Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

   – И то правда, нашего города милее нету. Пан верно сказал: Жигимонд искал-искал, лучше не нашёл.

Макшеев всё же опомнился и усмехнулся:

   – Молоко квасим, а корова не доена, да и нет пока коровы, покупать требуется...

Морткин поддержал:

   – Иван Петрович верно сказал, королевскую честь ещё добыть надобно. Власть у нас теперь горластая, её перекричать непросто.

   – Ничё, – послышалось со всех сторон, – и у нас горлопаны найдутся.

   – Тихо! – строго сказал Морткин. – Слушать, что говорю. Шеин станет королевский универсал на совете обсуждать, там у него большинство, решат, как скажет. А нам надобно заставить его к миру выйти, на площадь. Согнать туда поболе своих крикунов, пусть орут к королевской пользе, кто своей охотой, кто за деньги. Не скупитесь, мы счёт ведём, каждому после сторицей воздастся. Ныне нашему делу великое испытание грядёт, так уж порадейте со всей душой.

Состоявшееся после собрания застолье гремело ликующими голосами. Зенковский находился в центре внимания, то был уже не привычный щёголь-коробейник, но представитель будущей власти и перед ним заискивали. Он и сам быстро переменился, заважничал, в голосе появились покровительственные нотки.

   – Королевскую милость следует заслужить ежедневным действием, нам нужны не только крики, но зримые дела, даже малого достоинства. Дерзайте, Панове!

Морткин свёл его с Салтыковым, оба приглянулись друг другу и держались вместе.

   – О каких зримых делах ты всё время толкуешь? – спросил Салтыков.

   – Шеин – крепкий орешек, он может не подчиниться общему приговору и будет стоять до конца. Нам нужно наверняка знать о его намерениях. Приказы, распоряжения, воеводские бумаги – вся его кухня должна быть известна. Если бы добраться до воеводской избы...

   – И что тогда? – неожиданно заинтересовался Салтыков.

   – О, такой удалец будет отмечен самим королём и получит из его рук высокую должность. Но где его найти?

Иван усмехнулся, он знал где.

В тот же вечер во время очередного свидания с Дарьей ему пришлось применить все свои навыки сердцееда.

   – Яблочко моё наливчатое, жемчужинка блескотная, нанизал бы тебя на ожерелье и носил кажен день не снимаючи, – страстно шептал он. Под его сильными и умелыми руками девушка трепетала, как испуганная птица, но всё же доверчиво льнула к нему, ответно устремляясь навстречу. – Зоренька моя ясная, забрала ты в полон моё ретивое. Так и глядел бы на тебя денно и нощно, так и целовал бы в уста, не зная поста...

У Дарьи закружилась голова, на какое-то время она опрокинулась в беспамятство, а когда пришла в себя, устрашилась того, что произошло и разрыдалась. Иван утешал по-своему:

   – Эка беда, была гусеницей, стала бабочкой, раньше ползала, теперь летать станешь.

   – И рада бы летать, да хвост в дёгте, – проговорила Дарья, её большие глаза снова наполнились слезами.

   – Ну-ну, будя, такую как ты всяк замуж возьмёт, с хвостом или без хвоста.

   – А ты? – чуть слышно выдохнула Дарья. – Пойдём к тятеньке, повинимся, он добрый, всё поймёт.

Тут, как рассудил Иван, и пришло время ему открыться. Рассказал о себе всё, об отце, о царе Димитрии, почему и зачем приехал в Смоленск. У Дарьи глаза вмиг просохли, она слушала и наполнялась гордостью – так вот он каков, её молодец, тятенька будет только рад. Иван, однако, быстро разочаровал: ни за что не отдаст он тебя царёву изменнику, ибо находится во всей воле Шеина, а тот Шуйскому как верный пёс.

   – Что же делать? – испугалась Дарья.

Тогда Салтыков рассказал про сегодняшнее собрание и королевский универсал. Если убедим Шеина сдать город, то все станем слугами короля, всякий раздор пропадёт и причин у отца противиться их свадьбе не будет. Дарья от радости захлопала в ладоши.

   – Погоди, – умерил её пыл Салтыков, – прежде нужно Шеина сломить, выбить у него саблю, чтоб не махал перед королём и не обрекал Смоленск на кровопролитие.

Дарья ласково перебирала его волосы.

   – Сделай, как говоришь, ты у меня такой бедовый.

   – Сделаю, коли поможешь.

Как и обещал посланец Сапеги, королевский универсал был доставлен в Смоленск на следующий день. Воевода собрал ратных начальников, пригласил посадских старост и зачитал послание. Король требовал добровольной сдачи города, обещая милость за покорность и строгую кару за противление. Услышав угрозы, ратники сразу забряцали оружием, загремели хриплыми голосами, выражая готовность дать ответ пушками. В их возмущённом хоре выделился густой бас Михайлы Борисова: «Его величию нужно дать ответ по приличию!» Юрий Огопьянов, один из старост, дёрнул крикуна за полу кафтана, усадил на место.

   – Такое дело не криком решают, – рассудительно сказал он, поглаживая пышную бороду, – надо с народом посоветоваться, а прежде всего с владыкой, – и, увидев, что Шеин поморщился, настойчиво подтвердил: – с владыкой прежде всего.

Шеин не сдержал недовольства:

   – К нему идти – время терять, окромя пустых наставлений ничего не услышишь.

   – Ты всё же укроти норов и пойди. Речь не о пушках, о наших душах – это как раз по его части.

Огопьянова поддержал другой староста, Лука Горбачёв, и Шеину пришлось повиноваться.

Смоленский архиепископ Сергий был нестар годами, но окружавшие его лицо белокурые волосы напоминали седины, отчего он казался старше. На его строгом лице выделялись большие огненные глаза. Он сурово глянул на воеводу и спросил:

   – С чем пришёл, с гордостью или смирением?

   – Я к тебе не на исповедь, – вспыхнул было Шеин, но нашёл силы, чтобы осечь голос и уже спокойно произнёс: – но за пастырским советом.

Сергий сумел оценить миролюбивые намерения воеводы и одобрительно произнёс:

   – Кроткий ответ отвращает гнев, а оскорбительное слово возбуждает ярость. О чём ты желаешь посоветоваться, сын мой?

Шеин поведал о королевском послании и желании старост выйти с ним к горожанам.

   – Что же тебя смущает?

   – Время, время, святой отец. Его жалко тратить на то, чтобы слушать крикунов. В городе немало пособников короля, они чают открыть перед ним ворота, зачем давать им возможность смущать народ? Когда наступает неприятель, нельзя расслаблять войско сомнениями – таков давний воеводский закон.

Сергий понимающе наклонил голову и заговорил медленно, весомо, как бы противопоставляя свою речь горячности воеводы.

   – Господь даёт нам пример смиренномудрия, он учил слушать всех: правого и неправого, фарисея и мытаря. Тако же и нам не след закрывать уши для одних и открывать перед другими. Вспомни Соломона: «Кто даёт ответ, не выслушав, тот глуп и стыд ему». Патриарх прислал в защиту города лик Богоматери, 8 сентября, в день рождения Святой Владычицы, будем встречать его всем миром. Тогда и послушаем, что скажут горожане. А насчёт воеводского закона ты прав: войско расслаблять не след. Иди, готовь его к битве, дай-ка я тебя благословлю...

8 сентября в городе царило праздничное оживление. Храмы гремели торжественным благовестом, нарядно одетые люди плотными рядами стояли вдоль московской дороги, по всей Рачевке, вплоть до Успенского собора, перед которым должно было произойти главное действо. Места занимались затемно, каждому хотелось стать на пути торжественного хода, а если повезёт, дотронуться до чудотворной. Вера в её неодолимую силу была изумительной, о том имелись многочисленные свидетельства.

Говорили, что икона эта писалась евангелистом Лукой ещё при жизни Богородицы и получила её одобрение. «Благодать родившегося от меня и моя с сею иконою будет», – будто бы сказала Божия Матерь. Ею благословил греческий император Константин свою дочь Анну, отправлявшуюся в долгий путь к черниговскому князю Всеволоду, отчего и нарёк её Одигитрией – Путеводительницей. Сын Всеволода, Владимир Мономах, выстроил для Одигитрии в Смоленске соборный храм Успения, который и стал для неё родным домом на многие века. С той поры Одигитрия верно служила городу: отстояла его от полчищ Батыя, не допустила нашествия Тамерлана, к её защите не раз прибегали московские и литовские правители, она помогала всем: исцеляла страждущих, давала силу немощным, подкрепляла малодушных, утешала скорбящих.

В толпе встречающих повторялись на разные лады давно известные истории. Про воина Меркурия, обретшего от неё неодолимую силу и победившего ордынских богатырей; о великой княгине Софии, получившей благодать на рождение сына Ивана, освободившего русскую землю от ордынского ига; о его сыне, великом князе Василии, возвратившем по её наущению исконный русский город Смоленск. И вот, наконец, прозрачное сентябрьское утро огласилось криками ликования – показался торжественный поезд, сопровождавший чудотворную икону. Грянули торжественные песнопения, радостнее зазвонили колокола. Люди опускались на колени и со слезами на глазах повторяли на разные лады: «Пресвятая Богородица, помоги нам! Погибаем! Поспеши нам на помощь. Тебя призываем, вразуми, дай силу, чтобы добрыми делами, честными мыслями и верою заслужить право на Твоё Материнское заступничество!»

Процессия продвигалась медленно и торжественно. Впереди длинной колонной шли монахи Духовского монастыря с зажжёнными свечами, они как бы расчищали путь Владычице, оберегая её от всякой скверны. За ними в облаках синеватого ароматного дыма следовали священники в парадных одеяниях, у каждого были кадильница и мирница с благовониями. Далее с подобающим сану величием плыли облачённые в золототканые ризы высшие церковные иерархи смоленской епархии, а уже за ними на увитых цветами носилках – сама Одигитрия. Склонив голову к Божественному младенцу, она смотрела на людей спокойно, всепонимающе, как бы говоря: «Доверьтесь моей защите и обретёте жизнь вечную». Носилки сопровождались прибывшими с иконой москвичами и певчими, чьи голоса тонули в хоре молитв и приветственных криках встречающих. Почтив проплывшую мимо икону, они вставали с колен и присоединялись к процессии, так что Соборная площадь, куда она прибыла, не смогла вместить всех. Люди размещались в примыкающих переулках, облепили деревья и крыши домов.

Носилки остановились перед собором, где на возвышении стоял архиепископ в окружении первых горожан. Сергий преклонил колени перед иконой, приложился к ней и, вернувшись на ступени собора, начал читать величальную молитву. Хор поддерживал его торжественным пением.

   – Всё упование на Тебя возлагаем, Матерь Божия, сохрани нас под кровом своим! – говорил Сергий, и ему вторил хор.

   – Сохрани-и! – гремело на площади.

   – Всесвятая Богородица, не вверь нас человеческому предстательству, но сама заступи и помилуй нас!

– Помилу-у-уй! – эхом отзывалось на площади и в переулках.

Казалось, всё и вся было охвачено единым благоговейным порывом, однако так только казалось, у иных находились дела и помимо молитвы. Шеин разглядывал волнующееся море голов и волновался: ответят ли горожане с таким же единодушием на королевский универсал? Князь Морткин, повторяя согласно со всеми призывы Сергия, внимательно высматривал своих рассеянных по толпе сторонников, его тоже заботило поведение горожан. Были здесь ещё два чересчур внимательных человека – Афанасий и Антип, стоявшие среди новоприбывших. Оба с интересом озирались по сторонам, разглядывая незнакомый город и его жителей. Внезапно Антип напрягся, мелькнуло, как ему показалось, где-то виденное лицо, и он стал пробираться по направлению к нему. На него шикали, заступали дорогу, а он упрямо продвигался к цели. Ба! Да ведь это же Иван Салтыков, румяный красавец, на которого делались приговоры. Но почему такое странное одеяние? Может быть, ошибся? Да нет, всё тот же малозаметный шрам на щеке – он! Салтыков почувствовал его взгляд и повернул голову, какое-то мгновение они смотрели друг на друга, но потом тот стремительно бросился в сторону.

А славословие в честь Богородицы всё продолжалось. Прошло уже довольно времени, но утомления никто не чувствовал, только восторг, священный трепет властвовали на площади. Владычицу перенесли на возвышение, теперь она смотрела на свою паству, и каждому казалось, что именно на него. Её приподнятая правая рука с отогнутыми перстами как бы предостерегала от дурного, призывала к осмотрительности.

   – Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою! – возвестил Сергий.

   – Радуйся! – загремел хор.

   – Ра-а-дуй-ся... – раскатилось по площади.

Сергий поднял посох, устанавливая тишину.

   – А теперь, православные, слушайте слово воеводы.

Он отошёл в сторону, уступая место Шеину. Тот вышел вперёд.

   – Жители славного Смоленска! В суровый час вернулась к нам Заступница, ныне её помощь нужна как никогда. Жигимонд, король польский, прислал к нам грамоту, требуя сдать ему город и изменить нашему законному государю.

Стало совсем тихо, слишком уж круто завернул воевода, не дал времени опомниться.

   – Слушайте королевскую грамоту и решайте, как быть.

Шеин выдвинул вперёд Михайлу Борисова, и тот загремел:

«Со смерти Феодора Бог послал на Московское государство несчастья и междоусобицы; брат идёт на брата, а немцы берут города, чтобы истребить православную веру. И вот многие люди Московского государства били нам челом разными тайными присылками, чтобы мы как государь христианский и ближайший приятель русского государства сжалились над разорением и истреблением веры христианской и церквей Божиих, жён и детей ваших не допустили до конечной гибели. Мы, великий король христианский, соболезнуя о таких бедствиях и непрестанных кровопролитиях, идём к вам своей особою с великим войском не для того, чтобы вас воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы охранить вас от всех ваших врагов, избавить от рабства и конечного погубления, остановить разлитие христианской крови, непорушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину...»

Трубный голос малого воеводы разносился по окрестностям, его слышали, но не все понимали. Витиеватое многословие туманило головы, не позволяло добираться до сути. Толкали, переспрашивали друг друга:

   – Чего это Жигимонд расплакался?

   – Тебя, дурня жалеет, от немца защитить хочет.

   – Весной как нашу Пореченскую волость грабили, ни одного немца не видел, все его паны. На хрена такая жалость?

На пореченца зашикали, кто-то из людей Морткина даже дал под дых – не мешай слушать.

«И вы бы, смоляне, были рады нашей королевской милости и вышли бы к нам с хлебом-солью, и пожелали бы быть под высокой королевской рукой нашей; а мы, принявши вас в охранение, будем содержать вас непорушимо в свободе и во всякой чести, не нарушая русской веры вашей; и если захотите ударить челом и целовать нам крест на всём этом, то мы утвердим всё листом нашим с королевской печатью и во всём поступим с вами так, как только вам будет достойно и наилучше...»

Площадь всколыхнулась гневными криками.

   – Чего захотел – крест целовать! Али забыл, что мы люди московские?

   – Были когда-то и иными, – начали подавать голоса королевские пособники, – дедов клали в литовскую землю, их кости, поди, ещё не сгнили.

Толстомордый парень из их числа съехидничал:

   – Недаром говорили: смоляне – польская кость, только собачьим мясом обросла.

   – А ещё говорили, что мы всем миром блоху задавили! – вскричали возмущённые горожане и так стали напирать на толстяка, что сбили с ног и едва не затоптали. Потасовки затевались в разных концах, гневные голоса набирали силу.

Борисов, собрав напоследок всю мощь голоса громыхнул:

«Если же вы пренебрежёте настоящим Божиим милосердием и нашей королевской милостью, то предадите жён ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему».

Не хватало именно этой угрозы, чтобы возмущение от нарушенной благости обернулось общим гневом. В нём растворились жалкие крики тех, кто пытался сочувствовать королевскому посланию, женщины царапали им лица, старухи колотили своими клюками, мужчины сбивали с ног.

Сергий дал знак, и хор загремел:

«Пресвятая Богородица, всесильным заступничеством своим умоли Сына Твоего даровать нам победу над супостатом».

А когда пение закончилось, шепнул Шеину: «Приводи людей к присяге», и сунул ему заготовленный лист – всё, оказывается, предусмотрел заранее. Шеин сам понимал, что случай упускать нельзя и выступил вперёд.

   – Жители Смоленска! Какой дадим ответ польскому королю на его наглое требование? Станем ли изменять нашему природному государю?

   – Не-е-т... – выдохнула площадь.

Будем ли стоять за свой город Смоленск?

   – Да-а-а...

   – Тогда перед Всевидящей Владычицей нашей дадим присягу.

Он сунул листок Борисову – читай! Тот загремел снова:

   – Клянёмся Всемогущим Богом государю своему не изменять, над ратными людьми подвоху никакова не учинять, начальников своих слушаться и с Литвой битца до смерти. Живучи в городе, в осаде сидеть, на сторожу, на стену и в слухи ходить без спору, со стен не скидываться и с литовскими людьми не ссылаться, во всём прямить и государю своему законному добра хотети...

Слова присяги неоднократно прерывались согласными голосами горожан.

   – Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся! – гремело на площади. В суровый мужской хор вплетались женские и детские голоса, звонкие и по-старчески хриплые. Клялись все.

Многие участники торжества, в том числе москвичи, сопровождавшие Одигитрию, были приглашены архимандритом на обед. Он и воевода сидели рядом, их отношения заметно потеплели. Шеин был приятно удивлён необыкновенной предусмотрительностью владыки, который умело направлял в нужное русло священное благоговение горожан. Антип, воспользовавшись удобным случаем, рассказал воеводе об увиденном сегодня посланце московских заговорщиков. Шеин тотчас же приказал Горчакову учредить его розыск.

– Надо словить гадёныша, покудова в нём яд не настоялся. Через него на местных аспидов выйдем, их, чаю, немало у нас развелось. Видел, как нынче клубками вились? Пошли людей к воротам, чтоб проверяли всех чужих, особливо купцов. Торговых старост поспрошай, пусть покажут на новичков, по домам наших смутьянов пошарь – словом, не мне тебя учить. И москвичей, – указал он на Антипа и его товарища, – к делу подключи, нам свежий глаз не помешает...

Сам Шеин спешно занялся боевым расчётом своего войска. Он разделил его на две части: одна имела постоянную приписку к определённым участкам крепости, другая находилась в резерве, её мыслилось использовать по обстоятельствам в наиболее опасных местах. Распределял по стенам лично, делая это мудро и по-воеводски, и по-человечески. На каждую башню и примыкающую к ней стену (прясло) назначал свой наряд, в котором мешал всех: дворян, детей боярских, пушкарей, посадских, прибеглых крестьян. Будто бы заранее знал, что из этих извечных недругов, вынужденных долгое время жить бок о бок, нужно создавать одну боевую семью. Непросто давалось такое решение. Дворяне и дети боярские хотели только началовать, о подчинении их простолюдинам не могло быть и речи, поэтому в каждый наряд приходилось назначать дворянского голову и посадского начальника. Посадские тоже ревниво следили, чтобы не отдавалось предпочтение какой-либо слободе. Кузнецы, плотники, шорники, кожевенники, прасолы, хлебники, мясники, солодовники, портные, сапожники – словом, весь ремесловый люд придирчиво считал, сколько начальных людей приходится на свой цех, и жаловался, если находил ущемление. Шеин, идя им навстречу, иначил прежние решения, пока наконец не возмутился пустой тратой времени и не приказал Фильке сделать осадную роспись, чтобы в дальнейшем не отступать от неё ни на шаг.

В дни, когда готовился этот документ, Филька сделался едва ли не самым важным после воеводы человеком. За ним ходили толпой и канючили:

   – Смени скорняка Прошку, от него вся башня кислятиной провоняла. А Захарка, какой с него десятник? Ему сопли утюгом промокать, только и знает, что мерку снять да задаток взять, портняжки у нас искони в начальниках не ходили...

Филька с важным лицом прочищал гусиное перо о свои длинные сальные волосы и что-то помечал в синей книжице. На самом деле всё оставалось так, как указал воевода, он тоже был памятлив. 12 сентября роспись была закончена, и Шеин решил сделать ей проверку. Начал с Городецкой башни, прозванной народом Веселухой из-за близкого соседства с кабаком. Филька, всегда тащившийся сзади, неожиданно проскочил вперёд.

   – Пройдём по Воровской улице, осударь-воевода, по ней ближе.

Улица была скрытная, потому как шла по оврагу, во рву, и изначально называлась Вровской, это уж позже изменила на более благозвучное для русского уха название. Шеин послушно двинулся за ним. Пока шли, Филька сыпал цифрами из осадной росписи:

   – На башне и правом прясле стены приказано стоять сотнику Жданко Светичу. При нём 63 бойца, 26 самопалов, 17 бердышей, 8 ручниц. Пушек всего пять. В подошвенном бою две пищали затинные, к ним затинщики Ивашка-рыбарь да Дружинка-седельник. В среднем бою, выше того, пищаль сороковая, пушкарь к ней Жданко Остафьев да тута же затинная пищаль, затинщик к ней Никонко-портной мастер. В верхнем бою пищаль сороковая, пушкарь к ней Михалко-сапожник...

   – Погоди, – оборвал его Шеин, – с пушкарями сам разберусь.

Начальство появилось так неожиданно, что башенный голова Жданко Светич растерялся. Воевода добродушно похлопал его по плечу.

   – Не пугайся, не кусаюсь... Буду смотреть твоё хозяйство, но прежде всего приведи-ка ко мне пушкарей.

Жданко почесал голову.

   – У Ивашки жена вчерась разродилась, так он с Никонкой и Михалкой...

   – Понятно, портной дитенку платье шьёт, а сапожник обутку. Пять минут тебе сроку, чтобы все тут стояли. Все!

Жданко исчез в мгновенье ока. С башенного верха, из-под навеса, где висел вестовой колокол, выглянул Гришка-дозорный. Он увидел ухмыляющееся лицо Фильки и сразу всё понял. Вчера в кабаке после изрядной выпивки, когда глаза перекосились, стали похваляться остротой зрения. Гришка уверял: когда на вышке, весь город вижу и всё заполье, ни одна птаха не пролетит без замета. Филька его задорил, ты бы, говорил, не ворон считал, а на землю глядел, не то кого важного проворонишь. Гришка за словом в карман не полезет, крикнул в ответ: я на земле не то что важного, даже такую гниду как ты разгляжу. В общем, едва до драки не дошло. И вот ныне Филька устроил продолжение спора, подведя воеводу незамеченным почти под самую башню. Подло, конечно, устроил.

Шеин строго распекал наскоро собранных бойцов и их начальника за беспечность. Те стояли опустив головы, лишь нет-нет да бросали на Фильку злобные взгляды, а Гришка с вышки погрозил ему кулаком. Когда же разнос кончился и Шеин ушёл, пообещав вскорости наведаться снова, в воздухе долго висела брань в отношении воеводского прихвостня.

Продолжая обход далее, Шеин обратил внимание на нескольких каменщиков, работающих на участке стены между Веселухой и Авраамиевской башней. Жданко объяснил, что они заделывают трещину, и князь обеспокоился: недавно по его приказу проводился тщательный осмотр крепостных сооружений и никаких трещин не обнаружилось. Откуда она взялась? Он поспешил к рабочим, чтобы лично осмотреть повреждение. На подходе его встретил десятник Егор, тот самый, кто так ловко сосчитал галок на Успенском соборе.

   – А, свистун, – узнал его Шеин, – ну-ка, покажи свою стенку.

Егор молча полез наверх и поманил воеводу за собой. Тот усмехнулся бесхитростности мужика, обращавшегося с князем как с ровней, однако ничего, послушался.

   – Ты прости, осударь-воевода, – почтительно сказал Егор, когда они очутились на боевой площадке, – тута без лишних ушей говорить сподручнее. Видишь, какой бугор вырос? – он указал на довольно высокую гряду, тянувшуюся саженей в десяти от неё. – За ним много воинов можно сховать и ничем их не достанешь, ни с верха, ни со среднего боя. А внизу бойниц нет, без этого бугра они и не надобны. Фёдор Савельич мастер знатный, всё бы учёл, да отколь ему знать, что тута вскорости чёрт спину выгнет? Вот я и велел пару бойниц прорубить внизу для Варюхи с Горюхой, это так наши мужики пушки назвали. Громко никому не объявляю, а особливо любопытным говорю быдто стена треснула. Ты тоже особливо не распространяйся, по дружбе прошу. Я снаружи бойницы заложу, никто не увидит, покуда не настанет час.

   – А вреда стене не выйдет от твоих прорубов? – обеспокоился Шеин.

   – Что ты? Она как цельный камень, Фёдор Савельич мастер был что надо.

– Ладно, не скажу, – пообещал Шеин и пошагал дальше.

На другой день Филька пропал, пропал вместе со своей синей книжицей. Шеин, которому он служил ходячей памяткой, чувствовал себя как без рук. Горчаков бросил на поиски всех своих людей, однако на хороший результат не надеялся; он, часто ругавший Фильку за пьянство, был уверен, что тот сбежал с осадной росписью к ляхам в надежде на щедрое вознаграждение. Пропажа этого важного документа накануне предстоящих событий могла обернуться настоящей бедой; Шеин торопил с поисками, приказал во что бы то ни стало найти роспись и всех причастных к её пропаже, не останавливаясь ни перед родом, ни перед званием. По его приказу все городские проездные ворота были закрыты, оставлены лишь одни – Днепровские, пройти через которые стоило немалых трудов. Отстояв в длинной очереди, люди подвергались тщательному досмотру, что вызывало, конечно, большое недовольство. Одновременно в городе стали проводиться повальные обыски, стражники врывались в дома, переворачивали всё верх дном. Горожане, даже приверженцы Шеина, глухо роптали.

В повальных обысках участвовали все люди Горчакова, да он и сам не чурался заглядывать в дома именитых горожан. Эта же повинность легла на плечи Афанасия с Антипом. Из особой милости Горчаков определил их под начало своего помощника. Ох, лучше бы такой милостью не жаловать. Гаврила был как малое дитя: глуп и непоседлив. Присланных встретил не по-доброму, к Москве и её обитателям он вообще испытывал необъяснимую злобу. Дал им в провожатые стражника и послал делать обыск у какого-то горожанина, потом ещё, ещё... Антип заметно поскучнел. Едва начинался обыск, он заявлял, что ни росписи, ни Фильки здесь нет, а хозяева к сему делу не причастны, и более никакого участия уже не принимал. Афанасий со своей пытливой головой тяготился этими обысками не меньше. Хотел было утешить себя мыслью о необходимости терпения, но не преуспел.

Первым не выдержал Антип.

   – Долго ли ещё заниматься этой дурью? – в сердцах воскликнул он. – Даже несмышлёныш знает: для того чтобы распутать спутку, нужно сначала кончик найти, а ежели со всех сторон дёргать, только сильнее запутаешь. Всё! Больше никуда не пойду.

Афанасий согласился. И вот облаянные собаками, отруганные хозяевами, вымотанные мало полезной работой, они предстали перед начальником и спросили, есть ли у него план поиска. Гаврила ответил, что план один: найти роспись, для чего, если понадобится, он перевернёт весь город, остальное – блажь, высокоумие. Пусть зарубят себе на носу, что здесь не Москва, где любят пускать пыль в глаза, здесь работают жарко и едят сладко. И уж совсем не к месту прибавил местную прибаутку: Смоленск-де молоком опивается, Москва за мосолом гоняется. Приятели переглянулись и покачали головами, ссориться они, однако, не хотели, и Афанасий осторожненько сказал, что искать нужно не роспись, а укравшего её человека.

   – Так и знал! – вскричал Гаврила. – Так и знал, что москали без своих поучений не обойдутся. Думаете, что мы тута без вас и пальцем в небо не попадём, всё указку норовите выдать. Слава Богу, ещё не учите, как пахать и хлеб косить, ибо думаете, что калачи на деревьях растут...

Он продолжал всё в том же духе, полузакрыв глаза и не заботясь, слушают его или нет, так что приятели не преминули обменяться мнениями.

   – Его отец криво сработал и мать бегом родила, – сказал Антип.

   – Господь испытывает наше терпение, посылая глупых начальников, – вздохнул Афанасий, – не знает, что творит.

   – Тем паче не узнает, что творят другие...

Они очень хорошо понимали друг друга и, оставя Гаврилу, решили действовать на свой страх и риск. Первым делом отправились посмотреть жилище Фильки и покопаться в его вещах. Увы, здесь их ждало разочарование: пучок изломанных гусиных перьев да груда битых кувшинов – вот и всё, что осталось от Фильки. Антип долго перебирал руками жалкое наследство и вдруг уверенно заявил, что Филька никуда из города не исчезал, до сих пор находится здесь, неясно только живой или мёртвый.

Афанасий с ним согласился, но рассуждал по-своему. Ежели у Фильки вся осадная роспись в голове, какой резон её красть, подвергаясь ненужному риску? А коли и впрямь задумал к ляхам переметнуться, то осадников следовало бы оставить в неведении относительно того, что врагу известен их боевой расчёт и лишить необходимости перестановок – опять, значит, не было смысла красть роспись. В общем, не верил он в бегство Фильки, нужно, считал, идти с другого конца. Филька из-за своей вредности немало нажил врагов. Взять хотя бы Булыгу, который прилюдно грозил лишить его жизни за своё бесчестие. Или дозорного Гришку, тоже на всю округу ругавшего Фильку и обещавшего поквитаться. С этого, последнего, он и начал.

На первых порах ничего не вышло. Обычно нагловатый и крикливый Гришка теперь отмалчивался и на все расспросы лишь угрюмо хмурил брови. Афанасий и так и сяк. Почто, говорил, молчишь? Всё одно не скроешь, вспомни Священное писание: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что сказано в темноте, то услышится во свете... Нет, и священные тексты не смогли преодолеть Гришкину угрюмость.

– Я ведь до сей поры к тебе по-хорошему, – не выдержал Афанасий, – а ты противишься. И что толку? Отведут тебя в пыточную, станут калечить, поневоле скажешь, что знаешь, но через больное увечье. Так зачем тело себе портить?

Гришка вскинул глаза и, помолчав, сказал спокойно, без надрыва:

   – Не убивал я Фильку, хотя на него уже давно на том свете корм отпускают. И в мыслях не было, чтобы марать руки от этого гнуса, так, попужал только. Не веришь?

   – Расскажи, как было, тогда, может быть, и поверю.

И Гришка заговорил, только успевай слушать. У них накануне Филькиной пропажи и впрямь вышла сшибка. Филька в тот вечер засиделся в кабаке. Пьяный люд горазд на споры, спорщики нередко прибегали к памятливой Филькиной голове, и одержавший верх ставил перед ним кружку с вином. Эта карусель, продолжавшаяся обычно до самой ночи, была в тот раз прервана Гришкой. Припомнил он его утреннюю подлянку со скрытым приводом Шеина к их башне и после крепкой ругани расквасил Фильке нос. Тот с криком выскочил из кабака, грозя, что пожалуется самому воеводе и что Гришке придётся скоро лететь со своей дозорной вышки прямо в тюремный подвал.