Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

И ещё раз удивился Палицын: откуда владыка про его писание знает? Ведь оно только-только измыслено – вот чудеса! Вернувшись на подворье, он собрал братию и объявил о решении Гермогена. Охотников для поездки в Смоленск нашлось немало, отбирали самых крепких. Афанасию пришлось проявить настойчивость, чтобы попасть в их число. «Ничего что хром, – убеждал он, – одну осаду выдюжил и другую, даст Бог, превозмогу, а смолянам много полезен буду». Авраамий в конце концов согласился, много был наслышан о силе духа молодого монаха. Обрадованный Афанасий попытался было склонить к поездке Антипа, но тот отказался, побоявшись оставить беременную жену. Приятели с сожалением развели руками, и Афанасий стал готовиться в дальнюю дорогу.

Этим же утром ключник Пимен пришёл в гости к своему приятелю Макару из дворцового приказа. Посудачили о делах, помыли господские косточки, и Пимен между прочим поинтересовался нынешним царским недугом.

   – Недавно заклад у него случился, – со знанием говорил Макар, – иначе сказать, заперло снизу. Призвали немчуру-трубочиста, он дымоход пробил, теперь льёт гак, что не остановишь. Кровушкой царь-батюшка исходит, смертным криком воет, на весь дворец слышно.

   – О, Господи, неужто лекаря сделать ничего не могут?

   – Стараются, да ить трудно. У тебя зуб болел?

   – Ну как же, давеча чуть на стенку не лез, такое, скажу тебе...

   – Вот, а тут сто зубов и все болят.

   – Как сто, где?

   – Всё там же, в нашем царском заду, совсем его почечуй замучил.

Пимен почесал голову и как бы в раздумье проговорил:

   – Есть у нас на подворье лекаришка, он эту болесть в одночасье лечит.

   – Как?

   – Да так, травой и заговором. Сам евонную похвальбу слышал и людей видал, кому он зубы рвал.

   – Какие зубы, где?

   – Да там же, где у твово царя-батюшки.

   – А-а...

Разговор как бы ненароком переменился, однако Пимен своего приятеля знал, он на таких услугах в люди вышел. С царскими лекарями в то время разговаривали коротко: не вылечил – мешок на голову и в воду, вылечил – наградят и оставят до следующей болезни, так что в конце концов всё равно воды не миновать. На то и рассчитывал хитроумный ключник.

Вечером на подворье пришёл приказ постельничего о немедленной присылке знахаря для лечения царской болезни. Палицын возмутился: мы-де живём Божиим промыслом и никаких иных лукавств не имеем, однако посланец был строг и неумолим. Келарь и сам знал, что против дворцового приказа спорить бесполезно, оттуда могут повелеть хоть что, хоть тучи разогнать, тогда бегай и надувай щёки, пусть без толка, но усердие выкажи. Хорошо, сказал, будет исполнено. Послал за ключником – где у нас такой-сякой? Тот указал на Антипа, и келарь испугался: во всех случаях, успешным или неуспешным выйдет лечение, происшедшее скрыть не удастся и каково будет узнать Гермогену, что в его епархии дают приют знахарям и прочим чаровникам, которыми он постоянно попрекает государя? А если ещё выяснится, что тот же человек принёс весть о боярском заговоре? Живое воображение Палицына заработало вовсю, ему так и слышался строгий голос Гермогена: «Не бери приноса от мздоимца, не лечись у шелудивого...» Призванный пред его очи Антип не выказал ни малейшего беспокойства. Он действительно иногда помогает хворым, но о царской болезни не имеет никакого понятия и вряд ли сможет чем-нибудь помочь.

   – Но как узнали о тебе во дворце?! – воскликнул Палицын.

Антип посмотрел на Пимена, который в присутствии келаря всегда натягивал на себя маску услужливости, и сказал:

   – Вы его спросите.

Пимен выказал возмущение, и такое неистовое, что имелись все основания сомневаться в его искренности.

   – Скажешь, не ходил во дворец и на меня не показывал?

   – Много чести, – фыркнул Пимен.

   – И на патриарший двор не бегаешь с доносами?

Пимен повернулся к Палицыну и обиженно проговорил:

   – Я твоей милости сколько лет служу без обману, почто дозволяешь всякому пришлецу глумиться?

Палицын выглядел растерянным, в делах такого рода он себя уверенным не чувствовал, и Антип пришёл к нему на помощь.

   – Врёт он насчёт без обману, сдаётся, он не только тебе служит.

Келарь растерянно переводил взгляд с одного на другого.

   – Видит истинный Бог, вот те крест, окромя твоей милости иных не знаю! – исступлённо повторял Пимен.

   – Тогда поглядим, какова вера твоему слову, – сказал Антип и обратился к келарю. – Вели, отче, братьев своих сюда позвать.

Келарь повиновался, скоро его палата стала наполняться, братья входили и тревожно переглядывались. Антип сказал так:

   – Ведомо стало, что среди вас имеется некто, предающийся тайным шептаниям о делах обители. Не в угол сор заметает, как ведётся в добром доме, а на показ иным выносит и худую славу на братьев налыгает. Отец Авраамий просил меня вывести этого шептуна на чистую воду, желаете ли вы того же?

По палате пронёсся согласный ответ. Антип достал из ларца два камешка и сказал:

   – Это верь-камни, они не терпят лжи, сразу переменяют цвет: белый становится чёрным, а чёрный – белым. Я буду задавать один и тот же вопрос, каждый после ответа заглянет в ларец и скажет, какой цвет у камня, согласны? – Он подошёл к ветхому старцу и спросил: – Отец Елизарий, говоришь ли ты кому-нибудь на стороне о том, что творится в обители?

   – Господь с тобой, стар я для таких дел.

   – Посмотри на камень, какого он цвета?

   – Белый.

   – Воистину так. А ты, отец Варлаам?

   – За стены давно не хожу и ни с кем из посторонних не глаголю, вот те крест!

   – Какого цвета камень?

   – Белый.

   – Воистину так.

Антип обошёл всех, получая от каждого неизменный ответ. Настала очередь Пимена.

   – А что скажешь ты?

   – То же, что и давече: никому ничего...

   – Какого цвета камень?

   – Белый.

Антип стал обносить ларец и показывать его содержимое. Старцы заглядывали и отшатывались, среди них всё явственнее звучал негодующий ропот. Последним заглянул сам Авраамий и вскричал:

   – Ты нам соврал, брат Пимен, камень не снёс твоей лжи и переменил цвет!

Пимен растерянно забормотал оправдание. Антип вытряхнул на руку содержимое ларьца – камень действительно был чёрным – и пояснил:

   – Через некоторое время после того, как воочию явлено лукавство этого человека, он снова вернёт свой цвет.

Елизарий, один из самых праведных старцев, глянул на присмиревшего Пимена и вынес свой приговор:

   – Ты избрал язык лукавых и безвинно обрёк многих братьев в добычу, пойду совершу заупокойную молитву, отныне для меня ты умер...

   – Подожди, брат, и я с тобой! И я, и я! – раздались голоса. Палата быстро опустела. Палицын осуждающе покачал головой и произнёс:

   – А у меня свой приговор: сам иди на государев двор заместо знахаря!

Пимен пал на колени.

   – Ослобони, святой отец, от позора, ну, какой я знахарь? Дай другое какое наказание, всё стерплю, а от этого ослобони!

   – Ничего, ничего, рыл яму другому, теперь сам в неё прыгай, узнаешь каково, – философски рассудил Палицын. Потом, когда остались одни, он оценивающее оглядел Антипа и сказал: – Хорошо, что уличил шептуна, а всё ж негоже в святой обители кудесить.

   – Что ты, отче, я и в мыслях не держал.

   – Как же с цветом наколдовал?

   – Никак. Я Пимену в отличие от других показал чёрный камень, он же, поверив, что тот при вранье меняет цвет, порешил схитрить и назвал чёрное белым. Сам себя перехитрил.

У Палицына вытянулось лицо.

   – Выходит, кабы Пимен на наживку не клюнул, так и не поймался бы. Ну, ловкач... Как же ты его заподозрил?

Антип пожал плечами.

   – У меня на плутов глаз остёр...

   – Тогда тебе сам Бог велел общему делу послужить! Езжай с нашими братьями в Смоленск, там сейчас острый глаз особенно понадобится.

Антип стал отказываться, ссылаясь на положение жены. Авраамий заявил, что возьмёт её на подворье и учредит самый бережный присмотр. Так же легко разбивались и другие доводы, он умел быть настойчивым, и Антипу не оставалось ничего иного, как согласиться.

Сборы оказались недолгими, уже утром следующего дня небольшой братский отряд выступил в дорогу. В это же время бывший ключник стоял на коленях перед царским постельничим и признавался в своём оговоре. Постельничий ничего не хотел слушать, он уже обнадёжил государя о скором приходе нового чудодея, слова присланного из подворья счёл за блажь и для начала приказал его выпороть. Пимена учили по всем дворцовым правилам, так что в конце концов вынудили согласиться на всё, что потребуется. В каком-то полубеспамятстве приказал он принести трав, первых, что пришли в голову, сделал из них отвар и отослал на пользование царю. Как ни странно, но тому полегчало, и Пимена выпороли опять за то, что сначала отказывался от лечебы. С тех пор его никто не видел.

В то время как Одигитрия начинала свой путь к Смоленску, в пограничный Велиж прибыл Михаил Молчанов с письмом московских заговорщиков. Здесь началовал его давний приятель Александр Гонсевский, королевский посол в Московии при Лжедимитрии I. То развесёлое время было памятно обоим. Нескончаемые пиры и молодецкие забавы, шумное веселье и бессовестные оргии – всё это сблизило их, хотя и ненадолго. Падение Лжедимитрия имело роковые последствия для каждого: Гонсевского задержали в Москве как заложника, а Молчанова вынудили удариться в бега. Польская сторона решительно требовала возвращения задержанного посольства, Гонсевский думал, что это король заботится о своём верном слуге, на самом же деле решительность диктовалась лишь практикой межгосударственных отношений. Когда Гонсевский наконец вернулся, у трона толпились новые люди, пуще всего опасающиеся появления прежних любимчиков, и ему пришлось довольствоваться скромной должностью велижского старосты.

Гонсевский обиделся и решил, что обойдётся без королевских милостей. Затеял большое строительство и зажил на широкую ногу: давал богатые пиры, устраивал шумные охоты, приглашал музыкантов и артистов на весёлые представления. Соседи к чудачествам нового старосты особого интереса не проявили, да и сам он скоро понял, что велижский замок, каким бы шикарным ни был, всегда уступит даже самому невзрачному внутреннему дворику королевского Вавеля. Отныне возвращение в мир большой политики стало его самым заветным желанием, и он всеми силами старался обратить на себя высокое внимание: устраивал постоянные набеги на московские области, наводнил их своими лазутчиками, давал приют всякому сброду, учинял шумные беспорядки на границе. Нынешний московский посланец явился для него настоящей находкой, он вызвался лично препроводить его к Сигизмунду и выжидал удобного случая, чтобы сделать это с надлежащим шумом. Королевские слабости и привычки этому хитрецу были хорошо известны.

Приглашённый из Рима знаменитый художник написал по его заказу портрет Сигизмунда, Гонсевский часто сиживал перед ним. Длинное лицо, увенчанное высокой шляпой, вздёрнутые брови, хитрый взгляд, изящная бородка и усы. Во всём облике несомненное величие, что конечно же стоило отнести на счёт художника, и в то же время явное лукавство и притворство – следствие полученного иезуитского воспитания. «Неужели мне не удастся превозмочь эту величественную посредственность? – задавал себе один и тот же вопрос Гонсевский. – Надо бы только отыскать к ней верный ключик. Но где он, этот ключик?» Он раз за разом перебирал всё, что было известно о желаниях и капризах короля.

Двадцать лет назад шведского принца Вазу посадили на польский трон под именем Сигизмунда III. В уме честолюбивого юноши, ставшего повелителем огромной территории между северными и южными морями, роились дерзкие мечты: он должен создать империю и сравняться славою с великими завоевателями прошлого. Увы, природа не отпустила на это ни ума, ни характера. Сначала был утерян шведский престол, который оттягал собственный дядя Карл. Долгое время племянник не терял надежды на его возвращение, у него всё ещё оставалась Финляндия под управлением преданного Флеминга. Но тот неожиданно умер, а коварный дядя, ворвавшись в родовой замок, велел открыть гроб и так оттрепал усопшего за бороду, что у него отвалилась голова. Вместе с ней отпала и Финляндия. «Эта партия мною проиграна, – сказал себе Сигизмунд, – начнём другую», имея в виду восточного соседа.

Он любил играть в шахматы. Рассчитывать на многие ходы вперёд, наносить неожиданные удары, угрожать королю, овладеть, если повезёт, королевой – игра действительно достойная его высокого положения. В выборе партнёров проявлял известную осторожность, но это только ему казалось. В жестокой борьбе за право сыграть партию с королём побеждали самые ловкие, хорошо знающие, как нужно действовать, ибо нередко шахматные партии имели вполне реальное продолжение.

На некоторое время партнёром короля стал Юрий Мнишек, отец печально известной авантюристки. То был первостатейный плут. Свою ловкость в отношении королевских особ он начал проявлять ещё много лет назад, когда нашёл способ быстро утешить Сигизмунда II, удручённого смертью любимой жены. Мнишек отыскал в одном из монастырей удивительно похожую на усопшую королеву монахиню, проник к ней переодевшись в женское платье и после недолгих уговоров склонил к тому, чтобы исполнить свой патриотический долг. Его величество остался доволен, и Мнишек впоследствии поставлял ему новых патриоток, пока не довёл до полного истощения, физического и материального: денег по смерти расшалившегося короля не нашлось даже на похороны. Этот самый Мнишек и подбросил Сигизмунду мысль о мнимом русском царевиче, прибегнув к понятной ему аналогии: пешка, ставшая ферзём, может быстро привести к выигрышу восточную партию. Мысль понравилась и стала претворяться в жизнь. На первых порах затея складывалась удачно. Претендент надавал кучу обещаний: при воцарении возвратить королю Смоленскую и Северскую земли с соседними областями, отдать жене Псков и Новгород – словом, поступиться изрядным куском западной Московии. На деле, однако, с выполнением обязательств не спешил и после низвержения был быстро заменён вторым проходимцем с теми же надеждами на уступку московских земель. Теперь перестал их оправдывать и новый «господарчик».

Пришла пора сменить шахматного партнёра. На некоторое время им стал Лев Сапега, давний приверженец идеи об униатском государстве. Теперь у него нашлись новые доводы в её поддержку. Нужно перестать делать ставку на жалкие пешки, у короля подрастает собственный сын; утомлённые распрей русские бояре давно говорят о том, чтобы посадить на московский трон чужеземного принца, и многие не прочь видеть на нём Владислава. На перечисление выгод от такой удачной комбинации у красноречивого канцлера едва хватало слов, лишь об одной, личной, умалчивал: себя, знатока русских дел, он видел в роли наставника молодого царя, а значит, всевластным управителем Московии. Сигизмунд в конце концов идею воспринял. Да и попробовал бы он противиться, если хитрый канцлер обложил его со всех сторон: взял в союзницы королеву Анну, добился одобрения со стороны сейма и местных (поветовых) сеймиков, провёл несколько льготных законов для тех, кто с оружием в руках будет отстаивать права королевича.

И тут в уже почти налаженное дело вмешался новый шахматный партнёр: Франческа Симонетта, которого новый папа Павел V назначил свои личным представителем в Польше. Все усилия папского нунция сразу же направились на расширение и укрепление католической веры, быстрые успехи в этом деле сулили ему кардинальскую шапку. С появлением Симонетты началось наступление на православие: монастыри и храмы передавались униатам, закрывались школы, везде стали властвовать иезуиты. Король, громко провозглашающий себя защитником веры и заявляющий о свободе вероисповедания, на деле потворствовал мракобесию нунция. Тому показалось мало и этого. Молодой, неустойчивый в вере королевич, уверял он, не готов к тому, чтобы стать русским царём, тем более, что русские бояре будут настаивать на его переходе в православие. Нет, для надёжной защиты апостольской веры нужна более сильная и крепкая личность, нужен сам король. У Сигизмунда закружилась голова: может быть, это как раз то, о чём мечталось в юности? Он, правда, немного колебался, и тогда Симонетта сделал сильный ход: познакомил со своей юной и прелестной племянницей. Та действовала смело, напористо, так что позиции королевы заметно пошатнулись, а вместе с ними упали шансы партии королевича.

Все понимали, что восшествие Сигизмунда на русский трон почти наверняка потребует военного вмешательства. Вторжению в соседнее государство следовало придать законную видимость. За дело взялся сам Симонетта. Немецкому императору был направлен манифест, в котором доказывалось законное право польских королей на обладание Русью. Письмо с просьбой благословить богоугодное дело полетело и в Рим. Оба послания удостоились весьма уклончивых ответов, но Сигизмунда это не обескуражило, он пока довольствовался званием «О, мой Цезарь!», которым его удостоила юная итальянка.

В июле Сигизмунд приехал в Минск, чтобы решить вопрос о ближайших действиях в отношении Москвы. На совет были призваны ближайшие доверенные лица. Доклад в присущей для себя велеречивой манере делал канцлер Сапега, доказывавший необходимость срочного похода на Москву. Победы Скопина и союзных войск, говорил он, способствуют скорому преодолению смуты с нежелательными для нас последствиями: укрепление русско-шведского союза и усиление антипольских настроений. Сейчас, когда у русских нет единства, мы должны поддержать своих сторонников и помочь им всеми средствами, в том числе военными. Обширные российские пространства дают возможность нашей бедной шляхте испоместиться в Московии, успокоить недовольство и отбить охоту к новым мятежам...

Король проявлял явные признаки недовольства говорливостью канцлера. Всё это хорошо известно, убеждать в необходимости похода в Московию его не нужно. Речь должна идти уже о более конкретных вещах. Опытный Сапега почувствовал нетерпение его величества и быстро поправился. Предстоящий поход находит всеобщую поддержку у польской шляхты. Замелькали известные имена: киевский воевода князь Острожский, перемышленский кастелян Стадницкий, литовский маршал Дорогостайский, сендомирский староста Любомирский, брацлавский староста Тышкевич, Хмельницкий староста Струсь... Помимо природных польских панов принять участие в походе выразили желание немцы, венгры, запорожские казаки, татары...

От такого известия король посветлел лицом, его на строение улучшилось, и витавшая в воздухе гроза разрядилась. Благодушный настрой не разделял гетман Жолкевский, он сидел с мрачным видом и только выдержка старого солдата не позволяла подать рассерженный голос. Король всё же обратил на него внимание и спросил о причине недовольства. Гетман подлаживаться не стал, положение, по его мнению, не столь блестящее. Настоящих бойцов крайне мало, основная часть войска – неуправляемый сброд своевольцев и развратников, особенно венгры и запорожцы. Нет осадных орудий, плохо с порохом и провиантом...

   – Довольно! – резко оборвал его король. – Эти причитания не делают честь вашему званию. Что толку жаловаться и повторять: нет, нет, нет... Сделайте так, чтобы всё было.

Жолкевский и глазом не моргнул, спокойно, как ни в чём не бывало, продолжил:

   – Ваше Величество знает, что без тяжёлых осадных орудий такие крепости, как Смоленск, не берутся. Их нужно везти издалека...

   – Мне что за дело? Везите хоть с того света.

Сапега счёл нужным вмешаться:

   – Пан гетман проявляет излишнее беспокойство, нам известно, что Смоленск не намерен защищаться, да ему и нечем это делать: оттуда выведен почти весь гарнизон и отправлен на усиление Скопина. Его Величеству вообще достаточно обнажить саблю, чтобы Московия покорно склонилась перед нами.

   – Пан канцлер может слушать кого угодно, я же доверяю только надёжным источникам,– буркнул Жолкевский.

Первым московским боярам трудно подать весть, хотя у нас есть свидетельства и из такого источника. Несколько бояр вкупе с другими весьма достойными людьми обратились с письмом, в котором призывают Ваше Величество спасти их землю от полного разорения, – заметив недоверчивую усмешку Жолкевского, Сапега добавил: – Привёзший письмо здесь и может лично засвидетельствовать их нижайшую просьбу.

Сигизмунд согласно наклонил голову, и в палату вошёл Гонсевский, за которым следовал Молчанов. Изящно поклонившись, Гонсевский посторонился, пропуская Молчанова вперёд. Тот пал на колени и возопил:

   – Великий государь, явись спасителем нашего народа, Москва желает целовать крест на верность твоему величеству.

Король улыбнулся.

   – Поднимись, добрый человек, – сказал он, обращаясь к Молчанову, – просьбу наших русских братьев мы внимательно рассмотрим, а пока...

   – А пока сделай милость и прими наше скромное подношение.

Молчанов стал расстёгивать кафтан. Присутствующие осуждающе закачали головами: мало того, что невежда перебивает короля, он ещё осмеливается раздеваться в его присутствии. Но Сигизмунд движением руки погасил недовольный ропот. Молчанов, сняв кафтан, сунул его Гонсевскому, который развёл руками, прося извинения за плохо воспитанного посланца, а сам принялся разматывать обёрнутую вокруг туловища холстину. Справившись с этим делом, он выказал намерение самолично вручить её королю, однако был решительно остановлен велижским старостой – согласно дворцовому этикету, король мог брать что бы то ни было только из рук своих подданных. Гонсевский возвратил кафтан Молчанову, взял у него холст и развернул перед королём. Тот не смог удержать изумлённого возгласа. Гонсевский, нисколько не смущаясь, распорядился поднести свечи поближе, чтобы лучше рассмотреть разворот. Участники совещания тянули головы и кляли Гонсевского, обрёкшего их на унизительное томление, а тот, не обращая на них внимания, действовал по своей задумке. Судя по всему, увиденное произвело на короля весьма отрадное впечатление, он милостиво глянул на Молчанова и протянул ему руку для поцелуя. Лишь потом обратился к сановникам:

   – Не правда ли, это любопытно, господа?

Гонсевский повернул холст, и господам ничего не оставалось делать, как выказывать своё восхищение вслед за королём. Увиденное стоило того: на холсте был изображён Сигизмунд, увенчанный шапкой Мономаха!

   – Вашему Величеству очень подходит сей убор, – выразил общее мнение Симонетта. Лишь Жолкевский пробурчал насчёт того, что надеть эту шапку будет не так просто. Тогда Молчанов, повинуясь лёгкому толчку Гонсевского, снова бухнулся на колени и вскричал:

   – Прогони узурпатора Шуйского, приведи своё славное войско, сядь о конь и сделай... – от избытка чувств он подавился слюной и запнулся.

   – И сделай ход конём, – громко сказал Гонсевский, разрядив возникшую было неловкость.

Король рассмеялся, а вместе с ним и всё окружение. Вопрос о походе на Москву был решён окончательно.