Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

   – Вы будто нарочно испытываете моё терпение, пан гетман, стараясь уверить в неприступности крепости.

   – Неприступных крепостей не бывает, Ваше Величество. Даст Бог, возьмём и эту, но... – и увидев недовольную гримасу на королевском лице, Жолкевский торопливо продолжил: – Но к приступу следует подготовиться более основательно. Нужно послать за пушечными ремонтёрами, подвезти осадные орудия, усилить войско пехотой...

   – У меня нет на это денег! Я пришёл сюда не тратить, а получить. И потом прилично ли мне будет находиться в бездействии, ожидая пушек и подкреплений?

   – Я бы предложил Вашему Величеству продолжить движение к Москве, оставив здесь небольшую часть войска для блокады крепости. Думаю, что к зиме всё закончится. Смоленск будет разрушен, а, быть может, просто отворит свои ворота по приказу.

   – По какому такому приказу?

   – По приказу Вашего Величества из Москвы.

Король задумался, предложение гетмана казалось не лишённым смысла, послал за сенаторами. Неудача первого приступа отрезвила многих, те в большинстве своём тоже высказались за уход из-под Смоленска и с не меньшим пылом теперь обосновывали его целесообразность. Этим наша честь не уронится, уверяли они, ведь король не отступает, но идёт вперёд. Мы же со своей стороны обратимся к думным боярам с призывом отдаться под высокую руку его королевского величества и прекратить кровопролитие. Всё шло к тому, что предложение гетмана восторжествует. Король призвал военачальников, но здесь единодушия не наблюдалось. Те, которые ещё не принимали участия в деле, высказывались за продолжение осады. Самым ревностным её сторонником явились братья Потоцкие. По их сведениям, в крепости происходят волнения, горожане злятся на Шеина за уничтожение посадов, и требуют начать переговоры с королём, в противном случае угрожают уничтожить пороховые запасы.

Во время этого горластого совещания королю доложили о приходе велижского старосты, имеющего важное сообщение. С началом вторжения Гонсевский осадил Белую, небольшой городок к северу от Смоленска, и король, ожидавший оттуда победных вестей, приказал незамедлительно принять его. Однако Гонсевский, по-прежнему не упускавший случая напомнить о себе, на сей раз пришёл с другим. Поприветствовав короля, он сказал, что есть толковый человек, прежде живший в Смоленске и имеющий там много влиятельных друзей. Этот человек просится на переговоры с русскими, ручаясь за их успешный исход.

   – А ещё... – Гонсевский отступил в сторону и выдвинул вперёд вислоусого запорожца в шароварах необъятной ширины, – это атаман Олевченко, он просит...

Атаман, не дав Гонсевскому закончить, пал на колени и заговорил, громко, настойчиво. Его сбивчивая речь не сразу позволила уловить суть. Оказывается, атаман привёл с собой три тысячи казаков и просил королевское знамя, чтобы водрузить его над Смоленском.

   – 3 им хучь пид землю, хучь на станы полеземо, нэхай воны сказятся москали трекляты, и ежели город тоби нэ добудэмо, нэхай выводит з мэня усю требуху, – кричал Олевченко, метя пол чёрным оселедцем.

   – Казаки хотят положить свои души за благоволение Вашего Величества... – Гонсевский попытался передать слова атамана в более изящной форме. И преуспел, король улыбнулся.

   – Самоотверженность этих людей достойна нашей высокой милости. Выдайте им королевское знамя. Вот, панове, ответ на ваши споры, – обратился король к присутствующим, – не могу же я уйти, не увидев, как моё знамя взовьётся над Смоленском. Впрочем, здесь сегодня говорилось много дельного. Подготовьте письмо к боярской думе и пошлите толкового человека на переговоры в крепость. Проявим акт милосердия перед штурмом, как-никак, это наши будущие подданные.

Отпуская приглашённых, король попросил задержаться нескольких, в том числе Гонсевского. Тот ловил на себе завистливые взгляды выходящих и едва сдерживал внутреннее ликование. О том, чтобы выделиться из толпы себе подобных, мечтает каждый придворный, но когда такой чести удостаивается человек со стороны – это настоящая удача. Хорошо зная Сигизмунда, Гонсевский не ждал от него благодарности, скорее всего, у того появилась какая-то нужда, и бывший любимец молил сейчас только о том, чтобы она не оказалась очередным королевским капризом. Ему хотелось сделать что-то очень значительное. Король между тем, не обращая на него внимания, слушал Жолкевского, упрямо пытающегося предотвратить очередную авантюру.

   – Запорожские казаки – люди отчаянной, бесшабашной храбрости. Они привыкли воевать в степях и не имеют навыков осады сильных крепостей, – говорил гетман, – их жертвы будут совершенно напрасными.

   – Умереть во славу своего короля всегда почётно, – заметил Сигизмунд, всё ещё пребывающий в благодушном настроении. – И потом я же не просил их об этом, они сами.

   – У Вашего Величества есть отличная возможность проявить отеческую заботу о своих подданных. А кроме всего прочего, присутствие этих своевольных, не подчиняющихся никакой дисциплине людей может оказать разлагающее влияние на остальное войско.

   – Но что же делать? Я уже распорядился отдать им своё знамя.

   – Отправьте их под Белую, пусть водружают знамя там.

Гонсевский встрепенулся, но пока не отважился подать голос, только подумал: «Мерзкий старикашка желает спровадить меня, интересно, кто ему нашептал об этом?» Король посмотрел в его сторону:

   – Кстати, как у вас там дела? Или тоже станете говорить о крепких стенах и отсутствии пушек?

   – Крепость падёт днями, – ответил Гонсевский, – пушек у меня довольно, могу прислать пану гетману.

   – Браво! – воскликнул король. – Если же приставите к ним несколько мастеров-ремонтёров, наш гетман выразит вам особую благодарность.

   – Рад услужить пану гетману, – Гонсевский сделал лёгкий поклон в его сторону и снисходительно улыбнулся, отчего Жолкевский сразу нахмурился. И в самом деле, разве не унизительно для его положения принимать военную помощь от какого-то провинциального старосты? Зато Гонсевский сразу почувствовал себя более уверенным; сейчас он пока не думал, откуда возьмёт пушки или хотя бы обещанных ремонтёров, просто радовался, что в споре между двумя могущественным людьми оказался на стороне более высокого могущества.

   – Впрочем, не будем торопиться, – посмотрим, чем кончатся переговоры, может быть, пушки нам не понадобятся вовсе.

С этими словами король отпустил сановников, оставив только Гонсевского. Тот весь подобрался, ожидая, что настал желанный час. Довольно прозябать вдали от важных дел, наверняка король даст новое назначение и приблизит ко двору, теперь важно не прогадать...

   – Пан Александр... – король обратился к нему по имени, как в прежние дни и сделал паузу, чтобы подчеркнуть это. – Я слышал, что в своей велижской глуши ты не растерял навыков к изящной жизни, так ли?

   – Я старался по мере сил... – начал Гонсевский прерывающимся голосом.

   – Надеюсь, что это относится и к изящной поэзии?

   – О, Ваше Величество, я...

   – Вот и хорошо, нужно сочинить мадригал, в коем выразить любовь к прекрасной даме и томление от вынужденной разлуки. К сожалению, эта грязь, пальба, крики, вообще вся обстановка дурно действует на мой слог, сможешь ли помочь, просто, по-дружески?

   – О, Ваше Величество, я...

И хотя на сей раз никто не перебивал, Гонсевский не мог продолжать от избытка чувств. О таком доверии он не мог даже мечтать.

Вечером к крепости был отправлен гайдук с извещением о желании короля послать своего представителя на переговоры. Смоляне ответили согласием. Поляки прекратили стрельбу, крепость последовала их примеру, ночь прошла в необыкновенной тишине. Утром в сопровождении трубача и знамёнщика под стенами появился королевский представитель. Горожане узнали в нём Богдана Велижанина, часто бывавшего в Смоленске прежде, и потому без всякого опасения отворили ворота. Особенной радости от встречи не выказали, но по обычаю крепко попотчевали водкой. Поблагодарив за угощение, Богдан тянуть дела не стал и сказал так:

   – Король удивляется вашей грубости и упорству, что вы встречаете его не с благодарностью; он как государь христианский, жалеет о кровопролитии и хочет остановить его. По случаю прекращения вашего царского рода и частой перемены государей он вознамерился принять вас в своё подданство, ежели вы окажетесь достойными такой милости. Король хочет сохранить в неприкосновенности ваши права, обычаи и русскую веру со всеми обрядами...

Велижанин говорил давно известные вещи, смоляне, люди не очень высоких чинов, терпеливо выслушали и в ответ повторили своё:

   – Хвалим короля за то, что он хочет поступить с нами по-христиански, но боимся его людей, на которых ни в чём нельзя положиться. Если бы король даже обещался за них, они всё равно его не послушают. Что они делают под Москвой и по иным городам? Говорят, будто помогают, а сами разоряют нас, бесчестят жён и детей...

Тем первый день переговоров и кончился. Условились продолжить их завтра в более представительном составе. Велижанин был доволен и уверял, что русские вообще не любят решать дела быстро и что если уж решились на продолжение, то надеются достигнуть согласия. Вторая ночь тоже прошла без стрельбы.

А в воеводской избе тем временем заседал городской совет. Обсуждали неотложные осадные дела: о том, как распоряжаться запасами зерна, сколько выделять на прожиток служилым людям и прочим горожанам; как обеспечивать жителей водой по случаю резкого обмеления колодцев; где заготовлять дрова на зиму; чем награждать отличившихся в ратном деле; что предпринимать против королевских универсалов, передающих исконные земли смоленских помещиков новым владельцам... О начавшихся переговорах речи не было вообще, словно являлись они ничтожной малостью, не достойной внимания совета. Только в конце о них напомнило вскользь письмо Шуйскому, которое предложил послать Шеин. В нём говорилось:

«Литовский король со своими радными панами прислал к нам, сиротам твоим, листы, чтобы мы были под его королевской рукою. Он стоит под Смоленском со многими литовскими и немецкими людьми и промышляет над городом всяким злым умышлением и подкопами. Ратных людей, государь, у нас здесь мало, а из уезду волостные крестьяне в осаду не пошли и даточных людей не дали, зане король прельстил их вольностью.

И вот мы, твои государевы сироты, посоветовавшись с богомольцем преосвященным Сергием архиепископом Смоленским, да с твоим государем-боярином и воеводой Шеиным Михаилом Борисовичем, да с князем Горчаковым Петром Иванычем, да со служилыми людьми, и со стрельцы и с пушкари и со всякими жилецкими людьми, литовскому королю и его радным панам отказали. Ждём, государь, твоего примолвления, а сами готовы все помереть, но литовскому королю и его панам отнюдь не поклониться...»

Письмо одобрили без лишних слов. Архиепископ со своей стороны тоже зачитал послание патриарху Гермогену. Оно заканчивалось словами: «Буди, печальник, чтоб нам государь царь помощь подал, как ему Бог известит». Его одобрили тоже. А назавтра вышли навстречу Велижанину несколько бояр, опять попотчевали водкой и ответили так:

– Мы уже целовали крест на верность царю Шуйскому, который обещает нам помощь. Поэтому пусть ваш король делает, что может, а мы сохраним верность своему государю!

Король был страшно разозлён и, уже не слушая никого, приказал готовиться к новому приступу.

Темны и прохладны октябрьские ночи, а дозорных из-за близкого присутствия врага и того пуще оторопь берёт. Ходят, бодрят себя криками: «Погля-я-ядывай!» – и в ответ получают: «Гляди-и-м!» Так всю ночь. В этих громких криках не слышен только голос Ивашки-рыбаря, хотя он каждую ночь в дозоре – отрабатывает долг Булыге. Высох, почернел от постоянного недосыпа и до того приморился, что на громкий голос уже сил не хватает. Сотник Жданко, закрывавший глаза на подмены, и то обеспокоился: «Гляди, так вымотаешься, что из пушки палить не сможешь». «Не бойся, – глухо отвечал Ивашка, – на двугривенный уже откараулил, к зиме и вовсе освобожусь». К зиме? Да, она подступала всё ближе, и Ивашка со страхом думал о ней. Как прожить без припасов, без реки-кормилицы, в ветхом, продуваемом насквозь жилище? Служилым посадским выдавали скудный паек: по осьмине ржи на месяц, одному едва прокормиться, а ежели ты сам-пят? И никакой возможности подработать, ибо всё время тратилось на расплату с Булыгой. Каждую ночь появлялся тот на башне со своей суковатой палкой и, убедившись, что должник на месте, делал на ней отметку. «Что ты возишься с этим сморчком? – возмутился как-то Гришка-дозорный. – Давно бы спихнул со стены, али мне позволь». «Упаси Бог!» – в страхе вскрикнул Ивашка, вспомнив Булыгины угрозы. Ловкий Гришка стащил было эту палку, так Булыга заявил, что начнёт счёт по новой, и её пришлось возвратить. «Погоди, – сказал ему Гришка, – у меня своя палка, а на ней про тебя рез».

Булыга на ругань и угрозы не обращал внимания, они сопутствовали ему всю жизнь. Послушает с полуприкрытыми глазами, усмехнётся и пойдёт дальше. Дальше – это к соседней Авраамиевской башне, где отбывали назначенное Шеиным наказание игроки-картёжники. Почти все они были его должниками, панский долг им простился, Булыгин – нет. Обойдёт каждого, спросит насчёт отдачи и, услышав в ответ злобную брань, продолжит путь. Боярский сын Нечай, парень красивый и ловкий, как-то бросил в сердцах:

   – Ты как свинья: хоть и сыт, а всё жрёшь, подавиться бы тебе этими деньгами.

Булыга остановился, прищурил глаз.

   – Тем и живу, отцово не отматываю. Расписочку показать? – полез в привязной кошель и достал бумагу, по которой Нечай брал деньги иод залог будущего наследства. – Отец строг, узнает, как ты в распыл нажитое пускаешь, лишит всего.

   – Тебе-то какая корысть? Тогда и вовсе ничего не получишь.

   – Не скажи, голубь. Я все ваши долги церкви завещал, для бедных, она знает, как на богоугодные дела деньгу выколачивать, ждать не станет. Заодно и себя обезопасил: ну, как восхотите какое дурно со мной учинить, себе ж навредите, а мне вечное поминовение выйдет – старому человеку что ещё надо?

Плюнул Нечай, у проклятого резоимца всё предусмотрено. Булыга не в пример обычному не уходил, вроде бы чего-то ждал. Наклонился и доверительно сказал:

   – Удивляюсь вам, молодым: ребята крепкие, силы и храбрости не занимать, рядом с деньгами живете, а достать не можете.

Нечай недоумевающе посмотрел на него.

   – Эвон сколько! – показал Булыга на вражеский стан.

   – Разбойничать что ль?

   – Воевать! Но и про себя не забывать, смекаешь?

Ушёл Булыга, постукивая палкой, а Нечай призадумался. И вот, обговоривши дело с товарищами по несчастью, нашёл четырёх охотников на то, чтобы наведаться к незваным гостям. Удобный случай скоро представился. В крепости прошёл слух, что колодцы обмелели от сильной пушечной пальбы, а так как стрелять по ляхам не раздумали, их пополнение вряд ли предвидится. Тут-то все и бросились запасать воду, разом осушив колодцы, ручьи и городские водоёмы. Наиболее отчаянные задумали воспользоваться кратковременной передышкой в боевых действиях и сделать вылазку к Днепру. Охотников нашлось немало, и Нечай, справедливо рассудив, что вышедшая из крепости толпа не останется без внимания ляхов, задумал совершить в это время набег на казачий лагерь в районе Рачевки. От Авраамиевских ворот туда шёл прямой путь. Вышли тихо, как только у Большого моста, куда направились крепостные водоносы, послышались крики и брань. Впрочем, предосторожность оказалась излишней, в преддверии скорого приступа казаки гуляли напропалую. Порядка в лагере не было никакого, собственно и лагеря как такового не было тоже. Он представлял собой скопище наскоро поставленных палаток и шалашей, окружённых обозными телегами. Все обитатели собрались в центре скопища, на майдане, там и гуляли.

Приставший к Нечаю Гришка попросился на выведку. Дело как раз по мне, сказал, тишком да нишком, ползком да бочком, глядишь и сведаю, с кем кума живёт. И не дожидаясь ответа, скрылся из глаз. Отсутствовал он недолго, появился также незаметно и сообщил, что отыскал атаманский курень, где обыкновенно хранится отрядная казна.

   – Как же его найти?

   – Пойдём прямо, не заплутаем, для приметы рядом ихнее знамя, на нём зверь на задних лапах, то ли лев, то ли собака, не разобрал.

Ладно, пошли. Уже смеркалось, потому особенно не таились, только пошатывались, чтобы не отличаться от остальных. На них никто не обращал внимания, лишь один, едва держащийся на ногах казак уставился мутным взглядом и с трудом выговорил:

   – Ныне стане вийна, якой нэ бувало, усим москалям секим будэ.

   – Будет, будет секим, – отозвался Нечай и крепким ударом уложил его на месте.

Дошли до атаманского куреня, недалеко от входа, у королевского знамени, сидел казак и горланил песню.

   – Эй, хлопцы! – обрадовался он. – Ходите до менэ, вместях заспиваемо.

Пришлось убрать и его. Нечай схватил знамя, остальные поспешили в курень на поиски денежного ящика. В это время удивлённый неожиданно прекратившимся пением появился казацкий сотник. Вид Нечая быстро отрезвил его.

   – Москали знамя скрали! – завопил он. Нечай сбил его с ног и бросился к крепости. За ним последовали остальные, в курене они ничего не нашли. В лагере сделалась тревога, казаки устремились в погоню, однако хмель путал им ноги и никого догнать им не удалось. Все шестеро возвратились целыми и невредимыми.

Ох и разозлись казаки! Притащили из лагеря лестницы со щитами и двинулись на приступ. Крепость ответила дружным пушечным огнём, но гонимые слепой яростью казаки не обращали на него внимания. Горстка отчаянных храбрецов подобрались к воротам Городецкой башни и безуспешно пытались разломать их тяжёлыми топорами. В двух-трёх местах неприятелю удалось достигнуть самих стен. Более, однако, ничего сделать не удалось, крепость усилила огонь, и враг был вынужден отступить, оставив на подступе десятки недвижных тел. Так мощный морской вал рассыпается брызгами при столкновении с прибрежными скалами и, обессиленный, откатывается назад.

А утром кто-то из придворных доложил королю, что на одной из башен видно пожалованное казакам знамя. Сигизмунд обрадовался, хотя и удивился, что высокие чины не спешат к нему с победной реляцией. Послал каморника Слизня, чтобы выяснить дело, и, истомившись ожиданием, направился к крепости сам. Встреченный на пути Слизень поведал о неудачном ночном приступе.

   – А как же моё знамя, или мне солгали про него?

Слизень помялся и сказал, что знамя действительно стоит на башне, но несколько повреждено. О том, что у королевского льва оторвана голова, он пояснить не решился. Истина в конце концов обнаружилась, и королю в который уже раз пришлось дать волю своему негодованию. Назначили расследование. Сотника, увидевшего, как уносят знамя, осудили на смерть, запорожцев было велено отправить под Белую.

   – Пусть велижский староста сам распоряжается этим добром, – буркнул король, не желая более видеть бывшего любимца.

Прекрасная итальянка так и не получила мадригала, Гонсевский понял, что нужно начинать всё сначала. Ну а его величеству оставалось только ждать ответа на предложение о переговорах и более основательно готовиться к осаде – всё так, как и предлагал Жолкевский.

Вопреки миротворческим заявлениям Сигизмунда, его вторжение в пределы Русского государства ещё более обострило обстановку. Прежде всего возмутились приверженцы тушинского царика. «Король хочет отнять нашу корысть», – на все лады повторяли они. Напрасно успокаивал их Ян Сапега; разозлённый только что полученным поражением под Калягиным, он жаждал реванша, а войско воевать со Скопиным не хотело. Наконец после четырёхдневных уговоров пришли к согласию и разъединились: Сапега возвратился под Троицу, Зборовский ушёл в Тушино, а Лисовский двинулся в Ростовскую землю, где по своей злобной привычке стал срывать неудачу на беззащитных жителях.

Скопин тем временем, оставаясь под Калягиным, пытался соединиться с Делагарди, чтобы совместными силами идти на Москву. Союзники упрямились, углубляться в российские просторы они не хотели, длинный рубль оказался очень далёким. Формальной причиной их отказа являлась неполная уплата жалования и невыполнение русскими обязательств по передаче Швеции Карелы. Весь сентябрь ушёл у Скопина на сбор денег. 12 тысяч ефимков пришло из Москвы, три тысячи прислал Новгород, помогли северные монастыри: Соловецкий, Печенгский, Спасо-Прилуцкий, Устюжский, Архангельский... Скопин выдал жалования находящимся при нём шведам, 6 тысяч рублей деньгами да на 5 тысяч соболями, и выслал находящемуся в Торжке Делагарди своего ближнего боярина для улаживания дел по передаче Карелы. Делагарди в конце концов согласился и повёл своё войско к Скопину. Под Калязин он прибыл 16 сентября, где получил жалование мехами ещё на 15 тысяч рублей.

Союзники двинулись к Переславлю, очистили его от воровских шаек, затем продолжили движение дальше на юг к Александровской слободе, через которую шло снабжение сапегинского лагеря под Троицей, и захватили её. Сапега сразу ощутил печальные последствия этого шага: его воины стали голодать чуть ли под стать обитателям непокорной лавры. Он вознамерился поправить дело, собрал 4 тысячи человек и повёл их на Александровскую слободу. Вместе с ним шёл приехавший на переговоры о дальнейших действиях гетман Рожинский, впервые оба соперничающие военачальника шли на боевое дело рука об руку. 18 октября состоялась жестокая битва, ляхи проиграли и были вынуждены отступить. Гетманы разругались и разъехались, Рожинский – в Тушино, Сапега – под Троицу. Что дальше?

Скопин, следуя настоятельным просьбам Шуйского, нацеливался на Москву. Делагарди осторожничал. Опасно, говорил он, оставлять у себя в тылу разбойное войско Лисовского, а кроме того, с правого фланга всё время будет угрожать Сапега из своего троицкого лагеря. И снова у всех на устах замелькало имя лавры, несколько затемнённое жаркими событиями последних дней.

На выручку осаждённых Скопин направил 900-тысячный отряд под началом Давида Жеребцова, человека хитрого и своевольного. Эти его качества проявились в полной мере. Приблизившись к лавре, он спрятал своё войско в Сазоновой овраге и выслал к стоявшему здесь пану Тышкевичу переговорщиков. Речь пошла о продаже обоза с зерном. Пан, испытывающий продовольственные затруднения, с радостью согласился, и пока шёл торг, отряд Жеребцова под видом сопровождавших обоз подступил под самые стены. В монастырь он проник без боя.

Жалкое зрелище предстало перед глазами новоприбывших. От многочисленных подкопов, слухов и непрерывной пушечной пальбы на крепостных башнях и стенах появились широкие трещины, к иным для укрепления были привалены груды камней. Строения и братские кельи стояли без крыш – кровля и стропила пошли на обогрев; некогда мощённые булыжником площади и проходы превратились в грязное месиво, камень истратился на врагов и подпорки. Осадные лишения не обошли храмов, каменные исполины выглядели как витязи после битвы: на каждом следы от вражеских ядер, копоть от взрывов и близких пожаров. Но более всего поражали люди, они двигались как бесплотные тени, равнодушные и примятые, даже не сумев выказать радости от прибытия долгожданной помощи.

Иоасаф, с трудом подволакивающий больную ногу, полуслепой и совершенно беззубый, тихо благословил Жеребцова. Узнав, что он только что расстался с обозом зерна, горестно вздохнул и приказал накормить ратников. Гурий Шишкин, к которому перешло заведование монастырским хозяйством, возмутился:

   – Отколь взять корму на этакую ораву? В день ставим по четыре квашни, более никак нельзя.

   – Поставь восемь, они пришли к нам не для своей корысти, но в наше избавление. – Иоасаф поджал губы, ужав лицо почти наполовину, и по-прежнему тихо произнёс: «Давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённой и переполненной отсыплют вам в лоно ваше, ибо какой мерою мерите вы, такою же отсыплется и вам».

«Как бы не так, – подумал Шишкин, – всё бы так отдавать, более года не продержались бы». Но Жеребцов решительно напомнил:

   – Слышал? Мерою доброй и переполненной.

В тот же день он прислал своих людей в монастырские закрома и вымел оттуда остатки, оставив зерна лишь на самый малый прожиток. Но не только жадностью удивил Жеребцов. Жизнь после июльского приступа здесь успокоилась, между врагами наступило нечто вроде перемирия, прекратилась стрельба и подлые наскоки. Старцы часто выходили за стены за травами, кореньями, к колодцу с целебной водой. Иногда приводили покалеченных и лечили их, поляки не препятствовали этому. Жеребцов с таким положением не согласился:

   – К чему подвергаться ненужному риску? Отныне из крепости ни шагу! Гулять там будут ратники, а не старики.

Он самочинно взял на себя роль главного воеводы, Долгорукий и Голохвастов не могли этому воспрепятствовать по причине изнеможения, да и людей у них было во много раз меньше. Всё справедливо, удивительно только, что новый воевода не захотел считаться с прежними. В начале ноября устроил вылазку в район Красной горы и возвратился с большим уроном, Сапега ещё располагал значительными силами. Сидельцы о погибших жалели, хотя и не удержались от некоторого ехидства: «Вот тебе и ратники, мы хоть и простаки, да нас святой Сергий милует».

И всё же эти жертвы оказались не напрасными, Сапега почувствовал, что лавра перестала быть просто непокорной, теперь её усилившийся гарнизон представлял для него серьёзную опасность и лишал прежней свободы действий. Этого и добивался Скопин: обезопасив свой правый фланг, он стал осторожно, шаг за шагом продвигаться к Москве.

Тревожная осень 1609 года знаменовалось значительным усилением власти Шуйского.