Аварийку вызвали? – бросил через плечо Барамзин.
– Сразу же, – ответил старший дежурный по охране. – Пока не приехала. Пять раз звонили. Ругаются. Объясняют, что слили воду, радиаторы машин прихватывает.
– Что?! – взъярился Барамзин. – Какие сейчас морозы, весна на носу! К тому же аварийная служба, готовность номер один.
– А черт их знает, – вздохнул дежурный. – Пьют, наверно, с готовностью номер один.
Барамзин уже не слушал его. Широкими шагами он нес свое костлявое сутулое тело к зданию склада. По дороге узнал, что дежурный, патрулируя объект, обратил внимание, что за складскими дверьми скулит собака. Дежурный включил контрольное освещение и через глазок увидел, что пол залит водой...
При полном свете складское помещение являло собой тревожную картину. Вода уже поднялась сантиметров на пять и продолжала прибывать. Только как она попадала в помещение из траншеи, непонятно... О товарах, лежащих на полатях, беспокоиться не приходилось. Но обшитые материей тюки, что громоздились на полу, набухли, посерели. Картонные ящики намокли.
Все прибывшие на склад, не дожидаясь приказа, бросались к тюкам и коробкам, с тем чтобы найти им подходящее место. Барамзин поспешил к телефону. Он решил просить пожарников откачать воду, пока приедет аварийная служба... Бодрый голос далекого бойца противопожарной охраны был преисполнен готовности ликвидировать любой очаг возгорания в пределах контролируемого района. Но посылать отряд на Кирилловские склады он отказался: вода не огонь.
– С вами говорит начальник управления торговли, депутат горсовета. – Барамзин редко прибегал к подобной саморекламе.
– Не могу, товарищ депутат. Вызывайте аварийку. Инструкция! – Он замялся и спросил участливо: – А что, большие ценности заливает? – И, упреждая гневный разнос, вздохнул: – Ладно, вызову офицера. Они решит.
Едва дождавшись разъединения, Барамзин набрал номер аварийной.
– Кто? Кирилловские? – перебила его дежурная. – Выехали, выехали. Надоели уже! – И бросила трубку.
Барамзин озадаченно смотрел на телефон. Видимо, без вмешательства исполкома и горкома не обойтись...
Едва он успел прийти в себя, как с порога крикнули, что прибыла аварийная машина. Людей на аврале заметно прибавилось. Подоспели складские рабочие, живущие поблизости, вохровцы, шоферы-рейсовики, ожидающие погрузки-выгрузки...
– А что, робя, вроде не така уж и холодна водичка,– поделился мужчина в синей гимнастерке без погон, волоча тюк килограммов на сто.
То, что вода не столь студеная, как полагалось быть воде магистральной системы в это время года, заметили все. Но не придали этому значения, порешив, что в помещении и нагрелась.
– Где просыхать-то будем? – кричал парень с вислыми, как у моржа, усами.
Удивительный народ! Ни за какие рубли не заставишь их так попотеть в рабочее время. Ясно, конечно, сейчас особая ситуация. Но что им эти тюки с мехами? Кто из них носил подобные меха? Чувство ответственности перед обществом за материальные ценности? Вряд ли! Просто добро пропадает – вот в чем причина. На глазах гибнет... Иной раз не слишком прилежной работой они наносили обществу ощутимый урон без особых угрызений совести, но сейчас, ночью, поднятые с постелей... Добро гибнет! На глазах! И навалились всем миром. Без рангов и должностей.
Барамзин примеривался, к чему бы приложить и свои силы. Тут подоспел запыхавшийся Мануйлов.
– У меня все нормально. Чего с кровати сдернули? – проворчал он.
Мануйлов что-то еще хотел сказать, но его перебил нагловатый молодой голос. Голос спрашивал главного. Барамзин повернул голову. Он увидел длинного патлатого парня в ватнике поверх замызганного джинсового костюма. Растянутый ворот свитера оголял тонкую шею. Позади парня стоял завскладом Рябинин. Мокрый, перепачканный известью, лицо растерянное.
– Вот что, дядя, вода здесь не наша, – произнес парень.
– Как? – не понял Барамзин.
– Не наша вода проникла в помещение. То, что бульдозер разворотил, к затоплению отношения не имеет. Совпадение...
– Вот и выясните! – жестко оборвал Барамзин.
– А где схема? – с подковыркой проговорил парень. – Мы уже лазили-лазили, бока ободрали.
– Я же показывал, – вставил завскладом Рябинин.
– Ваша схема пятилетней давности. С тех пор этаж надстроили. Где новая схема?
Барамзин наливался злостью, но еще сдерживал себя. Он видел тощую шею парня, словно ввинченную в ворот свитера...
– Кирилл Макарыч, – вкрадчиво пояснил Рябинин, – вода прибывает из-под стены в последней секции. И теплая.
– Я и говорю: не наша вода, – повторил парень.
– Что значит ваша – не ваша! – воскликнул Барамзин. – Вы зачем тогда приехали? Немедленно приступайте к делу.
– Фу-ты ну-ты... Командир нашелся! – задиристо ответил парень.
Рябинин откинул влажные волосы с потного лба.
– Ты как разговариваешь? С самим Кирилл Макарычем?!
– А мне плевать. Схему гоните. А то уедем.
Барамзин внимательней вгляделся в лицо парня. Он и вправду пьян. Не всерьез, но явно принял...
– Послушайте, молодой человек. Здесь товарный склад. Под угрозой порчи огромные ценности. – Барамзин решил не начинать с парнем спора, проку будет мало. Главное сейчас – остановить поступление воды. – Понимаю, отсутствие схемы затрудняет вашу работу, и я сделаю соответствующие выводы. Но сейчас надо ликвидировать аварию. И откачать воду.
– Качалки все равно нет, испорчена качалка. Компрессор вызывать надо. Мне было сказано приехать на объект и закрутить-прикрутить... А до ваших тряпок мне дела нет. Их все равно в магазине не купишь. А если и покупать, то считайте, сколько мне месяцев на ваши меха горбатиться надо. – Парень обвел стоящих перед ним усталых пожилых людей хитрыми глазами: мы, мол, понимаем, что к чему... – К тому же, повторяю, вода не наша. Полное право распрощаться имею.
– Не наша, не наша! – вскипел Мануйлов. – А чья, турецкая?
– Может, и турецкая, дед... Наша вода на улице, до водомера. После водомера другое ведомство. Что бульдозер своротил, мы латанули. И все! Стенку разбирать не наша забота. – Он ухмыльнулся, показав крепкие зубы. – Закурить бы дали. А то кашель схватишь с вашими ваннами.
Рябинин достал портсигар и услужливо раскрыл его навстречу парню. Грязными пальцами тот вытянул две папиросины: одну заложил за ухо, другую бросил в рот.
– За труды наши. Награда. – Он подмигнул Рябинину, выжидая, пока тот найдет зажигалку.
Барамзин протянул руку, вырвал изо рта парня папиросу и швырнул в воду.
– Курить на складе запрещено, – внятно проговорил Барамзин. – Это во-первых. Во-вторых, вы сейчас же приметесь за обнаружение причины аварии. И ликвидируете ее.
Парень молча смотрел на Барамзина. Ярость тихо мерцала в мелких запавших глазках. Обида исказила мятое личико.
– Вы это зачем, а? Я ради вас на брюхе ползал, а вы папиросу, значит, в воду! Стоите тут сытые, чистенькие...
Барамзин в бессильном гневе сжимал кулаки. Дорога каждая минута, а он топчется перед этим сопляком. Он, человек, отвечающий за огромное хозяйство, жизнь проживший! Конечно, он не оставит этого: завтра же свяжется с руководством аварийной службы. Но сейчас, в эту минуту... Что толку от него, высокого начальства, если такого же результата могли добиться и Рябинин, и дежурный охраны. Нет, подняли его, Барамзина, привезли в надежде на авторитет, влияние. А он стоит перед патлатым, вертлявым, чумазым стервецом, стоит, скрывая растерянность от своих подчиненных...
Парень достал из-за уха вторую папиросу и похлопал себя по карманам, разыскивая спички...
В следующую секунду – Барамзин даже не успел разобраться толком, что произошло, – парень ойкнул и, точно доска, плашмя опрокинулся на пол в воду. Вертко крутанул башкой в сторону грузчика с вислыми, как у моржа, усами.
– Ты что?! Таракан! – Парень подтянул ноги, пытаясь подняться.
Усатый шагнул к парню, наклонился и с оттягом, смачно, всей раскрытой пятерней отвесил затрещину. Голова парня дернулась, кожа на скуле лопнула, показалась кровь. К усатому подскочили несколько человек, вцепились ему в плечи, стараясь оттащить в сторону.
– Убью гада! Тварь! Руки-ноги переломаю, падла! – Усатый пытался вырваться. – Не перекроешь дыру – в собственном дерьме вымажу, гад! Любой суд меня оправдает!..
Водитель включил передачу, и автомобиль, неуклюже переваливаясь, выполз на чистую дорогу, фыркнул и понес себя к городу. Барамзин провел перчаткой по запотевшему стеклу. Четко проступили очертания сиреневых рассветных домов. Шесть утра. Мануйлов дремал, привалившись к окну. Расстегнутый тулуп распался по сиденью сивыми завитками меха. Барамзин вздохнул. Он не мог спать сидя. А раньше мог. Даже на ходу, в строю. И сны видел под аккомпанемент шагов многочасового перехода...
Он вспомнил молодого офицера-пожарника. Тот прикатил на спецмашине, проанализировал обстановку. Вдвоем с водителем подключили насос и откачали из склада воду. Потом подъехала аварийная машина с хватким, деловым мастером.
Барамзин уже не чувствовал злости – утихла. А мысли сонно омывали то один эпизод минувшей ночи, то другой. И все они замыкались на том малом с тонкой шеей в растянутом вороте грязного свитера.
– Ну его к бесу, Макарыч, – проворчал Мануйлов. – Забудь!
– Думал, ты сны цветные видишь, – проговорил Барамзин.
– Брось, брось, Макарыч, – повторил Мануйлов. – Тот усач, что ему по морде жахнул, тоже не кончал благородных курсов. И вроде бы одногодки по виду. Только один совестливый, а другой – мразь. Генетически, понимаешь. От рождения... А ты сидишь мучаешься.
– И мучаюсь, Вася, мучаюсь! – искренне воскликнул Барамзин. – Точно мордой меня об стенку. И мы были молодыми, Вася, я же помню, мы были молодыми...
– И среди нас такие же попадались, – перебил Мануйлов.
Барамзин отвернул расстроенное лицо.
– Понимаешь, авария, катастрофа... А тут приезжает пьяный, наглый... Как вспомню о нем, так все в другом свете представляется. Как великая беда. Не-по-пра– ви-мая.
– Поправимая, Макарыч, поправимая. Меры нужны. И серьезные. Чтобы мразь безнаказанности не чувствовала! – горячо воскликнул Мануйлов. – Выкидывать к чертям собачьим с работы! И не принимать, не унижаться перед дрянью. Пусть потыркается.
– Рук везде не хватает. Подберут, – обронил Барамзин.
Водитель вежливо полуобернулся к ним, не сводя глаз с дороги.
– Я вот интересуюсь, с вашего позволения. Чем вам тот парень не угодил?
– То есть как? – даже растерялся Барамзин.
– А так. Инструкцию не он придумал. Наоборот! Все бы делали то, что обязаны, рай бы наступил... А ему по шее за это.Так он пьян был, каналья! – вскричал Мануйлов.
– Пьян – это плохо. – Водитель примолк, подумал. – Только то, что выпимши был, – вот и вся его вина.
Мануйлов вытянул короткую шею и почти коснулся лбом щеки водителя.
– А в войну? Люди телом вражьи амбразуры прикрывали!
– То война, – спокойно ответил водитель. – А сейчас? Один бездельничает, паразит, а другой его ошибки исправляет, жизнью рискует. Героизм? По мне, это покрывательство. Статья за это есть, уголовная.
Мануйлов резко откинулся на спинку сиденья, запахнул тулуп и ткнул локтем Барамзина.
– Ну и кадры у тебя, Макарыч... Да этот хуже того, патлатого. Тот хватил, а этот размышляет...
– Верно, размышляю, – обрадовался водитель. – Вы же сетовали, что люди мало думают. А вот он я! И тут же против меня повернули, вместо того чтобы подумать хотя бы... Неблагородно! Или за собой не замечаем?
– На дорогу гляди, – буркнул Барамзин. – За рулем сидишь, философ. – Но в голосе его не было строгости. Наоборот, какое-то умиротворение и покой...
Разом погасли ночные фонари. И сиреневое утро ввалилось в тесный домик на быстрых четырех колесах. Проскакивая квартал за кварталом, автомобиль, казалось, рассекал финишные ленты широких улиц, раскинутых по обе стороны от его легкого стремительного тела. Ленты эти были прозрачны той утренней бездонной глубиной, которая околдовала в перспективе дома, бульвары, киоски, телефонные будки, памятники, площади, ограды.
Малоснежная зима кое-где еще берегла сизые сугробы в ожидании мартовских прощальных снегов, так часто выпадающих в этом большом городе... Встречались и ранние пешеходы. Они спешили к автобусным остановкам, храня на лице следы теплого сна, утреннего чая, торопливых сборов. Несколько минут ехали молча.
– Затылок тянет, – пожаловался Мануйлов. – Снег, должно быть, повалит, верная примета. – И, обернувшись к Барамзину, добавил игриво: – Что ты, Макарыч, что взгрустнул? Да ну их к бесу, мысли разные. Жизнь-то короткая... Как внук-то? Лопотун?
– Лопотун, – улыбнулся Барамзин.
– Ох эти цыплята! Послать бы все дела к едрене фене. Сидеть бы с ними день-деньской, ей-богу. Санаториев не надо. У меня две внучки, знаешь, Катя и Даша. Как в романе.
– Знаю, – кивнул Барамзин. – Катя и Даша. Хорошо. А что ж ты на пенсию не уходишь при таком романе?
– Да вот надо бумаги собрать. Страх берет, сколько беготни. Хочу на республиканскую потянуть. Дадут, не дадут...
– Дадут. Как не дать! Кому тогда и давать? Управление поддержит. Хоть ты и не наш человек.
– А чей же я человек?
– До водомера наш, а после – неизвестно чей, – не выдержал шофер.
И все громко рассмеялись. А пуще всех сам Мануйлов.
– Ыех ты, мать честна! Цирк – и только; работаю здесь, а подписи ставлю в столице.
– А то... Надо же им там зарплату получать, – смеялся Барамзин. – Централизация, брат, не шутейное дело...
И все неприятности минувшей ночи им, прошедшим огонь, воду и медные трубы, казались сейчас таким пустяком, над которым нормальному человеку не то что печалиться – задумываться и то зазорно. Смеяться, и только...
– Будет, будет нам, – успокаивал всех Барамзин. – Чего доброго, грыжу наживем или в кювет сиганем... Так что, Васильич, говорят, ты крепко разбогател?
– Отдал уже все. До последнего малахая.
– Кому?
– Фиртичу.
– От пострел! Сумел-таки... Его коммерческий, Индурский, мне издали в пояс кланялся, молитвы шептал, всех моих замов настроил. Ну, думаю, отвяжитесь вы от меня – подписал все, что надо. Надеялся, что Мануйлов им дулю покажет... А ты им все и отдал. Ай да Фиртич!
Мануйлов не понял, доволен начальник управления директором «Олимпа» или нет.
– Кому много дано, с того и спрос больше, – неопределенно проговорил Мануйлов.
– Спрос со всех одинаков, в том-то и дело... А я вот иной раз думаю: не слишком ли тяжелую ношу взвалили на Фиртича? Такой универмаг, не надорвется ли? Выдержит ли?
– До сих пор не надорвался, – ответил Мануйлов. – А в прошлом году вообще молодцом. В один из лучших универмагов страны вышел. И тебе, Макарыч, славу добыл.
Барамзин посмотрел в окно. Скоро и дом...
Что это они все о Фиртиче пекутся? И Гарусов, начальник отдела организации торговли управления, настаивает на предоставлении «Олимпу» нового оборудования. Дескать, пора городу иметь не только Универмаг, но и «культурный центр» на уровне мировых стандартов. Интересно, чем он заполнит этот музей? Товарами с мануйловской базы? Конечно, там есть что выставить на прилавок. Только хватит ли хотя бы одному «Олимпу»?
– Беда просто, – вздохнул Барамзин. – Приму снотворное – или просплю, или буду под балдой. А не приму – и вовсе не усну.
– Ты под душ залезь холодный, – посоветовал Мануйлов. – Поможет.
Автомобиль остановился у подъезда Барамзина.
2
За четверть часа до начала конъюнктурного совещания Кирилл Макарович Барамзин в сопровождении сотрудников управления, Фиртича и других директоров универмагов осматривал выставленные в зале экспонаты.
Вдоль стен на отдельных стендах лежали образцы обуви, которую выпускали пять иногородних обувных предприятий, объединение «Весна», Дом моделей. Стенды принадлежали универмагам или специализированным обувным магазинам и, в свою очередь, делились на секции. Подле каждой секции на шесте красовалась надпись: «Спрос», «Ограниченный спрос», «Отсутствие спроса», «Брак»... Тут же на полках лежали образцы продукции кожзавода «Прогресс» и трех фурнитурных предприятий.
Ближе к сцене разместилось представительство универмага «Олимп». Продавцы обувного отдела во главе со своей заведующей Стеллой Георгиевной Рудинон заканчивали выкладку товара... Праздничная обстановка выставочного зала возбуждала Рудииу. Серые брюки подчеркивали стройность ее ног, а глухая вязаная блуза скрадывала предательский подбородок. Среди людей, сопровождавших Барамзина, она приметила Фиртича. Именно этого ей не хватало для хорошего настроения. Фиртич уловил ее посветлевший взгляд. Он был недоволен. Без всякого на то основания его отношения с Рудиной становились какими-то двусмысленными. Надо непременно поставить на место эту дамочку.
Перед самым входом в зал Фиртич столкнулся с директором универмага «Фантазия» Табеевым, громоздким мужчиной с масляными сонными глазками. Табеев стиснул ручищами плечи Фиртича и проговорил свойским тоном:
– Братьев впотьмах обскакать хочешь? Не вывихни ноги, Константин. – Он не стал вдаваться в подробности, расчет прост: пусть Фиртич думает обо всем сразу.
Фиртич изобразил удивление и отошел. «Встревожился муравейник, – думал он, – возможно, и совместный план составили». Но вряд ли, слишком велико соперничество между директорами, чтобы сколотить общую платформу против Фиртича. Что их сейчас больше тревожит? Намерение Фиртича прибрать к рукам весь пакет на заказ импортного оборудования? Или широкий жест старика Мануйлова?
Фиртич отстал от группы, остановился у ближайшей выкладки и взял в руки дамские сапоги. Легкие, мягкие, изящного силуэта, с пластмассовой «молнией». Многие импортные образцы оставит позади по внешнему виду...
Оглянувшись, Фиртич заметил высокую девушку в сапожках и тронул ее за руку. Девушка обернулась, испуганно заморгала.
– Скажите, вы носите импортные сапоги?
– Да, Константин Петрович.Вы из «Олимпа»? Как вас зовут?
– Татьяна... – Девушка запнулась, умолчав фамилию.
– Вам нравятся эти сапоги?
– Ничего, – ответила Татьяна Козлова.
– Почему же «ничего»? Смотрятся лучше ваших черевичек.
– А колодка? Ногу выворачивает. – Татьяна бросала по сторонам растерянные взгляды, словно ища поддержки.
Фиртич хотел было уже оставить девушку, как подошел старший продавец отдела Дорфман. Поздоровался.
– Имеете что сказать, товарищ директор?
– А что, Борис Самуилович, вам нравятся эти сапоги?
– Для жены? Для посторонних?
– Считайте, для жены, – улыбнулся Фиртич.
– Для жены? – Дорфман поправил яркий галстук. – Я бы воздержался.Видите! – обрадовалась Татьяна.
– Ша! – воскликнул Дорфман. – Я бы воздержался. Вы спросите: почему? Я отвечу. Берем в руки образец. – Он бережно взял пальцами сапожок. – Что мы видим? Во-первых, разный товар...
– Разный? – удивился Фиртич. – Совершенно одинаковый!
– Для вас да, для меня нет. Проведите рукой по коже. Чувствуете? Правый сапожок ползет, чувствуете?
Фиртич провел ладонью. Действительно, черт возьми, правый сапожок пожиже, что ли. А с виду совершенно одинаковые.
– Из разных кусков, уверяю вас. Правый быстрее сносится. Теперь каблук. Смещен относительно своего места. Видите?.. Подкладка, подкладка. Что мы имеем насчет подкладки? – Дорфман просунул руку и принялся что-то щупать, прикрыв глаза. – Тоже не ах, я вам скажу... Словом, Константин Петрович, я вас уважаю, я бы воздержался... Но если человек не понимает, то и так сойдет. Будет носить и благодарить бога.
Фиртич теперь смотрел на сапоги другими глазами. Сколько прошло через его руки образцов обуви, прежде чем поступить в продажу...
– А колодка? Вот Танечка говорит...
– Что колодка! Все кивают на колодку. Я другое вам скажу. Среди наших колодочников есть такие мастера – ни в какой загранице не найдешь!
– Что вы говорите, Борис Самуилович! – заволновалась Татьяна. – Поносили бы вы эти сапоги.
– Что я говорю! – воскликнул Дорфман. – Я говорю: колодочники у нас есть классные, скульпторы. А это вымирающая профессия. На Кавказе, говорят, хороший колодочник живет как царь, но это другой разговор... Все дело в культуре производства. Все дело в клее. Чтобы они были живы и здоровы, но они столько кладут клея, что сапог превращается в колоду. Ногу в нем печет, как в трубе.
– Здрасьте. При чем тут клей! – вмешался незнакомый молодой человек с красивым капризным лицом. – Дело не в клее. Дело в подкладке. Иностранцы кладут кожу. А мы что? Синтетику.
– Именно иностранцы сажают синтетику! – гордо поправил Дорфман. – А мы кожу, нам не жалко. И какую еще кожу, чтоб я пропал.
– Иностранцы на подкладку делают более тонкий срез, поэтому она и мягче, – вмешалась женщина в очках.
– Теперь я скажу: здрасьте! – разволновался Дорфман. – Все всё знают. А я, можно сказать, с детства стою в обувном отделе.
– Подумаешь! – Белолицый красавец метнул в Дорфмана снисходительный взгляд. – Что толку? Правильно девушка говорит: колодки наши ни к черту.
– Кто вы такой? – Дорфман не шутя рассердился. – Идите себе! Вы не из нашего Универмага, так идите себе. Тут разговаривают свои люди. Слова нельзя сказать, чтобы тебя не подслушали. – Он повернулся спиной к незнакомцу, отпихнув того от Фиртича. – Я приведу вам человека, Константин Петрович. Это наш старший бракер Зотов. Не верите мне – поговорите с Зотовым. А слушать, что болтают всякие, я бы не советовал.
Дорфман ухватил Фиртича за пуговицу и потянул в сторону.
– Борис Дорфман знает об обуви все, что может знать человек об обуви... Теперь вы посмотрите на мои ноги. Сегодня праздник. Сегодня конъюнктурное совещание. В чем пришел на праздник Борис Дорфман, человек, который всю жизнь имеет дело с обувью? Скажете, это Италия? Три года с ноги не снимаю.
Дорфман потянул вверх штанины просторных брюк и продемонстрировал коричневые туфли.
– Вторая обувная фабрика, – ехидно произнес за его спиной белолицый красавец. – И сейчас выпускаем этот артикул, но другой фасон.
Дорфман удивленно взглянул через плечо на молодого человека. Тот улыбнулся Фиртичу и представился:
– Сергей Алексеевич Блинов, начальник отдела сбыта Второй обувной фабрики. – Он покосился на Дорфмана. – А человек, который носит коричневые туфли и зеленые носки, не имеет права издать звук.
– Я торопился, – потупился Дорфман.
– Подумаешь! Начальник сбыта Второй фабрики! – фыркнула Татьяна.
– Ша! – одернул ее Дорфман.
– Что «ша»! Вы против него академик, Борис Самуилович... Какую они сейчас обувь гонят? Ортопедическую! А то, что вы носите, так это когда было! Три года назад.
Дорфман смущенно повел плечами в сторону Козловой: что она там говорит?
– Разрешили бы, я бы эту Вторую фабрику...
Фиртич тронул за локоть Татьяну и поспешил к своему месту.
– Что это тебя занесло, милая? – Серега Блинов повернулся к Татьяне.
Он готов был убить эту девчонку. Столько раз пытался поближе познакомиться с Фиртичем, и все неудачно. Последний раз он видел Фиртича в баре «Кузнечик», но присутствие Мануйлова сковывало Серегу: старик его хорошо знал, и не с лучшей стороны.
– А то! Стою за прилавком с вашими лаптями как дура, – отрезала Татьяна. – Идемте, Борис Самуилович. Начинается.
Дорфман повернулся и покатил круглое свое тело к секции. Уши его возмущенно пылали, седенький хохолок вздрагивал. Рядом шла Татьяна.
– Мерзавец! Он в день зашибает столько, сколько вы за месяц. Слышала я о делах на их фабрике...
Серега Блинов поглядывал со своего места на затылок Фиртича, досадуя, что девчонка испортила удобную ситуацию.
Фиртич резко обернулся и метнул недовольный взгляд. От неожиданности Блинов скользнул глазами в сторону. Он не ведал о необычайной способности Фиртича чувствовать на себе чье-то внимание. Впрочем, Фиртич не придал значения личности начальника отдела сбыта Второй обувной фабрики.
Общегородское конъюнктурное совещание по каждой из групп товаров проводилось раз в год. Его можно было сравнить с прохладным душем в знойный летний день: пройдет время – и жара вновь сонной одурью свяжет тело. А благие намерения тех, кто собрался в выставочном зале, позабудутся в слепой погоне за «экономическими показателями». Только по какому-то бесовскому наваждению показатели эти из стимула прогресса зачастую превращались в его оковы...
Фиртич слышит, как срывается на крик женщина в голубом костюме. Она держит перед собой изящный дамский сапожок.
– Этот образец получил в Брюсселе Большую медаль. Мы оставили позади французов, англичан, даже итальянцев, законодателей моды на обувь! Всех! – Художница оставила сапожок и достала из чемодана другой. Тусклый, с припухлым, точно простуженным мыском. – А вот сынок брюссельской красавицы. Дитя любви! – Она подняла сапожок над головой.
В зале негодующе зашумели. А сапожок все дрожал в вытянутой руке художницы, голос которой изменился, погас. Стал домашним, тихим.
– Я хочу сказать... Есть ли более печальная судьба, чем у наших художников-модельеров? Когда на глазах уродуют твоего ребенка...
Женщина умолкла, пытаясь справиться с собой. Зал сочувственно молчал. Молчали и те, кого сейчас укоряла главный художник Дома моделей. Конечно, они могли ответить, да толку что? На фабрику из объединения присылают верхний крой, присылают нижний крой, подкладку, клей в бочках, нитки, шнурки, план в рублях... Они все это скрепляют, сшивают, склеивают, прячут в тонкие коробки, которые и от взгляда сминаются...
– А те, кто кроил верх... Или низ... Или стельки резал... Дают им кожу, к примеру. Правда, они просили цветную – им завезли черную. Они просили облагороженную – им всучили простую. Они просили образцы, взятые из последнего альбома, – им навязали из предпоследнего, а из последнего будут выпускать через год... И с кожевенника тоже спрос маленький, он человек зависимый. Прислали сырье, он обработал. Шкура-то какая была? Толстая, жесткая... Так ведь забили скотину преклонного возраста. А что делать? Телят забивать невыгодно, мяса мало. Думать надо в государственном масштабе, а не то что натянул мягкие сапоги—и гуляй себе. Не сгибаются? Согнутся, дави сильней! А если насчет окраски, так при чем тут кожевенники, если красители им химия поставляет? Это вообще другое министерство!
Но все же по совести: не вся кожа плохая, есть и хорошая, просто отличная кожа. Есть! Но есть и плохая. И кто-то же виноват, что есть плохая?
Никто не виноват! Не могут же люди, чувствующие себя виноватыми, иметь такие невинные лица, такие чистые голоса.
Послушать хотя бы представителя фурнитурной фабрики – как раз он сейчас держит оправдательную речь. Святые люди эти фурнитурщики! Змейка не застегивается на сапоге? Чепуха! Зато какая яркая, тяжелая – железнодорожный состав, а не змейка! Пряжки сгибаются, тонкие? Чепуха! Согнуть что угодно можно: сила есть – ума не надо. И вообще, при чем тут они? Такой прокат им присылают, отходы. К тому же просили латунь – прислали белое железо, просили брезент – всучили бязь, просишь одно – навязывают другое... А сами по себе фурнитурщики молодцы ребята. Дают же они фурнитуру на выставочную обувь или, скажем, на экспорт. Грязью облить кого угодно можно...
Так что на круг никто не виноват. Никто! Пробить бы бетонный потолок выставочного зала. Вознестись над крышами города. Вглядеться зорко во все закоулки-переулки. Может, таится где-нибудь паучок праздности и равнодушия, в паутине которого запутался и бык толстокожий, и фурнитурщики, и химики-физики, ни в чем не виноватые... Сидит паучок, коптит небо в свое удовольствие. Не просто сидит – зарплате радуется, свое кресло охраняет... Или в каждом из сидящих в этом зале таится паучок? Каждый в меру совести своей – равнодушный прохожий. И Барамзин, и Фиртич, и главный художник...
Только наступает какой-то «душевный ледоход». Трогается с места студеная толща равнодушия, обнажая чистую воду...
Конъюнктурное совещание шло своим чередом. Участники обменивались информацией о ходе поставок обуви, о состоянии товарных запасов, о результатах реализации...
