Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

БЕДА ОТ ДОБЛЕСТИ

Весна 1610 года была дружная с быстрым таянием больших снегов и высоким подъёмом воды. Вместе с ней широко разливалось по Русской земле половодье освободительной борьбы, только оно, вопреки законам природы, шло с севера и востока. Скопин неуклонно приближался к Москве, нанося ляхам одно поражение за другим. Испуганный его движением и раздираемый внутренними раздорами доживал последние дни тушинский лагерь. Рожинский объявил обитателям полную волю и собственноручно бросил горящий факел в хоромы, где пришлось почти полтора года жить бок о бок с четой презренных самозванцев. Это послужило сигналом для всеобщего пожара, через несколько часов разбойное гнездо перестало существовать, но ещё долго на том месте стоял тошнотворный помоечный смрад. Сам Рожинский и месяца не пережил своего детища, оступился во время очередной свары в разбойничьем войске и упал на старую рану, от которой так и не оправился. Щедро оделила его природа, но зла всё-таки оказалось больше, оттого и умер не как подобает доблестному рыцарю на поле боя, а в пьяной сшибке.

Как готовилась к извечному обновлению природа, так и надежды людей связывались со Скопиным. О нём пели песни и слагали легенды, он представлял собой как бы противовес Шуйскому, и по мере того как росла слава юного полководца, усугублялась ненависть и презрение к ничтожному правителю. Уже без всякого стеснения ходили по Москве пророчества известных гадателей, что следующий царь на Руси будет зваться Михаилом, а нетерпеливый Прокофий Ляпунов заслал к Скопину посольство от Рязанской земли с просьбой дать согласие на избрание царём. Скопин разорвал присланную грамоту и хотел было взять послов под стражу, правда, потом одумался и отослал их назад со словами: «Не выметя сор, за стол не садятся». Сначала, дескать, очистим от врагов землю, а потом начнём её устраивать. Большое благородство проявил сей юный муж: не захотел стать причиной новых раздоров, но оно, к сожалению, редко преуспевает в борьбе за власть.

12 марта Москва торжественно встречала героя. Царь выслал личных представителей, бояр и окольничих, к городской заставе, а народ показал ещё больше усердия, встав густыми рядами по всей Троицкой дороге. Ярко светило солнце, ноздреватый снег искрился, оседал, на проезжих колеях уже проступила земля, и по этой первой весенней грязи дружно шагали победители: русские, шведы, другие иноземцы – москвичи без разбора старались выказать каждому свою приязнь. Всё вокруг шумело и ликовало, неумолчно звонили в храмах, воздух дрожал от восторженных криков. «Сла-ава-а! Сла-ава-а!» – гремело по ходу движения войска. Вверх летели шапки, отчаянные бабы прорывались к князю, подносили ему детей, чтоб притронулся и оделил благодатью, а он, смущённый всеобщим вниманием, чувствовал себя неловко и заливался румянцем. Шуйский вопреки обычаю вышел из дворца на Соборную площадь, стоял в окружении первых бояр, маленький, неприметный, и не мог удержать радостных слёз. Лица не отирал, чтобы не нарушить чина, только часто моргал и жмурился, промокая глаза. Тут же находился Гермоген, как всегда строгий, неулыбчивый, но ныне людская радость тронула и его: исчезли обычные нахмурки, лицо разгладилось и осветилось каким-то внутренним светом. В этот миг всеобщего воодушевления вынуждено прятали своё истинное отношение к происходящему завистники и недоброжелатели, одному лишь это не удавалось: Дмитрий Шуйский, стоявший рядом с державным братом, не скрывал откровенной злобы. Все эти толки о новом царе по имени Михаил поражали его в сердце; он сам претендовал на русский трон, ибо Василий, несмотря на все усилия, так и не смог обзавестись наследником.

После торжественного богослужения был дан великий пир, послуживший началом бесконечной череды празднеств, каждый желал залучить к себе почётного гостя. И что удивительно: только что Москва страдала голодом и вдруг как по волшебству явилось изобилие. Скопин томился вынужденной задержкой, он видел подъём народного духа и был уверен: коли бросить клич идти на врага, всяк пойдёт без раздумья. Каждый раз встречаясь с Шуйским, он доказывал необходимость немедленного похода на Смоленск. Укрывшийся в Калуге Тушинский вор беспокоил мало: те, кто оставались вокруг него, не представляли серьёзной угрозы, они, как ядовитые твари, должны скоро сами извести друг друга. Сигизмунд – вот явный враг, только после победы над ним наступит долгожданный мир на Русской земле. К тому же по вполне понятным причинам склонялся и Делагарди, настаивавший на том, чтобы привести в действие самые решительные статьи русско-шведского договора. Однако Шуйский медлил, отговаривался разными причинами. Нельзя, говорил, лишать народ радости чествовать своего героя, нужно дать возможность отдохнуть войску и вообще лучше отложить поход до просухи. На самом же деле, следуя настоятельным просьбам подозрительного брата, он опасался передавать войско под начало Скопина.

Дмитрий Шуйский был молчалив, да его мыслям и не требовалось многословия. Говорил коротко и отрывисто:

   – Он скажет, его послухают...

Действительно, любой призыв Скопина был бы мгновенно исполнен. Василий не хотел верить подозрениям, уверял, что Скопин предан ему и не помышляет об измене.

   – А зачем с Ляпуновым сношается?

Это про то, как Ляпунов предлагал ему царский скипетр.

   – Что за сношение? Ко мне тоже всякий прислать может, – слабо отнекивался Василий.

   – А как Корел ой твоим именем распорядился?

Раздражённый Василий замахнулся посохом:

   – Изыди и не лай попусту!

   – Погнать легко, усидеть трудно.

Василий страдал и маялся – ни на кого нельзя положиться, иногда даже слёзы навёртывались, так себя было жалко, с походом всё-таки решил подождать: в Смоленске-то покуда тихо.

Оттуда и вправду не доносилось отчаянных криков, но это затишье было кажущимся. Горожане страдали от голода, у кого были какие запасы, подмели начисто. Оставалась лишь одна надежда на власть. В марте городской совет устроил поголовную перепись жителей и хлебных запасов, чтобы рассчитать, кому сколько давать. Стрельцам положили более всех – на каждую семью свыше двух четвертей зерна в месяц, служивым посадским и стенным мужикам в пять раз меньше, прочим же по 15 фунтов на рот – ну-ка, проживи. Постоянный голод как червь гложил восьмерых из десятка, слабые повреждались рассудком, случалось, что матери душили детей не в силах вынести их постоянного крика, мужья отдавали жён в заклад, а цена заклада – кусок хлеба. Девиц растлевали за ту же цену и ни у кого не поворачивался язык, чтобы осудить несчастных.

Охотников среди стрельцов находилось немало, служба у них выходила сытная и сладкая. Среди них выделялся сотник Андрей Дедешин – морда гладкая, глаза блудливые, животик кругленький. Ни одной бабы не пропускал, а к замужним имел особое пристрастие. Давно подбивался к Мотре, несмотря на то, что кормящая; знал, что мужик её денно и нощно на стенах долг Булыге отрабатывает, вот и наведывался. Мотря гнала прочь, намахивалась ухватом, погрозила пожаловаться мужу. Дедешин только ухмыльнулся:

   – Дура ты баба, мне думать, про евонные ходки неизвестно? Шепну, кому следует, навовсе без корма останетесь, с одним долгом.

И заколыхал животиком. Мотря отшвырнула ухват, зарыдала от бессилия. Нежданчик ей вторил, он вообще не молчал и минуты, всё есть просил. К концу зимы у неё пропало молоко, и скоро младенец отдал Богу душу. Мотря с той минуты замкнулась: ни мёртвая, ни живая – никакая. Молчала и угасала на глазах, не ела даже той малости, что Ивашка приносил. Тут кто-то шепнул ему про приставания Дедешина. Ивашка к ней, так и сяк, а она смотрит в одну точку невидящим взглядом и ничего более.

   – Ахти мне! – вскричал Ивашка. – Я ить не с подзором, дьяволу тебя отдал бы, кабы только к жизни вернуть!

Ещё день промаялся, потом пришёл к охальнику.

   – Помоги, Андрей Иваныч, помирает баба, может, ты вразумишь.

   – A-а, давно бы так, глядишь, и мальца бы сохранила. Веди...

Отвёл Ивашка жену, получил краюху хлеба и сунул по куску детям. Посидел, посидел и вдруг завыл смертным воем – за самое сердце схватила нужда. На вой заглянул убогий Митяй и, узнав, в чём дело, разразился гневной проповедью. Ты, сказал, хотел сохранить тело жены своей, но погубил её и свою душу. Подумал ли, что будет дальше? Ведь не сможешь взять её после осквернения обратно, ибо сие есть мерзость перед Господом. И куда денется несчастная? Ивашка схватил горбуна за шею, приподнял над землёй.

   – Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими, – прохрипел Митяй, – то не диво, пободайся-ка с подобным себе.

Бросил его Ивашка и, пристыженный, побежал выручать жену.

   – Забирай! – кивнул Дедешин на притихшую Мотрю. – Она и живая была как мёртвая.

Подошёл Ивашка, та и впрямь не дышала, должно быть, со стыда преставилась. Снова вскричал по-дикому и, не помня себя, бросился на Дедешина, ну да разве с этим боровом совладаешь? Приставил он к Ивашкиной голове кулак и предупредил:

   – На первый раз прощаю, на второй побью до смерти. Сам привёл, сам уноси.

И ушёл Ивашка со своей горькой ношей.

На страстной неделе собралась толпа отчаявшихся мужиков, числом свыше ста. В возмущённых криках выделялся пронзительный голос Митяя:

   – Корыстолюбцы преследуют бедных, сытые томят их гладом. А пастыри овец христовых делают вид, что ничего не знают. Копают нам ров, но сами упадут в него...

В толпе нашлись не только суесловцы. Пошли, сказали, к владыке и направилась в Успенский собор, где шла литургия. Сергий в парадном облачении стоял на амвоне и читал молитвы. «Боже, спаси люди Твоя!» – раздавался под сводами его звучный голос. Хор скорбно вторил: «Спаси-и!» Пришедшие не смогли проникнуться приличным случаю благоговением, среди них послышались яростные крики:

   – Сладка молитва, да голодна! Погибаем голодной смертью! Пущай король приходит и вершит свою волю, покуда вовсе не изгибли.

Сергий, пытаясь восстановить нарушенный молитвенный настрой; повысил голос, пришедшие тоже закричали громче.

   – Уймитесь! – грозно осадил Сергий и, обратившись к распятию, пал на колени. – Расстрой, Господи, языки неразумных, ибо я вижу распри в городе, пагуба и коварство исходят из их уст...

   – Что говорит? – послышались возмущённые крики. – Сам в золоте и ест небось кажен день, а через нас, значит, пагуба? Пошли, братва, открывать ворота.

Голодный мужик – злой мужик, он в раже может натворить всякое. Видел Сергий, что не остановить отчаявшихся ни молитвой, ни разумным словом, а грозный окрик их гневит и того более. Тогда спокойно отложил в сторону свой архиерейский посох и стал разоблачаться. Удивлённые прислужники бросились к нему, он остановил их движением руки и продолжал одну за другой снимать одежды. Решительно настроенные мужики приостановились, толпа молящихся зароптала:

   – Не по чину делаешь, владыка, продолжай службу.

   – Пусть они теперь служат, – указал Сергий на смутьянов, – надевают мои одежды, заодно узнают, какова ныне архиерейская еда, я же пойду на стены. Лучше там погибну, чем отдам сей храм врагу на поругание. Прощайте, люди добрые, да благословит вас Господь.

Поклонился Сергий народу и готов был уже уйти. Что тут началось! Крики ужаса, плач, стенания... Люди пали на колени, простёрли руки.

   – Владыка! Только одно у нас осталось – Вера; почто же лишаешь нас последнего прибежища? – таков был смысл многоголосых воплей. И на мужиков набросились: развесили-де нюни, рассопливились, как малые ребята, кушать им захотелося. Вышли бы лучше в поле да отогнали супостата, чем на владыку голос поднимать. Тем и вправду стало неловко, присмирели.

   – Ладно, чего там, прости, святой отец, с голодухи и не то скажешь. Коли дорог тебе наш город, то и мы, значит, тоже...

Подозвал Сергий прислужников, облачился с их помощью и, взяв посох, обратился к присутствующим:

   – Люди русские, христиане православные, молитесь и соединяйтесь! Забудем всякое недовольствие и пострадаем о едином спасении города и отечества своего!

Снова грянул хор, и служба продолжилась положенным чином. После неё отправился Сергий к воеводе и попросил найти отважного человека.

   – Пусть свезёт письмо Михаилу Скопину, чтоб спешил к нашему городу на выручку.

Шеин осторожно заметил:

   – Не гоже, поди, через царскую голову...

   – Нам, князь, не до политесов, к царю сколь уже посылали, а всё без толку. Народ же до самого края дошёл.

   – Добро, – не стал упорствовать Шеин и послал за Горчаковым, – подбери-ка самого надёжного, чтоб через угольное ушко пролез.

Тот подумал и указал на Нечая. Позвали его, рассказали в чём дело и спросили: – Сможешь?

   – С Божией помощью.

   – Я его лично попрошу, – уверил Сергий.

А Горчаков отвёл его в сторону и попросил:

   – Ежели встретишь там Салтыкова сына, передай ему от меня привет, – и сунул кинжал из дамасской стали.

Нечай заверил:

   – Будь спокоен, князь, у меня с выродками разговор особый.

Должно быть, и впрямь была у Сергия высокая связь, удача сопутствовала Нечаю на всём пути: где ползком, где бочком преодолел он вражеские кордоны и вырвался-таки на волю. Добрался до Можайска, откуда уже изгнали поляков, а там до самой Москвы путь был чист. И лишь на столичном пороге удача покинула его.

Москва оцепенела от горя – словно гром среди ясного неба поразила весть о внезапной кончине Скопина. Цветущий здоровьем, полный сил красивый юноша в одночасье ушёл из жизни. 23 апреля на пиру у князя Воротынского по случаю крестин его младенца выпил Скопин заздравную чашу и тут же оросил праздничную скатерть хлынувшей из горла кровью. Тщетно пытался помочь беде искусный чужеземный лекарь, которого прислал другу Делагарди, князь не протянул и суток. Горе было всеобщим. Люди не стесняясь плакали на улицах, незнакомые висли на плечах друг у друга, соединяя скорбь. Исчезли слава и надежда России, народ был поражён в самое сердце.

Царь и его окружение лили слёзы вместе со всеми, увы, многие не верили в их искренность. Подозрительные толки появились сразу же по печальному известию. Роковую чашу поднесла Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, прирождённая злодейка, потому как приходилась дочерью кровопийцу Малюте Скуратову. Вспомнили про смерть Бориса Годунова, также внезапно изошедшего горловой кровью. А кто наследовал Борису? – Тот же Шуйский, значит, в проклятой семейке хранится тайна смертельной отравы. Знали, что более всех недоброжелательствовал Скопину Дмитрий Шуйский – так вот кто главный виновник! Айда к нему!

В этой толпе и Нечай, а куда ему теперь деться со своим письмом, кому теперь его передать? У дома Дмитрия стрелецкая стража в два ряда, знал ведь негодник, что придут по его душу. Людей ныне стражей не очень испугаешь, половина при оружии сами. Закричали, загалдели, потребовали хозяина и стали примеряться для погрома. Тон задавала небольшая кучка разнаряженных молодых людей, они вели себя наиболее задиристо.

– Кто это? – поинтересовался Нечай у соседа.

   – Ворята, – презрительно отозвался тот, – недавно возле Тушинского вора ошивались и Скопина поносили, а теперь, вишь, мстить за него хотят.

   – Нет среди них младшего Салтыкова?

   – Как же, вон он, самый нахальный.

Нечай стал пробираться к нему. Толпа всё более расходилась, Дмитрий послал к царю за подмогой, а сам вышел, чтобы потянуть время. Его встретили улюлюканьем и свистом.

   – Ишь, гордец, не поклонится.

   – Дык, у спесивого, известно, кол в шее.

   – Ничё, высоко мостится, да низко сядет. А ну, давай, ребята!

Шуйский всё ж наклонил голову и вскричал:

   – Нет моей вины, крест целую! – и приложился к тельнику.

Народ как-то сразу присмирел, не ожидал от царёва брата такой покладистости.

   – Врёт он! – крикнул кто-то из окружения Салтыкова и запустил в Шуйского снежной грудкой. Сосед хотел последовать его примеру, но его руку перехватил Нечай.

   – Тебе чего, дядя? – замахнулся другой и тут же был свален на снег крепким ударом. Нечай пожал плечами:

   – Сам не знаю, как он рылом на кулак наткнулся.

Вокруг раздались вежливые смешки. Ещё двое к нему подступили и тоже очень скоро очутились на снегу. Толпа расступилась, драку смотреть любили – дармовая потеха. Нечай миролюбиво крикнул остальным щёголям:

   – Вы мне не нужны, вон того красавчика давайте!

Салтыков презрительно отвернулся.

   – Я тебе не мужик, чтоб кулаками махать.

Слова задели собравшихся, заносчивых не любили.

   – Тогда саблю вынимай, – крикнул ему Нечай, – али только девок привык царапать?

Лицо Салтыкова пошло пятнами, он схватил саблю и бросился на обидчика. Зазвенела сталь, дело запахло большой кровью. Шуйский был рад этой внезапной ссоре, она отвлекла толпу и дала некоторую передышку. В дальнем конце улицы уже показался спешащий на помощь отряд, теперь можно было показать власть, и Шуйский приказал стрельцам разнять дерущихся. Бывшим тушинцам не захотелось попадать в царские руки, они забросали Нечая снежками, и пока он вытирал лицо, Салтыков скрылся в толпе, пообещав встретиться позже. Стрельцам достался лишь один Нечай, и они повели его к Шуйскому. Толпа заволновалась, ей хотелось знать об ожидаемой участи такого доблестного молодца.

   – Кто таков? – строго спросил Шуйский.

Нечай крикнул так, чтоб было далеко слышно:

   – Я из Смоленска, город обложен королём, гибнет гладом, владыка и мир письмо Скопину прислал. Как теперь быть?

Дмитрий решил воспользоваться удобным случаем, чтобы показать себя радетелем за судьбу страдающего города. Напыжился и сказал:

   – Давай письмо, в царские руки отдам. Снарядим к вам войско не мешкая. Сам поведу!

В ответ прозвучал язвительный гогот, воеводские способности царских братьев были хорошо известны, но тут подошла посланная царём подмога, и стало не до смеха. Толпа быстро рассеялась.

Скопина хоронили по высшему разряду, гроб несли боевые товарищи, за ними шли вдовы героев, они поддерживали мать и онемевшую от горя жену полководца. Тут же находился сам царь, который прилежно вопил и заливался слезами. Среди всеобщего уныния и горя на него мало обращали внимания. Гроб поставили в Архангельском соборе, где покоились великие московские князья и цари, не совсем рядом, но под одной крышей. А во время тризны Василий заверил всех, что продолжит начатое Скопиным дело освобождения Русской земли. Эти слова следовало подкрепить делами, и в Москве стало собираться войско для отправки к Смоленску.

Как и ожидалось, военную власть вручили Дмитрию Шуйскому. Всеобщее уныние от такого назначения несколько скрашивалось тем, что рядом с незадачливым воеводой будет находиться боевой друг Скопина Делагарди. Для этого, однако, шведам следовало заплатить очередные 15 тысяч рублей. Не имея наличных денег, Василий был вынужден в который раз обратиться к монастырской казне. Разосланные повсюду царские посланцы получили приказ брать всё подряд. Не обошли царским вниманием и многострадальную Троицкую обитель. Палицын впоследствии писал, что по просьбе Иоасафа известил царя о бедственном состоянии лавры, но царь, повздыхав, отписал своему посланцу, «чтобы грабил пуще, и тот отнял всё богатство, оставив только худую серебряную утварь».

Пока шведы ожидали в Москве обещанных денег, Дмитрий Шуйский выступил с русской частью войска к Можайску. Оттуда ещё дальше на запад, под Вязьму, был выслан 6-тысячный отряд под командой князя Елецкого и воеводы Волуева. Он остановился в Царёвом-Займище, небольшом городке, и стал его укреплять. Одновременно из Ржева под Белую направился 6,5-тысячный сводный русско-шведский отряд под началом Хованского и Горна. Движение русских ратей не на шутку встревожило Сигизмунда. Он обратился было к своему любимцу Яну Потоцкому с просьбой преградить дальнейшее продвижение неприятеля. Тому удалось отговориться:

– Ваше Величество знает, что я давно готовлю штурм Смоленска, ещё немного времени, и он падёт, не лишайте меня возможности преподнести вам ключи от сей упорной крепости.

Король согласился, ну чего не сделаешь ради любимца, особенно если выставлена такая уважительная причина? Тогда вспомнили о томящемся в безделье гетмане Жолкевском, вручили ему 3-тысячный отряд и отправили искать счастья в поле.

Потоцкий, однако, весьма приукрашивал свои подготовительные действия, Смоленск сдаваться не собирался. Об этом можно судить по записям ротмистра Дарского.

ИЗ ДНЕВНИКА РОТМИСТРА ДАРСКОГО

Март 1610 года

Из крепости ведётся частая и сильная пальба, 10 числа она прекратилась, так как треснула башня. Нашим пришлось вывезти пушки из шанцев из-за опасности потопления во время таяния снегов. Со стен крепости спустилось на верёвках несколько русских, чтобы отбросить снег от слухов. Пуцкий староста устроил на них засаду. 100 охотников из наших, соединившись с 1000 запорожцами, напали на город Мосальск, людей частью изрубили, частью сожгли. Дано знать, что запорожские казаки, над которыми началовал Искорка, сожгли Стародуб, людей изрубили, а крепость взорвали. Искорка был милостиво принят королём.

Апрель 1610 года

Ночью по верёвке из крепости спустился стрелец, говорит, что там сильный голод и уныние. Умирает много народа, в день хоронят по 100—150 человек. Раньше на каждой башне караулило по 300 человек, теперь по 30. Велижский воевода дал знать, что Белая, почти полгода сидевшая в осаде, вступила в переговоры и сдалась. Запорожские казаки овладели Новогородком. Бояре и другие русские, находящиеся у короля, отправили в Смоленск барабанщика с письмами, в которых извещали о падении Белой, Новогородка, Стародуба, Почепа, других окрестных крепостей и предложили сдачу. Русские вышли из ворот, попотчевали барабанщика мёдом, но сказали, чтобы тот более не приходил.

Май 1610 года

Предался один русский, он говорит, что в крепости осталось едва ли не 100 стрельцов, их удерживает только архиепископ. Сообщил также, что, когда вскрывалась река, двое русских пробрались по льдинам в крепость и привезли письма от Шуйского. Наши начали строить мост через Днепр. Передался другой русский, жаловался на голод, говорит, что после Пасхи в крепости умерло 14 тысяч человек. Наши захватили Рославль. Из Риги доставлены хорошие и крепкие пушки: Баба, Василиска и Шесть братьев.

Июнь 1610 года

К крепости послан боярин, вёзший письма Шуйского и пойманный под Можайском. Он сказал, что Скопин умер и помощи от царя не будет. Ему не верили. Из крепости вышло 200 русских за травой, наши кинулись на них, и они отступили. Брацлавский воевода приказал поставить 9 туров против разбитой башни, поставить для виду, чтобы обмануть русских. В ночь на 23-е наши стали ставить туры между Копытецкими воротами и разбитой башней, из крепости открыли сильный огонь со значительным для нас уроном. С великой отвагой поставили 50 туров. Захвачен в плен боярин, посланный с письмом к Шуйскому. Он сообщил: в крепости бояр – 700, стрельцов – 500, людей из купечества – 2000, черни – 1000. Все силы обращены против шанцев, нападения с других сторон не опасаются. Все ворота заделаны наглухо, оставлены только царские, через которые выходят к Днепру за водой.

Пока Ян Потоцкий продолжал свою усиленную подготовку к штурму смоленской крепости, гетман совершал со своим отрядом искусные манёвры. Сначала направился к Вязьме, затем к Белой на выручку Гонсевского. Там его малочисленный отряд усилился двумя полками вольных казаков. Хованский и Горн, испугавшись встречи с прославленным полководцем, отвернули от Белой, чтобы соединиться с главными силами Дмитрия Шуйского. Тогда Жолкевский направился к Царёву-Займищу. Здесь произошла короткая стычка с его защитниками, после которой стороны на некоторое время затаились в ожидании. Волуев послал к Шуйскому за помощью, у него не было ратных припасов. Шуйский, к которому наконец-то подошли из Москвы шведы, выступил из Можайска, но пошёл не прямо, а кружным путём, чтобы соединиться с отрядом Хованского. И вот 40-тысячное войско союзников 23 июня остановилось у деревни Клушино, в 40 вёрстах от Царёва-Займища.

Разведка у Жолкевского работала хорошо, о том, что делается во вражеском стане, он прекрасно знал. Силы были слишком неравные, утешало только, что иноземцы, особенно англичане и французы, получив причитающееся жалование, воевать не желали, о чём уведомили гетмана. Тот отправил им призывное письмо через пленного француза. Бедняге не повезло: его перехватил Горн и в назидание прочим тут же повесил. К сожалению, честных воинов у союзников оказалось не так уж много.

Гетман собрал совет – что делать? Остаться ли на месте и ждать, когда противник подойдёт из Клушина, или, оставив часть войска для блокады Займища, встретить его на пути? Мнения разделились, гетман молчал, ибо своё решение принял давно. Вечером он скрытно поднял своё войско и повёл через лес к Клушину, оставив на месте лишь небольшой заслон. Шли всю ночь по скверной дороге, вытаскивали из грязи постоянно вязнувшие пушки и ругались на старого гетмана, которому не спится по ночам. А Шуйский в это время закатил пир, на котором изрядно потчевал шведского воеводу. Делагарди не устоял перед потоком хвалебных речей и обильных пенистых чаш. Хвалился тоже. Когда-то он уже воевал против Жолкевского, был им пленён, и гетман в уважении к храбрости юного шведа одарил его рысьей шубой. Теперь же Деларгади, получив щедрое царское вознаграждение, объявил, что не пожалеет для Жолкевского соболей. В том, что пленит его, он не сомневался.

Разудалое гульбище закончилось далеко за полночь, и на рассвете, когда прибыл Жолкевский, утомлённое воинство забылось крепким сном. Огромный лагерь беспечно почивал на широком поле, где стояли две деревеньки, ограждённые от леса плетнями. В ожидании подхода пушек и отставших гетман приказал зажечь деревни. Союзники в панике выстроились в боевой порядок, справа шведы, слева москвичи, немецкая пехота – в проходах между плетнями. Жолкевский атаковал с неистовостью, союзники отражали атаки, сказывалось их численное превосходство. Дело изменили подошедшие фальконеты, их огонь расстроил ряды немцев. Те не выдержали и побежали, в оставленные проходы между плетнями устремилась конница, её Жолкевский направил против англичан и французов, побежавших вслед за немцами, скоро к ним присоединились соседние шведы во главе с Делагарди и Горном. Когда был смят правый фланг, дрогнули и москвичи. На то, чтобы их остановить, у Шуйского мужества не хватило, единственно до чего додумался, так это разложить на виду драгоценные сосуды, одежды и меха, после чего убежал в лес. Преследователи бросились на добычу и не стали догонять беглеца. А Шуйский, который так завидовал славе Скопина и тоже мнил себя полководцем, потопил коня в болоте, потерял обувь и кое-как одетый прибыл на тощей крестьянской кляче под Можайск, где упросил жителей просить пощады у гетмана. К тому послали, но в ближайшей округе не нашли, так как Шуйский от страха убежал слишком далеко.

Не повезло и иноземным воеводам: Делагарди и Горн, опасаясь наказания за измену, побежали с малым отрядом на север, к Новгороду, где по пути были ограблены своими же солдатами. Часть иноземцев попросилась на службу к королю. Сам же гетман, нагруженный огромной добычей, вернулся к Займищу и рассказал русским начальникам об одержанной победе. Они не хотели верить, тогда им показали отобранные знамёна и пленников. Умный гетман умел ценить воинскую доблесть и предложил Елецкому с Волуевым не сдаться, а присягнуть на верность своему новому царю – Владиславу. В конце концов они это и сделали на условиях, заключённых русским посольством во главе с Михаилом Салтыковым под Смоленском. А потом все вместе, победители и побеждённые, двинулись к Москве, чтобы приводить к присяге новому государю лежащие на пути города. После клушинского позора судьба Василия Шуйского была решена.

Гетман спокойно продвигался вглубь России, не встречая затруднений, лежащие на его пути города присягали на верность королевичу Владиславу. Прослышав о разгроме войск Шуйского, воспрянул и царик. Он приманил к себе Яна Сапегу и, присовокупив его отряд к своему малочисленному войску, тоже двинулся к Москве и остановился в Коломенском. Шуйский повсюду рассылал призывные грамоты, просил прислать войска – тщетно! От него отвернулись даже те, кто недавно считались явными доброжелателями. Кому теперь надлежало вручить бразды правления несчастной страной? Большинство было против недавнего Самозванца, немного находилось сторонников и у чужеземного претендента. Тогда сделали попытку прийти к согласию: московские бояре и приспешники царика сошлись в поле у Даниловского монастыря и уговорились отстать от своих властителей с тем, чтобы впоследствии избрать нового царя. Москвичи так и сделали, 17 июля Шуйского по радостному приговору толпы насильно свели с престола. Протестовал лишь Гермоген, уверявший, что дело это незаконное и от такого неправого зачина ничего хорошего ожидать нельзя. Его слова сразу же подтвердились: на новой сходке у Даниловского монастыря бывшие тушинцы, услышав о низвержении Шуйского, обрадованно воскликнули:

   – Хвалим ваше дело. Вы скинули царя беззаконного, служите же истинному – Димитрию!

Москвичи оторопели от такого наглого обмана, пока кто-то горестно не повинился:

   – Провели нас как простачков, сразу надо бы знать, что у ложного царя не могут быть честные слуги.

Ясно, что ни о каком согласии говорить более не приходилось, и мысль о призвании на трон Владислава стала находить всё большее распространение. Её утверждению способствовал сам Жолкевский, рассылавший письма о том, что готов прийти на помощь русским братьям, дабы прогнать Самозванца и учредить достойный порядок в государстве. Московские бояре вступили с ним в переговоры.

Весть о клушинском побоище быстро достигла Смоленска. Ляхи громко торжествовали, большинство – искренне, Потоцкие и их сторонники, завидущие славе Жолкевского, – вынужденно. В крепость послали переговорщиков с известием о победе, им не поверили. Тогда ляхи стали проносить под стенами прибывшие от гетмана знамёна и хоругви, трофеи возглавляла булава Дмитрия Шуйского, которую сопровождали несколько пленных русских воевод. Прошли также колонны сдавшихся иноземцев. Свидетельства выглядели довольно убедительными, и защитниками овладело отчаяние.

Русские изменники, находящиеся в королевской ставке, послали в крепость своих представителей. Те рассказали о сдаче Царёва-Займища, где Елецкий с Волуевым целовали крест на верность королевичу Владиславу, и что Жолкевский, в свою очередь, присягнул от имени короля сохранить православие, обычаи и порядки в Московском государстве. В этой присяге не был забыт и их город: если Смоленск присягнёт Владиславу, то королю от города отступить. Смолянам советовали проявить рассудительность и последовать примеру воевод.