Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

   – От глада, от сырости, от тесноты проистекает та болезнь и, ежели её не победить, то скоро все вымрем.

А как победить? Нужна здоровая пища – опять, стало быть, без московской помощи не обойтись.

Иоасаф согласился:

   – Сделаю, братья, по вашему слову: напишу в Москву, а вы идите и молитесь, чтобы Господь нас своей помощью не оставил.

Отпустив старцев, сел он писать письмо государю, живописал беды обители и сам заливался слезами:

«Пришла пора, государь, нужи наши объявити: что было ржи и ячменю, то все раздали, и теснота у нас великая хлебная и дровяная и з гладу, государь, и с нужи люди помирают, а по дрова воры ныне пяди выехать не дадут. Бьёмся, государь, из последних сил, каменьями да руками, а стреляти нечем, зелья не стало и дров нет. Люди не стенах все прозябли, бо наги и босы. Одна надёжа на Бога всемилостивца да на твоё заступление. И ещё беда: пришла от нашей тягости страшная хворь; пухнут люди с ног до головы, зубы у них исторгаются, смрад зловонен из уст исходит, члены корчатся, а где язвы кипят, из тела вынимаются. Не успеваем хоронить несчастных, а копать могилы сил нет, того гляди, сами туда свалимся. Помоги, государь, иначе и месяца не протянем».

Про то же Авраамию Палицыну написал, присовокупив насчёт обоза. Объяви, советовал, всем про наши беды, пусть охочие люди идут выручать обитель, у многих здесь родные старцы с голоду пухнут. Не токмо о своей жизни печёмся, но и о вашей: падёт обитель, весь север на Москву двинет, то-то будет беда.

Окончив письма, позвал Голохвастова – есть у тебя надёжный человек? Пусть свезёт в Москву и поспешит, бо цена им – наши жизни. Голохвастов пообещал, но уходить не спешил. Старец поднял на него измученные глаза:

   – Чего тебе?

   – Ты веришь тому, что Иосиф на меня показал?

   – Я верю тебе, сын мой. А Иосифа строго не суди, отпусти грех ему по незлобию, он оговор свой под силою сотворил.

Голохвастов перекрестился:

   – Упокой душу его с миром, я на него обиды не держу. Токмо давай иное возьмём в рассуждение: кто-то ему подсказывал, какой поклёп надо делать, кто-то к Сапеге ходил, кто-то от Сапеги. Сдаётся, что этот «кто-то» до сей поры рядом и все наши дела ляхам вышёптывает. Надо всё доподлинно разузнать.

Иоасаф согласился: конечно, надо, но прибавил:

   – Сам-то я для этих дел не гожусь, нрав не позволяет: кто бы что ни сказал, всякому верю. Как же, думаю, его подозрением обидеть? И верю, – он улыбнулся по-детски и сокрушённо развёл руками. – Ты делай, как знаешь, а надо, моим именем верши, только по-божески и без лютости. Дай-ка я тебя благословлю...

Гурий в это время тоже писал Палицыну. Их связывали давние прочные отношения; хитрый Авраамий хотел до тонкости знать положение дел в обители и имел в ней своих осведомителей, Гурий среди них был наиболее доверительным. Он объяснял причины особого любопытства келаря тем, что тот метил в архимандриты, и тогда самому Гурию очень хотелось стать при нём казначеем. Такому раскладу он подчинял все свои послания. Подробно описав происшедшие события и выставив себя в наилучшем свете, Гурий тоже просил о помощи.

Так вот и пошли в Москву письма из двух независимых источников, благо ляхи, сами томящиеся осадными тяготами, стали более беспечными.

ТРОИЦКИЕ ИСКРЫ

Новая власть всегда несытна и жадна. К кормилу приходят прежде ущемлённые люди с горячим желанием передела и начинают хватать всё, что попадается под руки. Их желательно иметь как можно длиннее, а для этого нужно занять место повыше. Вся сила у того, кто распоряжается местами. В то время такими делами заправлял Разрядный приказ, его первым делом Рожинский у царика и отобрал. От него же стали исходить посошные подати на военные нужды; каждая соха[3]3
  Соха – единица податного обложения на Руси в XIII—XVII вв., зависящая от качества земли. Для Нечерноземья равнялась на наш счет примерно 800 гектарам.


[Закрыть] должна была выставить определённое количество ратников, тягловой силы и корма. Тут царил, однако, полный произвол; помимо установленных царских податей любой воевода мог предъявить собственные требования. Скажем, собрали в Юрьеве-Польском царских столовых денег по 27 рублей с сохи, а скоро приехал из Тушино пан Хвощ собирать корм ещё на 200 человек, вслед за ним от Сапеги явился пан Млоцкий и потребовал кормового запаса на тысячу своих воинов.

Помимо войска нужно было кормить и чиновничью ораву, та хотела есть много и разносольно. О размерах грабежа этого рода можно судить по грамоте, присланной из Тушина жителям Вологды 30 ноября 1608 года. С каждой выти[4]4
  Выть – более мелкая единица податного обложения, примерно в сто раз меньше сохи.


[Закрыть] требовалось собрать:

«...по чети[5]5
  Четь (четверть) – мера сыпучих тел, в начале XVII века равнялась 4 пудам зерна.


[Закрыть] муки ржаной и по чети муки пшеничной, по чети круп грешневых, по чети круп овсяных, по чети толокна, по чети сухарей, по осмине (полчетверти) гороху, по два хлеба белых, по два ржаных, да по туше по яловице по большой, да по туше по бараньей, по две полти (полтуши) свинины свежей да по две ветчины, да по лебедю, да по два гуся, да по два утят, по пяти кур, по пяти ососов (поросят), по два зайца, по два сыра сметанных, по ведру масла коровья, по ведру конопляного, по ведру рыжиков, по ведру груздей, по ведру огурцов, по сто редек, по сто морковей, по чети репы, по бочке капусты, по бочке рыбы, по сто луковиц, по сто чесноку, по осмине снетков, по осмине грибков, по пуду икры чёрной, да по осётру по яловцу, да по пуду красной рыбы, да питей по ведру вина, по пуду мёду, по чети солоду, по чети хмелю...»

И это ещё не всё. Многие вояки, не захотевшие дожидаться дачи из общей кормушки, стали объединяться в загонные отряды и отправляться для собственного грабежа. Эти уже выбирали всё под чистую. Врываясь в деревню, они пытали поселян огнём и железом, вымучивали деньги, одежду, рухлядь. Чего не могли увезти, истребляли потехи ради: убивали скот и мясо бросали в воду, рассыпали зерно и топтали лошадьми. Насиловали матерей и сестёр на глазах сыновей и братьев, не щадили недорослых девочек.

Всего за три месяца новая власть показала себя в полном безобразии, так что люди стали с умилением вспоминать старые добрые времена. В обстановке растущего возмущения не хватало только искры, чтобы взметнуть пламя народного гнева. Такой искрой явилось патриаршее слово, летевшее в разные концы страдающей земли, но началом всему положили пока ещё немногочисленные очаги сопротивления, главным среди них по-прежнему оставалась Троице-Сергиева лавра.

По Дмитровскому тракту тащились розвальни, за которыми на привязке следовал красавец-жеребец. Дорога была узкой, ухабистой, а навстречу то и дело попадались следующие в Тушино длинные обозы с награбленным добром, приходилось то и дело сворачивать в придорожные сугробы. Ананий хмуро поглядывал на скользящую мимо бесконечную вереницу возов, ему казалось, что это истекает кровью смертельно раненное существо. А сколько ещё кровоточило земель! Скоро ли придёт конец людскому безумию и обретёт ли страна долгожданный покой? Этот вопрос постоянно вертелся у него в голове, о том же думал Антип, он сам на него и ответил:

   – Три года не видать ещё нашей земле спокоя.

   – Почём знаешь? – удивился Ананий.

   – Видение было, ещё летом. Зрю как-то на небесах облаки, с одной стороны лев, окружённый разным зверьем, с другой – змей превеликий с малыми змеятами. Каждый злобой дышит и готов растерзать супротивника, одначе подышавши так, рассеялись без следа. Я сразу уразумел, что это знамение: лев – царь Шуйский, змей – вор Тушинский, каждый со своими подручниками. Будут сокрушать друг друга, но, не одолевши, рассеются, как облаки.

   – А три года почему?

   – Трижды выстраивались, покуда не сгинули.

Ананий не мог сдержать удивления:

   – Ты знаешь о скором падении Шуйского и служишь ему?

   – Знать судьбу ещё не значит переменить её. Кудесники не должны вмешиваться в то, что предопределено свыше.

Ананий надолго замолчал, обдумывая эти слова, а когда они в очередной раз свернули в сугроб, спросил:

   – И кто будет потом?

   – Того не ведаю, про то должен быть особый знак. – Антип замолчал, наблюдая, как обозник наяривает плетью не успевшего вовремя посторониться возницу. – Знаю только одно: какое бы имя ни кричали, всё равно друг над дружкой изголяться не перестанем. Злости в нас много, власть переменяется, а она остаётся. И дурость, конечно, тоже...

Стало смеркаться, лошади подустали и приметно сбавили ход, а до намеченного ночлега оставалось ещё далеко. Приятели внимательно осматривались по сторонам. Внезапно Антип натянул вожжи, вид у него был явно встревоженный. Он вышел из саней и, подойдя к придорожной берёзке, остановился как вкопанный – у её ствола застыла замерзшая девочка. На ней было лишь окровавленное платьице и ничего более. Бедняжка, уязвлённая насилием и стыдом, в отчаянии металась по лесу, покуда не выбилась из сил. Горестно опущенные уголки по-детски припухлого рта и остекленевший взгляд, в котором как будто навечно застыл вопрос: зачем так поступили взрослые дяди? У Антипа сжалось сердце, и дрогнули губы. Господи, да есть ли что-нибудь человеческое в выродке, допустившем такое злодеяние?

Подошедший Ананий встретился с недоумённым взглядом девочки и неволей отвёл глаза, иногда бывает стыдно за свою принадлежность к человеческому роду. Он вернулся к саням за лопатой, следовало хотя бы забросать её снегом и прикрыть от диких зверей. Ананий копал снежную могилу и вопреки обыкновению что-то бормотал. «Достану злодея, достану», – слышалось сквозь прерывистое дыхание, угроза несомненно относилась к надругателю. Антип, успевший изучить приятеля, знал, что отвращать его от однажды задуманного дела бесполезное, никакие вразумления и остережения на него не действовали, можно разве чуть-чуть отсрочить. По счастью, удалось заметить, что где-то в глубине леса мелькнул дальний огонёк. По едва заметному санному следу двинулись к нему.

На лесной поляне у большого костра сгрудились несколько десятков человек: мужики и парни, женщины и дети. Древний старик что-то говорил мерным скрипучим голосом, слушали его не слишком внимательно, мысли большинства были заняты другим. Стоявший в стороне здоровенный парень с ярким румянцем объяснил причину лесного сборища: на их деревню напал загонный отряд, ограбил и выгнал из домов, поэтому они вынуждены проводить ночь под открытым небом. Старик неторопливо вещал:

   – А ещё в Печорских горах живёт крылатый змей-аспид с птичьим носом и двумя хоботами. Куда прилетит, на той земле великое запустение случается. Сказывают, его и в наши края занесло...

   – И что, неужто его прогнать нельзя? – спросил детский голос.

   – Как прогонишь, когда он отлетит и на первый же большой камень сядет, а здесь их великое множество. Его только убить можно, есть такие люди-обоянники, которые знают, как. Приходят они к его логову и копают большую яму, потом забираются туда с клещами и трубами, змей этот трубного гласа не выносит. Как вострубят они, змей от злости трясётся и начинает свистеть, так что горы трясутся. Подлетает к яме и начинает хобота совать, тут его хватают раскалёнными клещами, он в ярости крушит клещи, одни, вторые, третьи, покуда не околеет...

Антип слушал и закипал раздражением. Как крепко должна была уснуть народная совесть, чтобы смириться с наглостью насильников и покорно внимать глупым россказням! Наконец не выдержал и вышел к костру.

   – Мир вам, люди добрые! Дозвольте у огня погреться.

Стоящие вблизи молчаливо посторонились, один старик-рассказчик проявил некоторый интерес к путникам.

   – Ходим по миру, говорим помилу, – объяснил ему Антип, – на одних поглядываем, про других рассказываем.

   – О нашей беде знаете?

   – Как не знать, о ней даже лес говорит.

Старик, услышав рассказ о страшной находке, горестно проскрипел:

   – Это, должно, Настютка, ей десяти годков не было, да и не только она одна... – Вокруг послышались сдавленные рыдания. – Мы тоже ждём свово часу, скоро всем погибель выйдет, россейский народ на полный извод пошёл...

Антип повысил голос:

   – Слышал я, старик, твою сказку, теперь мою послушай. Жил на Волге-реке дракон о шести головах и повадился прилетать он в наши края. Огнём палит, бурей валит, реку на берег гонит и землю топит. От людского стона камни распадаются. Жили тогда три брата: Евсей-слёзолей, Влас-длинный сказ и Петрок-ничевок. Один печалился и слёзы лил, другой навроде тебя сказки баил, третий взял меч-кладенец и вышел супротив дракона. Ему говорят, куда тебе супротив шести голов, ты до одной не дотянешься, ничаво, отвечает, сдюжу, моя одна его шестерых стоит, буду рукой бить да мозгой подшевеливать. Начали биться, дракон его язвит, только земля дрожит, а наш ничевочка щиплет его по кусочкам и к голове подбирается. Братья видят такое дело, плакать и говорить перестали, тоже подмогли, тут дракону и настал конец. Околел и в камень превратился, его по сей день видно.

Усмехнулся старик: понятна твоя сказка, только где-то плутает твой Ничевока и к нам не спешит. Антип ему в ответ:

   – Не до конца ты понял, старче. Не ждал Ничевок пришельца, сам пошёл, и троицкие люди, которые с Сапегиными полчищами бьются, пришлецов не ждали, один из них тута, он скажет... – Люди расступились и посмотрели на Анания, прижавшегося к тёплой лошадиной морде. Нет, надежды, что тот что-нибудь скажет, не было, и Антип продолжил: – Да он сам, как увидел испоганенное дитя, вознамерился в одиночку отомстить злодеям, вот постоит и пойдёт, ни на кого не уповая.

Ананий смутился от всеобщего внимания и пробормотал:

   – Ладно, пошли, что ль...

И зашагал, ни на кого не глядя.

   – Постой! – крикнул вдогон краснощёкий парень. – Я с тобой.

   – И я! И я! И я!

В этом общем возгласе слышались разные голоса: мужские, женские, детские, в нём можно было различить даже знакомый старческий скрип. Ананий отобрал только мужчин, раздал им припасённое в санях оружие и попросил вывести к деревне. По пути выспрашивал об отряде и главных насильниках, увы, испуганным жителям главными казались все. Тяжело вздохнув, он глухо проронил: «Все так все», и замолчал до окончания пути.

По выходу из леса открылось село, расположившееся на небольшом всхолмье. Чуть далее к нему подступал глубокий овраг, по дну которого протекала бойкая речка, не замерзающая даже в сильные морозы. Через неё был перекинут мост, перекрывающий почти половину оврага и оттого довольно высокий. Вся эта картина, ярко освещённая светом полной луны, выглядела по-рождественски нарядной, трудно было представить, сколько страданий и мук скрывалось за этой сказочной красотой.

Ананий повёл людей к мосту и распределил по участкам, одним предстояло надпилить настильные брёвна на дальнем конце, другим подрубить правые мостовые опоры, третьих ожидала работа у самой воды. В свой замысел он никого не посвящал, но ясно, что основным событиям предстояло развернуться здесь. Работали споро и не таились, в деревне шла гульба, оттуда доносились пьяные крики, стихнувшие лишь далеко за полночь. По окончании работы Ананий велел всем перейти на ту сторону и разложить несколько костров, на Антипа же возложил особое задание.

На рассвете в деревню прибежал испуганный мужик и стал умолять о помощи. Он кричал, что их обоз подвергся нападению каких-то разбойников. Литовский пан, начальствующий над загонным отрядом, долго не мог прийти в себя и понять, о чём идёт речь, но когда мужик помянул о находившихся в обозе бочонках с золотом, пан стал отходить от сна. Глянул за овраг – там горели костры и слышались крики, но более всего поразил пана чёрный жеребец, гарцующий под каким-то мужланом. Разве можно было допустить, чтобы такой красавец служил презренному холопу? Пан бросился будить своё воинство, загонники продирали глаза, кряхтя и почёсываясь. Однако весть о золоте быстро привела их в чувство. Поседлали коней и поскакали к мосту. Впереди, в отрыве от остальных летел сам пан, он лихо проскочил мост и уже готов был выскочить на берег, как его конь споткнулся и с испуганным ржанием исчез вместе со своим всадником. Остальные стали сдерживать коней, их удалось остановить у самого края чёрного провала, образовавшегося на месте разрушенного настила. Снизу в гуле шумящей воды доносились жалобные стоны пришибленного пана. Передние растерялись и не знали, как быть, задние напирали, скоро весь отряд скопился на мосту, и тогда Ананий дал условленный сигнал. Спрятавшиеся у реки мужики потянули за канаты, подрубленные опоры рухнули. Мост стал медленно оседать на правую сторону, как бы переворачиваться, люди и лошади посыпались вниз, как крупа, отправляемая в кипящий котёл. Ледяная вода быстро приводила в чувство оглоушенных падением, они пытались выбраться, но их отпихивали от берега баграми, кололи пиками, резали ножами. Тех, кому удалось преодолеть первый мужицкий заслон, встречали дрекольем стоявшие ниже по течению женщины.

– А-а! – кричали они. – Вы отобрали наше добро, теперь жрите рыбу! – и добивали несчастных. Пощады не делалось никому, взаимное остервенение исключало всякую жалость.

Скоро весь загонный отряд был уничтожен. Благодарные жители, к которым возвратилось отобранное насильниками добро, ничего не жалели для своих избавителей. Те же от всего отказывались, взяли только харчишек в дорогу.

   – Куда же теперь?

   – Поедем далее свои сказки сказывать, – усмехнулся Антип.

Тогда от провожающих отделился краснощёкий парень и попросил:

   – Возьмите меня с собой, добрые люди, я обузой не стану, вона сколь всего! – И, правда, парень весь увесился оружием. – Вам не сказки надобно говорить, а врагов бить, воевода умный, конь у него добрый, такому полк надобен. Возьмите меня в полк.

Его поддержали ещё несколько человек.

Антип наклонился к другу:

   – Ребята дело говорят, у тебя бить лучше получается, чем рассказывать.

   – Ничё, – отозвался Ананий.

Так на месте уничтоженного загонного отряда возник новый, чтобы разгонять шайки грабителей и иную нечисть. Нелёгкой оказалась эта работа. Помимо усердствующего в грабежах тушинского ворья имелось немало местного, самочинного. Оно возникало, как плесень, как поганки в тёмном сыром лесу, не признавало никаких правил и подчинялось только силе кулака. Ананию и его людям сопутствовала удача: немало удалось отбить награбленного и вернуть людям, покарать злодеев и счастливо избежать столкновения с большими силами. Доброй наградой служили радостные слёзы защищённых, однако Анания не покидала озабоченность. Конечно, то все благие, богоугодные дела, но они не связаны напрямую с помощью сражающейся Троицкой обители. Вот если бы собрать войско, которое бы угрожало Сапеге с тыла и заставило бы того ослабить осаду, а то и вовсе снять её! Увы, такая задача была ему не под силу. Он не мог увеличивать отряд, ибо тогда был бы принуждён не возвращать людям награбленное, а тратить его на отрядные нужды. Следовало поднимать весь край, устанавливать свою власть, собирать поместное ополчение, только тогда можно говорить о большом войске.

Однажды им удалось перехватить гонца, посланного к царику угличским воеводой. Тот жаловался на шатость в людях, норовящих отпасть от Димитрия, и просил прислать дополнительные войска для усмирения смутьянов. Углич! Здесь был убит несчастный царевич, и если бы этот край, до сих пор являющий преданность, отказался от Самозванца, многие бы уверились в его ложность и последовали примеру угличан. Туда в конце концов Ананий и направился.

После не очень долгого пути его отряд остановился в Городище, что располагалось в нескольких вёрстах от Углича. Здесь совсем недавно жили бобыли, обслуживающие Николин монастырь. Теперь всё было разрушено: и монастырь, и избы, – чернело только обгорелое дерево да остовы печей. И ни души вокруг, лишь бродили голодные, отвыкшие лаять псы. К ночи на огонь костра завернул какой-то калика перехожий и рассказал, что раньше на этом месте стоял богатый постоялый двор, готовый приютить всякого странника, а монастырские братья славились милосердием и нищелюбием.

   – Кому же понадобилось разрушать обитель?

   – Место опоганилось. Сюда, сказывают, убийцы царевича Димитрия прибегли, тут их прибили, а трупья в ручей бросили. С тех пор он стал зваться Грехов ручей. Ляхам такая память не надобна, ведь по ихней сказке царевича не убивали, потому всё пожгли.

Поинтересовались настроением угличан и услышали в ответ:

   – Настрой такой, что рядом не стой: косятся и друг на дружку, кажного в супротивных замышлениях подозревают.

Антип удивился:

   – Мы слышали, что в углицких людях большая шатость, многие хотят за царя Василия задаваться и нынешнюю власть скинуть.

   – Говорить можно всякое. Люди тут мастеровые, махать топором они могут, точно, только поверх своей головы рубить не привыкшие – щепа в глаза летит, им водырь нужен, без него они никуда.

   – Неужто никого смелого не сыскалось?

   – Был тута один монах, с самой Москвы пришёл, рассказывал, как троицкая братия с Сапегой бьётся, патриаршую грамоту читал и углицких призывал отстать от Самозванца. Не уговорил, однако. Ляхи его схватили и решили прилюдно сжечь вместе с той грамотой.

Ананий опечалился услышанным. Монах, судя по описанию калики, был старцем Никодимом – большим, громогласным, но удивительно добрым человеком. Это он, узнав о беде Анания, немало ободрял его и подвигал на то, чтобы искать утешение в служении людям. Его надобно спасти от беды, но как? Ляхов в городе немного, зато их прислужников довольно, те ещё более беспощадны. Особенно усердствовал Шигал, родившийся от крещёных татар, этот выкрест был сам злее татарина. Ананий с надеждой посмотрел на Антипа: неужели ничего нельзя сделать?

   – Нужно свести меня с палачом, – сказал тот, подумав, – пусть определит к себе в подручники.

Ананий без лишних слов помчался в город, многознающего калику он прихватил с собой.

Казнь была назначена на следующий день. На судном месте соорудили помост, на нём поставили небольшой сруб, внутри и снаружи обложили соломой – здесь должны были сжечь монаха. С утра в Кремль стал стекаться посадский люд: кузнецы, плотники, кожевники, оружейники, зелейщики. Большинство из них выглядело не по-обычному оживлёнными. Скоро появилась и власть: литовский пан Махоцкий и его главный подручник Шигал. Первый надувался от важности, второй суетился сверх меры, желая, верно, показать усердие перед начальником: то стражу переставит, то нагайкой оральщику пригрозит, то пук соломы издёрнет и в другое место воткнёт. Народ, понятно, потешался:

   – Гляди-тко, наш Алейка совсем остервенел, мечется без угомону.

   – Так чё, на суету, сам знаешь, и смерти нет.

   – И когда эту чуму Господь приберёт?

   – Наш не хочет и тот не берёт, беда с этими выкрестами. Во, опять нагайкой трясёт.

Палач Фома, красномордый мужик, облачённый, несмотря на холод, в одну красную рубаху, являл полную противоположность Шигалу. Он высился недвижно, как скала, сложив на громадном животе жилистые руки. Его тоже не оставили без внимания.

   – Фомка-то ряшку накалил, что твоя сковорода. Зашибает важно...

   – С вина так не разъешься, он, сказывает, выползками закусывает. Ребятишки у ручья накопают, дык он горстями в рот пихает, прямо с землёй.

   – То-то смотрю уже полберега съедено.

Судный дьяк стал долго и нудно объявлять вину казнимого: злоумышление на законного государя, хулительство и поношение власти, клевета и поклёп, подстрекание на учинение дурна, участие в смутных и затейных делах... Помещённый в сруб монах молился и пел псалмы, голос его звучал скорбно и глухо:

«Господи! Услышь голос мой, рано предстану пред Тобой и буду ожидать. У Тебя не водворится зло, ты погубишь говорящего ложь, кровожадного и кровавого. Уровняй предо мною путь силой Своей, а врагов осуди, да падут они от замыслов своих; по множеству нечистей отвергни их, ибо они возмутились против тебя...»

Как ни глух и ни утробен был голос, исходящий из сруба, но он перебивал нудёжь дьяка, многие прислушивались к нему и крестились. Пан Махоцкий нетерпеливо шевельнул рукой, и Шигал, бесцеремонно отодвинув дьяка, дал сигнал к началу казни. Фома неторопливо качнул своим громадным чревом и сбросил с него руки. Стоящий неподалёку Антип услужливо поднёс зажжённый факел, он принял его и поднял над головой. Шигал всем своим видом выказывал возмущение подобной медлительностью, но не смел нарушить установленный обычаем порядок. Постояв этаким каменным изваянием, палач стал поворачиваться и вдруг откинулся навзничь. По толпе прокатился удивлённый вздох, стоящие впереди могли видеть, что из горы опрокинувшегося мяса торчит оперение стрелы – какой-то отчаянный стрелок пустил её с возвышающейся неподалёку соборной колокольни. Шигал выкрикнул проклятие и хотел броситься на поимку злодея, но остановленный паном Махоцким был принуждён продолжить казнь. К колокольне по распоряжению пана бросились его люди. Шигал растерянно огляделся вокруг, взгляд его упал на Антипа, и он коротко приказал:

   – Зажигай!

Антип взял факел и направился к срубу, величественности настоящего палача ему явно не хватало. Подошедши, оглянулся на Шигала, как бы ожидая подтверждения, и тот не задержал:

   – Зажигай, сукин сын!

Антип ткнул факел в солому, тот зашипел и погас. Шигал разразился руганью:

   – И отколь тебя взяли, этакую дубину, только кашу в лапти обувать. Зажигай сызнова!

Антип схватил новый факел и вернулся к срубу. Поднёс к соломе – и снова загасил. По толпе прокатился довольный ропот, зато раскалившийся от гнева Шигал совсем слова растерял. Стало тихо, лишь из сруба по-прежнему неслось скорбно и глухо:

   – Суди меня, Господи, по правде моей, да прекратится злоба нечестивых, напряги на них лук свой и изощри меч, а праведника подкрепи...

Шигал сам схватил новый факел, подбежал к срубу и стал осторожно подносить огонь к соломе. Все, затаив дыхание, наблюдали за ним, и мало кто видел, как Антип сделал неприметное движение. Ш-ш-ш! Взметнулось пламя, и Шигал в одно мгновение сам превратился в пылающий костёр. Он с диким криком пал и стал кататься по помосту. Находящиеся поблизости застыли в полной растерянности: сруб оставался в неприкосновенности, а поджигателей ждала такая страшная участь! Видя растерянность властей, толпа приходила во всё большее возбуждение, оно стало выплёскиваться наружу, в волнующемся людском море стали появляться водовороты – то били литовских приспешников. Из-под зипунов доставались припасённые ножи и топоры, скоро была сметена стража вокруг помоста. Антип, воспользовавшись сумятицей, залез в сруб и извлёк оттуда изумлённого монаха. Он никак не мог поверить в своё чудесное избавление и громогласно вопил одно и то же:

   – Аллилуйя, аллилуйя! Славлю чудеса Твои, Господи!

Скоро произошло и самое удивительное: когда монах вышел на помост и пал на колени, сруб вспыхнул, как высушенное иголье, без чада, без треска, как бы показывая, что вот, был не в силах гореть ранее и губить невинную душу, а теперь после изъятия горю жарко и весело.

Тут началось общее ликование. Пана Махоцкого будто след простыл, а вслед за ним унесло и всех литовских людей. За ними кинулись их приспешники, но многим не повезло, и расправа с ними была короткой. Монах, всё ещё не пришедший в себя от изумления, продолжал греметь своё славословие, Антип вынул из-за пазухи патриаршую грамоту и протянул ему. Он приложился к ней, встал с колен и загремел светло и радостно, как пасхальный благовест:

– Углицкие честные люди, к вам обращается наш святитель патриарх: вразумитесь и отстаньте от лукавых прельстителей. Возьмите себе в пример крепость и мужество тех, кто защищает дом Живоначальной Троицы. Владыка благословляет вас на добрые свершения!

Не долго спорили угличане, послали за настоятелем соседнего Спасо-Преображенского храма и стали всем миром целовать крест на верность московскому государю Василию Ивановичу. И присудили также послать призывные грамоты во все окрестные места: Калязин, Кашин, Бежецкий Верх, Устюжну, Ярославль...

Посыпались во все стороны искры от очистительного костра просыпающейся народной совести.

За Суздалем и Владимиром власть царика кончалась. Нижний Новгород усилиями тамошнего воеводы Андрея Алябьева и поддерживающего его из Казани боярина Фёдора Шереметева сохранял верность Шуйскому, более того, распространял своё влияние на соседей. В декабре 1608 года покорность Москве изъявили Балахна, Гороховец, Вязники, Шуя... Воеводы Самозванца, суздальский – Фёдор Плещеев и владимирский – Михаил Вельяминов, должны были противостоять этому наступлению и удерживать в повиновении вверенные земли. Первому это удавалось лучше.

Плещеев был жестоким и деятельным человеком, сам не дремал и другим не давал. Только страх, считал он, может держать людей в должной покорности и потому не стеснялся применять к ослушникам самые строгие меры. Не всегда сам, помощников на кровавые дела хватало, и первым среди них был литовский пан Наливайко. Осуждённый, как и Лисовский, у себя на родине за разбой и убийство и избегнув справедливого возмездия, он нашёл здесь, на Суздальской земле, дело по душе. Плещеев указывал ему на ослушников или просто недовольных, и несчастные были обречены. Никакие доводы или мольбы о милосердии на изверга не действовали, все предавались самой лютой смерти, причём зачастую его собственными руками. Говорили, что сам он из православных и имел духовное звание, поскольку обнаруживал хорошее знакомство со священными текстами. Слухам охотно верили, на расстриг в то время установилась мода. И что интересно, в других пороках, кроме извращённой жестокости, он не замечался, даже в том, на что прямо намекала его фамилия. Одевался чисто и скромно, с собой постоянно носил митрополичий посох, отобранный у несчастного Филарета. Ввиду чрезвычайной скромности, содрал с него позолоту и драгоценные каменья, оставил только дерево, на нём делал зарубки о собственноручно загубленных душах, и но первому взгляду их насчитывалось там не менее ста. Особую прелесть этот выродок находил в разнообразии способов лишения жизни, чего только не напридумывал! Избегал лишь обычного повешения, утверждая, что душа человека, у которого сдавлено горло, вынуждена покидать тело через задний проход и тем оскверняется. Так вот заботился палач о своих жертвах.

Троицкий старец Елизарий уныло брёл по этой запуганной земле, охотников слушать его речи не находилось. Незадолго перед тем крестьяне деревни Бытово отважились написать жалобу в Тушино.

«Царю Государю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои Государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей; лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот хлеб сгорел, а достальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли; мы, сироты твои, скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да с нас же просят твои сотные деньги и панский корм, стоим на правёже, а денег нам взять негде».