Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Защитники мужественно отбивались, используя всё, что находилось под рукой: камни, смолу, кипяток, поднявшимся наверх засыпали глаза известью и песком, то и дело вспыхивали рукопашные схватки. Беспрестанно стреляли пушки, вонь пороховой гари смешивался с запахом крови и пота, стоны, крики отчаяния и ужаса перемежались с возгласами ликования. Враг на этот раз был как никогда силён и решителен, в его действиях всё явственнее обозначался успех. Оставалось недеяться только на чудо.

Ров перед крепостной стеной был едва ли наполовину заполнен водой и никакой опасности для атакующих не представлял. В непосредственной близости от него шёл подземный лаз для прослушивания земляных работ, откуда в своё время неутомимый Савва начал делать свой ход навстречу Апельману. В него был заложен тот самый порох, который приготовили заговорщики, – несколько десятков возов. Всё было готово к взрыву, оставалось только подождать приближения упрямого немца. Однако теперь времени для ожидания не оставалось, враг, готовящийся торжествовать победу, ходил прямо по пороху, Савва решил более не медлить и зажёг фитиль. Мощный взрыв потряс всю округу, содрогнулись крепостные стены и башни, земля на десятки саженей взметнулась вверх, раскидав далеко окрест вражеские тела. Из огромной каменной чаши Водяной башни выбило затворы, и вода сокрушающим потоком хлынула в ров, опрокидывая тех, кто уцелел при взрыве. Подошедшие паны с изумлением наблюдали, как на их глазах жалкий ров превращается в непреодолимое препятствие, поглощающее тела боевых товарищей. Не менее изумлённые столь чудесным избавлением защитники издавали радостные крики.

Тем и закончился очередной штурм, новые обстоятельства заставили на время прекратить решительные боевые действия.

Жолкевский всё это время продолжал переговоры с московскими боярами. Они соглашались избрать на русский трон королевича Владислава, однако обусловили своё согласие рядом условий. Главными из них было то, чтобы Владислав крестился в православную веру и, заняв трон, никоим образом не нарушал русских обычаев и прежних государственных устроений: оставил все поместья и вотчины в распоряжении прежних владельцев; не покушался на церковное имущество, на поместья и доходы монастырей; держал на службе и высших должностях одних россиян, не давая польским людям ни чинов, ни мест; судил и казнил по совету бояр и людей думных; разрешил торговать свободно и беспошлинно, но силою ни из России в Польшу и Литву, ни обратно никого не перемещал. Помимо общих вопросов, касающихся государственного устройства, были и частные. Гетману предписывалось отвести Сапегу и других ляхов от Самозванца и принять меры к его истреблению, а Марине ехать в Польшу и впредь московскою царицей не величаться. Самому же Сигизмунду следовало отступить от Смоленска и вывести свои войска из всех российских городов. Условий было множество, гетман, не имея полномочий принимать их, постоянно писал к королю. Тот, однако, с ответами не спешил, и Жолкевский вынужденно тянул время. Наконец, опасаясь, что длительные проволочки вызовут подозрения и без того недоверчивых бояр, гетман 17 августа при огромном скоплении народа подписал договор, и обе стороны торжественно присягнули в его неуклонном выполнении. Жолкевский клялся за короля и королевича, республику Польскую и Великое княжество Литовское, за себя и войско. Тут же в ответ на верность королевичу Владиславу присягнули бояре и многие тысячи москвичей. Воодушевление народа, поверившего в скорое избавление от бедствий ужасной смуты, было неописуемым.

Известие о договоре 17 августа было немедленно направлено в Смоленск и вызвало там великую радость. Шеин с Сергием и весь городской совет решили последовать примеру Москвы: целовать крест Владиславу на означенных условиях. Относительно Смоленска они были таковы:

«А как даст Бог, добьёт челом государю наияснейшему королевичу Владиславу Жигимондовичу город Смоленск, и Жигимонду, королю польскому и великому князю литовскому, идти от Смоленска прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми, и порухи и насильства на посаде и в уезде никакие не сделать и поместья и вотчины смолянам очистити, и городам всем рубежным быти к Московскому государству по-прежнему».

Шеин уведомил великого канцлера о согласии начать переговоры, для чего городской совет сформировал делегацию из представителей шести сословий: от дворян, духовенства, служивых, купечества, ремесленников и крестьян. Возглавил его посадский староста Лука Горбачёв. Лев Сапега выделил со своей стороны несколько сенаторов, и с 1 сентября на время ведения переговоров боевые действия были прекращены. Начало явилось многообещающим, тем более, что посольство удостоилось приёма короля. Однако надежды быстро развеялись после того, как стороны заявили о своих намерениях. Смоляне сказали, что присягнут Владиславу в том случае, если король отведёт войска от города, а сенаторы потребовали, чтобы город присягал не только королевичу, но и самому королю, в связи с чем отводить войска не имеет смысла. Так сразу обозначилось неколебимое противостояние. Сенаторы попросили день на размышление. Назавтра сошлись у коронного подскарбия и стали говорить с большой запальчивостью. Тон задал Санега, ставший упрекать послов в неразумности и вероломстве. Они должны помнить, сказал он, что с давних времён являются подданными короля, потому надо не ставить условия, а просить о милости, тогда его величество, может быть, и отложит свой гнев. Посольские стали было отвечать тем же порядком, отчего переговорам тут бы и пришёл конец, но мудрые остерегли малотерпеливых:

   – У них, как у гадов, яд накопился, пущай выплеснут.

   – Что у гадов, – поддержал один из посадских, – со своей бабой день не поругаешься, и то чувствуешь себя в ущербе, а им каково?

Сидят, ухмыляются, и что возьмёшь с этого посадского люда, к строгим переговорам не навычного?

   – Спасибо, Лев Иванович, за ласковое слово, – сказали они Сапеге, – будем с народом говорить.

На следующий день сошлись и заявили:

   – Не хочет народ присягать Жигимонду, в Москве того не делали, и мы, значит, тоже.

Их стали бранить пуще прежнего, сказали, чтобы больше с такими речами не приходили. Да нет, приходили ещё несколько раз, пушки-то пока не стреляют, чего ж не приходить? Так продолжалось две недели, затем в дело включился сам Шеин и 15 сентября съехался с Сапегой. Повторили друг другу прежречённое и, не найдя согласия, решили отложить переговоры до приезда больших московских послов. С того же дня возобновились и боевые действия.

Успеху московских переговоров способствовало поведение Жолкевского, который говорил прямо, без обычных дипломатических увёрток и, щадя национальные чувства россиян, имел терпение не посягать на их столицу. Но каково же было удивление старого гетмана, когда через несколько дней после торжественного заключения договора Александр Гонсевский доставил письмо короля, в котором предписывалось занять Москву и принять боярскую присягу на верность не только Владиславу, но и ему самому. Зная отношение русских к Сигизмунду, с именем которого олицетворялось чужеземное нашествие, принёсшее в страну немалые беды, Жолкевский был уверен, что стоит объявить ему о новом королевском требовании, как от достигнутого согласия не останется и следа. Пришлось поневоле слукавить и смолчать. Такое поведение нашло полную поддержку у Гонсевского, тот вообще не мог вести честных дел, обман и интриги являлись для него самым обычным делом. Под его влиянием Жолкевский был вынужден всё чаще приносить ложь и лицемерие в угоду прежнему благородству.

Во исполнение королевского приказа Гонсевский посоветовал удалить из Москвы лиц, чьё мнение могло бы воспрепятствовать полякам занять русскую столицу. Был найден благовидный предлог – включить их в состав посольства, отправляющегося к королю для утверждения заключённого договора. Это заранее обречённое на неудачу посольство могло быть полезно только тем, что надолго выключало из политической жизни людей, пользующихся доверием большинства россиян. 11 сентября высокие послы В.В. Голицын и Ф.Н. Романов, получив благословение патриарха, отправились под Смоленск. Их сопровождали представители всех сословий, участвовавших в обсуждении договора, в том числе и келарь Троицкой обители Авраамий Палицын – всего более тысячи человек.

Далее стало распространяться мнение, что гетманское войско – единственно надёжная защита от посягательств Самозванца, всё ещё стоявшего у Москвы. Усилиями Жолкевского его действительно вынудили к бегству в Калугу, и затем уже с полного согласия недальновидных бояр в ночь на 21 сентября поляки вступили в Москву, заняв Кремль и все жизненно важные места русской столицы. Боярская глупость дошла до того, что началование над московскими стрельцами было вручено Гонсевскому, в среде русских не нашлось, видите ли, достойного воеводы! У достигнутого спокойства сохранялась только видимость, и Жолкевский, желая предотвратить неминуемые волнения, отправился к королю, чтобы попытаться ещё раз склонить его к утверждению заключённого им договора, а на тот случай, если русские прозреют относительно опрометчивого избрания чужеродного царя и захотят восстановить старого, взял с собой в качестве пленников Василия Шуйского и его братьев.

Русское посольство прибыло под Смоленск 7 октября и сразу же оказалось в самом жалком положении. Его разместили в чистом поле, стеснив в корме и свободе передвижения. 12 числа оно било челом королю и почтительно, но твёрдо попросило утвердить заключённый гетманом договор. Король отвечал уклончиво, пообещал отдать его на обсуждение сенаторам и на следующий день собрал совет. На нём мнения разделились. Одни считали возможным внять просьбе послов и отпустить Владислава на московское царство, но дать ему опытного наставника от королевства. Им возражали, что московиты, не любящие чужеземцев, могут тем оскорбиться, лучше уж сделать наоборот: потребовать царский титул для самого короля, определив ему в ближайшие помощники какого-либо важного россиянина. Все согласились: так было бы действительно лучше, но московиты наверняка заупрямятся, они ещё не созрели. Тогда сошлись на том, чтобы потянуть время, в просьбе относительно королевича не отказывать, но самого не посылать из-за малости лет и неспокойствия в земле, а когда московиты утомятся от безвластия, предложить им вверить свою судьбу самому доброму наставнику королевича – отцу. Требование о крещении Владислава в православную веру единодушно отвергли, дабы не отдать его во власть русских попов, с ними-де и у старика голова закружится, их следует вообще отставить от государственных дел. И уж особенную непримиримость выказали в вопросе о Смоленске: немедленно сдать город королю, и никаких.

Настроенные самым решительным образом сенаторы отправились на встречу с русскими послами. Немного тем понадобилось времени, чтобы понять: польская сторона не намерена выполнять условия договора от 17 августа, каждый пункт подвергался возражениям и сопровождался обвинениями в адрес русских. В качестве наипервейшего условия доброй воли сенаторы потребовали, чтобы послы поддержали их требование о присяге Смоленска королю и отписали о том в город. Послы недоумевали:

   – Как же так? В договоре говорилось иное.

   – Ну что за тугой народ? – возмущались сенаторы. – Вы называете королевича своим государем, а отца его бесчестите. Чего стоит поклониться его величеству Смоленском, ведь он хочет его не для себя, а для сына.

   – Того в договоре нет, – стояли на своём послы.

Споры продолжались без всякого продвижения и день ото дня делались ожесточённее.

   – Поймите вы, – кричали сенаторы, – что если бы король и согласился отступить от Смоленска, то все мы, всё рыцарство, на то не согласимся и скорее помрём, но свою вековечную отчину достанем.

   – Помирайте, – спокойно отвечали им, – ежели не стыдитесь отступать от своих же слов, – и стали зачитывать статьи заключённого договора.

Сенаторы вовсе озлились:

   – Сколько раз говорено, что нам до гетманской записи дела нет, пся крев!

Василий Голицын, которого ничем нельзя было вывести из себя, укоризненно покачал головой:

   – Не посольское это дело перекидываться корчемными словами. Приедет гетман, тогда и спросим, чего он наподписывал, ежели вам ни до чего нет дела.

Гетману, появившемуся под Смоленском 29 октября, была устроена пышная встреча. Выстроились войска, сам Ян Потоцкий, не посчитавший возможным пренебречь торжественным чествованием героя, приветствовал его от имени воинства. Обласканный королём и сенаторами, удостоенный великих наград, увенчанный пышными званиями, Жолкевский купался в славе и в её ярком ослепляющем свете тонуло то, что совсем ещё недавно казалось делом совести и требовало неуклонного выполнения. Он попытался было убедить короля в необходимости утвердить заключённый договор, указывая на его очевидные выгоды.

   – Владислав мал и неопытен, – твердил заученное король, – если русские решили избрать своим государем сына, почему они не желают почтить его отца?

Жолкевский, щадя королевское самолюбие, не решился указать истинную причину: для московитов Сигизмунд является символом коварства и жестокости, он пришёл с войною и присягнуть ему сейчас – значит открыто признать своё поражение. Гетман с самого начала переговоров почувствовал их ненависть к коварному соседу, от принуждения они только пуще озлобятся, тогда как под власть юного королевича, не отягощённого грузом наследственных грехов, отдадутся своей волей. Но нет, вместо этого он заговорил об упрямстве и злом нраве московитов, на что король заметил, что у него довольно сил для исправления дурного нрава. Жолкевский сделал ещё одну попытку, заикнувшись о Смоленске, тут король прервал его в самом начале:

   – Смоленск – особая статья, речь идёт уже не только о возвращении нашей исконной вотчины, но о королевской чести. Простоять более года и отойти – это позор на всю Европу, что подумают о нас другие государи? Я надеюсь, что когда речь идёт о чести, рыцарство не станет прикрываться какими бы то ни было разговорами, а на вас, мой друг, я надеюсь особенно: убедите русских не упрямиться в сём важном для меня деле, их упрямство на этот раз ни до чего хорошего не доведёт.

   – Слушаюсь, Ваше Величество!

И как тут можно осуждать старого солдата, если он сразу бросается исполнять полученный приказ и только потом начинает раздумывать?

Московские послы, обратившиеся к нему как к союзнику, нашли совсем другого человека. Остался только прежний доверительный тон, но теперь говорилось иное. Ссылаясь на мнение сенаторов, он советовал послам убедить смолян в необходимости сдачи города, ибо король не намерен поступиться своей честью и уничтожит всякого, кто встанет на пути.

Ошеломлённые послы начали было читать подписанные гетманом статьи договора, но присутствующий на встрече Лев Сапега грубо прервал их:

   – Вам давно уже запрещено вспоминать про эту запись, вы просто хотите позорить нашего гетмана, но мы не дадим его в обиду. Если помяните ещё раз, пожалеете об этом.

Жолкевский невнятно проговорил:

   – Я сам не помню ничего такового, писали бывшие со мной русские люди, они поднесли, и я подписал, не читая...

От такого объяснения всем стало неловко, Филарет Никитич укоризненно покачал головой и сказал:

   – Жаль тебя, Станислав Станиславович, сквернишь уста свои ложью, пятнаешь душу на старости лет.

Филарет имел право на укоризну. Он давно уже казнился тем, что, оказавшись в подобном положении сам, не выдержал испытания лестью: принимал поклонения от царика и его окружения, званием ложного патриарха не прельстился, но громогласно не осудил. Душевной крепости, какую являет Гермоген, ему тогда не хватило, хотя не лгал, как гетман. Зато отныне во искупление прежней слабости решил не отступать от правды. Так всё Жолкевскому и высказал.

Тот, однако, не внял, продолжал искать новые лазейки. На следующей встрече с послами, когда Филарет отсутствовал по болезни, предложил по примеру москвичей впустить в крепость небольшой польский отряд, что должно создать как бы видимость примирения. Действительно, тогда не будет ни победителей, ни побеждённых, останется город, признающий власть своего государя. Жолкевский уверял, и Сапега поддержал его, что тогда король ограничится принесением присяги только сыну. В противном случае упрямые жители будут уничтожены. Послы обещали подумать. Филарет, узнав о таком предложении, высказался твёрдо:

   – Того никак учинять нельзя, чтоб Смоленск впустил королевских людей, нам тогда города не видать. Но если король начнёт приступ мимо крестного целования, то положимся на судьбу Божию.

Спросили и у остальных посольских: не ляжет ли на нас вина, если ляхи начнут новый штурм? Всё единогласно ответили:

   – Хотя бы в городе были наши матери, жёны и дети, то пусть и они погибнут, чем нам под угрозами ляхов склониться. Сами смоляне так думают и на том стоят.

На следующей сходке послы объявили, что пустить королевских людей в город нельзя, поскольку жители озлоблены и их могут избить. Что ж, ответили им, тогда быть кровавому делу, и стали готовиться к штурму.

Гетман чувствовал себя неуютно, быть в роли клятвопреступника ещё не приходилось. Король предложил ему возглавить осаду Смоленска и подготовить штурм, который под его доблестным руководством на сей раз должен стать последним. Принять такое предложение – значит окончательно упасть в глазах русских да и в собственных глазах тоже, Жолкевский нашёл силы, чтобы отказаться и, сославшись на здоровье, попросился на отдых. Отъезд его из королевской ставки происходил буднично и незаметно. Хор льстецов смолк как по команде, славить отставников он не привык. Прощаясь с преданным ротмистром, Жолкевский позволил себе откровения.

   – Люди, окружающие короля, не умеют смотреть вдаль, в погоне за сиюминутной выгодой они могут потерять всё. Приведя Московию в покорность королевичу Владиславу, мы могли бы со временем повернуть её в нужном для себя направлении. Для выездки дикого скакуна требуется терпение, послушание достигается не одной только плетью. Однако его величеству захотелось получить сразу и всё. Нынешнее поколение московитов слишком настроено против нас и добровольно никогда не признает власть короля. Они сделали попытку поверить в наши добрые намерения, но теперь должны будут отрезвиться. Взятие Смоленска обернётся для нас большой бедой: русские воочию увидят, что их обманули, и отвернутся от тех, в чью дружбу были готовы поверить. Я знаю, это терпеливый и доверчивый народ, он охотно откликается на добро и может поступиться своими интересами ради другого. Но изгибать в нужную сторону его можно только до определённого предела, за ним он становится крепче самого твёрдого железа и безжалостно поражает обманщиков. Боюсь, что такой предел мы перешли, особенно тревожусь за тех, кто остался в Москве, их может ожидать плохая участь...

Гетман посмотрел на опечаленного ротмистра, тот всегда воспринимал его слова как непреложную истину.

   – Ну-ну, пан Анджей, будем надеяться на лучшее, и потом нам не в чем себя винить, мы честно служили республике. Продолжай писать обо всём, что здесь произойдёт, и, если найдёшь время, извещай старика...

ИЗ ДНЕВНИКА РОТМИСТРА ДАРСКОГО

Октябрь 1610 года

Из Москвы приехал гетман с тремя Шуйскими, ему устроили торжественную встречу. Один предавшийся из крепости русский вынул из подкопов порох, подведённый осаждёнными под наши шанцы, его было семь возов. Русские сделали взрыв в другом месте, но наши услышали и ушли загодя. Русские передаются из крепости десятками, говорят, что там раздоры и дело доходит до сабель. Они давно бы сдались, но мешает воевода и архиепископ. Последний берёт пример с патриарха Гермогена, а ему бояре говорят, чтобы он смотрел за церковью и в мирские дела не вступался, ибо раньше такого не было, чтобы попы управляли государственными делами.

Ноябрь 1610 года

Из Смоленска просили о встрече с гетманом. Пан гетман разъяснил, что в заключённом им договоре о Смоленске ничего не сказано, говорилось только о порубежных городах, где до полного замирения должны началовать польские и литовские люди. Тогда послы сказали, что пустить поляков в крепость не могут, потому что там много озлобленных людей, которые могут им навредить. А гетман сказал, что больше о них бить челом королю не будет. Подготовлена мина, которую под надзором Новодворского и Апельмана вёл один русский, в неё заложили много пороха. Приготовились к приступу, но рыцарство не захотело сойти с коней, пока король не даст им жалования. Вопрос уладили тем, что рыцарство уровняли с войском в столице, после чего оно согласилось на приступ.

Двадцатого числа на рассвете, дав знак ударами в три барабана, наши хотели зажечь фитильную мину. Трижды зажигали, но действия не было. Приладили длинный полотняный мешок с порохом, его зажёг один гайдук из королевского отряда (обжёг лицо и правую руку). Часть пороха ушла через слухи, другая разрушила участок стены. Рыцарство послало впереди себя 24 человека на разведку, они сказали, что взрыв сделал глубокий ров, но русские сидят на валу высотой в два копья, а за ним ещё несколько рядов и на пролом с трёх сторон направлены пушки. Приступ остановили до более счастливого случая.

Декабрь 1610 года

Русские бояре, целовавшие крест королю, просили за смолян и предлагали послать к ним на переговоры литовского писаря Скумина. Сенаторы не соглашались, говоря, что Скумин человек большого дома и его нельзя подвергать опасности, пусть Шеин пришлёт в заложники своего сына. Тогда бояре сами подошли под стены и стали говорить горожанам, чтобы они сделали с Шеиным то же, что в Москве сделали с Шуйским. Люди их слушали, пока не были разогнаны Шеиным.

Из Москвы приехали послы с письмом к смолянам, чтобы они целовали крест, как Москва, и не затрудняли дела. Смоляне сказали, что крест поцелуют, но чтобы ляхи не вступали в крепость. Им объявили, что целовать крест нужно не только королевичу, но и королю, они не согласились, говоря, что в письме нет подписи патриарха, требовали послать к нему. Сенаторы ругали их за проволочку и сказали, чтоб они больше не приходили, тогда русские зажгли мину. Впрочем, без особого вреда.

Дано знать, что в Калуге убит татарином человек, выдававший себя за царя Димитрия. Жена его Марина, с которой он недавно обвенчался, от страха родила сына, крещённого Иваном. Но все русские называют его Ворёнком, так как отца прозывали Вором.