Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Шуйский слушал и улыбался.

   – Благолепно звучит, – одобрил он, – надобно только ужать да написать убористее, чтобы прятать было сподручнее. Не царским гонцам доставлять сии грамоты, а тайным людям в занятые супостатами города.

Авраамий снова напомнил о помощи.

   – Ты Ивану говорил? Ну-ка позвать его сюда!

Явился угрюмый воевода.

   – Звал, государь?

Шуйский сурово сдвинул брови и спросил:

   – Войско для Троицы снарядил?

   – Откуда ж его взять, самих беда обдержит.

Василий повернулся к Авраамию.

   – Слышал? Нету у меня войска и взять неоткуда. Жди, покуда города пришлют и уповай на Бога.

На этом царский приём окончился.

Решение царя о невозможности оказать немедленную помощь осаждённой лавре восприняли на Троицком подворье тяжело. В трапезной палате, где обычно велись неторопливые беседы, стояла угрюмая тишина. Антип наклонился к Ананию и вполголоса проговорил:

   – Говорил же тебе, зря время теряем. Неужто сразу келаря не разглядел? Руками машет, ногами сучит, у него вся сила вместо дела на почёс уходит.

Сидевшие рядом не сдержали затаённых улыбок: это так, своей неумеренной суетой Авраамий немало отягчал жизнь подворцев. Однако громко выражать своё мнение не стали, наушников вокруг хватало. Пимен, дворский ключник, вступился за начальника: он-де хотел как лучше и не виноват, что царю иное в уши надули.

   – Келарь или царь, вашим троицким оттого не легче.

   – Оно, конечно, так, – согласились сотрапезники.

Кто-то возьми и предложи:

   – Надо нам хотя бы харчишек для лавры собрать и с охочими людьми переправить.

В трапезной задумались, потом зашумели на разные голоса:

   – Это как же, в обход Авраамию?

   – Зачем в обход, он супротивничать не станет и сам вспомоществует; душа за своих тоже, чай, болит.

   – Собрать недолго, да накормим волка, скрозь воров не пролезешь.

   – Он же пролез.

Повернулись к Ананию.

   – Сможешь ли обоз с харчишками провесть?

Тот задумался, а Антип толк его ногой – не забывай-де о нашем промысле.

   – Ну, чего молчишь?

   – Трудно, – сказал Ананий, – да и не могу, своего дела не справивши.

Пимен укорил:

   – Все вы так, других судите, а сами, кроме своего, ничего знать не хотите.

Ананий залился краской. Сидевший напротив чернец примирительно сказал:

   – Зря коришь, брат Пимен, Троицкая обитель в полном обкладе, тысячи воров вкруг неё, как в одиночку пробиться? Тут цельное войско надобно.

Что верно, то верно. Подворцы опять замолчали. Вдруг из дальнего угла прозвучал звонкий голос:

   – Есть кое-что и посильнее войска.

   – Кто это там? A-а, Гришка... Ну-ка, разобъясни.

   – Да чего его слухать, перелёт, он и есть перелёт...

Гришка раньше работал здесь плотником, а месяц назад сбежал в Тушино, прельстившись высоким заработком. Осенью там развернулось большое строительство, и и плотниках возникла острая нужда. Его не осуждали. Рабочим людям не до войны и державных раздоров, их дело дома строить, и вашим и нашим – всем. Такие работяги ходили вольно на обе стороны, и он по старой памяти заглядывал на подворье. Его рассказы о тамошней жизни слушали, но без особого доверия. В них и в самом деле многое удивляло. Как может, к примеру, выдающий себя за православного царя разорять Божии храмы и их дом Живоначальной Троицы? Были и другие нелепицы, гем не менее, немного поспоривши, Гришке дозволили говорить.

   – Насмотрелся я, братья, этой разбойной жизни и уразумел, что нет у них ничего святого; за деньги они тебе всё сделают: и Бога лягнут, и чёрта лизнут. Им ваш обоз провести – раз плюнуть, ежели денег посулите.

   – Нам не в Тушино везти, а в Троицу.

   – Там что, другие? Из такого же разбойного теста.

   – Да-а, подумать надо...

   – Нечего думать! – воскликнул Антип. – Ни одному ихнему слову верить нельзя, – и обоза лишитесь, и денег.

О его истории здесь уже знали и Антипу сочувствовали. Конечно, ворам верить опасно, но и такую возможность следовало бы рассмотреть. Так ничего и не решив, отправили Пимена к келарю для совета.

Пимен пересказал Авраамию всё, о чём говорилось в трапезной. Готовность помочь попавшим в беду братьям келаря растрогала, так что упрёкам в свой адрес даже не придал значения – не ведают-де что говорят. Попросил поблагодарить всех за заботу о ближних и передать им его благословение. Отпустив ключника, долго сидел задумавшись; происшедший разговор натолкнул Авраамия на другую мысль: нельзя ли и в самом деле подкупить воров, но не мелких, а самого большого? Он уже не раз слышал, что тот имеет большие денежные затруднения, и многое, что поступает в Тушино, к нему просто не доходит. А что если соблазнить его возможностью получить живые деньги, из рук в руки, минуя всяких посредников, в обмен на снятие осады с Троицы? Такой поступок позволит Вору выказать себя поборником православной веры и очиститься от обвинений в приверженности к латинской ереси. Нужно только уверить его в этом. Чем больше Авраамий думал, тем более утверждался, что так и нужно делать. С чего только начать?

Лично ему высовываться опасно, могут не так истолковать, а расправы ныне коротки. У патриарха Гермогена благословения не испросишь, тот никаких уловок не признает и переговоров с Вором не разрешит. Значит, надобно действовать тайно. Перебирая своих помощников, он впервые пожалел, что рядом нет ловкого и пронырливого человека, этих качеств у него самого было в избытке, поэтому и подбирал себе всегда только безоговорочных исполнителей. После размышлений решил, что лучше всего послать в Тушино письмо и передать его прямо в руки тамошнего царика. Если у того хватит ума обойтись без алчных советчиков, они промеж себя всё и решат. О посланце решил сразу – Ананий Селевин, мужик упорный и неговорливый, к тому же пришлый, в случае чего можно откреститься.

Тут же вызвал Анания и спросил, сможет ли тот довести до Вора важное письмо к пользе Троицкой обители? У того от радости даже голос пресёкся – это ж надо такое везение! Палицын засел за письмо, и на другой день Ананий со своим новым приятелем отправился в Тушинский лагерь.

Воровское Тушино поразило разгульным шумом, разнузданным весельем. Самозванец, ставший здесь в июне, не думал долго задерживаться, потому в первое время жили походным станом. Осенью принялись рыть землянки и плести из хвороста загоны для лошадей и скота. Позже пришлось устраиваться основательно. В окрестных деревнях стали раскатывать избы и перевозить к себе, в ноябре все знатные паны имели уже по собственной избе, а иные по две и даже три. Не забыли и про царика, для него и супруги воздвигли на видном месте хоромы, дворец не дворец, но всё же больше всех иных.

Поляков и воровского войска насчитывалось здесь тысяч шестьдесят, а приблудного московского люда никто не считал. Со всего света стекались сюда искатели приключений и наживы, торговцы, распутницы, бродяги, тати, разбойники, нищие – словом, населения в воровской столице было теперь не меньше, чем в самой Москве. Такую ораву следовало кормить и поить. По всем окрестностям были разосланы продовольственные отряды, и с первым снегом в Тушино потянулись бесчисленные обозы с хлебом, мукой, маслом, мёдом, птицей, рыбой, солью, фуражом. Гнали огромное множество крупного и мелкого скота. Все близлежащие деревни получили строгий приказ курить вино и варить пиво – этого добра в стане было море разливанное. Прежние землянки превратились в винные погреба.

Паны жили здесь в своё удовольствие. Завели целые псарни и гонялись с охотой по окрестным лесам, благо те изобиловали дичью. Ночами хватало других утех, в их распоряжении находились шлюхи разных племён и народов, разве только эскимоски пока не добрели. Простолюдины резвились по-своему: играли в карты и зернь, развлекались петушиными боями, бились об заклад, ссорились, затевали потасовки, дрались до смерти. Неудачников раздевали и оставляли тут же, в снегу, зачастую даже не прикрывши срама.

Каждая новая власть – это прежде всего разруха и неустроенный быт. Старое, хоть и добротное, сокрушается, новое строится наспех. Каждый хочет запрыгнуть повыше, нижние шестки остаются пустыми. Никто уже не метёт, не чистит, не скребёт, не убирает, не то что за другими, за собой. Вокруг высились горы из мусора, нечистот, останков забитого скота, гниющих потрохов, в которых копошились псы и воронье. Огибая построенное без всякого лада жильё, приходилось то и дело утыкаться в непроходимые свалки.

   – Это ещё что, – объяснял Антип своему ошеломлённому спутнику, – у воровского сброда и того хуже. Там льют и кладут, как кому приспичит, и также жёнок имут при всеобщем глядении.

   – А те что?

   – Ничего, гогочут и сиськами трепещут...

Ничего не сказал Ананий, только шаги ускорил. Антип и без того его понял: поспешим-ка твою Дуняшу выручать.

Как и уверял Антип, казацкий стан выглядел ещё гаже. Изб здесь не ставили, довольствовались большими амбарами, которые по привычке звали куренями. Они и правда непрерывно курились от пылающих внутри костров. Всё вокруг было закопчено, и выпадавший ночью снег уже к утру становился таким чёрным, что не смывал сажу с лица, а только размазывал её. К слову сказать, станичники и не стремились мыться, существовало поверье, что хорошо прокопчённого не берут мушкетные пули, и оно пока оправдывалось, так как российские обыватели, с которыми большей частью сталкивались казаки, из мушкетов не стреляли. От небрежения с огнём случались нередкие пожары. Бедой их не считали – так, просто большой костёр, иногда очень большой.

Курень атамана Пасюка стоял посреди казацкого стана в окружении обозных возов и загонов для скота. Атаман и его люди считались едва ли не самыми буйными, им старались не перечить, пусть селятся и делают, что хотят. Даже главный атаман Заруцкий предпочитал не связываться. Большую часть отряда составляли выходцы из юго-западных окраин – Северского и Стародубского княжеств. Народ там жил особенный. Вынужденный лавировать между постоянно враждующими державами – Россией, Литвой и Крымом – он не отличался крепкими устоями и, не задумываясь о правоте, с готовностью служил тому, кто в данное время казался более сильным. Это как дрожжи: можно класть в квашню для доброго хлеба или в бадью для дурного зелья. Немудрено, что именно оттуда поднялись ядовитые пары российской смуты. Нынешний Самозванец впервые объявился в тамошнем городке Пропойске, места с более приличным названием для него не нашлось. Те, кто полтора года назад выкрикнули его, не прочь были в случае чего опять воспользоваться своим опытом производства в цари. Никакого уважения к этому званию у них не было, случалось даже, что и своего Пасюка они величали батькой-царём, а возвышающийся среди гниющих отбросов и навоза курень называли дворцом.

Ананий шёл по воровскому стану с опаской: ну, как возьмут да учнут расспрос, он по непривычке к лукавству вряд ли сумеет отговориться. Антип успокаивал:

   – Распрямись и головы не утягивай. Видел что-нибудь хуже? Вот и я говорю, не жизнь, а настоящий бардадым. Здешние гультяи ни на кого не смотрят, только в кружку да на подружку.

Он, похоже, говорил правду, встречные люди двигались неверными шагами, опустив глаза долу, поминутно оступаясь и падая в снег. Лишь однажды удостоились они предупредительного окрика.

   – Уйди, не то окачу! – встал у них на пути гультяй и, дико захохотав, свалился на свою же струю.

Ананий брезгливо переступил через шутника.

   – Как же нам твою Дуняшку сыскать?

   – Есть одна задумка, – сказал Антип, – слушай...

Зимой смеркается быстро, с небесной выси стремительно несётся тёмный полог и, раскрываясь у самой земли, тотчас её объемлет. Стояло полнолуние, полог был весь расшит чистыми звёздами. Дворец царя Пасюка звенел песнями, гремел пьяными голосами. Как обычно похвалялись собственными делами и, не желая знать ничего иного, старались перекричать друг друга. Внезапно рядом прогремел выстрел.

   – Тихо, казаки! Царь-атаман гуторить желает.

Его величество стал тяжело подниматься. Это был рыхлый, явно нездоровый человек с корявым ноздреватым лицом, на котором не иначе как черти толкли горох. Дышал он тяжело, со свистом, впрочем в такой развалине дуло из-за всех щелей, и сейчас он сопроводил свой подъём явно посторонним звуком. Сидевшие рядом заулыбались:

   – Так, геть его, батько, не ломать же брюхо из-за худого духа.

   – Цыц, бисовы диты, ни якой уваги нэма. Бильший атаман прислал цедулю, – просипел Пасюк и уставился в свиток.

О том, каков он грамотей, знали хорошо, потому пришли на помощь:

   – Та не читай, сам кажи...

   – Так вот, приказано отныне с кажного нашего привоза ал и приноса половину отдавать в общий кошт.

Казаки возмущённо загалдели.

   – Тихо, слухайте до конца. С того общего кошта половина пойдёт на царские нужи, а друга половина на казачьи требы: на пушки, припасы к им, на кузни, ковалей, седельщиков и всё иное, что в атаманову башку вкатит...

Продолжать ему не дали, всё утонуло в общем разъярённом крике.

   – Хиба ж у нас своих ковалей нэма, шо у чужих дядькив ковать коней будэмо?

   – А царю пошто стилько отваливать? Прежние и то брали меньше.

   – Спокон веку не водилось, чтоб половину намолота отбирать...

Пасюк подождал, когда его воинство войдёт в полный раж, и снова разрядил пистоль.

   – Тихо! Зараз поспрошаю, нужен ли тогда нам этот царь и весь евонный прихлёб? Не лучше ли свой ряд поставить, чтобы жить самим по себе и намолот в чужие руки не отдавать?

Снова общий рёв:

   – Та на кой он ляд? Хай сказится, одни управимось...

Звучали и осторожные голоса: не просто-де самим жить, грамотеев у нас мало, а нужно и счёт знать, и языки, чтоб с чужими державами сношаться. Таких глушили скопом: выучимся, не дурней прочих, а надо, на стороне сыщем. «Зачем на стороне? – спорили другие. – Наш Грицько и гроши считает, и балакать на разной мове могет. Ну-ка, покажь!»

Грицько казак не из видных, нос провалившийся и голосок писклявый, труслив в поле, но удал в застолье. Вскочил на чурбан и стал выкрикивать слова, которых поднабрался, шатаясь среди чужеземных собратий по разбойному ремеслу:

   – Виштенес! Магнифико! Кишбер! Пшемоцно! – и, наконец, припечатал: – Бармасалай!

   – Ого-го! – радостно завопили казаки. – В скарбники его[2]2
  На Украине встарину – казначей, лицо, ведавшее финансами.


[Закрыть]!

   – Та шо там в скарбники – пущай канцлером будэ! А батьку-атамана царём хотим, своим, казацким. Мы его на царице Маринке женимо.

   – На кой она?! Ноги як хворостины, шо гусей гоняют, мы краще сыщем!

   – Выпьем за здоровье царя Пасюка! Любо-о-о!

Пересохшим от долгого крика глоткам требовалась обильная примочка. Из примыкающего к амбару погреба выкатили пару бочек, вышибли из них крышки и стали черпать вино – кто ковшами, кто горстями, кто шапками. От такой неуёмности скоро на полу оказалась добрая половина самостийщиков. Пасюк I, восседающий на деревянном обрубке, и его приближённые крепились из последних сил.

   – Хай живе наш батька-царь! – пронзительно провозгласил очередную здравицу Грицько.

Приуставшие подданные ответили вяло, лишь откуда-то сверху раздалось громкое эхо, а вслед за ним к царскому трону свалился пищащий ком.

   – О, шо-сь такэ? Посветите.

Поднесли факел и замерли от изумления – на полу копошился живой клубок из связанных между собой хвостами крыс.

   – Прими мех на царскую мантию! – прозвучало сверху, а вслед за этим раздался дикий хохот.

   – Эге, кто-сь там балуе? – Нет, сквозь дым, застилавший верх строения, трудно было что-нибудь рассмотреть. – Ну, погодь же!

Несколько из не потерявших способность двигаться выскочили наружу. Луна ярко освещала казацкий табор, и на заснеженной крыше амбара ясно виделось нечто живое.

   – Грицько, ты когда-нибудь пил до чёртиков?

   – Завсегда, – признался канцлер, – иначе зачем пить?

   – А чёрта лысого видел? Так поглядь.

И правда, на крыше кривлялся и делал ужимки настоящий чёрт, хвостатый, с голым черепом, на котором торчали рога.

Испуганный Грицько бросился назад, под высокую защиту. Более смелые решили лезть на крышу:

   – Добудем биса батьке на подарунок.

Нелёгкое это дело, лезть по пьянке на скользкую крышу, тем паче, что чёрт оказался шаловливым и ловко спихивал вниз тех, кто подбирался к нему. Многие, умаявшись, отказались от своей затеи и недвижно застыли в сугробах.

Проскользнув в амбар, Ананий нашёл в нём груду сваленных хмелем, копошащихся тел. Посреди них на некотором возвышении сидел, свесив голову, атаман Пасюк, к нему приткнулся дрожащий от страха Грицько. Ананий крепким ударом вернул обоих к жизни и грозно спросил:

   – Где Дуня, что из Кулаковки скрали?

Пасюк смотрел бессмысленным взглядом, но приставленный к голове пистоль разом освежил его память, и он сделал знак Грицько.

   – Быстро! – предупредил Ананий. – Приведёшь лишних, снесу голову.

Пасюк испуганно замычал, подтверждая необходимость точного исполнения приказа. Грицько выскочил вон и довольно скоро привёл молодую женщину со следами недавних побоев на лице. Из-под наспех накинутой шубейки выглядывала порванная, залитая кровью сорочка.

   – За что били? – спросил Ананий.

Женщина с ненавистью глянула на Пасюка.

   – Не хотела этому борову постелю греть.

Ананий приказал Грицько встать рядом с атаманом и, сняв с плеча моток верёвки, ловко набросил на них общую петлю. Затем крепко примотал обоих друг к другу. Пасюк с опаской следил за его движениями, от страха у него отнялся язык, он только мычал. Не лучше выглядел и Грицько, который скулил, подобно собачонке, получившей крепкий пинок от хозяина. Окончив своё дело, Ананий обратил голову вверх и приказал:

   – Сигай вниз!

Чёрт оказался послушным, не успели лезшие по крыше опомниться, как его и след простыл. Остались только продетые через мешковину рога да телячий хвост. Ананий же снял с пояса бомбу, запалил её и, оттянув атаманские шаровары, запустил её туда.

   – Ты шо робишь? – просипел Пасюк, у которого наконец прорезался голос. – Спалишь батьку.

   – Только погрею, – в тон ответил ему Ананий и поспешил из амбара, прихватив с собой Дуню. Едва успели отойти, как за спиной грохнуло, а ещё через недолгое время сзади появился очень большой костёр.

Радость соединённых супругов не имела границ. Дуню отвели в Торжище – так назывался отдельный городок, где жили торговцы и ремесленники, обслуживающие войско. Здесь можно было помыться, приодеться, подлечиться, достать любую вещь, добыть нужные сведения – словом, всё, что угодно, были бы денежки. К счастью, Палицын на них не поскупился. Дуня быстро шла на поправку, и переполненный счастьем Антип не стеснялся делиться им с другими. Он врачевал, ворожил, помогал найти пропавшее, давал деловые советы – и всё на редкость удачливо, так что о новом чародее громко заговорили вокруг. Стали захаживать заказчики и из самого стана; просили заговорить от пули и железа, защитить от навета, добиться царской милости, отвратить от атаманского гнева... Отказа не было никому. Ананий хмурился, не видя зримого продвижения дела. Антип успокаивал:

   – Погоди немного, место, как на юру, отовсюду веет, сидим смекаем, на ус мотаем.

   – Сколько ждать можно?

   – Завтра Вор принимает гостей, с того всё и зачнётся.

   – Отколь знаешь?

   – Кабы не ведал, не пил бы и не обедал.

Царик давал приём. После его восторжествования на большей части московских земель в Тушино потянулись посольства и выборные из разных городов. Старались засвидетельствовать преданность и выпросить вознаграждение. Самозванец действительно не скупился: освобождал от налогов, снижал пошлины, прощал прежние долги, обещал помощь и покровительство. Стремясь завоевать доверие подданных, он был внимателен, не гнушался рассмотрением жалоб простых людей и искусно скрывал дурные черты своего нрава, приберегая их для близкой среды.

Новоявленный царь сидел на скоро сколоченном троне; более приличное сидение решили не заводить, ибо искренне считали, что оно временное. Восседающий и не заслуживал лучшего. Вида он был неприятного, борода росла клочьями и топорщилась по сторонам, как у репейника, а крючковатый нос и круглые, навыкате глаза делали его похожим на филина. И вёл он себя без должного величия: вскрикивал, громко хохотал, почёсывался. Опытный царедворец с первого взгляда заметил бы его царственную неумелость, точно так же, как слушатель может определить по игре, настоящий ли дудочник, или только старательно выучил единственный наигрыш. Но опытных здесь было мало, а те, что были, утешали себя тем, что занимающий московский трон выглядит ещё хуже.

Под стать была и сидящая чуть поодаль царица: маленькая, щупленькая, с большим упрямо выпуклым лбом, тонкими, плотно сжатыми губами и острым подбородком, что придавало лицу необыкновенно хитрое выражение. Ничего интересного, за исключением разве что глаз, продолговатых, как миндалины, да тонких выгнутых бровей, но и они не соответствовали тогдашним вкусам москвичей.

Здесь же находился и многострадальный Ростовский митрополит Филарет. Он отважно вёл себя при нападении тушинцев: заперся с прихожанами в соборной церкви и готовился вмести с ними к смерти. Но ворвавшиеся в храм победители заменили её позором. Сорвали митрополичьи одежды, нарядили в лохмотья, нахлобучили татарскую шапку и в простой телеге повезли в Тушино, усадив рядом с блудницей. Вопреки ожиданиям царик принял его с почётом, дал золотой пояс, прислужников и произвёл в патриархи. Филарет не протестовал, по крайней мере явно, на царских приёмах сидел тихо и ни во что не вмешивался. Вид он имел величественный, ещё в миру отличался щеголеватостью, был приветлив и умел ладить со всеми. Здешний повелитель исключения не составил.

Первыми в тот день принимали ярославцев, их прибыло в избытке: бояре, воеводы, старосты, духовенство, представители уездов. Громогласный игумен Спасо-Преображенского монастыря произнёс поздравительную речь по случаю восшествия на престол прирождённого царя Димитрия. Затем ему преподнесли тысячу рублей, рыбный обоз на царский обиход, а «законной московской царице» – ларец с драгоценностями. Чета выглядела вполне довольной, особенно Марина, которая держала подарок на коленях, не выпуская из рук. Щедрые дары нуждались в ответной благодарности. Ярославцы жаловались на тяготы по содержанию тушинской рати и разновременные поборы от наезжих воевод. Самозванец, терпеливо выслушав речи, сказал, что в лихую годину тяготы приходится нести всем и снять их нельзя, но что он жалует свою вотчину Ярославль и когда сядет в Москве, они узрят от него многие царские милости. Пока же пусть довольствуются тем, что на два года освобождаются от пошлин на три из самых ходовых своих товаров. Каких?

– Рыба, лён... – послышались голоса.

   – С-с-с... – покраснел от натуги торговец меховой рухлядью.

   – Соль, – сказал кто-то из ярославцев.

   – Как вам угодно, на рыбу, лен и на соль, – согласился царик. – А тебе что не можется?

Ему объяснили: это-де наш меховщик по прозвищу Спотыка, верно, насчёт своих соболей хлопотал да языком споткнулся.

   – Надо товар по языку выбирать.

Ярославцы засмеялись и поддержали шутку, напустившись на купца-заику, лишившегося завидной льготы: торговал бы овсом и горя не знал, а то ещё запел бы, или одно место заткнул, чтоб звук шибче выходил. В общем, развеселились. А под конец услышали ещё об одной милости:

   – Негоже, что наши верные подданные страдают от воеводского произвола. Впредь жители Ярославля будут платить только одну царскую подать, от всего прочего они освобождаются. Гетман, заготовь на сей счёт указ.

   – Слушаю, ваше величество, – смиренно проговорил князь Роман Рожинский, молодой красавец богатырского вида. И любо было видеть наивным ярославцам, как этот славный потомок королевского рода Гедеминов почтительно склоняется перед могуществом того, кому они поцеловали крест на верную службу.

Следующим был крестьянин из Переславльского уезда. Он жаловался на то, что в их деревню, отданную пану Талинскому, явился другой пан Мошницкий, пограбил, сына взял к себе в услужение, и каждую ночь выгоняет всех из избы, окромя снохи, с которой ложится в постель.

   – Управь, государь, того пана, – горестно говорил старик, – что ж нас позорить этаким срамом? Да и позноблены мы так, что до тепла не дотянем.

   – Почто сноху не привёз? – неожиданно спросил царик и, заметив недоумение на лице старика, объяснил: – Может, она и не жалуется.

Он громко захохотал, присутствующие тоже заулыбались. Марина наклонилась к мужу и стала что-то сердито выговаривать. Он, похоже, сам понял неуместность шутки и сделал строгое лицо:

   – Самоуправство пана э... Мошницкого заслуживает строгого наказания. Доставить немедля мне для суда!

Рожинский позволил себе осторожное возражение:

   – Может быть, лучше дать указание тамошнему воеводе? Посылка нарочного стоит дорого...

   – Исполнять, как сказано! Накажу примерно бесчинца, другим будет острастка. А старику за причинённую обиду выдать три рубля.

   – Слушаю, ваше величество.

Проситель пал на колени.

   – Бог тебя вознаградит, государь, – в глазах его стояли слёзы.

Установившееся благодушие несколько нарушили два суздальских монаха. Один из них, пожилой, почтенного вида, жаловался на воеводу Плещеева: он-де потворствует своим людям в грабежах святых обителей. Нападают на монастыри, отбирают деньги, церковную утварь и всяко бесчестят Божиих слуг. Заставляют рубить дрова, стирать им бельё, варить пиво, чистить лошадей. Немощных подгоняют палками и батажьём; разгулявшись, требуют плясать и петь срамные песни...

   – Какие же? Ну-ка, спой, может быть, в них и нет ничего срамного.

Супруга опять хотела было вмешаться, но не успела. Выступил вперёд второй монах, совсем юноша, и вскричал:

   – Пристойно ли царю, защитнику веры, смеяться над святым старцем? Твоё войско сквернит Божии храмы, хочет разорить дом Живоначальной Троицы, палит огнём иноков, позорит юных инокинь, глумится над владыками. Нет, не защитник ты, но потаковщик гонителям православия и суть подлинный вор и еретик!

Царик побледнел от ярости, лицо его перекосилось, казалось, ещё немного и он бросит подобие трона, чтобы вцепиться в горло смелого юноши. И Марина со своим вытянутым лицом стала очень напоминать разозлённую лисицу. Ей уже приходилось быть в подобном положении два с половиной года тому назад, когда такой же безумец вместо того, чтобы объявить её царицей и привести к присяге, назвал язычницей, не достойной находиться в московских святынях. Следовало бы, как и в тот раз, побыстрее заткнуть ему глотку. Таково было мнение большинства присутствующих, но исполнить его решился только Рожинский. Он схватил крепкой рукой монаха за шиворот и понёс к выходу.

   – Владыка Филарет! – продолжал кричать юноша. – Почему ты миришься с поруганием и помогаешь вести стадо христовых овец к погибели? Или ты сменил пастырский посох на золотой пояс?

В сенях крик оборвался. Филарет перекрестился и опустил голову, просидев так до конца приёма. Рожинский вернулся и спокойно объяснил:

   – Такова плата за царскую открытость, сюда не заказан путь шутам и блаженным.

Эти слова вполне подтвердила очередная посетительница. Она у порога бухнулась на колени и возопила:

   – О, Боже! Даруй царю твой суд и твою правду! Слава нашему Димитрию, поправшему беззаконие и преодолевшему хитрости лукавых правителей! – она поползла, не вставая с колен и не умолкая. – Государь! Прими дар от честной вдовицы на своё богоугодное дело. Всю жизнь копила. – И вытащила из-за пазухи узелок со свёртком. – Л ты, царица, возьми пелену с образом Богоматери, пусть хранит тебя от напастей и одарит чадородием.

Получив в ответ благодарственные слова, она заплакала от умиления и пошла к выходу, призывая благодать па головы царя и царицы. После такой лепоты те решили удалиться тоже. Но на этом приём не закончился.

Скоро к царственной чете явился Рожинский в сопровождении двух свирепого вида псов. Заядлый охотник, он не расставался с ними никогда, делая исключение лишь на время пребывания в приёмной палате.

   – Ну-ка раскошеливайтесь, ваше величество, – насмешливо сказал он.

   – Как смеешь, холоп? – возмутился царик и получил в ответ крепкую затрещину, не оставлявшую сомнения, что спектакль кончился и надо возвращаться к действительности. Подобные отношения сложились между ними с самого начала знакомства: на людях Рожинский оказывал ему внешние знаки внимания, но наедине не ставил ни в грош и не стеснялся применить силу, когда его величество выказывало ненужную строптивость. Безуспешно испробовав несколько попыток выйти из столь унизительного положения, царик решился даже на самоубийство, поглотив изрядное количество водки. Увы, не удалась и она, его успели откачать и с тех пор стали пристально следить, не оставляя без надзора ни днём, ни ночью. Пришлось покориться и заливать горе привычным для московитов способом, правда, без возможности печальных последствий, за этим следили тоже.

Забрав у него полученный сегодня улов, Рожинский подошёл к Марине.

   – Не дам! – она крепко держала ларец. – Это мне преподнесли лично.

Рожинский улыбнулся и сказал:

   – Не надо упрямиться, дорогая. Война, как вы знаете, требует денег. Без них нам не добыть московского престола, зато когда вы обоснуетесь в Кремле, то с лихвой возместите потерю этих жалких безделушек.

Слова и тон Рожинского её не убедили.

   – Не дам! – также решительно повторила она.

   – Арц! – спокойно обратился Рожинский к одному из своих псов. Тот подошёл к Марине, расположив свою страшную морду на уровне её рук, и зарычал.

   – Подавись! – с ненавистью крикнула Марина и хотела было швырнуть ларец, но грозный рык удержал её от такого опрометчивого шага.

   – Это всё? – спросил Рожинский, принимая ларец, и, поскольку не удостоился ответа, дал команду второму псу: – Вац, ищи!

Пёс уткнулся ей в грудь и тоже зарычал.

   – Доставайте же, что у вас там, шалунишка этакая. Пли предпочитаете жертвовать своим нарядом?

Пунцовая от гнева и стыда Марина извлекла на свет жемчужное ожерелье и два перстня.

   – Это всё? – спросил Рожинский у своего помощника, и Вац деликатно отошёл в сторону. – Вот и хорошо, в награду за хорошее поведение можете оставить у себя пелену с образом Богоматери. Помните, что нам нужны наследники. Буду внимательно следить за вашим радением.

Он не шутил. Желая постоянно контролировать поведение своих обожаемых повелителей, гетман сам расположился в непосредственной близости от их опочивален и, должно быть, мог даже слышать любовные вздохи, которые время от времени издавали молодожёны.

После его ухода царик разразился грубой бранью и утешил себя кубком крепкого вина. Марина в ярости кусала губы, глаза против воли наполнились слезами. Чего только не приходится терпеть ради заветного звания московской царицы – жить рядом с этим ничтожеством, терпеть его выходки, ложиться, преодолевая отвращение, в постель. Но что означает звание без власти? Так, тонкая позолота на деревяшке. Она пыталась найти себе более сильного покровителя, сначала в лице Сапеги, потом Рожинского. Эти два не захотели делить власть между собой, и Сапега уехал подальше от него, а значит, и от неё. Рожинский тоже оказался равнодушным к её чарам, более того, жестоко оскорбил. «Пани Марина, – заметил он в ответ на заигрывания, – те, кто продают себя за плату, неважно, за гроши, злотые или царскую корону, относятся к шлюхам. Я предпочитаю не иметь с ними дела». Помнится, она прямо-таки съёжилась от этих слов. Ненависть, только ненависть пылала отныне в её сердце. Она прибегала к разным способам отмщения: подсылала тайных убийц, устраивала каверзы во время охоты и военных игрищ, в которых принимал участие Рожинский, призывала потусторонние силы. Знаменитые ведьмы пытались навести порчу: замазывали в печь отпечатавшийся в глине след гетманского сапога, сжигали на сатанинском огне части его одежды, навевали злотворные ветра, готовили смертные зелья. Рожинский удивительным образом избегал расставленных ловушек и одерживал верх при всяком личном столкновении, постоянно уязвляя самолюбие противницы. Её ненависть не лечилась временем, а только копилась и, не имея способов излиться, делалась всё ядовитее. Как у змеи. У Марины было несколько преданных слуг, ещё с родительского дома. Они знали заботы своей госпожи и пытались помочь. Одна из них, прослышавшая о появлении нового чародея, получила приказ тайно привести его.