Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

КЛЮЧ-ГОРОД

От Москвы на запад не было города важнее Смоленска, он являлся торговым мостом в Европу и центром края, соседствующего с недружественным соседом, от которого приходилось держать на замке западные рубежи. Ключ от замка как раз и находился в Смоленске. Русские правители хорошо понимали значение ключ-города, заботились об его укреплении. Умнее и дальновиднее всех оказался Борис Годунов, приказавший соорудить там сильную каменную крепость взамен прежней деревянной. Строил её Фёдор Конь, отличившийся до этого на сооружении Белого города в Москве. Царский приказ был выполнен отменно: крепость, возведённая в 1602 году на левом холмистом берегу Днепра, имела 38 башен, а по протяжённости уступала лишь Великой китайской стене и кирпичной ограде вокруг Константинополя, но была гораздо сильнее последней.

Русский строитель готовил своё детище к условиям самой жестокой битвы. Для фундамента копали котлованы глубиной в две и шириной в три сажени. Эти огромные ямы проливали известковым раствором, затем набивали булыжником, его заливали жидкой глиной, на неё снова лили извёстку, далее шёл кирпичный щебень и новый слой булыжника – так слой за слоем на все пять метров. На этаком фундаменте делался 3-метровый цоколь из крупного бутового камня, над ним кирпичная кладка (на некоторых участках до 11 рядов!), затем каменный валик и снова кирпичная кладка, завершающаяся нарядными двурогими зубцами. Высота сооружённых подобным образом стен достигала 15 метров, а над ними поднимались красавицы-башни, самая высокая из которых, Днепровская, имела почти 40-метровую высоту. Это позволяло использовать четыре уровня защиты: подошвенный бой у цоколя, затем два средних боя и верхний. Много разных инженерных хитростей устроил Конь: снаружи стен на расстоянии восьми метров сделал глубокие ходы для прослушивания земляных работ противника, установил опускаемые железные решётки на воротных башнях и подъёмные мосты, придумал навесные бойницы, через которые было сподручно метать камни и лить смолу на толпящихся под стенами врагов.

Крепость была хорошо вооружена, в ней имелось 170 пушек и много иного оружия, ядер, пороха, прочих ратных и продовольственных припасов. В гарнизоне числилось до 3,5 тысяч человек. Он состоял из смоленских дворян и детей боярских, подкрепляемых на случай войны дворянскими отрядами из соседних городов, пушкарей и четырёх стрелецких приказов. А ещё город славился толковыми воеводами, их посылали сюда не на прокорм и выбирали не по чести, на первое место ставили истинную доблесть и разумение. Нынешний воевода Михаил Борисович Шеин этим качествам вполне удовлетворял. Своей смелостью и отвагой он обратил на себя внимание ещё в битвах с первым Самозванцем, за что царь Годунов произвёл его в чин окольничего и послал воеводой в Новгород-Северский. Там молодой окольничий выказал деловую смётку и преданность царскому престолу, замеченные новым царём. Год тому назад Василий Шуйский назначил его первым воеводой в Смоленск.

Назначение казалось явно не по заслугам и удивило многих. Здешнему воеводе дана большая власть: военная, гражданская, торговая. Московские правители, охраняя интересы своего купечества, ограничивали ввоз товаров из Литвы, беспрепятственно пропускались только предметы роскоши, всё остальное задерживалось в Смоленске и передавалось российским торговым людям через Литовский гостиный двор. Кого не устраивала цена, был вынужден либо везти товар обратно, либо покупать разрешение на собственную торговлю. Вот и выходило, что должность у смоленского воеводы не только важная, но и хлебная. На неё зарились многие, а Шуйский рассудил здраво: Шеин годами молод, к воровскому делу не навычен, пусть показывает радение в назидание прочим. И не обманулся.

За год воеводства Шеин преуспел во многом: наладил порубежную сторожевую службу, организовал широкую разведывательную сеть, сделал запасы на осадные нужды, укрепил городскую власть. Деньги на всё требовались немалые, а из Москвы ничего, кроме грамот с грозными требованиями, не приходило. Выручило смоленское купечество. С ним пришлось расплачиваться торговыми льготами, выгодными подрядами и невиданной доселе честью – посадить в учреждённом городском совете рядом с родовитыми людьми. Не всем это, конечно, нравилось, но власть – не сласть, не бывает без горечи. Издержек у Шеина оказалось меньше, чем можно было ожидать. Сказывалось умение держать себя с народом и весь его приятный вид: русый, кудрявобородый, с глазами небесной голубизны, такими, на которые никогда не посмотришь мельком, обязательно задержишься. Ну а то что иногда запалялся, так это от не изгоревшей молодости.

Нововведения принесли плоды: осведомители на известия не скупились, о том, что творилось за кордоном, Шеин хорошо знал и старательно извещал Шуйского. Однако царь, несмотря на грядущую опасность, продолжал требовать присылки ратных людей для подкрепления Скопина. Воевода подчинился и отправил в начале лета Якова Борятинского со стрельцами, уменьшив смоленский гарнизон более чем наполовину.

О скором вторжении королевских войск Шеин узнал своевременно. В первой половине июля из Польши пришло сообщение: «Короля чают под Смоленск к спасову дни, а не будет к спасову дни, и король будет подлинно под Смоленск к оспожину дни[7]7
  6 и 15 августа соответственно.


[Закрыть]». Между тем крепостной гарнизон насчитывал менее тысячи человек без всякой надежды на его пополнение извне. Стало ясно, что город придётся защищать собственными силами; 15 июля городской совет объявил о формировании осадной армии и призвал горожан вступать в её ряды. Простой люд, особенно посадские, откликнулись быстрее прочих, к ним присоединились беглецы из окрестных мест, и скоро посадская часть армии перевалила за две тысячи человек. Но что это были за люди? Торговый и ремесленный люд, не навычный к ратному делу, без оружия и припасов, без средств на их приобретение. Таковыми же оказались охотники из сбегавшихся отовсюду крестьян. Этих людей следовало привести хоть в какой-нибудь порядок. Воевода действовал строго, поблажек и скидок никому не делал, почти каждый день устраивал смотры новоприбывшим.

Новичка, как ни осанится, видно за версту: шагает нелепо, руками невпопад машет, говорит невнятно. Воевода насмешек не допускал, а если и смеялся, то со всеми вместе, деловито обходил будущих бойцов, проверял навыки и соответственно им делал расстановки. Указал на самую высокую Днепровскую башню – сколько до неё? Посыпались разные ответы, одного, сказавшего ерунду, послал отмерять шаги, другого, остроглазого, назвавшегося Гришкой, велел определить в дозорные. Подошёл к другой кучке томящихся и спросил:

   – Когда баба на яйцах сидит?

Губатенький рыжий парень осклабился:

   – Дык, известно когда, гы...ы...

Стоявший рядом крепыш со сметливым взглядом сказал:

   – Когда литые ядра кончаются.

Это так: бабой называли короткоствольную пушку навесного боя, из которой стреляли как литыми, так и каменными ядрами – яйцами. Шеин одобрительно кивнул.

   – Как звать?

   – Ивашкой.

   – В пушкари его!

Пошёл дальше, наткнулся на группу зевак, глазеющих на облепленные галками кресты Успенского собора.

   – Ну-ка, сочтите птиц, кто быстрее?

В ответ послышались робкие голоса, внезапно их перекрыл разбойничий свист, такой пронзительный, что стая с шумом взвилась в небо.

   – Ни одной! – задорно выкрикнул свистевший. Выходку поддержали смехом, не удержался и сам воевода, окинул взглядом озорника – как звать?

   – Егором, – отозвался тот.

   – Грамоту знаешь?

   – Не ведаю.

Шеин обернулся к сопровождавшим и приказал:

   – Этого в десятники, мне находчивые поболее грамотеев надобны.

Ни одно воеводское слово не пропадало втуне, за этим следил подьячий Филька, следовавший за Шеиным, словно на короткой привязке. За поясом у него была склянка с чернилами, в руках гусиное перо и синяя книжица, в которую заносились воеводские указания. Правда, делалось это скорее для вида, ибо маленький Филька отличался необыкновенной памятью, уж если что-нибудь в неё попадёт, то, как в хорошем леднике, будет храниться долго. Ему с такой головой цены бы не было, кабы не пагубная страсть к вину, такая неизбывная, что строгий воевода и тот закрывал глаза. Филька, чувствуя высокое покровительство, не стеснялся выказывать свой дурной нрав даже перед высокими людьми, отчего имел много недоброжелателей.

Вслед за Филькой шёл ещё один сопровождающий – Михаил Борисов. Огромного роста, на голову выше самого Шеина, зычноголосый, он служил для передачи приказов воеводы и громких разносов от его имени. Особенно был незаменим на приёмах чужеземцев из-за франтоватой представительности и знаний правил европейского политеса. По созвучию с именем Шеина и в явную насмешку его прозвали «малым воеводой».

Изредка в свите появлялся и второй воевода, князь Пётр Иванович Горчаков. В его ведении находилась приказная изба, где писались воеводские распоряжения и вёлся учёт воинского дела, а также тайный сыск. Князь был стар, держался в тени молодого начальника и никогда ему не перечил, да Шеин и не потерпел бы у себя строптивого помощника. Однако преклонные годы не мешали проявлять ему завидное служебное рвение, единственной слабостью, заставлявшей время от времени отвлекаться от службы, являлась его дочь, которую он безумно любил, но держал в особенной строгости, готовя ей какую-то исключительную судьбу. Князь исчезал так же незаметно, как появлялся, по-видимому, просто отслеживал жизнь хлопотливого военного хозяйства, и тогда как по волшебству возникал его помощник Гаврила, с помощью которого приказная изба обеспечивала своё постоянное представительство при первом воеводе.

Так обычно и ходили по крепости: впереди Шеин, рядом Филька, его ходячая память, чуть поодаль Михайла с Гаврилой. Эти двое поневоле держались вместе, их объединяла ненависть к Фильке, маленькому подленькому человечку, который хорошо знал подноготную каждого и при случае мог нашептать всякое.

Как ни старался Шеин, формирование осадной армии шло недостаточно быстро, к тому же стало ясно, что одними добровольцами не обойтись. 18 августа он издал приказ о принудительном сборе даточных людей по шесть человек с сохи, равно со всех: «с дворянских, и детей боярских поместий, и с вотчин, и с церковных земель». Бойцы должны быть вооружены – «с пищали и топоры», иметь корм и ратный припас. Смотр даточных людей был назначен на Семёнов день[8]8
  1 сентября.


[Закрыть].

Незадолго до срока смоленский богатей Степан Булыга встретил как бы невзначай Фильку, позвал в кабак и отменно попотчевал вином. И только приступил к разговору, как появился Митяй, горбун с острым лицом и по-птичьи выпирающей грудью. Был он известен своим скандальным нравом, везде ему чудились ложь и обман, что непременно требовало сурового обличительства. Он делал это невзирая на лица, и всё сходило ему с рук – что возьмёшь с убогого? Глянул Митяй на разом осёкшегося Булыгу и пригрозил пальцем:

   – Опять что умышляешь? Гляди, уловишься своими ухищрениями, деньгою души не выкупишь.

Булыга выругался, не дадут, дескать, с человеком спокойно посидеть, и пригласил Фильку к себе домой. Поднеся ещё зелья, завёл разговор о том, как бы скостить воеводскую повинность. Филька уже еле языком ворочал, но память совсем не отшибло. Как же, пробормотал, помню, у тебя поместья иным на зависть и выставлять по воеводскому указу 20 человек со снаряжением, оружием и кормом.

   – Отколь столько взять? Все земли пограблены, деревеньки сожжены, людишки по лесам разбежались.

   – Ты воеводе о том скажи, он всему голова.

   – Что воевода, я тебе говорю, – Булыга тяжело встал, опираясь на сучковатую палку, и вынул из ларя дорогой пояс: – Прими в дар от чистого сердца.

Филька взял пояс, прикинул так сяк и стал изворачивать. Булыга с опаской следил за его неверными движениями – не переборщил ли с угощением? Но нет, извернул так, что вышло упомянутое число – 20. Вздохнул:

   – Как ни крути, всё одно лебёдушка выходит, а она есть хочет, – и позвенькал пряжкой, означавшей клюв прожорливой птицы.

Булыга вынул кошель и положил возле себя.

   – Ну-ка, ещё попробуй.

Филька покосился на кошель и потянул за пряжку, с которой начиналась первая цифра. По мере того как двойка выпрямлялась, кошель двигался в его сторону, и когда она превратилась в единицу, оказался совсем рядом. Филька нерешительно пробормотал:

   – Воевода счёт знает, его не оманешь, приказал, чтоб собрали 512 даточных, и всё тут.

   – Собери, как сказано, кому накинь, с кого убавь, не тебя учить.

Филька более не колебался, и кошель исчез в его кармане. В назначенное время состоялся смотр даточных людей, их оказалось вдвое меньше ожидаемого, они были худо одеты и плохо снаряжены. Шеин хмурился, интересовался владельцами оборванцев, приказал доложить о тех, кто уклонился от присылки людей. Филька сыпал фамилиями, о Булыге он предусмотрительно не упомянул. Продолжив свой обход, Шеин наткнулся на толпу особенно плохо одетых и среди них Митяя.

   – А это что за чудо?

Митяй сделал загадочное лицо и провозгласил:

   – Тучные тельцы обступили тебя, они алкают и всё им мало.

   – Убрать! – коротко приказал Шеин.

Митяй, вырываясь из рук стражников, вскричал:

   – Умный правитель не обижает утеснённых, а корыстолюбцы хитрят, пользуясь твоим неведением.

Шеин дал знак стрельцам и остановился.

   – Говори, коли знаешь.

   – Слова не надобны, когда вопиет коварство! Погляди на сих доблих воинов, присланных нашими богатеями! Выкатились от жира глаза их, но бродят в сердце нечестивые помыслы и желание уклониться от законной повинности.

Шеин поморщился, как от зубной боли, велеречивость всегда нагоняла на него тоску. Однако убогий был прав по сути. Шеин подошёл и добродушно похлопал его по плечу – спасибо-де за радение, и тут же приказал доставить к нему тех, кто прислал особенных оборванцев, а нескольких самых злостных, в том числе Булыгу, приставить к позорному столбу. То была недавняя воеводская придумка: выставлять на всеобщий позор провинившихся перед городом, невзирая на чины и положение, для чего у судной избы был вкопан специальный столб. Филька попытался выгородить Булыгу, сказав, что тот обещался восполнить людскую недостачу поставкой провианта и оружия, но Шеин огневался пуще. Он, сказал, своих людей не смог одеть прилично, не то что других. Не перечь мне более, не то сам встанешь рядом. И Фильке пришлось умолкнуть.

У Шеина приказы исполнялись быстро, часа не прошло, как Булыгу выставили на всеобщее осмеяние. Такого исхода он не ожидал, стоял, ругался, а Фильку грозил лишить жизни за ложь и вымогательство. Возле позорников стал собираться народ. Булыга не одному досадил своей жадностью, многие из пришедших числились в его должниках, они-то и отыгрывались в полной мере: показывали пальцами, дразнились, самые отчаянные бросались грязью, в них словно вселился озорной недобрый дух. Знатные люди не скрывали возмущения своевольством черни, пожаловались архиепископу. Тот прислал Шеину своего человека с укоризной: «Человек милосердый благотворит душе своей, а жестокосердый разрушает плоть свою». Оба властные, они не очень ладили и пользовались удобным случаем, чтобы досадить друг другу. Шеин выслушал увещевание Сергия и ответил своим: «С милостивым ты поступаешь милостиво: с мужем искренним – искренне: а с лукавым – по лукавству его». По части священных текстов он тоже был не промах. К ночи позорников всё же убрал – принятая мера так напугала остальных, что к исходу дня были присланы почти все истребованные даточные люди.

Необходимость военных приготовлений понимало большинство горожан, хотя было немало и таких, которые считали их блажью ретивого воеводы, непременно желающего повоевать. В большую войну с участием самого короля они не хотели верить, тем более, что польские власти громко заявляли о своём миролюбии. Особенно усердствовал самый беспокойный сосед – велижский староста Гонсевский, осуждавший своих панов за разбойничьи набеги. Он даже предложил устроить съезд для решения порубежных споров мирным путём, но Шеин, знавший через своих лазутчиков об его истинной роли, от встречи отказался.

В начале августа Гонсевский прислал письмо, в котором не скрывал обиды. «Ты сам от доброго дела бегаешь, держась своего обычая московского: брат брату, отец сыну, сын отцу не верите. Этот обычай теперь ввёл царство Московское в погибель, он же не позволил тебе съезд со мной устроить, и я дивлюсь тому: что ни делаете, всё только на большое кровопролитие и на пагубу государству своему». В письме не было никакой надобности, ибо, кроме брани, оно ничего не содержало. Скорее всего, его писало уязвлённое самолюбие.

– Чего ждёт от меня твой господин? – спросил Шеин у приехавшего с письмом пана Зенковского.

   – Доброй воли и согласия, – учтиво ответил тот. – При согласии возводятся храмы, раздоры же ведут к кровопролитию.

Шеин махнул рукой.

   – У меня от своих говорунов голова пухнет, иди по добру по здорову...

Он поручил приезжего пана Горчакову и более о нём не вспоминал, а и Горчакову было не до него. Равнодушие воевод Зенковского, похоже, устраивало, он им не надоедал и зажил в своё удовольствие, тем более, что в Смоленске у него имелось множество друзей. Но, как выяснилось позже, пан не только развлекался.

Особенно много недовольных действиями воеводы и городских властей имелось среди смоленской знати. Однако до сих пор она не решалась выступать открыто, в её рядах не было единства. Известно, власть – что одеяло, каждый тянет на себя, чуть ослабил хватку, оказался раскрытым. Как только зашатался московский трон, окраинные земли потянули в свою сторону. Одним хотелось большей самостоятельности и только, другие были не прочь сменить государя, третьи мечтали о статусе вольного города. В Смоленске польская партия была самой сильной, возглавлял её князь Василий Морткин. Не видный из себя, тихий и мало заметный, он был в гуще важных событий, но благодаря чрезвычайной хитрости и осторожности, умудрялся счастливо избегать всяких неприятностей. Он умел ладить со всеми и не в пример Шеину никогда бы не стал прилюдно свариться не то что с архиепископом, но с любым мало-мальски значимым лицом. Это было не в его правилах. Князь всю жизнь прожил в Смоленске, имел много приверженцев среди знатных горожан и сам претендовал на воеводскую должность, а с назначением Шеина стал одним из самых ярых его противников.

К нему-то и направился по приезде из Москвы Иван Салтыков. У него были причины, чтобы громко не объявлять о своём появлении: отец числился в изменниках, и преданный царю смоленский воевода, надо полагать, с особенным удовольствием надел бы на сына железные браслеты. Морткин обрадовался появлению нового приверженца своего дела, однако пустить его в дело не спешил, была у него привычка выжидать удобного момента, чтобы уж броситься наверняка. Поселил гостя в одном из дальних домиков своей обширной усадьбы, наказав сидеть тихо и до времени не появляться на людях. Но под силу ли такой наказ молодому? Всего лишь дня хватило на то, чтобы отоспаться с дороги и осмотреть княжеские владения, уже на другой день начал шкодничать и завалил дворовую девку. Та не жаловалась, да и князь был не в обиде, пусть тешится, однако гость тем не довольствовался.

Морткин соседствовал с Горчаковым, княжеские семейства дружили с давних времён, это уж недавно жизнь развела их по сторонам. Отселяться не стали, лишь забор сделали повыше. Иван всё ходил возле него, потом соорудил приступочку и заглянул в соседнюю усадьбу. К забору примыкал яблоневый сад, деревья стояли усыпанные большими жёлто-красными плодами, и под их тяжестью прогибались до самой земли. Иван, не долго думая, перемахнул через забор, шум от падающих яблок надёжно заглушил звуки его прыжка и позволил неслышно пробираться вглубь. Вокруг было безлюдно, это вызвало досаду, менять одно одиночество на другое не хотелось. И вот когда стал подумывать, не повернуть ли обратно, он увидел то, о чём мечталось. Девушка сидела, прислонившись к стволу анисового дерева, и дремала. Слабая улыбка как будто освещала изнутри её красивое лицо, должно быть, снилось что-то хорошее. Иван долго не раздумывал: наклонился и поцеловал. Этот поцелуй явился продолжением сна, и она не противилась, лишь спустя некоторое время очнулась и испуганно вскрикнула.

– Не пугайся, красавица, я не причиню тебе зла, – нежно проворковал Иван.

   – Как смеешь, смерд? – вспыхнула девушка.

Иван закрыл ей рот новым поцелуем. Она сделала несколько попыток освободиться, но из-за их безуспешности была вынуждена покориться. Княжеская дочь находилась под гнетом отца и строгим оком мамок, не дававшем до сих пор сделать и шага, она привыкла к безусловному повиновению чужой воле и так же восприняла настойчивость красивого юноши. Какая-то сладкая отрава проникала в неё, по телу разливалось томление, не находилось сил для противления.

   – Кто ты? – прошептала она.

   – Искуситель, – со смехом ответил тот и протянул красное яблоко.

О, эта история была ей хорошо известна, только вместо змея-обольстителя, проклятого Богом и обречённого извечно ходить на брюхе своём, явился прекрасный юноша, о котором давно мечталось. Иван, продолжая держать яблоко, с улыбкой произнёс:

   – Вкуси, и отверзнутся глаза твои, ты ощутишь великую сладость и познаешь истинное блаженство, вкуси...

Она не смогла устоять и взяла яблоко.

   – Дарья! Дарья! – послышались голоса.

   – Это меня, – встрепенулась она.

Иван задержал её руку и шепнул:

   – Приходи вечером на это место.

Она вырвала руку и убежала. Остаток дня Дарья провела как во сне, встреча в саду взволновала до глубины души, она постоянно думала о незнакомце и к вечеру не находила себе места. Нет, о том чтобы идти на свидание, не могло быть и речи. Незнакомец держал себя нагло, не выказывая должного уважения. Кстати, кто он такой? Судя по одежде, простолюдин, лишённый благородных понятий. Вот и пусть томится напрасным ожиданием, если вздумал не по себе сук рубить... В этот вполне разумный ход мыслей всё время врывались сладкие воспоминания о его сильных руках, горячих губах, шелковистой бородке. Дарья истово гнала их, а они как пахучий дурман проникали в каждую щёлку.

Уже совсем стемнело. Старая мамка, напившись неизменного взвара, спала и чмокала расползшимися губами. Этот звук был всегдашним спутником её ночей; когда бы ни проснуться, он, перемежаемый храпом, доносился из сеней и некуда было скрыться, как ни зарывайся в подушку, как ни натягивай одеяло. Неужели так будет всегда? Потом представился тятин помощник Гаврила, пялящий на неё глаза. Его бесстыдный взгляд и блудливая улыбка вызывали гадливость. Он представлял для неё немалую опасность, ибо втёрся в доверие к тятеньке, сделался для него необходимым, и тот ещё чего доброго отдаст её в жёны ему, чтобы иметь всегда под рукой. Жалкая затворническая жизнь уже давно томила, единственное, на что дал дозволение тятенька, редкое посещение городской церкви в назойливом окружении строгих мамок. Из этой домашней тюрьмы имелся только один выход – замужество, но тут опять воля тятеньки.

Дарья тихонько плакала, после сегодняшней яркой встречи жизнь казалась особенно жалкой, и вдруг, сама того не сознавая, вскочила с постели и, второпях набросив лёгкую шубейку, бросилась в сад. Небо, расшитое частыми звёздами, словно напоминало о вечности. Временами звёзды скрывались с небосклона, оставляя яркий след. Говорили, что так прощаются с жизнью души новопреставленных. Будь что будет, пусть её беспросветная жизнь озарится хоть одной искоркой. Она прибежала к месту их встречи, там никого не оказалось. Дарья в отчаянии металась между деревьями, коря себя за поздно пришедшую решимость и досадуя на не сумевшего дождаться незнакомца, а тот, скрывшись высокой траве, наблюдал за её метаниями и вспоминал наставление дядьки-пестуна: девка должна сама загореться от ожидания, тогда её ничем не уймёшь. Он сжалился, когда она, поникшая, направилась к дому, и тихо окликнул. Дарья приостановилась и, быстро обернувшись, устремилась на зов. Где там стыд, где девичья гордость, так растравила себя, что сразу обо всём забыла. Они застыли в долгом поцелуе, от большего Иван пока воздержался, опять вспомнил наставление дядьки: с корня без надобности не вали, а коли невтерпёж, подбирай валежник. Скоро расстался и отправился к поджидающей его сенной девке.

С этой ночи, как только темнело, Дарья выбегала к нему на свидание. Доселе робкая девушка стала проявлять чудеса изобретательности, чтобы освободиться от слежки. Речи становились жарче, руки бесстыднее. Иван всё ещё не открывал истинного лица, только уверял, что род его не ниже княжеского и прибыл он сюда по высокой воле, чтобы спасти город Смоленск от полного погубления. Ах, красавец-юноша оказался ко всему прочему ещё и благородным сказочным рыцарем, ну, как тут можно устоять?

К полному удовольствию Морткина гость утихомирился, а тут настал час для сбора сторонников. На княжеский зов откликнулись многие, в преддверии важных событий им надоело неведомое томление, решительных действий хотели все. Просторная княжеская палата едва вместила пришедших, уверяли, что это лишь самые отважные, что есть немало сочувствующих даже среди сторонников смоленского воеводы. Морткин представил московского гостя, на него смотрели с недоверием – слишком молод, но Салтыков держался уверенно, поведал о столичных новостях и вручил письмо московских бояр. Князь бережно взял его и, развернувши, уставился близорукими глазами.

– Что там, чти в гул! – послышались нетерпеливые голоса.

Князь прокашлялся и произнёс:

«Московское боярство приветит первых людей славного Смоленска и челом бьёт...»

Палата пришла в движение, обращение было невиданно уважительным, спесивая Москва обычно младшим городам челом не била.

   – Нужда вежлива, – насмешливо проговорил Иван Макшеев, – подопрёт, так и в крапиву сядешь.

Большой и громогласный, он всегда держался независимо, такими же были его взгляды: отойти от всяких государей и добиться для Смоленска статуса вольного города. Среди противников Шеина это был вторым по важности человеком после Морткина, к его мнению охотно прислушивались, но сейчас зашикали, требуя продолжения чтения письма. Из дальнейшего выяснилось, что московские бояре обращаются к смолянам с призывом отдаться под покровительство польского короля и тем самым способствовать установлению мира на многострадальной русской земле. В палате на некоторое время установилась тишина, и Макшеев, воспользовавшись ею, громко сказал:

   – А у людей спросили? Ляхи на нашей земле так напоганили, что вряд ли кто своей волей под них пойдёт.

   – Пойдёт, не своей волей, так заставим, – послышались голоса.

   – Опять, значит, лютовать? Гляди, как бы не пережать, ленивый мерин и тот от кнута взбрыкивает.

   – Наше холопье уже давно брыкается. Так лучше королю служить, чем от его копыт погибнуть.

   – Даёшь Жигимонда! Даё-ё-ёшь!

Крики в пользу короля раздавались чаще и громче, польская партия была на этом сборище в явном большинстве, Макшеев выругался и поднялся, чтобы увести своих сторонников. Морткин тряхнул позвонцом, устанавливая тишину, и попросил его:

   – Подожди, Иван Петрович, не спеши, давай выслушаем ещё одного гостя.

По его знаку в палату вошёл человек в нарядном польском костюме, присутствующие сразу же узнали в нём пана Зенковского и не могли скрыть разочарования: у этого щёголя была слава повесы, картёжника и торгаша, промышляющего продажей модных вещей, – что сможет он сказать дельного? Морткин снова тряхнул позвонцом и сказал:

   – Пан Зенковский имеет личное поручение от великого канцлера литовского, позвольте ему говорить.

   – Не от канцлера, но от Льва Сапеги, – учтиво уточнил пан.

Палата удивлённо прошелестела:

   – Разве это не одно и то же? Согнали, значит, Сапегу с канцлерства, и поделом!

Голоса не могли скрыть удовлетворения, Сапеги не пользовались любовью россиян, что дядя, что племянник. Однако пан, не изменяя любезной улыбки, пояснил:

   – Великий литовский канцлер – второе лицо в королевстве и по своему положению не может обращаться ко всякому э... собранию, не наделённому официальными полномочиями. Но как частное лицо Лев Сапега имеет право говорить с кем угодно, тем более со столь уважаемыми ясновельможными панами...

Против такого объяснения ясновельможные не возражали, и в палате установилась тишина.

   – Его королевское величество послал универсал к воеводе Шеину, а через него всем смолянам. Завтра в город прибудет его личный представитель, но пан Сапега пожелал, чтобы первые люди города услышали королевское слово раньше Шеина.

Небольшой вздох свидетельствовал, что это пожелание получило одобрение присутствующих.

   – Следуя призыву лучших московских людей и зову своего милосердного христианского сердца, его королевское величество решил помочь русским братьям навести порядок в своей земле, утишить страдания, прекратить насилие, дать мир и ласку. Эти человеколюбивые намерения вряд ли могут вызвать неприятие. Есть, однако, вещи, которые не могут быть объявлены громогласно, о них сначала должны узнать люди, от которых зависит судьба простого народа, такие люди, как вы.

Его величество не сможет долго удержать порядок без вашей помощи, ему нужны верные и надёжные слуги. Он намерен осуществить давние вековые чаяния славянских народов и объединить их под своим скипетром, создав империю, какой ещё не знал мир со времён Александра Македонского. Король долго думал, где выбрать столицу этой империи, кому отдать предпочтение из тысяч городов? И наконец решил, что её столицей должен стать город Смоленск!

Ваш город – это граница между Европой и Азией, перекрёсток торговых путей, в нём сильная крепость, достойная защитить его королевское величество. Так сделайте всё, чтобы эта крепость не подверглась разрушению, отдайте её своей волей. Провидение ставит вас перед выбором: либо вознестись и стать первым городом мира, либо превратиться в руины и стереться с лица земли.

Вот что просил меня передать ясновельможный пан Лев Сапега. Решайте, Панове!

Сидят мужи смоленские, будто колдовским зельем опоенные, раньше сварились по мелочам, спорили из-за сквалыжных дел, а тут вознеслись в выси поднебесные и не смеют поверить, даже Макшеев со своим вольным городом притих. Шутка ли сказать – столица империи! Такое и Москве толстопузой не снилось.

   – Да что Москва, она супротив нас правнучка, на триста лет моложе.

   – Не по чину вознеслась, там часто звонят, да редко едят, а у нас всего довольно.