355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Лощилов » Несокрушимые » Текст книги (страница 6)
Несокрушимые
  • Текст добавлен: 8 мая 2017, 19:00

Текст книги "Несокрушимые"


Автор книги: Игорь Лощилов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

– Трусы и пьяницы! – орал ротмистр. – Вы растратили доблесть в воровстве, а честь утопили в вине и стали хуже куриц: те бегут от ястреба, вы же от ворон и монастырских крыс. Удружил мне пан Лисовский, нечего сказать, со своими славными жолнерами я давно был бы уже в крепости и сам Долгорукий облизывал бы мои сапоги, моля о пощаде. Ничего, скоро вас всех прогонят за ненадобностью, ждать недолго.

Не всё понимали казаки в речи литовского ротмистра, но о смысле догадывались точно и стали сужать вокруг него кольцо. Грозные лица не оставляли сомнения относительно решительности их намерений.

   – Ну же, ну же! – не унимался тот. – Не смогли проявить храбрость с врагом, так решили отыграться на ротмистре. Что ж, то вам под силу, мне с вашей сворой не совладать. Но с десяток уложу на месте, это точно. Ну-ка, кто смелый, подходи!

Распалённые боем и вином казаки не стали слушать упрёков, несколько буянов подскочили к Брушевскому, размахивая саблями:

   – Замолчишь ли ты, литвяк поганый, али роги тебе обрубить?

Громче всех изгалялся Тишка, вчерашний питейный победитель. Поскакал на одной ножке и пропел:


 
Косопузая литва
Обожралася пшена,
Воевать до нас ходила,
Только кучи наложила!
 

Это старая ребячья дразнилка, сложенная порубежными казаками, ею часто задирали беспокойных соседей. И хотя ныне казаки с ними вроде как в союзе, но у вражды, известно, долгая память. Тишка подскочил совсем близко и завопил ещё громче. Его поддержал какой-то охальник. Брушевский, в одной руке сабля, в другой пика, с обеими управлялся отлично, ткнул одного в руку, другого рубанул по голове, они с криками отскочили. Тишке досталось саблей, он визжал, размазывая по лицу кровь. Вряд ли после такого уцелел бы задиристый ротмистр, на его счастье поблизости опять оказался Лисовский.

   – Кончай озоровать, казаки! – крикнул он. – Чем не люб вам ротмистр? Может быть, он прятался за ваши спины или оставил вас в бою?

Среди казаков послышались голоса:

   – Пан храбрый вояка, но язык у него поганый...

   – Дурной пан, без розума, як пьяный кочет...

   – Пусть твоя милость заберёт от нас цею проказу, бо на неё руки чешутся...

Лисовский поднял свой бунчук:

   – Тише, казаки! Я дал вам доброго водыря, али без него будет лучше?

   – Лучше, лучше... Мы до сей поры без литвяков воевали, твоя милость знает как... И на стенку сами полеземо, хучь зараз...

   – Что ж, ваша воля, казаки, готовьтесь к приступу!

Но тут вмешался казацкий атаман Епифанец:

   – Здесь стало светло как днём, троицкие пушкари пристрелялись, дозволь отойти отсель и, вдарить с другой стороны?

   – Делайте, как знаете, только поспешите, чтоб кончить дело до света.

Оно и правда, бой продолжался уже несколько часов, и небо над лаврой как будто засерело. Раздались звуки команд, казаки стали разбираться по сотням, Епифанец собрал начальников и указал, кому в какую сторону идти. Сотни начали движение. В крепости тоже что-то почуяли, перестали стрелять, на поле битвы установилась настороженная тишина. Лишь вдали, со стороны Служней слободы, по-прежнему слышались неясные, ленивые звуки. Для защитников эта внезапная передышка как подарок судьбы. Много их полегло в ночном бою, особенно воинов-иноков. На стенах образовалось немало пустых участков и, если бы враг направился туда, единственным препятствием ему служили бы тела павших. Иоасаф послал к Долгорукому за помощью. Тот, однако, твёрдо держался своей мысли, что наступление на Пивной двор лишь отвлечение от главного удара. Доказательством служила наступившая там тишина и не утихающая пальба с востока. Перекидывать силы на противоположные стены он не стал. «Передай святому отцу, – сказал он посланцу, – что у него уже закат, пусть усерднее молится о наших душах, здесь предстоит теперь жаркое дело». Узнав об очередном отказе, Иоасаф приказал выводить на стены свой последний резерв и кротко вздохнул:

   – С надеждой и упованием предадимся в Божии руки, это наша единственная защита.

Казаки, сделав глубокий охват, нацелились на две соседские башни, Водяную и Келарскую. Они тихонько копились перед ними, терпеливо поджидая отставших, наконец, по негромкому свисту бесшумно двинулись вперёд. И вдруг небо перед ними озарилось лучами появившегося солнца, сквозь предутреннюю дымку проявилась неожиданная картина: боевые площадки крепостных стен на всём протяжении от Водяной до Келарской башен были заполнены монахами в парадном облачении, с иконами и хоругвями. Над ними вились слабые дымки от свечей и кадильниц. Скорбно и сурово звучало молитвенное пение:

«Восстань, Боже, защити дело Твоё от врагов Твоих; да будут они, как солома перед ветром. Погони их бурею Твоею и приведи в смятение, да посрамятся они на веки и погибнут».

Ударили колокола лаврских храмов, их благовест слился с человеческими голосами в одном торжественном звучании. Поражённые увиденным передовые казаки остановились, шедшие за ними пали на колени и принялись креститься. Заметив это, Иоасаф дал знак, по которому наступила тишина, и сказал несколько слов из покаянного псалма. Монахи на стенах согласно повторили за ним:

   – Избави меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою!

Повторили другой раз, третий, четвёртый... Их поддержал кое-кто из казаков, сначала шёпотом, потом громче, громче. Постепенно к ним стали присоединяться новые голоса, и вот уже на всю округу гремело:

   – Избави меня от кровей, Боже...

Этот хор некому было унимать, ибо казацкие начальники тоже опустились на колени и включились в общий молебен. Атаман Епифанец, зная упрямый нрав своих вояк, только беспомощно развёл руками, и сам Лисовский, которому приходилось встречаться с беспричинными проявлениями благочестия у разбойной вольницы, стеганул коня и умчался в лагерь.

Тем и завершился казацкий приступ. В то утро с обеих сторон более не прозвучало ни одного выстрела. Казаки чинно отошли, монахи без страха отворили крепостные ворота и вышли на поле ночной битвы, чтобы позаботиться об убитых и раненых.

В числе прибранных оказался казак Тишка. Его, потерявшего много крови, принесли в лавру почти бездыханного, но после забот отца Корнилия и его молодых прислужников он быстро пришёл в себя и стал по привычке визгливо ругаться. Более всего доставалось Брушевскому, а с ним и всем поганым иноверцам, посягающим на казацкую честь. Монах Афанасий пытался настроить крикуна на мирный лад, его интересовали причины неожиданной набожности, проявленной казаками в утреннем приступе.

– Казак, он как малое дитё: чист сердцем и для Божьего слова завсегда открытый, – объяснил Тишка, – ему только добрых пастырей не хватает. А где их взять, если литвина сверху пережимает? Особливо когда зловредная, навроде того пана... – Свернул всё-таки на своё и, зыркнув по сторонам, шепнул Афанасию: – Слышь, брат, сведи меня к воеводе, научу, как Брушевского словить, он много чего знает.

С Долгоруким Тишка повёл себя хитренько, словно ведал об его задиристом нраве, рассказал о поношениях литовского пана, от себя ещё немало чего прибавил и так разозлил воеводу, что тот готов был хоть сейчас бежать на поиски обидчика. Осторожный Голохвастов принялся остужать князя; собаке, сказал, вольно и на владыку лаять, а Тишка нового маслица подлил: грозился-де пан скоро всех казаков за ненадобностью прогнать, не иначе как что-то пакостное удумали злодеи, и казакам то обидно, что паны своё гнут, от них замышления утаивая. Видя, как Голохвастов недоверчиво качает головой, Тишка обратился к нему:

   – Напрасно твоя милость сомневается, дело верное: Брушевский со своей хоругвью у оврага стоит, я ваших людей прямо к панской лежанке подведу, он и пикнуть не успеет.

   – Уж больно ты настырен, – тяжело вздохнул Голохвастов, – твоя-то в чём корысть?

Тишка показал на окровавленные тряпки.

   – Хочу со своим обидчиком свидеться. Пан дюже гордый, может, чего не схочет сказать, так пущай ваши милости мне его отдадут для разговора. Вот и вся моя корысть.

Как ни сомневался Голохвастов, но, видя, что не остудить ему князя, пошёл готовить ночную вылазку. С наступлением темноты к Мишутинскому оврагу вышло два отряда. Один возглавил сам Долгорукий, с ним и Тишка, которому приказали молчать, чтоб до времени не спугнуть врага. Второй отряд, совсем маленький, двинулся левее. Задача у него была простая: воспрепятствовать подходу ляхов с Красной горы, а как выполнить сию задачу малым числом, на то у него имелось своё средство. До польского лагеря добрались без происшествий, там, после сегодняшней ночной битвы, нападения не ждали, к тому же ещё не кончились запасы разграбленного Пивного двора – в общем, гуляли. Брушевский принимал у себя стоявшего по соседству ротмистра Суму. Хозяином он оказался никудышным: всё время бахвалился и ругался, не давая гостю раскрыть рта. Тот и сам был не прочь наплести три короба, да глоткой не вышел, все его попытки перекрывались мощными раскатами говорливого пана, так что оставалось только маяться и молчаливо злиться. Под конец не выдержал Сума:

   – С тобой только по лесу ходить, никогда не заплутаешь.

   – Это так, мою глотку на десять вёрст слышно, – похвалился Брушевский и гаркнул так, что палатку напружило. Выругался Сума и отправился восвояси.

   – Ты куда? – рванулся за ним Брушевский, и лишь только появился в светлом проёме палатки, Тишка радостно выкрикнул: «Вот он!» Сума тотчас отпрыгнул в сторону, Брушевский грозно повторил свой вопрос вслед исчезнувшему товарищу. Тут на него и набросились. Силён был пан и увёртлив, в схватке досталось многим, но всё ж спеленали как миленького. А с вояками его управились и того быстрее: разогнали прежде чем те что-то поняли. Самым проворным оказался Сума – словил коня и помчался за подмогой. От этого места до Красной рукой подать, ляхи мигом отставили гульбище и всей оравой поскакали на выручку. Худо пришлось бы Долгорукому и его людям, рассеявшимся по польскому стану, доберись до них подмога. Но Бог уберёг, а вернее того – «троицкий горох», рассыпанный другим отрядом на подходе к Княжьему полю. Стали спотыкаться ляшские кони и с диким всхрапом валиться на землю, подминая под себя седоков. Ночь огласилась криками ужаса, ибо никто не мог понять, почему бесятся кони и где находится неведомый страшный враг. Долгорукий, вовремя оценив обстановку, дал команду на отход. Отряд вернулся в лавру, не потеряв ни одного человека.

С Брушевским поначалу вышла незадача. У обычно говорливого пана вроде как язык укоротился, даже на обычную ругань не хватало; на все вопросы пан упрямо молчал, лишь теснее сдвигал кустистые брови. Долгорукий не стерпел:

   – Ты, видно, своим похвалой подавился. Что ж, если слов для князя жалко, пусть тебя холоп разговорит!

И послал за Тишкой. Тот против литовского ротмистра росточком вдвое меньше, голоском и того тоньше, но приступил к нему без страха – известно, спутанного медведя и овца щиплет. Я, сказал, с твоей милостью долго возиться не стану, сначала уши пообрубаю, опосля в отхожую яму спущу и на общий погляд выставлю, а как постоишь оплёвышем, на стенке привешу. Будешь говорить? Брушевский только злобно зыркнул глазами. Тишка и впрямь не замедлил, взмахнул ножом и отчекрыжил панское ухо. Тут и показал литовский пан всю силу своего голоса.

   – Теперь будешь говорить?

Брушевский за рёвом вопроса не услышал, но догадался, ибо Тишка уже за второе ухо схватился. Выпалил скороговоркой:

   – Всё скажу, что пан захочет.

Тишка довольно усмехнулся:

   – Недорого мне панское звание досталось. Скажи-ка, почему это в казаках скоро надобности не станет?

Брушевский застонал, кровь с головы лилась ручьём. Тишка не разжалобился, из него по милости пана тоже вчера немало вытекло, потянулся за ножом.

   – Скажу, скажу, – поспешил тот и снова затих, словно набираясь силы.

   – Ну же?!

   – Лисовский под монастырские стены копает и, слышно, скоро закончит.

   – А казаки при чём?

   – Не при чём. Когда стены падут, он и без них обойдётся...

Брушевского тотчас отвели к Долгорукому. Князь сморщился при виде окровавленного пана и сочувственно покачал головой, но, как узнал о признании, отбросил всякие политесы. Где подкоп? Откуда ведётся? И куда, в какую сторону? Увы, Брушевский ничего такого не знал. Дело, сказал он, сугубо тайное, о нём только Лисовский и сам гетман ведает. Лукавил хвастливый пан или говорил правду, судить трудно. Долгорукий на всякий случай снова препоручил его заботам Тишки, а сам спешно созвал совет.

Известие о подкопе взволновало и воевод, и старцев. Стали гадать, призвали хитрецов, чтобы думали насчёт противодействия вражеским козням. Те долго совещались и сошлись на том, что копают к Святым воротам, туда самый ближний выход от Служень оврага и, значит, удобно скрыть работы. Предложили снарядить отряды землекопов для рытья под стенами земляных колодцев, откуда можно прослушивать звуки ведущихся работ. Колодцы так и назывались – слухи. Воеводы согласились, в главные слухачи определили пушечного мастера Власа Корсакова. Желая знать о подкопе наверняка, Долгорукий и 1олохвастов решили сделать вылазку за языком.

Наскоро созвали охотников и в ненастную ночь под 1 ноября двинулись к польскому стану. Думали, будет, как и в прошлый раз, а вышло всё наоборот. Наученные горьким опытом ляхи были теперь настороже и подготовили несколько ловушек, в которые попали троицкие смельчаки. Почти все и полегли на месте, в крепость в ту страшную ночь не вернулось 190 человек.

Для осаждённых настали самые страшные времена: беспрерывная канонада, неудачные вылазки, слухи о невыявленном, готовом вот-вот взорваться подкопе, – всё говорило о скорой и неминуемой гибели. Плач и стенания слышались отовсюду, росла взаимная подозрительность и неприязнь, в душах поднималась скверна, и люди не стеснялись делиться ею с окружающими. Одна женщина, измученная беспрерывном плачем больного ребёнка, задушила его. Её побили каменьями. Другая облила кипятком соседку, обвинив её в воровстве куска хлеба. Так поступали доселе обычные люди, чего ж говорить о таких как Бараниха. Груня Селевина едва сдерживала готовую прорваться ненависть, видя, как она измывается над окружающими.

Осаждённые кормились из монастырских поварен. Пища выдавалась посемейно, в зависимости от числа едоков. Бараниха опустошала почти весь котёл, оставляя невесткам дно и стенки. Ещё и ругалась: вы-де по пути его половините, соседи на столько же человек вдвое больше приносят. Тепла ей тоже никак не хватало, придвинется к огню, ещё и руки раскинет, как бы желая побольше в себя вобрать. И опять брюзжит: у соседей кости от жара ломятся, а я дрожу осиновым листом. Кто-то рассказал, что у Селевиных печка камнями обложена, потому тепло и сохраняет, она тут же приказала невесткам насыпать в костёр камней. Однако теплее от того не стало, и старуха ещё пуще озлилась – значит, дело не в том.

В осадном сидении трудно всем, особенно ребятишкам: ни побегать, ни поиграть, все гоняют, шпыняют, ругают, это помимо общих тягот. Но со временем и те приспособились. Вошло у них в привычку собирать неразорвавшиеся ядра, что в крепость прилетали. Их много сидело в осенней грязи. У Ванятки Селевина под телегой целый склад образовался – какие наменял, какие сам наковырял. Решил, когда наберётся довольно, тяте снести для его огненного дела. Бараниха эту ребячью забаву приметила, остановила Ванятку:

   – Зачем железные орехи таскаешь?

Тот смолчал, только носом зашмыгал.

   – На еду? На тепло?

   – Что ты?! Их надо держать от огня подальше.

«Врёт разбойник, – подумала Бараниха, – зачем же подальше, коли не горят? Верно, через это тепло и имеют». И вот как-то глубокой ночью сползла она со своего сундука и начала тихонько выгребать ядра из-под соседской телеги. Свалила на рогожу и потащила к своему полуугасшему костру. Лежит, радуется: теперь-де и у меня тепло будет.

Под утро шёл Ананий из подвала, чтобы навестить семью и уже на подходе увидел, как встала земля дыбом. А когда подбежал, не чуя ног, нашёл на месте своей кибитки только глубокую яму и ничего более. Разом почернел Ананий и стал ни жив ни мёртв. Народу собралось! Спросонья не знают, что и подумать. Мастеровые ребята пытались привести своего товарища в чувство, влили ковш водки – не помогло. Отнесли в кузню, и пролежал там Ананий недвижно без малого двое суток. После уж поняли, что это Господь его разум от помутнения уберёг, ибо, если бы увидел, как Груню да детишек по косточкам собирали, не выдюжил бы. А как очнулся, сводили его на то страшное место, где теперь стоял только крест и ничего более. Прижался Ананий к кресту и заплакал, это означало, что человек ожил.

Тут и нашёл его Данила, решивший, что время отлежки прошло. Сел рядышком и обнял брата. Потом неожиданно признался:

– Мне тоже недолго по земле ходить... – Ананий недоумённо посмотрел на него. – Обещался я царице Ксении Тушинского вора убить и на кресте в том поклялся. Коли в осаде не сгину, тогда от него живым не выбраться. Всему нашенскому роду конец выйдет. Зато славно помрём и там всех твоих встренем.

Ничего себе утешил. Но Ананий спорить не стал, лишь придвинулся ближе, теперь у него никого больше на свете не осталось.

В лавре не смолкали плач и стенания. Воспользовавшись общим смятением, ляхи продвинули вперёд осадные работы. Осаждённые сразу ощутили печальные последствия этого: перекрылся доступ к верхним прудам, куда они ходили для стирки и мытья. Кроме того, в ближних закопах были установлены лёгкие пушки, усилившие и без того непрерывную канонаду прицельным огнём. Увеличились разрушения и число жертв, больничный корпус переполнился, у старца Корнилия и его помощников теперь не оставалось ни одной свободной минуты. Ползли и ширились слухи о подкопе, они, как водится, во многажды преувеличивали опасность, но их невозможно было унять. Захваченные пленные ничего сказать не могли, видно, эта тайна подземных работ действительно строго соблюдалась. Архимандрит и воеводы понимали: нужны какие-то действия, чтобы преодолеть унылость сердец.

Тишку приставили в помощники Афанасию для ухода за ранеными, молодой инок часто разговаривал с пленником, пытаясь понять, что же за народ этот, казаки? До сей поры о них только и знали как о разбойниках и смутьянах, не признающих над собой никакой власти. Оказалось, нет, казаки чтят Божии заповеди и сердцем добры, только скрывают его под суровой личиной. Так по крайней мере уверял Тишка. Уверения подкреплял рассказами: как слушают отца с матерью, как почитают старших, как без жалости карают провинившихся за блуд и воровство.

   – Почему же вы так малосердны к другим людям? – удивился Афанасий.

Тишка пояснил:

   – Наш обык к инородным не лепится, у них холопья кровь, а казаки – народ вольный.

   – Это не по-божески, Господь не чурался прокажённых и отверженных, он говорил: не здоровые имеют нужду во враче, но больные.

   – Мы про это не думали...

Так говорили они не единожды; Афанасий изумлялся невежеству казаков и всё более уверялся в том, сколь необходимо им правильное толкование Божьих заповедей. Он поделился своими мыслями с отцом Корнилием. Старец, не ведая об его намерениях, согласился:

   – Слово Божие, как свечка в ночи, всякого выведет на правильную дорогу.

   – Вот я и решил эту свечку перед казаками поставить. Благослови, отче!

Всякого ожидал Корнилий от своего беспокойного выученика, но про такое не мог даже помыслить. Да не сумасбродил ли он? Идти своей волей к этим кровопийцам, головорезам, кто отродясь к умному слову не навычен, бросать доброе семя на их окаменелость – трудно сыскать что-либо бесполезное.

Афанасий своё:

   – Не ведают несчастные, что творят, я через нашего пленника в том совершенно уверился. Да и сам видел, когда на стенке стоял, как их наше моление остановило. Значит, не совсем заскорузли сердцами, может, токмо и ждут, чтобы отстать от неправедности.

Видя убеждённость, с какой говорил юноша, Корнилин постепенно успокаивался. В нём бродят неизбывные силы и свойственное молодости заблуждение, что зло проистекает не от худого нрава, но от неведения. Что ж, не стоит пока трезвить его, лучше осторожным внушением отвратить от бесполезного дела. Так решил действовать старец и прямо не перечить. Только и сказал: «Помолись, сын, мой, Господь даст верное вразумление». Тут их беседу пришлось прервать – под вражеским обстрелом обрушилась часть корпуса келий, придавило несколько монахинь, потребовалась срочная помощь.

Афанасий подхватился бежать, Корнилий немного замешкался, собирая снадобья. Юноша стоял на открытом месте, поджидая его. Пролетело с воем и плюхнулось ядро, разбросав комья грязи. К счастью, оно не взорвалось. Корнилий махнул рукой – дескать, беги, но неслух продолжал стоять, только нетерпеливо перебирал ногами. Старец, как мог, поспешил к нему, увы, быстро он не мог. Когда же наконец приблизился, почувствовал странную тревогу. Ничего не случилось особенного, продолжали греметь взрывы, кричали люди и животные, слышалось молитвенное пение, а Корнилий понял: это конец. В хаосе звуков он безошибочно выделил один, «свой» и, бросившись к Афанасию, повалил его на землю. Ядро упало совсем рядом и взорвалось с оглушительным треском. Афанасия обдало тугой, горячей волной; лежавшее сверху тщедушное тело старца стало необыкновенно тяжёлым. Афанасий осторожно высвободился и глянул на старца, его лицо было спокойно и благостно. «Ну, слава Богу», – подумал Афанасий и широко перекрестился, скользнул взглядом но телу – всё вроде бы на месте, только вот странно топорщилась пола рясы. Афанасий приподнял её и не сдержал страшного крика. У Корнилия не было ноги! Вместо неё торчала острая кость, белая-белая, как у свежеобломленной осины. Монах застыл в оцепенении, не зная как быть, и услышал слабый голос Корнилия:

   – Сдержи слёзы и поспеши для дела. Господь через архистратига Михаила взыщет за кровь христианскую.

То были последние слова.

Смерть праведного старца, пользовавшегося всеобщей любовью, добавила уныния. Более всех печалился Афанасий; Корнилий спас ему жизнь, и он страдал от невозможности отплатить таким же самоотвержением. Поделился с Макарием своим желанием пойти к казакам и отвратить от творимого зла. Макарий тотчас отозвался: «И я с тобой!» Афанасий не смог сдержать чувств и уткнулся в грудь верного товарища. Тот невозмутимо загудел псалом: «Господи, путеводи меня в правде Твоей, ради врагов моих. Неужели не вразумятся все делающие беззаконие и съедающие народ мой?» Тогда перед могилой святого старца дали обет пойти со словом истины в стан врага и отправились за благословением к архимандриту.

Иоасаф намерения молодых братьев не одобрил; в отличие от Корнилия сдерживаться не стал: отчитал за своеволие и желание оставить обитель, испытывающую острую нужду в людях. Афанасий, у которого от обиды даже слёзы навернулись, спросил дрогнувшим голосом:

   – Не сам ли ты, отче, говорил о силе Божьего слова, способного отвратить намерение поднять меч?

Спросил, как укорил, и Иоасафу стало неловко. Чистый юноша воспринимает его наставления как непреложную истину и пытается применить к жизни. Как объяснить, что обстоятельства не всегда позволяют поступать по-сказанному?

Старец отставил укоры и ласково сказал:

   – Сдержи дерзостные порывы, сын мой. Отец Корнилий облегчал страдания людям, делай то же, это и будет ему лучшей памятью.

Потом, правда, долго не находил себе места, испытывая нечто вроде вины, и о намерении молодых монахов рассказал воеводам.

– Сбежать хотят хитрованы, – сурово отозвался Долгорукий, – вчера двух мужиков за тем же поймали, надобно усилить сторожу.

Голохвастов промолчал, что-то прикидывая, ну, у того всегда на уме своё.

4 ноября после очередной вылазки в крепость принесли раненого казака. Рана оказалась смертельной, сам отец Корнилий тут ничего бы не смог сделать, не то что его молодые ученики. Умирающий захотел исполнить последний христианский долг и во время исповеди сообщил, что подкоп ведётся от нижней мельницы к угловой Пятницкой башне. В этот же день в крепость явился перебежчик и показал то же, прибавив, что работы вот-вот завершатся. Тишка признал в нём соратника, Ивана Рязанца, известного своим благочестием и правдивостью. Воеводы не на шутку встревожились, всех землекопов тотчас послали насыпать внутренний вал за башней и примыкающими стенами, чтобы преградить вход в крепость, если они взорвутся. Но то явилось лишь полумерой, необходимо было разрушить подкоп и избавиться от постоянно висевшей над крепостью угрозы. Задача осложнялась тем, что местность вокруг мельницы заполняло многочисленное войско Лисовского; у троицких защитников не доставало сил, чтобы отогнать его, только какая-то необыкновенно хитрая уловка могла помочь делу. Воеводы искали решение.

Появление двух казаков со столь важными свидетельствами заставило снова вспомнить о молодых монахах. Может быть, их стремление обратиться к добрым чувствам единоверцев не столь уж безрассудно? Ещё раз послушали Ивана Рязанца, он говорил мало, но взвешенно: ляхи блазнили казаков добычей, а заместо неё дали шиш с вошью, заставили, будто нехристей, с монахами да иконами воевать, оттого промеж казаков ропот идёт.

   – А если святых отцов пришлём?

   – Пущай приходят, мы от доброго слова вовсе отвыкши, один ляшский шип слышим.

   – Найдут ли они верную дорогу?

   – Я покажу.

Голохвастов держал с Долгоруким долгий совет. Князь, верный обычной подозрительности, опасался подвоха и имел на то полное основание. Наконец пришли к согласию, и Голохвастов призвал монахов. Повторив рассказ о кончине Корнилия и своём обете, те пали на колени:

   – Помоги свершить наше желание и снести Божие слово заблудшим.

Воевода неожиданно быстро согласился:

   – Идите, раз обещались, святой отец того стоит. У меня же с супостатом другой разговор. Корнилий не зря грозил архистратигом Михаилом, близится день его памяти, знаете?

   – 8 ноября, – в один голос сказали монахи.

   – В сей день выйдем все в поле и двинем на Красную горку пушку добывать, которая его убила. Ежели уговорите казаков к делу пристать, нам поможете и старца помяните. Теперь ступайте к архимандриту, он вас по-своему наставит.

Рано утром следующего дня молодые иноки в сопровождении Ивана Рязанца отправились в казацкий стан. Отряд Епифанца стоял у Подольного монастыря, недалеко от всё той же мельницы. В самом монастыре расположился Лисовский со своим ближним окружением. Казаков в монастырскую церковь ляхи не пускали; вот возьмём, сказали, лавру, отмолитесь за все времена. А не пускали оттого, что в первый же день изгадили святое место и над православными иконами надругались. Об этом сперва ходили мутные толки и только сейчас, месяц спустя, заговорили открыто, с возмущением. Безуспешная осада, неустроенный быт, ссоры из-за неправильного дележа добычи – это и многое другое усиливали озлобленность и взаимную подозрительность. Подобный настрой не способствовал душеспасительному разговору, на что надеялись Афанасий с Макарием, их появление оставило казаков равнодушными.

   – Что за дело, брат, – сказал никогда не унывающий Макарий, – Господь наказывал ученикам при входе во всякое жилище говорить: «Мир дому сему». Если дом достоин, мир придёт к нему, если не достоин, возвратится к говорившим обратно. Скажем и мы: «Мир дому сему».

Но Афанасий, памятуя о наставлении воеводы, не намерен был ждать. Утром, едва забрезжило, достал он из котомки колоколец, освящённый в Троицком соборе, и зазвонил к заутрене. Отвыкшие от близкого звона казаки, хотя и без особого рвения, стали собираться. Прозвучали слова утренней молитвы. Собравшиеся неуверенно вторили:

   – Вставши от сна, обращаюсь к Тебе и принимаюсь за дела по Твоему милосердию...

С окончанием молитвы казаки не расходились, подходили новые, толпа росла. Тогда монахи начали действовать, как уговорились ранее. Макарий выступил вперёд и ломким юношеским баском прогудел начало псалма:

   – Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Я стенаю от горести, смущаюсь от голоса врага и притеснения нечестивого, ибо они в гневе враждуют против меня.

Затем вступил Афанасий.

   – Ты сотворил землю и населил её народами, дал им в правило свои установления, наказав жить в любви и благочестии. Так поступали наши отцы и отцы их отцов, от которых пошла Русская земля. Они защитили её от злобных врагов и передали нам на сохранение, мы же ввергаем её в пучину скорбей. Гибнет наша отчина, нисходит её народ. Люди бегут в леса, уступая свои жилища диким зверям, птицы расклёвывают тела убиенных, гады поселяются в их черепах. Ночи озаряются пожарами и оглашаются воплями несчастных.

Макарий подтвердил словами 37 псалма:

   – Я близок к падению и скорбь моя всегда предо мною. А враги мои живут и укрепляются и умножаются те, кто ненавидят меня.

Казаки, привыкшие к каждодневным стенаниям, заметно заскучали. Мудрено было малоопытным юнцам проникнуть в их очерствелые сердца. Афанасий в отчаянии воскликнул:

   – Как ответить перед потомками за погибель Русской земли? Ныне она терзается более своими, нежели иноплеменниками. Свои указуют путь ляхам, берегут от опасности, доставляют пищу, приводят на утеху дочерей, разоряют храмы и избивают друг друга. Враги только смотрят и смеются безумному междоусобию, а вы своими руками, обагрёнными братской кровью, передаёте им неправедно добытое, оставаясь в жалком ущемлении. Можно ли встретить большее безрассудство?!

В голосе монаха слышалась искренняя боль, и слушатели ответили сочувственными вздохами. Вслед за ним Макарий горестно воздел руки и произнёс с особым проникновением:

   – Сердце моё трепещет во мне, ибо не враг поносит меня, это я перенёс бы; не ненавистник мой величается надо мною, от него я укрылся бы; но ты, который был для меня то же, что друг мой и близкий мой, с которым ходили мы в дом Божий, теперь разрушаешь его.

   – Это так... так... о, Господи... – послышались согласные голоса. В настрое казаков стал ощущаться перелом; невидимые, пока ещё хрупкие нити протянулись между ними и молодыми проповедниками. Афанасий понял это и страстно призвал:

   – Наступило время быть всем православным христианам в соединении. Хотя бы и были в ваших пределах какие неудовольствия, отложите это на время, чтоб всем сообща потрудиться для блага отчины и православной веры. Вспомните, что родились вы от христианских родителей и породить должны добрых христиан. Расторгните узы лукавых ласкателей, свергните с себя их оковы и да исправится Русская земля!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю