Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Шеин собрал городской совет, пригласив на него всех первых людей. Даже в таком расширенном составе сей высший орган выглядел довольно скромно: болезни и неприятельский огонь не пощадили отцов города и выкосили более чем наполовину. Первый воевода вопреки обыкновению держался не очень уверенно, его синие глаза как будто подёрнулись пеленой, в речи был краток:

   – Ляхи начали стрелять из осадных орудий, сделали дыры в двух башнях, проломили стену, строят туры, по всему видно, готовят большой приступ. Боюсь, не удержим города, зане люди вымерли...

Почувствовав его растерянность, оживились те, кто давно уже хотели открыть перед королём крепостные ворота. Теперь они предлагали целовать крест Владиславу на тех же условиях, что Елецкий с Волуевым. Более рассудительные сомневались, чтобы эти условия были выполнены королём: не затем-де Жигимонд стоял здесь почти целый год, чтобы уйти несолоно хлебавши. Василий Морткин предложил послать в королевский стан своих переговорщиков и вызвался быть одним из них. Горчаков встрепенулся:

   – Полно, князь, ты своему Жигимонду нас всех с потрохами продашь.

Морткин обиженно поджал губы. Зато возмутились его сторонники, загалдели на разные лады и потребовали немедленно снарядить посольство к королю. Тогда поднялся архиепископ Сергий и сказал:

   – В суровых обстояниях сохранили мы православную веру, сберегли русскую душу. Неужели соблазнимся теперь лживыми посулами ляхов, или не знаете, какова им цена? Неужели воспоследуем примеру изменников, кто презрев однажды крестное целование, легко перелыгается в иную сторону? Есть, слава Богу, у нас свой русский царь, есть патриарх, блюститель православных душ, есть земский собор, в воле которого избрать нового государя, коли нынешний не угоден. Когда будет так, то и мы как послушный перст державной руки, присягнём ему. Но до того будем стоять крепко и непорушимо.

Чада мои любезные! Обезлюдел наш город, Господь многих забрал к себе, оставив лишь малую толику. Вдумайся тогда каждый из оставшихся: почему выбор пал на меня? А потому, должен ответить он, чтобы продолжить дело невинно убиенных, ибо не вотще положили они жизни свои, но за-ради моего спасения. Они лучше, достойнее меня, и только беспримерным земным радением могу я достигнуть их высоты – так должен ответить каждый, вспоминая слова апостола Павла: «Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя». Мы все в долгу перед ушедшими и сей долг нужно вернуть. Потому не мыслите лукаво, но готовтесь к своему предназначению, в чём я даю каждому своё пастырское благословение.

Спокойная вначале речь Сергия становилась всё более страстной, глаза его загорелись, и этот огонь стал постепенно передаваться присутствующим. Посветлели взглядом воеводы, глазам Шеина вернулась прежняя синева, городские старосты отозвались одобрительными голосами, и ратные начальники: стрелецкие, пушкарские, детей дворянских, стенных мужиков, землекопов – все сказали в один голос: «Волен Бог и ты, владыка, на чём воля Божия, на том и мы». Только Морткин и его сторонники, не в силах противиться всеобщему воодушевлению, стыдливо прятали глаза.

Шеин, восполняя кратковременную растерянность, отдавал быстрые и толковые распоряжения. Приказал вывести завтра всех здоровых людей на земляные работы: требовалось укрепить старый вал, сохранившийся от прежней крепости. Он шёл за новой стеной и мог стать вторым защитным поясом, если врагу удастся проникнуть вовнутрь через сделанные проломы. На вершине этого вала следовало поновить набитые землёй срубы и в промежутках между ними установить пушки. Из-за малочисленности защитников Шеин счёл целесообразным забить камнями бойницы среднего боя, а чтобы воспрепятствовать намерениям королевских пособников отворить крепость, приказал наглухо заложить все ворота, кроме одних, Днепровских. Затем послал за мастером Савватием, который руководил земляными работами.

Мастер был маленьким и гибким, так что мог в любой щели извернуться, глаза имел узкие и всё время щурился; оно и правда, свет ему, как кроту, не очень-то требовался. Проявлял редкое искусство насчёт того, чтобы выслушать, где и в каком направлении ведётся вражеская работа, рассчитать, куда следует повести свой закон против супротивной мины. Помогали, конечно, слуховые колодцы, немало поспособствовал Антип, наслушавшийся банных разговоров вражеских землекопателей, но более всего выручали смекалка и необыкновенное чутьё. Одному Богу известно, как мог он определяться в кромешной подземной тьме, как умел не заплутать в хитросплетениях многочисленных лазов. О своей работе не распространялся, всё делал втихую, никого не извещая, где начинает и куда ведёт работу, даже воеводам предпочитал ничего не говорить, лишь в самый момент приглашал на стену для погляда и, убедившись в разрушении очередной вражеской мины, потихоньку уходил прочь. С европейскими инженерами он состязался на равных. Мало кто знал его истинную цену, в обычной жизни это был ничем не приметный человек с обидным прозвищем – снохач. Злые языки поговаривали, что живёт он со своей снохой Любашей после того как в первый месяц осады погиб в земляном завале его сын, хотя никто об этом наверняка не знал, просто измыслили: Савва ещё не совсем старый, пребывает под одной крышей с молодкой, ну, как тут не случиться греху? Зато про одну Саввину страсть было известно доподлинно. Любил он певчих птиц, коих в его избе водилось множество: щеглы, кенари, малиновки, дрозды... Жили они припеваючи, без всякого для себя ущерба. Савва всегда выныривал из-под земли с карманами полными корма, а в земле он каждый день, ну, как тут не петь?

Шеин мастера очень уважал и захотел уточнить с ним расстановку пушек на валу. Савва вошёл в воеводскую избу, зажмурился от света свечей и на воеводский вопрос ответил так:

   – Апельман копает к Богословской башне, завтра сделаю так, чтоб свернул левее, выйдет прямо на большой валун, пусть бодает, у него лбина упрямая. Шамбек, тот похитрее, метит в прясло у Лазаревской башни, там стенка послабже, супротив неё надобно пушки выставить. Француз копает с восхода, на Никольскую башню, в тую сторону тоже нужно поглядывать, а насчёт Апельмана не беспокойся, ему валуна никак не одолеть.

   – Как же ты заставишь его свернуть?

   – Про то моя забота.

А на следующий день неподалёку от Богословской башни дыбом встала земля, вверх взметнулись человеческие тела – подкоп, который вёлся немецким инженером уже более месяца, был разрушен на протяжении десятка саженей. Апельман в полном соответствии и расчётами Саввы изменил направление и вскоре уткнулся в гранитный пласт, служивший основанием для этого участка крепостной стены. О его разрушении не могло быть и речи, и Апельман доложил, что попытает счастья в другом месте.

Ян Потоцкий был взбешён, здесь он расставлял свои туры и именно сюда намеревался нанести главный удар, ведь хвастливый немец ручался, что поднимет на воздух чуть ли не всё прясло, примыкающее к Богословской башне. Было отчего злиться. Он прилагал столько усилий, чтобы взять непокорную крепость, мечтал о славе победителя и, не желая делить её ни с кем, удалил Жолкевского. Но, как оказалось, сделал это себе во вред. Сейчас старый упрямец в полной мере пожинает славу и плоды своей победы, самочинно действует в чужой стране, распоряжается именем короля, заключает странные договоры. Чего стоит данное им обязательство русским воеводам относительно Смоленска? Король, сенаторы, блестящее рыцарство и всё находящееся здесь войско должны, видите ли, отступить, потому что Жолкевский поколотил сонных лежебок под Клушином. Уйти из-под крепости, покрыв себя позором в глазах всей Европы, не есть ли тут его злокозненные умышления? Развращённый дворцовыми интригами мозг Потоцкого не мог дать никаких иных объяснений. Ему не приходило в голову, что Жолкевский в своих действиях руководствовался благом республики, отодвигая на задний план личные выгоды. Сам же он, раздираемый непомерным честолюбием, искал собственной славы и как зашоренный конь видел перед собой только то, что лежало прямо на пути – Смоленск.

Следовало спешить, и на 19 июля был назначен решительный штурм. Накануне в крепость отправили грозное письмо с требованием немедленной сдачи, на размышление давалось три часа. Шеин письма не принял, отправил назад, даже не распечатав. Озлившись на такое пренебрежение, Потоцкий приказал сосредоточить огонь всех осадных пушек по Лазаревской башне. Стреляли весь день и сделали в ней довольно большую брешь. Нападающие всю ночь готовили лестницы, верёвки, крючья и другие приступные приспособления.

Штурм начался на рассвете, впереди двинулись немцы Людвига Байера и венгры князя Горецкого, за ними прибывшие накануне с Украины казаки атамана Кульбаки. Соседний участок крепостной стены, примыкающий к Крылошевской башне, атаковали запорожцы. Нападавших встретили дружным огнём, однако немцам, умело применявшимся к местности, удалось довольно быстро проникнуть в Лазаревскую башню, здесь началась рукопашная схватка. Менее повезло казакам Кульбаки: не выдержав крепостного огня, они отвернули в сторону ещё на дальнем подступе, из-за этого оставленные без поддержки передовые воины были вынуждены отступить. Бой продолжался на соседнем участке, запорожским казакам удалось подобраться к стенам и кое-где даже взобраться наверх по приставленным лестницам. Шеин приказал сосредоточить сюда огонь всех соседних башен, и казаки не выдержали. Дело закончилось к девяти часам утра, защитники принялись заделывать проломы.

Результат штурма не мог удовлетворить Потоцкого, он приказал продолжить артиллерийскую канонаду. К вечеру разбили заделанную брешь, так что все брёвна упали вовнутрь башни, и сделали в примыкающей стене пролом шириной в две сажени. Всю ночь рыли к нему ров и на рассвете следующего дня предприняли новый штурм. Всё повторилось, как и в прошлый раз, только с гораздо меньшим уроном для защитников. Едва неприятель проник в крепость через пролом, на него обрушилась картечь из пушек со старого вала; взобравшихся же на стены поразил согласный перекрёстный огонь с соседних башен. Враг был выбит отовсюду, потеряв несколько десятков убитыми.

В это время пришла весть о свержении Шуйского и переговорах Жолкевского с московскими боярами. Было отчего в очередной раз озлиться Потоцкому: здесь – неудачные штурмы, там – очевидные успехи; вопреки всякой логике, главные события происходили в гетманской ставке, без непосредственного участия короля и его двора. В крепость послали очевидца московских событий, ему не поверили. Напрасно дополнял он свой рассказ подробностями: с каким единодушием требовали собравшиеся на площадях москвичи изгнания Шуйского, как он цеплялся за трон до последнего и на пришедших бояр замахнулся ножом, как Захарий Ляпунов чуть было не скрутил его своей железной рукой, будто бельевую выжимку, как потом заставили сведённого с трона принять монашеский постриг – не верили. Вражеский стан ликовал, там гремели барабаны, звучали трубы, слышались радостные голоса, а в Смоленске властвовало мнение упорного архиепископа: не пристало-де нам доверять вражеским сказкам, придёт верное слово из Москвы, тогда и решим, а покуда будем стоять без хитрости, до самого конца. И продолжали стоять.

Сигизмунд всё это время чувствовал себя неважно, давала знать полученная ранее простуда; летнее тепло не смогло поправить неженку, не привыкшего к условиям походной жизни. Он мечтал о скорейшем завершении столь затянувшейся кампании и временами подумывал о благовидном предлоге для отъезда. Полученное сегодня письмо Жолкевского, казалось бы, давало к тому все основания. Пусть Москва избирает Владислава царём, мальчик, хоть и не готов для такой роли, сумеет быстро научиться, он сам станет его наставником. Примеру Москвы должен последовать Смоленск, и тогда крепость без всяких затруднений откроет ворота перед своим государем. Нужно только поторопить с переговорами, русские не привыкли быстро устраивать дела. В таком случае нет нужды делать громкие штурмы и напрасно проливать кровь рыцарства, нужно набраться терпения и подождать. Сигизмунд изложил свои соображения Яну Потоцкому и неожиданно встретил с его стороны решительные возражения.

– Ваше Величество! – вскричал он с невиданной доселе запальчивостью. – Даже малая передышка сейчас на руку осаждённым. Я знаю этот народ, они под разными предлогами будут тянуть время и заставлять наших доблестных воинов топтаться в здешней грязи. Русские крайне изнурены, но это их привычное состояние, в котором они могут пребывать сколь угодно долго, только решительные действия вынудят их сдаться...

   – Увы, пока ваша решительность не находит зримого подтверждения.

   – Немного терпения, я прошу всего лишь несколько дней у Вашего Величества, и тогда ему не понадобится ожидать окончания сомнительных переговоров.

Как ни прятал Потоцкий своего отношения к действиям гетмана, оно непроизвольно вырвалось наружу. Сигизмунд сделал вид, что ничего не заметил, и произнёс:

   – Пусть будет по-вашему, – а потом с улыбкой добавил: – Вы же знаете, что я ни в чём не могу отказать своему портрету.

Вернувшись к себе, Потоцкий немедленно послал за братом Яковом и рассказал ему о намерении короля передать судьбу русской кампании в руки Жолкевского. Для предотвращения такого опасного оборота требовалось во что бы то ни стало взять Смоленск в самое ближайшее время.

   – Апельман с Шамбеком закончат свои подкопы не раньше, чем через пять дней, – осторожно сказал Яков.

   – Нет у нас этих пяти дней, понимаешь? К чёрту немчуру! Ты хвалился, брат, что в городе немало наших сторонников и ты имеешь с ними связь.

   – Имею, но берегу на самый крайний случай.

   – Считай, что крайний случай наступил.

В тот же день Яков дал знать в крепость о подготовке к общему штурму. Морткин собрал доверенных лиц. Большинство из них давно уже требовали решительных действий, особенное нетерпение стали проявлять с известием о свержении Шуйского, ибо опасались, что если крепость сдастся сама, без их деятельного участия, то можно лишиться обещанных королевских милостей. Осторожный князь удерживал ретивцев, ожидая верного знака из королевского стана, теперь, с его поступлением, присутствующих охватило радостное волнение. Морткин старался умерить преждевременные восторги, однако на его предостережения не обращали внимания, сколько уж говорено. И правда, о том, что следовало делать, спорить не приходилось, давно уже наметили взорвать левое прясло крепостной стены, примыкающее к Днепровской башне. В одной из недальних изб устроили пороховой склад, требовалось только прокопать подземный ход и по нему перенести порох в назначенное место.

   – А кто копать будет? – взволновался Морткин.

В ответ закричали, замахали руками – что, дескать, за нелепица? Охотников, почитай, целый город, они за краюху хлеба всю крепость перекопают.

   – Э, нет, – подал голос Михаил Сущёв, ближайший подручник Морткина, – это вам не блох бить, подземная работа навыка требует.

   – Тогда возьмём главного умельца, Савву, значит.

   – Ну да, он к Шеину прямит.

   – Ничё, поднадавим, так в нашу сторону выгнется.

Вечером возвратился Савва из земляного лаза, который принялся копать в бок новому ходу Апельмана. В избе было темно, но привычный подземный мрак не позволил этому удивиться. А зря, едва переступил порог, как получил такой крепкий удар по голове, что искры из глаз посыпались и на мгновенье всё вокруг озарилось: убогая обстановка избы и люди с закрытыми лицами.

   – Добро пожаловать, – прозвучал нарочито скрипучий голос одного из них. С этими словами ему скрутили руки и усадили на лавку.

   – Пожалте, гости дорогие, будьте как дома, – ответил Савва. Он вообще не привык лазить за словом в карман, в подземке-то тесно, всё приходилось держать в голове.

   – Куды ныне лаз ведёшь?

   – Поначалу с голоду всё хотел на Вологду, а когда не стало дров, повернул на Могилёв...

И получив новый удар, не смог сдержать невольного стона, так что птицы отозвались сочувственным щебетом, а старый ворон до того разозлился на насильников, что тут же выложил всё своё негодование крепкими словами. Злодеи погоготали и свернули ему голову.

   – Ах, проклятые! Чем же вам Божья тварь помешала?

   – Будешь молчать, и остальных порешим.

   – Да что вам надобно-то?

Повторили свой вопрос насчёт лаза. Делать нечего, рассказал, секрета тут особого нет: если Апельман прямо метит, то он, значит, ему в бок.

   – Пойдёшь с нами, будешь копать, куда скажем. Уложишься в два дня, вернёшься целый и невредимый.

Что же они удумали, ироды? И чтобы выиграть время, попытался освободить руки.

   – Н-но, сиди смирно, или на почёс потянуло?

   – Так ведь живой ещё, помру, свербеть не станет.

Скрипун ухмыльнулся:

   – Не долго уж...

Савва сидит, прикидывает: чей же этот голос? Сдаётся, когда-то слышал, дай Бог, вспомнить, а тут Любаша из дальнего угла:

   – Тятенька, спаси, глумятся, окаянные.

   – Поможешь сродственнице? Слышал, она тебе очень даже не чужая, не терял времени, старый, – сказал скрипун и гадко захохотал.

   – Стар, да петух, а есть молод, да протух, – сказал как бы про себя Савва и получил новый злобный удар. С ним пришло озарение: так ведь это Яшка Головачёв, который болеет дурной болезнью, ишь как сразу взбеленился.

   – Не поспею за два дня, – попробовал было поторговаться Савва.

   – То твоя беда, через два дня избу спалим со всей живностью.

   – Коли так, ваша взяла...

Тогда приказали Савве тут же отправляться на работу и до её окончания из-под земли не выходить, еду и питье ему станут передавать, но на разносолы пусть не рассчитывает. Делать нечего, подошёл он к Любаше, поклонился в пояс и просил не поминать лихом. Та в плач, он потрепал её по плечам и успокоил:

   – Не реви! Завтрева что, середа? Так я к пятнице выйду, запомни: выйду к пятнице, поняла?

Любаша мотнула головой и заревела в полный голос:

   – Помрёшь, тятя...

   – Ну-ну, Бог милостив, а пташек на волю отпусти, неча им тута с нами маяться.

Савву препроводили в избу, откуда начинался лаз, приставив двух молчаливых помощников для выноса земли и крепёжных работ. Всё сделали по-привычному, так что со стороны никто не мог ничего заподозрить. А Любашу закрыли в избе и пригрозили: коли пикнешь, петушка твоего так в земле и оставим. У неё от страха язык отнялся, зато птицы, словно чувствуя беду, галдели, не умолкая. Любаша и рада была бы выпустить, как тятя наказал, да ведь ни одной щели не оставили, окна и те прикрыли ставнями. Она проплакала всю ночь, лишь под утро забылась в тревожном сне, но проспала недолго, привиделось ей такое, что вскочила с лавки и принялась распускать юбку. Набрав довольно нитей, стала привязывать их к птичьим ножкам, а затем осторожно, по одному отправлять певунов в печь, предварительно открыв заслонку. Те быстро нашли выход и скоро очутились на воле. Вид горластых пернатых со странными привязками не оказался не замеченным. Одни описывали круги вокруг избы, другие зацепились за ветки соседних деревьев и не в силах оторваться, издавали жалобные звуки. Вокруг несчастных собирались ребятишки, кое-кому удалось поймать крикунов. Их принадлежность определили без труда, у Саввы для ребятни дверь всегда была открыта – приходи, слушай, только пташек не обижай. Но когда по привычке захотели заглянуть к нему, изба оказалось закрытой, то-то странно. Пришлось заинтересоваться и взрослым.

Дверь взломали, за ней нашли испуганную Любашу, которая на все вопросы о Савве только молчаливо покачивала головой. Его всегдашняя таинственность на этот раз сыграла плохую роль – ну, где можно искать неведомого подземщика, по каким колодцам шарить? Их, пожалуй, за сотню наберётся, а местоположение большинства известно лишь ему самому. В дело по просьбе Горчакова включился Афанасий, он хорошо знал Савву, ведь это не без его помощи устроился тогда побег Антипа и Булыги из каменного подвала Пятницкой башни. Напуганная грозным предупреждением Любаша продолжала молчать, лишь с большим трудом Афанасию удалось её разговорить. Однако особенного прояснения добиться не удалось, насильников она не разглядела, куда повели Савву, не ведала, что приказали делать, не слышала. Только одно и знала, что к пятнице обещал он вернуться.

   – Так точно и сказал? – наседал на неё Афанасий.

   – Так, так, – всхлипывала Любаша.

Афанасий не отступался: ты где стояла, а он где? Куда смотрел, что руками делал? Повтори, что сказал. Любаша опять в плач:

   – Выйду, сказал, к пятнице...

   – Так вернусь, или выйду? Вспомни точно.

   – Выйду... к пятнице, к завтрему, значить...

   – Завтра субботея.

   – Не знаю, через два дня обещал выйти, к пятнице, ещё два раза повторил... – Любаша подняла недоумевающие глаза и вдруг громко вскричала: – Убили!..

Афанасий снова принялся успокаивать, гладил её по вздрагивающим плечам, а сам думал: «Неужто Савва спутал дни? Нет, не похоже, у него всегда всё разочтено до самой малости, в подземных работах иначе нельзя». И вдруг на него снизошло озарение.

Савва тем временем работал без устали, чтобы поспеть к назначенному сроку. Помощники молчаливо пыхтели за спиной, ни на какие вопросы не отвечали, не говорили даже, ночь или день на дворе, молчали и всё. Иногда, сморённый, не в силах более поднимать кайло, он забывался коротким сном, тогда, как по команде, затихали и они. Наконец подземный лаз упёрся в каменное основание – подобрались к стене. Хотел повернуть назад, да не тут-то было, приказали расширять лаз, а сами принялись таскать мешки с порохом. Сначала поочерёдно, один тащит, второй присматривает, Савва над ними посмеялся: ежели убегу, то разве в преисподнюю; подействовало, заработали быстрее. А Савва вдоль стенки копает, дальше, дальше, уже беспокоиться стал, что нет ей конца, ан нет, нашёлся. Он ведь помнил, что ещё зимой здесь старый лаз шёл. Дождался, когда сторожа отползли для очередного захода, и нырнул туда. Быстро добрался до слухового колодца и стал подниматься наверх, а там его уже Афанасий со стражниками поджидал. Ничего удивительного, ясно ведь сказал, куда выйдет. Узнав об умысле заговорщиков, он изменил направление лаза и вместо Днепровской вышел к Пятницкой башне, путь оказался почти вдвое длиннее, да кто о том знает?

Афанасий молча притянул его к себе, времени на объяснения тратить не стал. Савва в двух словах рассказал, что произошло и поспешил к избе, откуда начинался лаз.

– Боюсь, соскучают мои сторожа, – хмыкнул он.

И точно, проделав обратный путь с очередным пороховым приносом, приставленные к Савве мужики не нашли своего подопечного на месте. Его исчезновение вызвало такую растерянность, что когда по выходу из лаза они угодили в руки стражников, уже не смогли удивиться по-настоящему, только жмурились от дневного света. Скоро взяли ещё двух: Якова Головачёва и Леонтия Бунакова. Савва радовался как ребёнок:

– Они, дурачье, от меня лица позакрывали, дык я их по голосам счислил. Яшку сразу, Левонтия позже. Копаю и вспоминаю, кто бы это мог быть. Левонтий теперя пришамкивает, потому как зубья потерял, нонешняя болезнь всех косит, не разбираючи, а мне лишнее размышление...

Морткин и его помощник, как узнали об арестах, медлить не стали, притаились в укромном месте и в ту же ночь бежали из крепости. Менее расторопных взяли уже на следующий день. История сохранила их имена: Пётр Башмаков, Михаил Румянцев, Богдан Озеренский, Денис Шушерин, Богдан Тихонов, Иван Макшеев, Никифор Бестужев... – а всего около двух десятков человек.

Несмотря на неудавшийся заговор, Ян Потоцкий штурм крепости решил не откладывать. Осторожный Яков советовал повременить хотя бы два дня, пока Апельман не закончит свою мину. Нет, рыцарство, вдохновлённое успехами польского оружия, рвалось в бой, его настрой был гораздо важнее немецких ухищрений, это не говоря уже об обещании королю. Ян Потоцкий объявил, что лично возглавит приступ. Решение выходило за рамки здравого смысла, оно было сродни бесшабашному удальству, предпочитающему яркую вспышку мерному горению, а удачу – трезвому расчёту. Но такого же пошиба паны поддержали воеводу радостными кликами, охотников среди них оказалось в этот раз на удивление много. Потоцкий приказал сосредоточить пушечный огонь по круглым башням северной стороны, выглядевшими наименее крепкими. Канонада продолжалась весь день, в результате были частично повреждены три башни и часть крепостной стены. Утром следующего дня иод звуки боевых барабанов королевское войско двинулось на приступ. Впереди по обыкновению шла немецкая и венгерская пехота, за нею казаки; последний, самый мощный эшелон составило рыцарство во главе с Яном Потоцким. Весь этот грозный вал надвигался с севера, со стороны Днепра, казалось, что река вышла из берегов и вот-вот подступит к крепостным стенам. Ещё ни разу с начала осады не видели защитники столь грозного наступления, и многих поневоле брала оторопь. Сергий в парадном облачении делал обход боевых площадок и кропил их святой водой. Его звучный голос разносился далеко окрест:

– Восстань, Боже, защити дело Твоё. Шум восстающих против Тебя непрестанно поднимается. Приведи их в смятение, да посрамятся они и погибнут!

Гром вражеских барабанов подступал ближе и порой заглушал страстную молитву архиепископа. Так мерно и несокрушимо надвигается морской вал, и как можно противопоставить ему даже самый мощный человеческий голос? Защитники усердно молились, губы повторяли привычные слова, а в голове едва ли не каждого поневоле возникало одно: утренняя заря, солнце, подернутое лёгкой дымкой, щебет проснувшихся птиц – неужели всё это видится и слышится в последний раз? Но вот разгорающееся теплом летнее утро как бы заволоклось свежестью, прилетевший откуда ни возьмись ветер охладил разгорячённые лица, прикорнувшая на горизонте маленькая тёмная тучка вдруг стала стремительно приближаться, увеличиваясь в размерах, мгновенье – и как по волшебству грянул дождь, нежданный и по-летнему обильный. Разверзлись небеса, на землю пролились водяные потоки, картина враз изменилась. В считанные минуты земля стала скользкой; с возвышенности, на которой стояла крепость, вниз к реке устремились настоящие потоки, остановившие движение войска; стрельба с его стороны прекратилась – вымок порох. Зато защитники, располагавшиеся в укрытиях и под навесами, продолжали вести огонь без всяких затруднений. Потоцкий сначала подбадривал своих воинов, призывал не упустить случая и хорошенько вымыться перед предстоящей потасовкой, однако скоро сам ощутил на себе действие стихии: его конь поскользнулся, едва не вывалив седока. Пришлось трубить отход.

Разбушевавшаяся стихия намерений Потоцкого не изменила. Он собрал на совет воинских начальников от ротмистров и выше. Говорил прямо: Жолкевский под Москвой ведёт переговоры с московскими боярами и, судя по его последнему письму, весьма успешно. Нам, стоящим здесь, от этого прока нет. Уйдёт ли войско из-под Смоленска, как того требуют бояре, откроет ли крепость ворота добром и поцелует крест королю, как того требуем мы, – в обоих случаях рыцарство лишается военной добычи. Так во имя чего оно терпело лишения в течение целого года? Выход один: взять город до заключения договора, для того нужен штурм – мощный, решительный!

Военные люди любят прямой разговор, одобрительные возгласы были ответом на призыв Потоцкого. Правда, имелись робкие попытки уточнить некоторые положения, но не терпящий прекоречия воевода их решительно отмёл.

   – Воевать будем, Панове, или говорить, как делали до сих пор?

   – Воевать, воевать! Смерть москалям!

   – Тогда за дело, приступ назначаю на завтра, 9 августа, о диспозиции узнаете у своих начальников, с Богом, Панове!

Поспешил, конечно, Потоцкий. Польское рыцарство – своенравное, капризное, наскоков не любит. Уже вечером стали доходить слухи о его недовольстве. Одни не соглашались с назначенной диспозицией, другие не желали нести пристунные снаряды, полагая, что для этого есть слуги, или в крайнем случае оруженосцы – пахолики, третьи видели себя лишь в главном резерве, который ворвётся в крепость, когда будут сделаны проломы. И уж все без исключения не хотели сходить с коней и превращаться в презренную пехоту. Крики и угрозы Потоцкого ещё больше ожесточили рыцарство. Пришлось сменить гнев на милость. Его ближайшие помощники ездили по лагерю и терпеливо объяснял, что одними всадниками крепость взять нельзя, прежде нужно сделать проломы и овладеть ими, наличной пехоты не хватает, потому не согласятся ли Панове... Панове всё это хорошо знали, брать крепости им приходилось не впервой, но сначала нужно было попросить, а не уподоблять слепым котятам. Потоцкий виновато клонил голову, ему на помощь пришли сенаторы и сам канцлер, они объезжали роту за ротой и в конце концов удовлетворили пановью спесь, рыцарство соизволило сойти с коней и отправиться в окопы готовить лестницы, верёвки, фашины, мешки с мхом и прочие снаряды. Весь день 9 августа ушёл на эти приготовления.

Вечером Потоцкий пожаловался запорожскому гетману Каленику на чванливость панов и спросил:

   – Не могут ли твои казачки подать этим кичливым фазанам пример того, как надо брать крепости? Я на двенадцать часов отдам город в их распоряжение.

   – Можемо, нехай глядять.

В лунную ночь на 10 августа к крепости были высланы запорожские пластуны, действовали они бесшумно, без привычного грохота барабанов и визжания труб, оттого удалось почти вплотную приблизиться к повреждённым круглым башням. Казаки показали хорошую сноровку, пускали стрелы с особыми наконечниками, которые цеплялись за зубцы крепостных стен, и по привязанным к ним верёвкам ловко устремлялись наверх. Меткие лучники оберегали подъём своих товарищей, поражая всякого, кто пытался отцепить или обрубить верёвку. Тени защитников хорошо выделялись на фоне лунного неба, тогда как припавшие к тёмной земле были незаметны. Таким образом был захвачен участок стены, примыкающий к малой Пятницкой, или Водяной башне, к нему удалось приставить несколько лестниц. Шеин выпустил через ближний стенной пролом стрельцов, чтобы отогнать лучников, однако навстречу устремилась немецкая и венгерская пехота, и стрельцы были вынуждены отойти. С рассветом очнулось ото сна спесивое рыцарство, на этот раз оно не стало разбираться, почему его не предупредили особо, появилась опасность остаться без военной добычи, тут уж не до обид. Разгоравшаяся заря вызолотила знамёна и значки готовящихся вступить в бой.