Текст книги "Земля Забытых Имен"

Автор книги: Игорь Мерцалов

 
Ой ли, зорька догорела, пала ночь,
Ой ли, сердце заболело, да невмочь.
И вернуться ты ко мне не обещал,
О любви мне ни словечка не сказал,
Ну, а может, ты меня не замечал.
Ой ли, радуга-дуга на небесах,
Ой ли, в сердце грусть-тоска, да тьма в глазах.
Без тебя живу, как будто бы во сне,
И при солнце я молюсь, и при луне:
Пусть вернешься ты живой – хоть не ко мне….
 

Незабудка подошла к столу, и Ярополк указал ей место между собой и Брячиславом.

– Поклонись князю, дочь, подними кубок за победу нашу славную над врагами. Отчего не о ратных подвигах песня твоя? – с улыбкой спросил он. Улыбка получилась натянутой. Не по душе ему пришлась песня.

Незабудка встала с чашей вина и обратилась к Брячиславу:

– Низкий поклон тебе, князь-батюшка, слава воинам храбрым, что мечом отвели беду от этой земли. Только воинских песен я не пою. Для того воины потребны. Женская доля – о другом…

Нехлад решился: поднял глаза и встретился с ее взглядом. Сохранил невозмутимое лицо и ничем не выдал, что песню слушал как прямое обращение к себе. Обгорай уже скорее, душа!

– Ну истинным мужам и о женской доле забывать не след, – объявил Ярополк, вставая. – Гости честные! Славный князь, друзья и братья по оружию! Во имя благих богов, во славу вечной Весны – с радостью сообщаю вам о свершившейся помолвке доблестного Белгаста, князя ливейского, и дочери моей Милорады. Отныне близок день, когда они наденут друг на друга пояса, – и близка ночь, когда те пояса будут сняты! Любо ли вам известие?

– Любо! – грянуло над столами…Обгорай скорее, душа!

Внимательный взгляд Древлеведа, грустный Вепря, какой-то стеклянный – Белгаста, злой – Ярополка, ледяной – Брячислава… недовольный – Буевита, и тоже почему-то к Нехладу обращен… и взор Незабудки. Молящий, прощающий… молитвенный, прощальный…

Пустые слова. Пустой человек. Да и человек ли? Отделаться от памяти просто – вообще не прикасаться к горькой чаше ее. Не пришел я на пир судьбы, и нет меня на этом победном пиру. Я – в нави, в нави покорной! У меня нет памяти, а без памяти – нет и меня…

* * *

Близилось утро, угомонившийся город спал. Из нави он казался чуть расплывшимся, будто марево подернуло его очертания. Однако стоило присмотреться повнимательней – и марево наливалось плотью, превращалось в мощную серую стену.

За зубцами этой стены тускло светилась паутина, куполом накрывавшая город. Нити силы сплетались в тонкую вязь заклинаний, которую Нехлад пока воспроизвести не мог, однако знал о ней уже достаточно, чтобы верить в надежность. Колдовская сеть должна была откликнуться на любые чары, направленные против Новосельца, а в случае нужды – принять на себя первый удар.

Точно воевода, обходил Древлевед серую стену, подготовленную к бою. Нехлад следовал за ним.

Где-то на краю зрения мелькали подобия человеческих фигур, наглухо закутанных в плащи. Маг называл их исключительно рабами. Они относились, как он пояснил, к низшим обитателям нави – из числа тех, что облепляют всякое живое существо, подобно насекомым, и питаются им.

– Что же нам проку от них? – еще недавно дивился Нехлад.

Древлевед отвечал:

– Они стойки, и их трудно убить. Если бы они жили, я бы сказал, что они живучи. А еще они могут быть верными служителями. Надо только дать им форму.

– Что это значит?

– Эти сущности лишены формы и разума, но тоскуют по ним и вечно хотят обрести их. Для чего им, думаешь, мысли и чувства настоящих живых существ? Это, строго говоря, не пища для них, а стремление принять хоть чей-то образ и подобие. Мы им поможем. Соберем эти рваные, похожие на ветоши клочья тумана и наделим их формой.

– Какой?

– А вот это ты придумаешь сам…

Ежедневно упражняясь со светильником. Нехлад научился очень остро чувствовать навь и вскоре обнаружил, что его собственные мысли и чувства здесь могут быть столь же весомыми, как и предметы в мире яви.

Они оказывали воздействие на навь. Древлевед учил Нехлада работать мыслью, как гончар руками.

Хотя придавать форму жадным до нее сущностям-рабам оказалось куда сложнее, чем «лепить» из «серого поля» подобия каменных плит, Яромир справился. Он предложил «рабам» стать воинами…

Нет, они не понимали слов! Только ощущали, что им кто-то хочет помочь, и выплескивали в ответ страстное желание обрести вожделенную форму.

Они были существами, которые могли бы называться разумными, если бы умели осознавать сходство предметов яви и нави. Они жили в мире уникальных вещей. Коротко говоря, для них не существовало деревьев – только каждое дерево в отдельности. А на дереве – не листья, а каждый лист сам по себе. Не травы, а отдельные травинки. Отдельные песчинки. Отдельные люди, а в каждом человеке – отдельные, в каждый миг бытия ни на что не похожие мысли и чувства. Притягательные, но непонятные.

Каждая попытка понять что-то в окружающем приводила их к еще большему дроблению мира на самостоятельные частности.

Они прекрасно ощущали невидимые из яви связи между предметами. Чувствовали, как воздействуют друг на друга люди и животные, огонь и вода, земля и небо… И, прикоснувшись к их незамысловатому сознанию, устояв под напором ужаса, который рождало в душе ощущение бесконечной хаотичности мира, можно было и самому постичь тайны всеобщего взаимодействия. Но в их представлении это были случайные связи случайных явлений!

Хаос без границ…

Только подари им образ – и они будут счастливыми и верными рабами его!

– А могут ли они сами обрести форму?

– Иногда. Очень, очень редко. Однако не отвлекайся. Создай из них воинов своим воображением…

Нехлад справился. Рабы тянулись к нему, чувствуя бесценное для них обещание. Внешняя форма, образ мыслей, образ поведения…

– Чем ты опечален? – спросил Древлевед, когда под конец самой длинной из ночей, проведенных в нави, труд был закончен.

– Я не смог дать каждому из них самостоятельную личность. Их мечта исполнена только наполовину.

– Нехлад, во-первых, это почти невозможно! Даже у меня не хватило бы сил. А во-вторых, нам это и не нужно.

На самом деле угнетало то, что рабы получились очень уж похожими на павших в Ашете товарищей Нехлада. Но об этом он говорить не стал: понимал, что маг лишь отчитает за излишнюю впечатлительность.

– Достанет ли их сил, чтобы противостоять навайям?

– О нет! – рассмеялся маг. Они разговаривали, не покидая нави, и было видно, как смех расходится от него, точно рябь по воде. – Навайев остановит наша серая стена. Рабы будут противостоять чарам Иллиат. И нам с тобой останется только выбирать время, чтобы нанести смертельный удар.

– Каким образом?

– Ты научишься и этому…

* * *

Древлевед нырнул на глубинные ярусы нави, словно упал в бездонный колодец. Нехлад успел испугаться, но устремился за ним. Образы яви размылись и пропали. Тускнел свет, и сумерки наливались плотным мраком, который изредка вспарывали бледные искры.

Яромир ничего не умел видеть здесь. Тут не было ощущения пространства. Мелькали вокруг серые тени, принимавшие все более диковинные, неправдоподобные очертания.

Что-то мешало двигаться, словно сильный ветер в лицо, хотя, конечно, никаких ветров тут и быть не могло.

Как не было и движения в прямом смысле слова. Просто усилие воли, стремление не отстать от учителя.

А образ того ускользал, расплывался в переливах бесцветных теней, которые царили здесь…

И Нехлад потерял Древлеведа. Понял, что не ощущает его больше. И не представляет, как вернуться.

Он попытался вообразить, что движется, но в какую сторону направить усилие? Работает ли оно? Не было вокруг ничего, чтобы заметить собственное движение.

А тени вдруг замедлили свой хоровод и стали приближаться. Нехлад не видел их, в этом мире у него не было глаз, чтобы смотреть, но воображение рисовало единственно доступный образ бесцветных теней, подступающих все ближе. Он ощущал их цепкое внимание.

Тогда Яромир попробовал вызвать в памяти образы яви. Ему так нужны были сейчас обычный свет и твердая земля под ногами, звуки и запахи – чтобы сосредоточиться на них и не позволить себе осознать этот подкрадывающийся ледяной ужас… Но мрак не расступился, не ослаб.

Уже в бессознательном порыве метнулся он, подобно тому, как следовал за Древлеведом, только прочь, прочь, неважно куда! И вдруг ощутил, как пространство вокруг стало вязким, словно болотная жижа. Что-то сковало его, липкими нитями обложило и стянуло. И хотя Нехлад отнюдь не был уверен, остались ли у него в этом мире туловище и конечности, он уже не мог отделаться от мысли, что его опутала и обездвижила какая-то исполинская сеть.

И с той же отчетливостью понял, что к нему движется создатель этой сети.

Он хотел взмолиться богам, но имена их затерялись в подавленном ужасом рассудке.

Где же Древлевед? Куда он ушел и почему бросил своего ученика? И зачем вообще Яромир последовал за ним? Маг позвал его? В начале пути Нехлад был уверен, что да, теперь уже не мог вспомнить. Беззвучный крик метался в сознании, грозя разорвать его на части.

Ритмичная дрожь сети оледенила бившийся в тисках страха ум.

Не может, не может это быть! Ведь на самом деле Нехлад не здесь, а в своих покоях, перед светильником. Там теплый воздух вокруг, там стены, там пахнет человеческим жильем. Там переливчатые радуги в хрустальных очах бронзовой птицы…

Свет! Далекий отблеск радуги, мелькнувший сквозь мрак при этой мысли, заставил Нехлада сбросить оцепенение. Свет хрустальных очей остается с ним – надо только суметь его рассмотреть. Ведь светильник и создан, чтобы освещать навь!

Мрак качнулся, точно пыльный занавес, и расступился под напором льющегося из яви света. Сердце забилось вновь, и только теперь Нехлад осознал, что утратил его стук, целиком отдавшись погоне за магом.

Свет, приблизившись и налившись силой, явил взору Яромира поистине чудовищную картину. Он обнаружил у себя обычное человеческое тело, которое и впрямь запуталось в тенетах, настолько огромных, что края терялись вдали. По нитям в палец толщиной шагал титанических размеров паук, настолько отвратительный, что дыхание перехватывало от одного вида его злобно поблескивающих глаз, щетинистых лап и сочащихся ядом жвал.

Тени, поначалу испугавшие Нехлада, обернулись полупрозрачными бестелесными тварями, висевшими в воздухе и изумленно наблюдавшими за происходящим.

Однако Яромир уже перешагнул через страх. Памятуя, как лепил из серой глины каменные плиты, он усилием воли привлек огонь светильника к себе и поместил язычок трепещущего огня на паутину. Клейкая жидкость зашипела, нити стали лопаться и обвисать. Паук на мгновение замер, удивленный поведением жертвы, а Нехлад разорвал остатки тенет и, ухватившись рукой, встал на быстро пересыхающих нитях, как на веревочной лестнице, и огляделся.

Бежать было некуда. Сеть уводила вниз, и где-то там угадывалась твердая поверхность, но слишком далеко. Ни справа, ни слева не было видно края сети, а сверху надвигался паук.

Но теперь Нехлад уже верил, что найдет выход. «Навь подвластна сильному уму, а значит, покорится мне».

Лапы распрямились, вытягиваясь вперед, обхватили паутину серповидными когтями и легко понесли тяжелую плоть чудовища, похожую на мешок, набитый чем-то отвратительным, колышущимся…

Нехлад поборол подкатившую тошноту. Больше света! По беззвучному приказу огонек светильника ярко вспыхнул, и паук отшатнулся. Однако чтобы обратить чудовище в бегство, этого было мало.

Брюхо паука содрогнулось и исторгло волну тьмы, плотной и удушливой, под напором которой свет отступил, бессильно сжавшись подле притухшего огонька. Тогда Нехлад крикнул что было мочи, обращаясь к бесцветным теням вокруг:

– Защитите меня! Я подарю вам облик воинов!

Но эти тени не были родственны тем, кого Древлевед назвал рабами. Они не желали формы, быть может, уже обладали каким-то обличьем, просто Нехлад не мог его угадать. А может, были слишком далеки от мира яви и не знали, что могут чего-то желать.

Паук вновь двинулся вперед. А вокруг не было ничего, что воля молодого мага могла бы подчинить себе и преобразовать в какую-то защиту. И тогда Яромир, действуя скорее по наитию, вырвал из сети сухую нить и протянул ее к огоньку… все силы души устремив к тому, чтобы огонек не сжег нить, а влил в нее силу своего света.

Обрывок нити дрогнул в его пальцах, засветился, вырос и вытянулся, превратившись в сверкающее золотое копье. Нехлад перехватил его и метнул в паука, попав точно между жвал.

Чудовище так и не издало ни звука, но гадкое тело его забилось в судороге, разрывая собственные нити, и вот паутина, не выдержав его веса, разошлась. Паук, бессильно молотя лапами, упал вниз.

Нехлад перевел дыхание.

Но чувство опасности не исчезло. Ощутимая, как водный поток, волна злобы накатила на него со всех сторон. Оглядевшись, Нехлад понял, что бесцветным теням не пришелся по нраву разящий свет.

Недобро усмехнувшись, он вырвал новую нить и, уместив огонек в своей ладони, создал сияющий меч. Высоко поднял его над головой и крикнул:

– Ну что же вы? Подходите, если так хотите умереть!

Может быть, в этом мире и было неведомо понятие смерти, но страх заставил тени замешкаться. И тут вдруг Нехлад обнаружил, что паутина исчезла, а сам он стоит на чем-то твердом. Рядом опирался на посох Древлевед.

– Где ты был? – спросил у него Яромир.

– Недалеко. Я наблюдал за тобой. Молодец, ты прошел испытание.

– Оно было жестоким.

– Всего лишь необходимым. Не хочешь осмотреться?

– Как? Здесь темно.

– Просто всели огонь светильника себе в глаза. Пожелай этого, так же как ты пожелал, чтобы свет соединился с твоей рукой.

После успешного опыта это оказалось просто. Хотя в этом мире не было своих источников света, взор Нехлада обрел небывалую остроту. Каменистая земля под ногами была бурого цвета. Пыльные смерчи гуляли по безжизненной равнине, царапая верхушками рваное покрывало туч. В стороне высился, раздирая багровое небо, горный хребет, а поблизости кипела и клокотала черная река.

И было что-то еще… какой-то намек на постороннее присутствие… Нехлад напряг зрение и понял, что улавливает вокруг себя слабые проблески знакомых очертаний.

– Город?

– Да. Мы находимся сейчас на одном из Пределов, на которых еще можно заметить признаки яви. Еще одна грань дальше от нашего мира – и пропадут даже образы равнины, реки и гор.

– Что это был за паук? Маг усмехнулся:

– Не было никакого паука. То, что ты видел, было всего лишь твоим представлением о том, как должен выглядеть Страж.

– Страж?

– Один из самых могущественных демонов этой грани. Я называю его Стражем, хотя и догадываюсь, что истинное предназначение его иное, только я не могу его постичь.

– А как называют его другие?

– Никак, – ответил Древлевед. – О нем просто не знают. Не хочешь спросить меня, в чем заключался смысл испытания?

– Я преодолел свой страх? Древлевед хмыкнул:

– Это говорит человек, у которого до сих пор трясутся губы… даже не губы, а твое представление о них как о необходимой части тебя – ты даже не вообразил их так, чтобы не тряслись… Впрочем, извини за неуместную шутку, – неискренне повинился он, все еще улыбаясь. – Отчасти ты прав. Испытание показало, что, какие бы силы ни привлекла Иллиат, тебе достанет воли выстоять против них. Но была и другая цель… Я хочу, чтобы ты окончательно, раз и навсегда усвоил, что в этой вселенной все относительно. Ты готовишься сразиться с Иллиат как с воплощением совершенного Зла! Ну а себя естественным образом числишь защитником Добра. Не спорь, я знаю, что ты не думаешь о себе такими словами. Но такова естественная человеческая слабость, такова сила заблуждений.

Яромир молча ждал продолжения.

– Ты, конечно, помнишь слова своего бога о том, что навь многогранна. Боги и демоны упорядочивают некоторые грани, образуя самостоятельные миры…

Нехлад кивнул.

– Страж – существо той же природы. Ты вторгся в его мир. нанес ему болезненное поражение, смутил его послушных слуг непонятными речами… – Древлевед приподнял брови, как бы спрашивая: догадался уже?

Яромир ждал.

– Ты только что сам стал злым демоном этого мира. Слепой. – из-за собственных заблуждений, – но могущественной тварью из бездны.

– Ты хочешь сказать, что Иллиат – несчастная кроткая овечка, которой только нужно помочь прозреть и понять, что она поступает нехорошо? А мне кажется, она о нашем мире знает все!

Маг засмеялся:

– Не надо так упрощать! Иллиат – жадная тварь, ее природа раз и навсегда определена ее желанием вобрать в себя все тепло вселенной. Ты, конечно, не таков. Но ты ведь споришь только ради того, чтобы не думать о собственном поступке. Между тем свершилось то, что свершилось: ты явился в мир Стража, сделал выбор – как относиться к миру и Стражу… и совершил разрушительное действие. Слабый смертный человек обернулся злобным демоном. Поборник Добра принес Зло. Ну так где же абсолютная истина, которой ты подспудно по-прежнему жаждешь, Нехлад?

Молодой боярин тяжко вздохнул:

– Уже не жажду. Я понял, учитель: я не воин Света. Я сражаюсь только за собственную жизнь.

– Что ж, ты начинаешь понимать. Не пора ли нам отправиться домой?

– Веди!

– Нет. Сделай это сам.

– Но как? Я должен следовать за биением сердца? Древлевед кивнул.

Глава 3

Нехлад пробудился со странным, сладковато-мучительным чувством, будто к нему вернулось что-то из прошлого. Глаза уже радовались яркому утреннему солнцу и лицам друзей, а ум настойчиво пытался восстановить ускользающий сон…

– Нехлад! Хвала богам… ты слышишь меня?

– И слышу, и вижу, Торопча. Почему тебя это удивляет? – Яромир шевельнулся и обнаружил, что лежит нагим, укрытый шкурами. Странно онемевшее тело плохо слушалось и пахло застарелым потом. – Сколько я лежу здесь? – спросил он, заподозрив неладное.

– Трое суток уже, – ответил стрелок. – И что за лихоманку подцепил? Три дня пластом лежал, как лед холодный, бредил. Навка к тебе приходила, но колдун запретил ей целительствовать, сказал, ты сам должен хворь одолеть.

– Ничего не понимаю, – признался Нехлад. – Какая хворь, откуда?

«Сон! – мелькнуло у него в голове. – Надо не забыть, что был какой-то сон. Не забывать, что он был, и тогда он, быть может, вспомнится…» Однако в голове настойчиво роились мысли о другом: трое суток… Если расчеты Древлеведа верны, Иллиат может нагрянуть в любую минуту.

Одолевая слабость, Яромир приподнялся на локте. Окно было распахнуто, и все равно воздух в покое оставался спертый, больной. Под окном на лавке, привалившись к стене, дремал Тинар, но, словно почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза.

– А, очнулся? – пробормотал он заплетающимся языком, хотел добавить что-то еще, но сон опять сковал его.

– Ночью он подле тебя сидел, – пояснил Торопча, помогая товарищу добраться до постели. Вернувшись, поставил на стол миску, налил щей. – Поднимайся, боярин!

– А где Древлевед? – спросил Нехлад, разминая мышцы и садясь за стол.

От него не укрылось, что при упоминании имени мага тень легла на лицо Торопчи. Впрочем, мог бы и не смотреть – давно знал, что его ближники к Древлеведу относятся весьма неоднозначно.

– Наверное, скоро будет. Он сейчас много по городу ходит.

– А что нынче в городе?

– Посвободнее стало, – с явным облегчением сказал Торопча. – Ливейских переселенцев по селам разводят. Белгастово войско в поле стоит. Князь с Вепрем в Нарог ушли. Буевит тебя вчера спрашивал, но зачем видеть хочет – не сказал.

Приведя себя в порядок, Нехлад вышел на воздух. Был солнечный, шумный день. Жизнь возвращалась в привычное русло, Новоселец прихорашивался. В кузне уже звенел молот Нечая. Нельзя не признать, город попал в заботливые руки.

В головной части кремля сновали слуги и работники, спешили куда-то посыльные, богато одетые люди из народных старшин дожидались приема у Ярополка. Буевит отыскался не сразу. Трое спрошенных указали разные места, и в конце концов молодой боярин наткнулся на стабучского воеводу случайно, когда заглянул на один из задних двориков, где тот что-то обсуждал со своими людьми. Прохладно поинтересовавшись здоровьем Нехлада, Буевит сказал:

– Мой брат принял решение отправить прах Владимира Булата на родину, в Сурочь. Только тебя и ждем, нужно, чтобы ты при открытии могилы присутствовал.

Лицо его при этом было хмурым, и сам он весь подобрался, готовый встретить и недоумение, и обиду, и гнев. И Яромиру действительно захотелось разгневаться. Изъять из кургана – первого захоронения в новой земле – тело первого управителя Крепи значило умалить благодарную память всех сурочцев, оставшихся здесь после гибели Булата. Умалить и их собственный труд и заслугу. Попросту – унизить.

Шаг дерзкий… и глупый. Первая могила – первая святыня в новой земле. Оставить сурочцев без святыни – значит вызвать не только недовольство, но и опасное волнение. Заигрался Ярополк!

Впрочем, все это не так уж важно. Нехлад отметил про себя, что на самом деле остается спокойным и называет про себя сурочцев «они». Хорошо…

– Что молчишь-то? – грубовато, словно лишний раз подначивая (ну давай уже, выругайся поскорее, и покончим с этим!), спросил Буевит.

– Не сочти за труд, сообщи своему брату, что никакого перенесения праха не будет.

– Ярополк рассердится…

– Думаешь, это заставит меня передумать? – пожал Нехлад плечами.

Вид его был столь безмятежен, что готовность Буевита к спору рассеялась сама собой.

– Пойми, Яромир, предложение брата не лишено оснований…

– Пойми, Буевит, меня не интересуют основания. И если Ярополк решит разрыть курган без моего присутствия, как кладбищенский вор, меня это тоже не заинтересует. Не стыдно ему позориться – что ж, его право, а мне недосуг. Демоница из Ашета уже близко.

– Что? Насколько близко?

– Расстояние до нее измеряется не верстами, а поступками.

Ошеломленный внезапной догадкой, Буевит воскликнул:

– Ты позволишь ей захватить город?! Отомстить решил? Даже ценой… ценой своей Незабудки?

– Буевит, забота о ближних делает тебе честь, но горячность унижает. Остынь и подумай. Вспомни события на Новоторной дороге, поразмысли – и сам устыдишься нелепости собственных слов.

Уходил он, довольный своим хладнокровием и рассудительностью. Без гнева оказалось довольно просто найти слова, которые подействуют лучше всяких убеждений. О том, что он будет чувствовать, если Ярополк и впрямь разроет курган самочинно, Нехлад думать не стал.

* * *

Я никто, я ничто, я – морок и тень…

Возвращаясь в гостевое крыло кремля, Нехлад ощутил на себе чей-то взгляд. Чей-то? Он проглотил смешанную с горечью улыбку. Никто в этом городе, росшем и крепчавшем на его глазах, а теперь ставшем поразительно чужим, не мог смотреть на него с такой глубокой печалью и нежностью.

Он прекрасно понимал, что оборачиваться не надо – незачем. Душа подернулась быстро остывающим пеплом, сердце – твердо, как закаленная сталь. Все лишнее, что делало его слабым человеком, осталось позади… Все же он обернулся, встретился взглядом с Незабудкой. Она стояла у окна, придерживая рукой на подоконнике гусли. Он отвернулся и зашагал дальше.

Я никто, я ничто, я – морок и тень…

Открывая дверь в свой покой, он услышал обрывок разговора:

– Благие боги, думал ли я, что мы станем…

– Станем – что? Доброго дня тебе, Тинар. Уже выспался? Так о чем ты говоришь, Торопча?

Стрелок сидел за столом и обматывал нитью из сухожилий верхнюю часть древка стрелы, в которую был всажен игольчатый наконечник. Не прекращая работы, он ответил:

– О том, как мы сидим в самом что ни на есть гадюшнике и ждем неведомо чего. Упырицу в Ашете надо искать.

– Пока Ярополк не вернулся, здесь, несмотря на тесноту, дышалось легче? – понимающе кивнул Нехлад.

– А хоть бы и так! – бросив на столешницу недоделанную стрелу, воскликнул Торопча. – Проклятье! Да просто тошно сидеть и ждать, не взбредет ли ему в голову какую пакость учинить? Могута же теперь в дороге, не возвернется! И на справедливый суд, случись что, надеяться нечего.

– Да не станет Ярополк подличать. Хотя бы потому, что я сейчас ученик Древлеведа, а не боярин-соперник. А в Древлеведе Ярополк – неважно, верит он в Тьму из Ашета или нет, – нуждается. Так что, Торопча, можешь быть спокоен, оставляя меня здесь.

– Оставляя? – Стрелок вскочил на ноги. – О чем это ты?

– Я хочу, чтобы ты вернулся в Сурочь и рассказал Зовише обо всем, что произошло здесь. Особенно отметь, что князь теперь нуждается в единстве нарожских бояр, чтобы успешно противостоять намерениям Ярополка, пусть брат учитывает это.

Лицо Торопчи потемнело.

– Почто такую обиду чинишь, боярин? Ты в бой, а я – в кусты?

– Торопча! Я буду считать, что проиграл, в тот миг, когда против Иллиат мне придется обнажить меч!

– Все равно нет смысла мне ехать! То, о чем ты говоришь, Зовиша и так узнает в свое время.

– Сейчас брат скован обязательством возместить казне убыток. Такова была воля Брячислава. Но битва с Иллиат снимет обязательства, и я хочу, чтобы к тому времени ты уже был в пути с этой вестью. И к тебе у меня просьба, Тинар, – обернулся молодой боярин к лиху. – Не хочу, чтобы погибла дружба между сурочцами и лихами. Поезжай на юг, узнай в точности, что происходит с племенами, которые откочевали весной, опасаясь беды из Ашета. Узнай, не будут ли противиться лихи, если сурочцы придут на земли подле Туманного. Все вызнав, отправляйся к моему брату.

На лице Торопчи был написан безмолвный вопрос: «Прогоняешь?» Что ж, Нехлад мог бы выразиться и прямее: «Тебе не понять, как мне нужно избавиться от обузы дружбы и привязанности. А кроме того, я для тебя – всего лишь бледная тень отца. Верность долгу делает тебе честь, но она в тягость тебе! Я хочу снять с тебя этот груз». Были у него и для Тинара иные слова: «Служи своему народу, ибо служба мне давно уже стала тягостью».

Однако ближники не стали спорить. Склонив голову и не глядя в глаза, Тинар сказал:

– Спасибо.

* * *

Древлевед вернулся как раз к тому времени, когда ближники окончили сборы, и Нехлад этому только порадовался, ибо прощание получилось коротким и прохладным. Впрочем, за радость эту молодой боярин себя укорил: к чему?

– Наконец-то… – одобрительно кивнул маг, проводив уходящих взглядом. – Однако давай о делах. Вижу, ты уже пришел в себя и, наверное, хочешь узнать, что с тобой приключилось?

– Хотелось бы узнать.

– Коротко говоря, испытание, которому ты подвергся, было еще и закалкой, – помедлив, заговорил Древлевед, – Напряжение в нави выпило силы твоего тела в яви, и оно заболело. Но ты сумел там же, по ту сторону бытия, почерпнуть недостающие силы. И тело выздоровело. И хотя разум в это время бездействовал, тело запомнило, что нужно делать, чтобы не умереть, – как это бывает с детскими хворями. Теперь бессилие в нави тебе… почти не грозит.

Нехлад хотел уточнить, что значит «почти», но Древлевед продолжал:

– Навь подвластна духу, уму и сердцу. Обычному человеку чаще всего неподвластен даже ум, а потому он и с явью, как правило, сладить не в силах. Плохонький маг владеет собственным умом, но позволяет сердцу распоряжаться собой. В яви он уже силен, но навь его пугает – за пределами видимого бытия он слеп. Вспомни: ты увидел паука там, где его не было. Сердце – изумительный инструмент чутья, но оно должно быть послушно рассудку. Маг средней руки уже знает это. Он способен понимать то, что видит в нави, и даже творить на ближних гранях, выстраивая в своем воображении четкие, непротиворечивые образы. Более того, владея необходимыми силами и навыками, он способен перенести свое создание из нави в явь. – Он наклонился к лицу Нехлада. – Чего же недостает ему, чтобы называться великим магом?

– Каких-то особых навыков? Или просто большей силы, чтобы никогда не утомляться и с легкостью…

Маг разочарованно покачал головой:

– Почему все в этом месте начинают рассуждать о большей силе? Да ведь ответ на виду. Я же назвал три вещи, которым покорна навь.

– Дух? – уточнил Яромир и, видя, что маг ждет от него продолжения, сказал: – Но если маг умеет держать равновесие между рассудком и сердцем, наверное, это и значит, что у него сильный дух?

– Любопытное рассуждение, – признал Древлевед. – Но главное в другом. Маги, считающие себя достаточно сильными, допускают одну существенную ошибку. Чтобы создать в нави нечто заслуживающее внимания, а тем паче чтобы перенести это в явь, они изнуряют свою душу сильным чувством. Они должны полюбить свое творение. Искренне полюбить. Или столь же искренне возненавидеть. Только предельное чувство оживляет их творения.

– В чем же ошибка?

– Разве ты еще не понял? В ограниченности! Маги выбирают себе один проверенный путь и называют свои деяния магией светлой или темной. Глупцы! Они закрывают глаза и насильно заставляют себя поверить, что между Светом и Тьмой есть какая-то разница! Они забывают об относительности всего, что мы видим, слышим и воспринимаем! И в конечном счете лишают себя истинного могущества. Древлевед разгорячился:

– Как они могут постичь ритмы вечности, если сжигают себя сильными чувствами? Если мнят, что каждое деяние их – на века, тогда как вечное мироздание едва замечает их жалкую суету вокруг мимолетных достижений? Какой-нибудь убогий светоносен уверует, будто несет добро, и откроет людям божественную истину. И что получается? Проходит время – и на месте его дома пересыпается песок забвения…

– Ты говоришь о Хрустальном городе? – воскликнул Нехлад. – О боги, так вот что значил дар Огнерукого… Он научил людей магии творения!

– Да какая разница теперь, кого он там чему учил? Главное в другом: он учил людей любить! Он нес добро! Служил Свету! А мы теперь видим опаленные руины и расхлебываем кашу, которую он заварил. А тот несчастный балбес, великий злодей, уничтоживший Хрустальный город? Он же осознанно творил зло! И чего добился? Где он теперь? Кто вспомнит его имя? А стоило оглядеться и прозреть, ведь мир кишит подсказками! Вор – это злодей? «О да!» – восклицает добропорядочная толпа недоумков. А если вор украл, чтобы не подохнуть с голоду? А если он украл, чтобы не померла с голоду его мать? Он все еще злодей?

Яромир вздрогнул: слишком резкой было перемена разговора.

– Вор всегда злодей! Лучше голодная смерть, чем воровство. Любая мать проклянет сына, который вознамерится спасти ее преступлением.

Древлевед в сердцах плюнул:

– Это даже не ты говоришь! В тебе говорят поколения предков, которым было проще и удобнее произносить красивые слова, когда лень пальцем пошевелить, – чтобы спасти кого-то…

– Славиры не бросают своих на произвол судьбы! – упрямо сказал Нехлад.

– А разве я сказан про нынешний день? Ты невнимателен, ученик: я говорил о прошлом. Оттуда пришли к тебе нерушимые нравственные устои. Когда ты уже поймешь, что относительность не знает исключений. Все нравственные устои в этом мире – средство успокоить совесть. А я вот считаю, что не обязан отвечать за каждого нищего. У меня свои дела и заботы. Накорми я одного – придут сто других. Накормлю их – придет тысяча. Тысячу я накормить не смогу при всем желании, но нищие обозлятся на меня, завидуя тем, кто успел получить из рук моих пищу, и меня же обвинят в бессердечии и злобе. Я буду творить то, что считают добром, а оно прорастет семенами зла и ненависти. И даже те, кого я накормлю, привыкнут получать пищу даром и будут требовать того же от других. Ну добро я сотворю или зло? Пойми, Нехлад, совесть – обычное дело для человека, но нельзя позволять ей быть болезненно взбудораженной девкой. Больше всего сил впустую тратит человек, который каждый миг своего бытия старается сверить с так называемыми нравственными устоями, изменчивее которых, уж ты мне поверь, только формы облаков на небе. Добро и Зло, Свет и Тьма, Любовь и Ненависть – всегда! – всего лишь две стороны одной монеты. Но человек, который собрался заплатить одной стороной монеты, ничего не купит.