Текст книги "Несокрушимые"
Автор книги: Игорь Лощилов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Уже не вздохи, не шёпот, но громкие крики раздавались вокруг, и нетрудно было предположить, чем бы кончилась эта проповедь, продолжись она далее, но тут привлечённый криками явился сам атаман. Немного понадобилось ему времени, чтобы разобраться в происходящем.
– Расходитесь, казаки, – закричал он и заработал плетью, расчищая дорогу к монахам.
– Ты шо, батька, сдурел? – послышались недоумённые голоса. – О-ох! Сказиться бы тебе... Вирно каже: свои более чужих досаждают.
– Расходись! – грозно повторил атаман. – Это лазутчики, взять их!
Монахов тут же повязали, ретивцев у власти всегда хватает, зато остальные выражали явное неудовольствие. Епифанец попытался их успокоить:
– Уймитесь, казаки, сейчас спытаемо голубчиков, они сами усе кажуть.
Пленников отвели в атаманов шатёр и стали выспрашивать: кто такие, откуда и зачем пришли? Те назвались и отвечали, что принесли Божие слово и ни о чём ином не помышляли. На том стояли крепко, даже под угрозой пытки, и атаман решил долго не тянуть. Монахов вывели из шатра и привязали к двум столбам, вкопанным посреди казацкого лагеря. У Епифанца были хорошие кнутобойцы, после общения с ними обычно начинали говорить даже самые молчаливые. И, правда, лишь один удар вынесли иноки, после второго Афанасий, как ни крепился, издал животный вопль. Ему вторил Макарий, который, однако, нашёл силы, чтобы прохрипеть:
– Услышь, Боже, вопль мой, лишь на Тебя уповаю...
Третий удар он выдержал уже спокойнее и внятно прокричал:
– Призри и помилуй меня, Боже, дай крепость рабам Твоим и избавь от уныния!
То же сквозь завесу нестерпимой боли повторил Афанасий, ему показалось, что боль чуть-чуть отступила, и он стал вслед за Макарием твердить слова священных псалмов. Свистели кнуты, сползали лохмотья разрываемой рясы, разлеталась брызгами иссечённая кровь, а юноши кричали в самозабвении и слёзы заливали их лица.
– Дела беззаконий превозмогают меня, но я уповаю на Бога, ибо ради Тебя несу поношение. Что сделает мне плоть?
Плоть, однако, брала своё, и голос истязаемых заметно слабел. Первым не выдержал Афанасий, он опрокинулся в беспамятство, оборвав псалом на полуслове. Вскоре за ним последовал Макарий. Епифанец остановил битье, публичного признания, на что он так рассчитывал, не получилось, казаки бросали в его сторону хмурые взгляды. Выйти из растерянности помог Лисовский, привлечённый необычным шумом казацкого лагеря. Увидев два тела, безжизненно повисших на верёвках, он с усмешкой сказал Епифанцу:
– У тебя неискусные палачи, настоящий мастер никогда не доводит жертву до беспамятства, ибо оно облегчает страдание. Я пришлю своего Юзефа.
Скоро пришёл синегубый тщедушный человечек и два могучего вида турка, несущих за ним сундук с пыточными принадлежностями. Он осмотрел пришедших в себя монахов и почтительно обратился к Лисовскому:
– Ваша милость хочет только наказать еретиков или добиться от них какого-либо признания?
– Они троицкие лазутчики и должны рассказать о крепости всё, что знают.
– Это облегчает дело, – улыбнулся Юзеф, обнажив беззубые синие десна, – иногда требуется, чтобы злодеи говорили и то, чего не знают. Попробуем для начала отковать мальцов, ужо разговорятся.
Епифанец склонился к уху Лисовского:
– Как это, отковать?
– Подковы знаешь как пришивают?
– Знаю.
– Ну а это наоборот – пятки отшить.
Епифанец отпрянул и незаметно перекрестился. Юзеф дал знак, подручники стянули сапоги и, привязав ноги несчастных к доскам пятками кверху, приставили зубила. Юзеф спросил: «Говорить будете?» Макарий склонил голову в сторону Афанасия: «Ты как, брат?» – «Тяжко», – облизнул тот пересохшие губы. – «Ну, помогай тебе Бог» – и затянул:
– Услышь, Боже, молитву мою; я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне и смертные ужасы напали на меня, положи слёзы мои в сосуд Твой и покарай кровожадных.
Афанасий вторил, хотя весь сжался от страха и горестного предчувствия. Юзеф мотнул головой, подручники довольно осклабились и ударили по зубилам. Брызнула во все стороны кровь, раздались дикие крики, молитвы уже не могли сдержать их. Толпа казаков глухо роптала, лишь Юзеф довольно растягивал порозовевшие губы и с гордостью посматривал на Лисовского – дьяволята уже не молятся, посмотрим, что будет, когда они совсем лишатся своих копыт. И тут снова зазвенел пронзённый болью голос Макария:
– Великий Боже, покарай моих мучителей, порази стрелою и обрати на них мои мучения. Пусть все видящие их зло удалятся от них, как от проказы и поймут: это Твоё дело.
Афанасий поддержал его слабым голосом:
– Да падут на них горящие угли; да будут они ввержены в огонь, так, чтоб не встали.
Юзеф удивлённо проговорил:
– Как закоснели они, однако, в еретическом упорстве. Что ж, испытаем их огнём, которым они грозят.
Турки, окончив кровавую работу, подняли руки монахов над головой и привязали к столбам, а вокруг обложили обмазанную дёгтем солому. По замыслу истязателей, столбы должны были поджечь сверху, чтобы огонь постепенно спускался вниз и медленно сжигал жертвы. Казнь эта была долгой и особенно мучительной. Макарий, пока шли приготовления, не унимался и призывал бесчисленные кары на головы палачей. Лисовский морщился, как от зубной боли; судя по живучей силе этого монаха, поношения кончатся не скоро. Наконец, он не выдержал:
– Неужели нельзя заставить его умолкнуть?
– То можно, ваша милость, – обрадовался Юзеф и бросился к сундуку. Оттуда извлеклась палка, на одном её конце было укреплено кольцо с шестью обращёнными вниз железными пластинами, острые концы которых отгибались, подобно лилии. Юзеф взмахнул – пластины под силою воздуха разошлись веером и вновь сомкнулись вокруг палки. Он обратился к Лисовскому:
– После знакомства с этим еретик уже не сможет ничего рассказать.
– У нас останется другой, – ответил Лисовский, – возможно, увиденное развяжет ему язык.
Юзеф поклонился и вручил палку одному из турок. Все вокруг замолкли, приготовившись увидеть нечто ужасное. Макарий тоже притих, открывающаяся бездна мрака устрашила его, но не надолго. Собрав оставшиеся силы, он крикнул:
– Услышь, Господи! Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза. Ради Тебя иду я на муку и прошу: дай силу, Господи...
Тут голос его прервался. Палач своей огромной лапищей раздвинул ему челюсти и засунул в рот смертоносный цветок. Он стал продвигать его вовнутрь, с улыбкой наблюдая, как жертва багровеет и изливается слезами, и вдруг резким движением выдернул назад. Выдернул вместе с гортанью и языком! Кровь ручьём хлынула изо рта несчастного юноши, он повёл вокруг безумными глазами и застыл. А палач радостно завертел страшное орудие, разбрызгивая кровь мученика.
Казаки попятились назад, даже им, привыкшим к людским страданиям, стало не по себе. Афанасий же был почти в беспамятстве, своя боль будто отступила, померкла перед увиденным. Юзеф выхватил палку из рук палача, поднёс к его глазам:
– Посмотри, с тобой будет сейчас то же. Будешь говорить?
Афанасий прикрыл глаза, пытаясь припомнить подходящие слова молитв, которые так хорошо знал Макарий. Но нет, с гибелью товарища это было для него слишком трудно. Его сила не в молитве, но в чём?
– Будешь говорить?
Он открыл глаза и с усилием разлепил спёкшиеся губы:
– Буду...
Лисовский снизошёл до того, чтобы подойти к истекающему кровью монаху, и Афанасий, судорожно глотая слова, рассказал всё, что знал о готовящейся вылазке: откуда, когда и куда.
– А не врёшь? – засомневался Лисовский.
Но ответа на вопрос не услышал, Афанасий затих, и уже ничто не могло возвратить ему памяти.
Лисовский приказал казакам разойтись. Потрясённые увиденным, они уходили молча, как-то по-необычному растревожились их души, но Лисовского настроение казаков не занимало. Он думал о сообщённых сведениях и гадал, как лучше распорядиться ими. Сперва хотел известить гетмана, потом решил не спешить. Уж больно часто в последнее время он слышит поношения от Сапеги, который готов, кажется, свалить на него все военные неудачи, а победы приписать только себе. Не выйдет ли также и на этот раз? У него довольно сил, чтобы самому устроить засаду и разгромить троицкое войско. Если повезёт, можно затем без особых хлопот взять лавру и утереть нос надменному гетману. Придя к такому решению, он приказал тем немногим, кто слышал признание монаха, держать рот на замке, а к Афанасию приставить крепкую сторожу и держать поблизости.
В лагере начались тайные приготовления. Лисовский тщательно разрабатывал операцию, вникал в каждую мелочь и всё более уверялся в успехе задуманного предприятия. И пока он так готовился, в отряде Епифанца не смолкали толки о двух молодых монахах. Приведший их Иван Рязанец сокрушался более всех. Из уст в уста передавался его сон. Будто явился ему Сергий и пригрозил: мольбу-де на вас, злодеев, сотворю Царю Небесному, чтоб вовеки осудил на геенские муки. Будет, сказал, скоро молния с громом и истечёт с восхода река велика, а с заката и полудня появятся два озера; сойдутся все три и потопят войско литовское без остатка. Засмущались казаки, пошли к атаману, тот тоже как бы не в себе, глаза прячет. Дошли до Лисовского слухи о казацких сомнениях, он поспешил в их табор на разговор, а сам верную сотню притаил, чтоб схватить главных смутьянов. Проведали о том казаки и изъявили полную покорность. А вечером снялись тайно и вместе с атаманом побежали к дому. Лисовский разослал доверенных людей для поиска, но громко объявлять о том не стал, дабы ненароком не раскрыть своих тайных замыслов. Кто-то из доверенных напал на след и догнал отряд. Выяснилось, что удручённые дикой расправой с Божиими людьми, казаки по общему присуду решили отстать от неправедного дела. Видимо, всё-таки дошёл до их сердца страстный призыв юных мучеников.
– Чёрт с ними! – беспечно отозвался Лисовский. – Они лишь капля в моей чаше, пусть остаются ни с чем.
В крепости тем временем шла своя работа. К вылазке готовили три отряда. Первый, с которого начиналось дело, должен был выйти с северных Конюшенных ворот, скопиться в Глиняном овраге и внезапным броском овладеть укреплениями поляков на Красной горе. Его конечной целью являлось уничтожение стоявших здесь пушек. Командовал отрядом алексинский воевода Иван Ходырев, мастер внезапных наскоков, засад и иных воинских хитростей. Второму отряду отводилась главная роль. Ему предстояло выйти через Святые ворота и действовать в направлении Подольного монастыря и мельницы. Требовалось овладеть ею, найти устье подкопа и взорвать его. Для большей скрытности решили использовать тайный вылаз – нашли-таки старый ход у Сушильной башни – часть отряда выходила через него. Им командовал Алексей Внуков, человек неудержимой отваги. Третий отряд во главе с Иваном Есиповым из Тулы располагался у полуразрушенного Пивного двора и предназначался для оказания помощи другим, судя по обстоятельствам.
На дело шли с охотою, отбоя от желающих не было. Воодушевление особенно возросло, когда стало известно, что благодаря мученической смерти двух молодых монахов от Лисовского отстали пятьсот донских казаков. Подробностей не знали, но своими троицкими гордились и стремились в подражание им сами явить пример самоотвержения. Многие изъявляли желание попасть в подрывную команду Власа Корсакова; неразлучные Шилов и Слота ходили за ним по пятам, пока наконец не уговорили, и потом поклялись не быть живыми, если не взорвут подкоп. Данила Селевин вернулся к своей сотне с твёрдым намерением добраться до вражеских батарей. А Ксении, к которой зашёл проститься перед уходом из больничного корпуса, сказал, что клятву свою помнит и исполнит сразу после того, как отомстит ляхам за гибель Брехова. Монах Нифоний значительно увеличил отряд святого воинства, к нему просились не только крепкие иноки, но и глубокие старцы, полные решимости положить свои жизни на общий жертвенный алтарь. Им приходилось отказывать; исключение сделали только для старца Артемия, доживающего недолгие дни. С него, принявшего святое причастие, всё и началось.
На исходе 8 ноября, дня памяти архистратига Михаила, предводителя небесного воинства, из Конюшенных ворот вышел небольшой караван. Жалкое это было зрелище: связанные в цепочку тощие хромые клячи понуро тянулись друг за другом. Впереди, поминутно спотыкаясь, шёл старый мерин; управлял им Артемий, которого для верности привязали к седлу верёвками. Ночной холод пронизывал до костей, и он прижимал к себе горшок с тлеющими углями. Куда и зачем брела жалкая процессия, знали очень немногие. Спустившись к Глиняному оврагу, она двинулась по его вязкому, осклизлому дну.
Глиняный овраг тянулся в северо-западном направлении, один его разлог, поворачивая на запад, огибал подножие Красной горы. Отсюда имелся прямой выход к её тыльной стороне, и эта часть усиленно охранялась. Если же учесть, что непосредственно к оврагу примыкало Княжее поле, сплошь заполненное войсками, то сунуться сюда мог разве что самоубийца. Однако процессия шла, и звуки чавкающих копыт не скрывали её движения. Начало западного разлога охранял воровской атаман Чика. Предупреждённый Лисовским о возможной вылазке из крепости, он затаил свои войска и выслал дозорных. Они-то и предупредили о подходе неприятеля. Ночная тьма и непогода не сразу позволили установить его силу и численность, Чика недолго промаялся в неведении и дал сигнал к нападению.
Ночь огласилась улюлюканьем и свистом, появившиеся со всех сторон казаки мигом окружили караван, так что Артемию времени для раздумий не оставалось. Он только и успел, что достать из-за пазухи конец фитиля и сунуть его в горшок с углями. Фитиль тут же занялся, огонёк весело побежал к притороченным бочонкам с порохом. Старец безотрывно смотрел на него, позабыв про молитву, а спохватился, когда огонёк совсем приблизился к затравке.
– Дай силы, Господи... – только и успел произнести он.
Раздался страшный взрыв, в одно мгновение старец и вся его смертоносная команда перестала существовать, а вместе с ними стала ничем едва ли не сотня находившихся поблизости врагов. То была первая уловка, подготовленная Голохвастовым в ответ на засаду Лисовского. Сам Ходырев, скрытно следовавший за Артемием, воспользовался сумятицей неприятеля и рассеял его. Но замешательство продолжалось недолго, Чика подтянул подкрепления, и на Княжем поле закипело настоящее сражение.
Взрыв, прогремевший на всю округу, хорошо слышали на противоположном конце крепости, по нему второй отряд начал осторожно выдвигаться на исходное положение. Скрытности его действий способствовала кромешная темень и дождь, заглушавший всякие звуки. Воины, прижимавшиеся к холодной мокрой земле, не могли унять судорожь и нетерпеливо ожидали условленного сигнала. Время тянулось медленно, до рассвета оставалось чуть более трёх часов. Вдруг, как по волшебству, дождь перестал, небо прояснилось, на нём проступили звёзды. Все радостно оживились, сочтя это добрым знаком, и тут же с Духовской церкви раздались удары колокола.
Будто вихрь поднял людей и бросил вперёд. Не ожидавший нападения неприятель быстро оставил передовую линию и откатился к монастырю. Там он тоже не сумел удержаться; в отсутствие Лисовского, отъехавшего к Княжьему полю, ему никак не удавалось оправиться от растерянности. Монастырь и мельница были оставлены, нападавшие уже достигли Сазонова оврага, и только сильный огонь польских пушек с горы Волкуши вынудил их остановиться. Стороны сделали передышку, собираясь с новыми силами.
В это время на мельнице и в её окрестностях охотники Власа Корсакова пытались отыскать начало подкопа. Поиски затруднялись темнотою и отсутствием видимых следов. В самой мельнице, на что первоначально очень надеялись, его найти не удалось. Маленький Слота беспокойно шнырял из стороны в сторону и выглядел явно удручённым.
– Не егозь! – поймал его за рукав более рассудительный Шилов. – Давай думать. Последки после копки должны оставаться?
– Вестимо, вот я и ищу, где их хоронят. Токмо свежих насыпок нигде не видно.
– А ежели они не в земле?
Слота подпрыгнул от неожиданной мысли и побежал к мельничной запруде. Как он сразу не догадался, что вода всё прячет и следов не оставляет? Если ссыпали сюда, то и рыли где-то рядом. Точно, в одном сарае-развалюхе нашли, наконец, укрытый рогожами земляной лаз. Слота спустился в него и убедился – лаз шёл к крепости, на большее решил время не тратить и вернулся за зельем.
Шилов побежал к мельнице, где были оставлены бочонки с порохом, и известил Корсакова о находке. От помощи он отказался; сами, сказал, справимся. Корсаков не настаивал, недальний бой загремел с новой, ещё большей силой. Обстановка там действительно осложнилась. Неприятель постепенно оправился от неожиданности, с Терентьевой рощи к нему подошли подкрепления, а троицкие стали нести сильный урон от пушечного огня. Внуков находился в самой гуще боя и получил несколько ран, но решил стоять до последнего, во всяком случае, до той поры, пока подкоп не будет взорван. Известие Корсакова обрадовало его.
– Погодим ещё чуток и начнём отходить, – сказал он Корсакову, – а ты беги в крепость и накажи пушкарям, чтоб начинали сюда целить. Без их подмоги никак не обойтись.
У подкопа шла своя работа. Слота отправился под землю с двумя бочонками пороха и запальным шнуром. От помощи длинного Шилова он отказался: застрянешь, дескать, в изгибе. «Я застряну, ты раздвинешь», – беззлобно отозвался Шилов, но спорить не стал, не время. Слота полз по лазу, впереди бочонки, сзади шнур. Отсутствовал он довольно долго, и Шилов стал беспокоиться. Со всех сторон слышался шум боя, гибли его товарищи, он же был вынужден томиться в бездельном ожидании, тут не выдержит даже самый спокойный. Наконец появился Слота, задохнувшийся, уставший, но со счастливой улыбкой – порядок! Шилов поднёс огонь, просмолённый шнур зашипел, испуская чёрный дым. Приятели отошли в безопасное место. Окружающий мир для них как бы перестал существовать, не тревожил даже приближающийся шум боя – всё сосредоточилось на предстоящем взрыве. Мгновения тянулись, казались вечностью, а его всё не было. Уже прошли все мыслимые сроки, и они встревожились: не погас ли огонь, не оборвался ли запальный шнур, не отсырел ли порох? Из лаза по-прежнему шёл негустой чёрный дым, подождали ещё немного – нет, всё тихо. Шилов покосился на товарища и подумал: «Может, что-нибудь не доделал, шмыгун, с него станется». Слота будто уловил его сомнения и бросился к лазу. Шилов за ним, чтоб подстраховать; для ошибок уже не оставалось времени, вражеские крики слышались на самой мельнице.
Они спешно пробирались по лазу, проверяя шнур на обрыв. Слота слышал за собой тяжёлое дыхание Шилова и не переставал ругаться: чёрт-де тебя за собой поволок, нужда придёт, назад не выберешься. «Ничаво, – отвечал Шилов, – дождёмся поры, так и мы из норы». Погасший конец нашли почти у самого заряда, не уберегли, видно, шнур от сырости, когда лежали на мокрой земле. Что теперь делать? Запасу нет и конец короток. Слота погнал Шилова назад – с тобой я навовсе застряну – тот послушно повернул. Слота подождал, пока стихнет шум удалявшегося товарища, прикинул так этак, наверно, он уже на выходе, и запалил конец. Времени, чтоб убежать самому, уже не оставалось, да и нельзя было допустить промашки. Ждать пришлось недолго. «Помоги мне, Господи...» – прошептал он, тут и жахнуло. Дыбом встала земля, подхватила Слоту и не успевшего далеко уйти Шилова. Впрочем, он и не пытался, ибо понимал, что всё равно не успеет, лёг за первым поворотом и стал читать отходную, основательно и неспешно, как обычно. И успел-то сказать всего:
– Душа, покайся прежде исхода твоего...
Весть о разрушении подкопа, быстро разнёсшаяся по крепости, добавила воодушевления защитникам. Пушкари меткой стрельбой остановили дальнейшее продвижение поляков с Терентьевой рощи, своей прежней передовой линии те так и не достигли, там укрепились ратники Внукова. Их положение облегчил выход отряда Есипова из Пивного двора. Он ударил в южном направлении, выбил польские заставы на луковом огороде и скоро очутился за Подольным монастырём, в тылу у поляков. Лисовский, чтобы не допустить окружения, бросился на выручку, засадные войска с Княжьего поля пришлось увести да ещё обратиться к гетману за помощью. Какая уж тут гордость при угрозе разгрома? Ратники Ходырева наконец-то смогли перевести дух, но тут по приказу Сапеги на них обрушился огонь пушек с Красной горы. Подёргивалось, пузырилось разрывами поле, знавшее до сих пор только мирную соху; точно так же час назад троицкие пушкари перепахивали подступы к Сазонову оврагу после отступления отряда Внукова.
Отряд Ходырева, терпя большой урон, разделился на две части. Одна отошла назад и укрылась в Мишутинском овраге, другая под командованием самого начальника начала смещаться к северо-западу и на подходе к Благовещенскому оврагу встретилась со свежим войском полковника Мазовецкого. Силы оказались неравными, но у троицких выбора не оставалось: либо рассеяться по ближним лесам, либо вернуться назад под огонь вражеских батарей. Только вперёд – решил Ходырев и, собрав оставшихся воинов в кулак, повёл их на польские позиции. Данила Селевин шёл на самом острие атаки. При подходе заметил он бунчук приставшего к Мазовецкому воровского атамана Чики и двинул на него.
Неприятель встретил дружным огнём. Конь под Данилой пал, пришлось воевать пешим. Он ловко отразил удар наскочившего казака и ткнул его саблей в ногу, а когда тот невольно скорчился от боли, выбил из седла. Со вторым вышло менее удачно. Тот напал сзади и ранил плечо. Данила охнул и присел; казак, намереваясь добить раненого, сделал широкий замах – Данила стремительно распрямился, наподобие сжатой пружины, и пронзил раскрывшегося противника. Подъехал Ходырев, послал на перевязку. Данила только головой мотнул, хотел было сказать, что за Оськино предательство и гибель Брехова должен уложить не менее десятка, но промолчал и кинулся добывать третьего. Добыл и, получив смертельную рану от четвёртого, прошептал: «Прости, царевна...» С такой же отчаянной храбростью действовали и остальные. Отряд Ходырева проникал в толщу вражеского войска, как нож в масло, но, увы, лезвие ножа быстро истончалось.
Изменилась обстановка и на другом конце. Лисовский, собрав все свои силы, тяжёлым тараном двинулся на Подольный монастырь. Противники сошлись в жестокой рукопашной, стоившей многих жертв. Пали польский князь Стефан Угорский, четыре ротмистра, три воровских атамана, а прочих без числа. Но и троицким досталось. Погиб Есипов, раненый Внуков держался из последних сил, их хватило лишь на то, чтобы скомандовать отход. Защитники, удручённые гибелью отважных начальников, взяв их тела и раненых, кого удалось сыскать в монастыре, отошли к городским рвам, откуда начали нынешнее дело. Лисовский приказал трубить победу.
Со звуками ненавистных труб крепость всколыхнулась, будто небо над ней раскололось. Воспряли больные и раненые, старые и слабые, никого нельзя было удержать в стенах. Не слушая начальников, вопреки рассудку бросились те, у кого имелось оружие, на врага. Первыми среди них оказались воины монаха Нифония, прямиком устремившиеся к Красной горе. Ратное поле, бывшее местом неоднократных стычек, сразу поглотило с полсотни чёрных фигурок. Ну что они могли сделать сим малым числом? Долгорукий горько вздохнул и послал вдогон ратников под началом Бориса Зубова. Это был его последний запас, более не оставалось никого.
Грузный Нифоний нёсся впереди всех, лишь на подходе замедлил ход – хоть и не крут путь, но всё же взгорок. Его обогнал монастырский служка Меркурий Айгустов, прыткий и увёртливый. С блошиным скоком да на пушки? «Стой!» – громыхнул Нифоний. Куда там! Меркурий скок да скок, и вот уже у пушечной бойницы. Все пули мимо себя перепустил кроме одной. Выбежал прямо под ружьё дюжего пушкаря. Тот, однако, недолго ликовал, подоспевший Нифоний одним ударом снёс ему голову.
Атака оказалась настолько стремительной, что первый пушечный редут был взят без великого труда. Опять отличился великан Суета, в руках которого на этот раз был необыкновенно длинный бердыш. Он таранным ходом продвигался вперёд, охраняемый с трёх сторон особо приставленными людьми. Враги валились перед ним, как снопы. Таким образом ему удалось добраться до самой большой пушки, которая, как говорили, и убила отца Корнилия. Как разделаться с ней, он не знал, потому просто поднатужился и скинул с земляного вала. А под горку она сама покатилась.
Среди воинов Нифония выделялся ещё один человек, в немонашеской, но чёрной с ног до головы одежде, это Ананий Селевин. Он работал оружием собственного изготовления: на коротком копье, заканчивающемся плоским наконечником, было насажано тонкое в виде полумесяца лезвие, какая-то помесь бердыша с протазаном. И как же здорово управлялся длиннорукий Ананий этой невидалью! Ничто не могло противостоять мощным ударам булатной стали, о неё ломались сабли и мечи, о неё раскалывались головы. Враги в ужасе расступались перед ним и, не рискуя сражаться в рукопашную, предпочитали посылать пули. Однако и те, даже выпущенные в упор, казалось, огибали его. «Заговорённый, заговорённый!» – слышались крики и, напуганные этой несокрушимой поступью, пушкари покидали свои места.
Огонь был ослаблен, чем сразу воспользовалась часть Ходыревского отряда, укрывавшаяся в Мишутинском овраге. Она одним махом пересекла Княжье поле и вступила в бой с войсками Мозовецкого. Поддержка оказалась кстати. Ходырев прорвал вражеские позиции и, перейдя Благовещенский овраг, очутился в тылу артиллерийских батарей на Красной горе.
Тут началось весёлое дело. Троицкие лезли на Красную со всех сторон, их сбивали в овраги и лощины, рассеивали, расстреливали, они поднимались и снова лезли. Мёртвые пополнялись теми, кто вышел из крепости и обрёл неожиданную силу. На таком едином порыве Красная была взята, а с нею все пушки и разное воинское добро: ручницы, самопалы, ядра, пушечное зелье, копья, сабли, прочее оружие и снаряжение. К этому – множество пленных, которых нагружали, как вьючных лошадей и отправляли в крепость. Брали, что можно, остальное разбивали, разрушали, сжигали.
Ананий Селевин занимался отбором ратных припасов, когда ему сообщили о гибели брата. У него опустились руки. «Неужели ушла и эта, единственно остававшаяся родная душа? За какие грехи несёт он страшную кару? Совсем ещё недавно живое дерево лишилось корней, ветвей и превратилось в никому не нужный обрубок. Но, быть может, не всё ещё потеряно? Данила живучий, его уже пытались причащать, так ведь выкарабкался». Поймав какую-то лошадь, Ананий устремился к месту недавней битвы.
Подступающая к Благовещенскому оврагу часть Княжьего поля было сплошь усеяно павшими. Трудно было даже попытаться найти среди них Данилу. Но что это? Откуда-то издали донеслось призывное ржание. Ананий направил лошадь на звук, она пошла по мёртвым телам, испуганно прядая ушами. В наступающих сумерках обозначилась знакомая стать – Воронок! Вот верный товарищ, недаром Данила любил его, кажется, более всех на свете. Конь стоял, чутко прислушиваясь, временами встряхивая головой. Анания он узнал и доверчиво ткнулся в лицо бархатистыми губами.
Данила лежал рядом с конскими копытами, придавленный двумя мертвецами. Когда Ананий освобождал, показалось, что услышал слабый стон. Неужто, жив?!
– Данилка, братец, – затормошил его Ананий, охваченный радостной надеждой. Тот открыл глаза и поморщился:
– Больно...
Прозвучало трогательно, как бывало раньше, когда он жаловался на детскую болячку, и у Анания потекли слёзы.
Данила их не увидел, скорее почувствовал.
– Не плачь... я что говорил, помнишь? Не думал, что так рано...
Он, конечно, имел ввиду их недавний разговор у той страшной ямы.
– Молчи, братуха, я тебя вынесу, молчи...
– Не надо, дай спокоя... Клятву не сполнил, как ответ держать стану?..
Клятву? Ах, да, он ведь говорил тогда о том, что поклялся убить самозванного царя. И это более всего тревожит его перед смертью?
– Господь милостив, он простит. Не по своей ведь воле.
Смертная тень пала на лицо Данилы, он чуть приметно качнул головой и прошептал:
– Не-е, не простит...
Ананий помолчал и твёрдо проговорил:
– Успокойся, брат, я возьму твою клятву на себя, так Ему и скажи.
Данила разом просветлел лицом и тут же затих. Верно, только и ждал этих слов, чтобы отправиться в последний путь с лёгкой душою. Ананий положил тело на Воронка и почувствовал, как тот задрожал мелкой дрожью. Он прижался к его морде и увидел, как из конского глаза выкатилась большая слеза. Так они оба и простояли, оплакивая родного человека.
Уже под вечер, усталые, облитые кровью и потом, пропахшие гарью, но гордые одержанной победой, участники боя возвратились в крепость, и встречала она торжественным звоном всех своих храмов. Велика была цена этой победы: в бою пало 174 защитника. Всех, кого удалось сыскать, снесли к Троицкому собору. Иоасаф и старцы горячо молились за новопреставленных, сулили им жизнь ангельскую как положившим головы за Отечество и Православную веру. Вспомнили всех поимённо, к лежавшим добавили имена Артемия, Шилова и Слоты, уже вознёсшихся на небо. Не забыли и Макария, чья мученическая смерть способствовала нынешней победе.
Данила Селевин лежал рядом с телами славных воевод. Бедная Марфа застыла каменным изваянием, лишь два непрерывных слёзных ручейка говорили, что жизнь ещё теплится в ней. Ксения тоже поплакала. Глядя на спокойное, будто просветлённое лицо Данилы и искренне скорбя об усопшем, она не переставала думать, что в его смерти имелся не иначе как Божий промысел. Дьявол смутил её мыслями о мщении, даже заставил избрать мстителя, но Бог всемилостивец уберёг от греха. Ибо известно: тот, кто наполняется злобой и роет яму другому, непременно попадёт в неё сам.
Не забыли и о 66 раненых, получивших в этот день тяжёлые увечья. К каждому приставили по монастырскому брату для ухода и моления об исцелении. К ним же присовокупили и Афанасия, вынесенного с Подольного монастыря. Юноша метался в горячке, нога его распухла и издавала зловоние. Воеводы, скорбя о потере боевых товарищей, не забыли навестить его.
– Вот герой истинный по духу, – сказал Голохвастов, – он пошёл на тяжкие муки, чтобы уверить Лисовского в правдивости своего признания. Иначе хитрый пан никогда бы не переместил войск.