Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

   – Ах, отче, моя хворь – не хворь, боюсь, справлюсь ли? Я об этом деле никакого понятия не имею.

   – Будешь работать с Симоном, он понимает. Начните сразу же, без объявления, сочтите всё без утайки и смотрите позорче. Ты приметливый, авось какую скверну и высмотришь.

Афанасию как отказаться? Сделаю, сказал, всё, что смогу, попросил только за Марфу: нельзя ли её отсюда на другую работу определить?

   – Да ведь у нас теперь лёгких дел нету.

   – Не лёгкую, а другую, здесь ей нельзя более оставаться.

   – Хорошо, пусть идёт в портомойню, скажешь, я велел.

Старец благословил его и ушёл тяжёлыми, шаркающими шагами. Афанасий же сотворил молитву и, простившись с Марфой, поковылял к казначейскому корпусу, где его уже ожидал брат Симон.

Гурий Шишкин прибывших явно не ждал, встретил неприветливо, насколько был угодлив с начальством, настолько надменен с нижними людьми. Молча отвёл в подвал и ткнул в огромные кованые лари:

   – Проверяйте, как сможете, а туда не лезьте, – указал он на завешенный угол, – там уже всё сосчитано по особому списку.

И зябко передёрнувшись, ушёл восвояси. В подвале и вправду был зверский холод. Но что ж, надо дело делать, засветили огни, затянулись потуже и начали. Афанасий открыл первый ларь и ахнул – таких сокровищ ему ещё не приходилось видеть. Чары, потиры, мисы, блюда, ковши, братины... Должно быть, здесь была собрана вся драгоценная посуда, когда-либо сделанная искусными златокузнецами. В другом ларе оказалась церковная утварь: кадила, оклады, панагии, венцы, ковчежцы, ларцы – тоже всё непростое, с изящным чеканом. В третьем – священная одежда: ризы, фелони, саккосы, оплечья, митры, пелены, расшитые золотом, убранные дорогими каменьями. Далее пошли лари с золотым оружием, иконами, хоругвями... В дрожащем свете факелов всё это сверкало, вспыхивало, переливалось жаром, жалко только, что не давало тепла.

Вволю полюбовавшись, монахи принялись за работу. Афанасий доставал из ларя вещь, Симон отыскивал её в списке и помечал. Был он уже в летах, когда-то сам служил в ризнице, так что опознание проходило быстро, и работа спорилась. Если бы только не пронизывающий до костей холод, от которого заледенело нутро. Приходилось часто отрываться и бегать по подвалу в надежде хоть как-то согреться. Посмотрел бы кто-нибудь со стороны на прискоки Афанасия и тяжеловесный ход Симона, не сдержал бы смеха. Во время одного такого перерыва Афанасий заглянул всё-таки за занавеску и увидел небольшой ларец. Открыть его сразу не удалось. Что же там такое? И так залюбопытствовал, что в следующий перерыв опять к нему прискакал. Симон посмотрел на его возню с неодобрением: сказано ведь не трогать.

   – Нам Гурий не указ, – возразил Афанасий, – велено всё осмотреть.

   – Ну, раз так...

Симон подошёл своим тяжёлым шагом, нажал на какую-то задвижку и открыл ларец. Боже мой! А там богатства поболее, чем во всех остальных: кольца, перстни, самоцветы, саженье всякое... Удивились монахи и отправились к Гурию за разъяснениями. Тот принял не сразу, а как узнал, с чем пришли, закричал и ногами затопал:

   – Вам приказали не лезть, почто своевольничаете? Сказано, что там всё без вас сосчитано.

   – Нам бы посмотреть, – не очень уверенно сказал Афанасий, – по списку...

Гурий осмотрел его с головы до ног, а внизу взглядом задержался, прищурил свои и без того маленькие глазки, словно блоху какую разглядывал, и вдруг раскатился:

   – Изыдите с глаз моих и чтоб в подвалах духа вашего более не было. Список нужно: так я сейчас велю вас расписать!

Симон от его гнева весь скукожился, Афанасий тоже вроде как оторопел, потом взял себя в руки. Не ты, сказал, нас туда посылал, не тебе и гнать. Тут уж Гурий вовсе не стерпел, кликнул своих людей и приказал убрать ревизоров из казначейского корпуса. Одним из явившихся на его зов оказался Малафей Ржевитин, взял он Афанасия за шиворот и потолкал к выходу. Афанасий не упирался, только спросил:

   – Иларий-то как, жив?

   – Помер.

   – Когда?

   – В тот же день... – Афанасий почувствовал, что державшая его рука дрогнула.

   – А могилка где?

   – Там, где и у тебя будет! – с неожиданной злобой сказал Малафей и толкнул его в сугроб, где уже Симон отдыхал. Вспомнил Афанасий слова Илария и буркнул:

   – Вот тебе и доброе сердце...

Симон не понял, но поддержал по-своему:

   – Говорил тебе не лезть в тот ларец.

   – А не зря, видать, полезли: Гурий вон как спужался. Надобно владыку повестить.

Симон неодобрительно покачал головой.

   – Чего его по всякому пустяку дёргать? Сами разберёмся. У меня приятели есть, которые самому казначею служат, допрежде им расскажем.

Хорошо, пошли к приятелям. Ими оказались Брюшина и Худяк, известные в обители тем, что на любую просьбу о выдаче денег, от кого бы она ни исходила, отвечали одинаково: «Грошей нема». По-иному они разговаривали только с самим казначеем. Симон рассказал им о ларце и спросил, есть ли список на его содержимое. «Списка нема», – в один голос отвечали приятели и побежали к Девочкину, а вскоре тот явился сам, почерневший и иссохший более обычного. Он молча выслушал Симона и сказал:

   – Схожу к Гурию, вы ж покуда никому ни слова!

Иосиф церемониться не привык, со своими тем паче, напустился на Гурия с упрёком: как он посмел что-то утаивать?

   – Какое утаивание? – сделал Гурий большие глаза. – Как принёс ты от своей королевины ларец, так он и стоит нетронутый.

   – А опись почто не сделал?

   – Не до того было, да ты не тревожься, нынче же закончим.

Девочкин возвысил голос и стал желчно выговаривать Гурию, что от допущенного небрежения их могут в самом деле обвинить в сокрытии ценностей, чего уже давно добиваются недоброжелатели, пусть теперь выкручивается сам, как знает, он за его дурость отвечать не намерен, а не сможет, пойдёт под братский суд. Гурий терпеливо сносил попрёки, к брюзгливости своего начальника привык давно, хотя внутренне негодовал: до кой поры его за всякую мелочь будут отчитывать как несмышлёныша? Однако внешне не проявлялся, лишь при упоминании о суде не сдержался и буркнул:

   – Коли суд, будем все тут.

   – Что?!

   – А то, что в нашем деле святых не бывает.

Иосиф посмотрел на своего помощника, будто увидел впервые. И правда, было чему удивляться: вместо обычно угодливого и глуповатого льстеца перед ним сидел знающий себе цену, расчётливый и хитрый человек. Девочкину даже показалось, что он угрожающе оскалился. Но это продолжалось лишь мгновение. Иосиф тряхнул головой, как бы сбрасывая наваждение, и сбросил: снова явился прежний Гурий. Девочкин ушёл, сказав на прощание несколько слов, но уже без былой угрозы, какая-то оторопь у него всё же осталась, и услышал прежние подобострастные заявления: не изволь-де беспокоиться и о ларце не тревожься, а когда дверь за ним закрылась, добавил: да и не до того теперь тебе будет, братец...

Настала наконец пора сбросить надоевшую личину и стать самим собой. Довольно унижений, которые он терпел столько лет, довольно всегдашних упрёков в глупости и нераспорядительности. Те, кто непомерен в своей гордыне, рано или поздно падают в бездну и, похоже, такое время для гордеца наступило. Шишкин вызвал Малафея, приказал вынуть драгоценности из ларца и спрятать в надёжное место, а их заменить чем-нибудь попроще, снабдив соответствующей описью. Но это так, на всякий случай, если к Марфе или казначею придёт охота вспомнить о дарении. Сам же достал из потайного шкафчика письмо Сапеги, переданное когда-то с Оськой Селевиным, и, постояв немного перед иконой своего покровителя, отправился к Долгорукому.

Князь Григорий Борисович денежников не жаловал, с Иосифом у него были не единожды прямые стычки, это нелюбье и на всех его подручников переложил. Гурия принимать не захотел, приказал гнать в шею, да ведь тому ни хитрости, ни терпеливости не занимать, всё же проник. Видит, князь морщится, слушать его не намерен, тянуть не стал: так, мол, и так, Девочкин ведёт тайные переговоры с Сапегой о сдаче крепости, вот письмо. Долгорукий аж с места соскочил, вырвал письмо, видит, обращено к Иосифу: в ответ-де на твоё предложение об откупе подтверждаем наши прежние условия о сдаче, но если поможешь открыть ворота, то лавре вреда не сделаем, не тронем ни храмов, ни имущества, а тебе выйдет особая награда. Ждём только Филиппа... Далее подпись и печать Сапегины.

Князь с делом никогда не тянул, а раздумывать вообще было не в его привычках, тут же урядил отряд и Девочкина взял под стражу, вместе со всем его окружением. А попутно распорядился подбирать всех Филиппов. Лавра мгновенно пришла в движение, всполошилась братия, ратники, приживальщики. Архимандрит поспешил к князю – почто самоуправствуешь? Тот входить в подробности не стал, сказал только, что казначей пойман с поличным и будет подвергнут допросу.

   – Как же без меня? – обеспокоился старец. – Он Божий человек и мирскому суду неподвластен.

   – Все мы под Богом, – ответил Долгорукий, – только иные под сатаной, вот этих и допросим.

Архимандрит к Голохвастову: помоги остудить князя, я Иосифа знаю, он на гнусное дело не пойдёт, но если такое и вышло, старцы сами разберут. Голохвастов перехватил князя на пути к пыточному подвалу, тот и его не захотел слушать, сказал, что воровские дела он сам урядит и советчики покуда ему не надобны. Голохвастов от такого безрассудного упрямства тоже вспылил: доколе нам твою дурь терпеть? Почто без разбору людей забираешь? Сегодня Филиппы, завтра Антипы, потом иное взбредёт. Не хочешь добром ладить, всем миром остережём. Долгорукий в ответ рыкнул и в таком-то запале отправился на допрос.

Девочкин, как и следовало ожидать, от всего отказывался. Всегда спокойный, уверенный в себе и немногословный, он сейчас просто кипел от возмущения и громко кричал о подлоге: никаких писем гетману не писалось, сама мысль о сдаче крепости не могла даже прийти ему в голову.

   – Ты утверждаешь, что никогда не вёл таких разговоров? – спросил Долгорукий.

   – Нет, нет! – воскликнул Девочкин.

   – И не говорил худых слов о государе?

   – Нет, клянусь Всевышним, нет.

По знаку Долгорукого Гурий выступил вперёд и сказал:

   – Не клянись, чтобы не переступить клятвы. Разве не помнишь наш разговор 29 сентября? – Лицо Девочкина выразило крайнее недоумение. – Тогда обсуждалось письмо Сапеги о сдаче лавры, и ты после сказал мне: ежели-де все убытки от осадного сидения счислить, то можно было бы и откупиться. Вспоминаешь?

Казначей покраснел от гнева.

   – A-а, так вот откуда идёт поклёп?! Князь, это ничтожество, навозный червь, перевирает сказанное, неужто ты поверишь ему?

   – Я хочу знать, говорил ли ты такие слова? – возвысил голос Долгорукий.

Девочкин помедлил.

   – Когда принимается решение, прикидывается всяко: так этак... Привыкший считать деньги, я мог допустить такую мысль, но тут же её отбросил...

   – Вот видишь, а клялся, – усмехнулся Долгорукий.

   – А ещё говорил, что государи наши, царь Борис и Шуйский, деньги у лавры берут без отдачи, – напомнил Гурий.

   – И сейчас могу повторить то же...

   – Ты считаешь это добрыми словами? – удивился Долгорукий.

   – Ещё принёс недавно ларец особый, о коем велел никому не говорить и хранить от посторонних глаз, а кому и для каких тайных дел он назначался, того не ведаю, – на лице Гурия изобразилось полное недоумение, оно-то окончательно и вывело казначея из себя.

   – Лгун, поклёпник! Да засохнет твоя гортань от бесстыдного вранья! Ведь я только что сам корил тебя за этот ларец и грозил братским судом...

   – Убедился теперь, как опасно грозить другим? Роющие яму сами попадут в неё и будут низвергнуты, воистину справедливы Божии слова.

Девочкин потерял дар речи, он устремил на своего помощника пронзительный взгляд, полный негодования, ненависти, презрения, и вдруг стал опускаться на пол – не выдержало напряжения старое сердце.

Долгорукий встревожился:

   – Неужто помер? Мы и вызнать-то ничего не успели.

Гурий успокоил:

   – Это его гордыня уязвилась. Столько лет не терпел никакого слова навстречу, легко ли теперь правду слушать? Ты, сходи-ка по своим делам, покуда я старца в память приведу, – и выразительно посмотрел наверх, откуда слышались тревожные крики. Долгорукий прислушался и последовал его совету.

Голохвастов, претворяя угрозу, велел собираться своим приверженцам, и скоро вся площадь заполнилась вооружённым людом: ратниками, монастырскими слугами, клементьевскими мужиками, монахами – всеми, у кого воевода в чести. Взбудораженная толпа встретила появление Долгорукого грозным гулом. А и князь не из робких.

   – Почто своевольничаете? Расходись!

В ответ зашумели ещё сильнее. Никак не понять князю, что это так их взбудоражило. Вышел из толпы монастырский старец и сказал:

   – Мы по законам обители живём, ты же, пришлый, со своим уставом в чужой монастырь суёшься. Спокон веку гак: сначала мы уряжаем, потом, коли надо, светским властям передаём. Отпусти казначея.

Площадь поддержала по-своему:

   – Филиппков наших верни! Слыхано ли, из-за имени в кутузку брать.

Долгорукий, видя такой настрой, тон убавил:

   – Я в ваши права не вступаюсь, сам судить никого не стану. Допрос учиню и вам на суд отдам. Всех же других сейчас отпущу, то стража перестаралась. – И обращаясь уже к своим, крикнул: – Слышали, что сказано: всех отпустить!

Видя княжескую покладистость, толпа стихла, словно из неё пар выпустили. Долгорукий тут же переключил её на иное:

   – Завтра делаем большую вылазку в Мишутинскую рощу. Потреплем ляхов?!

   – Ого-го! – раздались радостные крики. – Слава князю! Слава-а!

Знал ведь хитрец, как со смутьянами управляться, ничего не скажешь.

Происшедшие события выбили Афанасия из привычной колеи. Жизнь в больничном корпусе не была столь бурной, да и у обитателей крепости ранее не замечалось такой злости друг к другу. «Боже, восстанови народ свой и отврати его от безумства», – так по сему случаю сказал бы, наверно, бедный Макарий. Как недостаёт ему сейчас этого брата, чистого и бесхитростного, как дитя! Он, случалось, досаждал занудством, гудением, неумением управляться с житейскими делами, но рядом с ним дышалось легче, свободнее; воистину нужно попасть в зловонную яму, чтобы по-настоящему оценить свежесть обычного воздуха. И вот нет рядом ещё одной чистой души – Илария. Конечно, он был жилец недолгий, а всё же грустно узнать о кончине бедняги. Нужно будет помолиться о его душе, как обещал. Впрочем, доброе дело откладывать не следует, и Афанасий направился к братскому кладбищу.

О, как разросся некогда скромный погост, более чем вдвое! Такова цена нынешней беды: за три осадных месяца монастырь потерял более, чем за предшествующие триста лет. В сторожке Афанасий нашёл старика Аггея, сгорбленного, сморщенного и как всегда пьяного. Теперь ни один день не обходился без похорон, и кладбищенский кувшин для поминовений никогда не пустовал. Посидели, попечалились о прежних временах, поплакали о нынешних. Афанасий спросил о могиле Илария, старик ничего определённого сказать не мог.

– Теперь не как прежде, порядка нет: где место сыщут, там и кладут, а то быват и старых подвинут, которы с прошлых веков залежались. Гробов не делают, хорошо если срам прикроют, а то быват и вывалимши. Пташкам чтоб на могилку покрошить, али мне что кинуть, того нет, гак набулькают в посудку и всё. Хочешь? – Афанасий помотал головой. – А мне хочешь, не хочешь принимать по должности положено. Когда, говоришь, твово приятеля схоронили? Две недели назад? Глянь в той вон стороне, тогда их ещё на горке клали, а как пошла эта хворь смердячая, стали вниз валить. Страшная, скажу тебе, болесть, от неё человек, ровно покойник: и червивеет, и смердит, токмо что дышит. Сходи, коли нетерпёж, но навряд сыщешь, теперь имён не пишут, ежели только сам отзовётся, но для этого нужно много принять.

Афанасий пошёл в указанном направлении, посмотрел на несколько десятков снежных, ещё не успевших заледенеть бугорков – как тут найдёшь Илария? Опустился на колени и начал молиться. Молился, как привык с детства, с закрытыми глазами и так погрузился в благоговение, что ничего вокруг не замечал. И уж совсем не понял, когда на его голову обрушился удар – просто вспыхнул перед глазами свет и померк.

Аггей наткнулся на него лишь на рассвете. С трудом дотащил закоченевшее тело до сторожки и попытался открыть стиснутый рот, чтобы привести в чувство единственно известным способом. Напрасно – вино лилось мимо, стекая ручейком по редкой юношеской бородке. «Дурак ты, Аггей, – сказал себе старик, – он и живой-то не пил, чего ж мёртвого неволить? Упокой, Господи, его душу!» И выпил сам. Афанасий этого будто ждал, пошевелился, застонал. «Будь здоров!» – как ни в чём не бывало отозвался Аггей и принял снова. Скоро Афанасий уже совсем пришёл в себя. Он, как оказалось, пострадал более от холода, и даже небольшое тепло сторожки вернуло ему жизнь.

«Что же произошло, и кому понадобилась его гибель?» – беспрестанно вертелось в раненой, шумевшей от удара голове. Аггей объяснил просто:

– Теперь покойника толком не отмолят, Божиим словом не оговорят, ладаном не окурят, вот нечисти и развелось. Инчас как зачнёт улюлюкать и ногам топотать, я дверь на задвижку и притаюсь. Так и то быват проникает. Опять же, нечисти этой с молодыми страсть как хочется побаловаться, не всё ж со старыми и больными, она, брат, тоже при понятии.

Афанасий, однако, думал иначе. Не было до сей поры у него врагов, единственной причиной нападения могла служить злополучная ревизия. Гурий, уличённый в утаивании монастырской казны, сначала выгнал их из казначейского корпуса, потом оговорил Девочкина, а теперь, значит, и вовсе решил избавиться от свидетелей воровства. Если так, то беда грозит не только ему, но и Симону. Нужно спешить, пока не поздно! Он подхватился и, хотя ещё не пришёл в себя окончательно, поспешил из сторожки.

Иоасаф чувствовал себя плохо, Афанасия к нему не допустили. Как не настаивал о важности своего дела, прислужники встали стеной: не может, сказали, твоё дело быть важнее его жизни, пожалей владыку, пусть оклемается. Пришлось набраться терпения и ждать, а кому ещё кроме него расскажешь о своих догадках? Хорошо ещё, что Симон пока оставался невредимым, это Афанасий осторожно разузнал через тех же прислужников, сам-то он благоразумно решил до поры притаиться. Боялся не за себя, уж очень хотелось вывести на чистую воду Гурия Шишкина.

Наконец Афанасия допустили. Иоасаф слушал и скорбел: поклёпы, оговоры, воровство, братоубийства – все напасти нескончаемым потоком сыпались на его больную старую голову. Послал за Гурием, тот пришёл, ласковый, угодливый. Ларец? О нём сам Девочкин распорядился. Почто ревизоров погнал? Дак ведь казначей приказал, чтобы дело было тайное, он всё в точности и исполнил. Нападение на Афанасия? Впервые слышит, ах, как жалко бедного юношу, слава Богу, убили не до смерти. Иоасаф послушал и махнул рукой.

   – Ступай к Голохвастову, расскажи ему подробнее, – и как бы про себя добавил: – Скользкий ты какой-то.

Афанасия тоже к воеводе направил, ты, сказал, больше с ним говори, мне не можется.

Голохвастов как раз сидел над письмом Сапеги, вчитывался, вглядывался – бумага не первой свежести, порванная и стёрлась на сгибе, но ведь и не ямской гоньбой доставлялась, а тайно, кто знает, как несли? Глянул строго на Гурия:

   – Расскажи, как Сапегино письмо к тебе попало?

   – Михайла Павлов принёс с вылазки.

   – Когда?

   – С неделю, пожалуй.

   – Что ж сразу не объявил?

   – Дело сурьёзное, хотел сначала сам проверить.

Пришёл вызванный Павлов, уставился на воеводу наглым взглядом, ещё и ногой подрыгивал. Голохвастов указал на письмо:

   – Откуда взял?

   – На вылазке вора срубил. Полез в портище за деньгою, а там бумага...

   – Это когда в Глиняный овраг ходили?

ВО-ВО.

   – Так ведь ты тогда не ходил.

   – Кто, я?

   – Не ходил, говорю. Я сам людей водил и такого молодца точно бы запомнил.

Михайла пожал плечами.

   – Значит, в другой раз, я почти кажен день в деле.

Гурий нашёл нужным вмешаться:

   – Точно в другой раз, сразу после Глиняного оврага. Помню, сказал ещё про воров: они-де, как блохи – одну убьёшь, тут же другая припрыгнет.

   – Кто, я?! – удивился Михайла.

   – Ты.

   – Может, и сказал, я и не такое могу.

Голохвастов задумчиво проговорил:

   – У меня вот чего нейдёт с головы: ежели казначей и впрямь уговаривался с Сапегой, не мог он одним посылом обойтись, должен был постоянно пересылаться и способ для этого избрать надёжный.

Гурий охотно поддержал:

   – Так и есть, он многих троицких блазнил, помимо Оськи Селевина ещё Филиппа слал...

   – У нас кроме Филиппа иуд довольно. Надысь Стёпка Лешуков и Пётр Ошушков к ляхам утекли, твои, между прочим, приятели, – вклинился Павлов и усмехнулся, глядя на воеводу.

Голохвастов возвысил голос:

   – Не щерись, я покуда без рогатины. Помни, с кем говоришь.

Михайла враз осёкся и ногой дрыгать перестал.

   – Больше ничего не знаете?

   – Да где нам? – пожал плечами Гурий. – Мы люди маленькие, нужно у казначея поспрошать. – И, уходя, сказал доверительно Афанасию: – Ты приходи в подвал-то, твой приятель уже с утра там. Или тебя к другому золоту приставили? – и так хитренько повёл глазёнками, что поневоле подумалось о дурном.

   – Врёт он всё, этот Гурий! – не сдержался Афанасий, когда они вышли.

   – Может, и врёт, да пока не пойман. Подумай лучше, как того Филиппа сыскать.

Легко сказать!

Афанасий решил навестить Симона, хотелось убедиться своими глазами в том, что он цел и невредим. Ничего иного в голову не приходило, владыка верно сказал: скользкий этот Гурий, никак не ухватишься.

Симон тяжело шагал по подвалу и махал руками – согревался. Увидев Афанасия, бросился к нему:

   – Что с тобой приключилося?

Тот коротко рассказал и поинтересовался:

   – Ларец на месте?

   – На месте, только золото и камешки с него вынуты и на медяшки со склянками заменены. Думали обмануть, да у меня глаз к сему делу навычен, сразу заметил.

Афанасий всплеснул руками.

   – Я так и думал, что здесь какая-то каверза!

   – Че думать, известно какая: Гурий монастырское золото припрятал, а вместо него обманку положил, ещё и список присовокупил: считайте, мол, не ленитесь.

«Всё-таки не обмануло чутьё насчёт Гурия, – подумал Афанасий, – мажь, не мажь, а воровство, как ржа, где-нибудь да вылезет наружу. Ну, не может быть такого, чтобы его не одолеть». Попросив Симона быть особенно внимательным и осторожным, он собрался уходить.

   – Только смотри, не околей от холода, – пошутил на прощание.

   – Оно и правда, трудно, особливо при нашей еде, – согласился Симон, – я ведь с Филиппова заговенья ничего, окромя сухариков, не ем, и то не кажен день.

Тут перед Афанасием как бы просветлело, бросился из корпуса так быстро, как позволяла больная нога, оставив Симона в большом недоумении. Прибежав к Голохвастову, он попросил письмо Сапеги и, вглядевшись в него, радостно воскликнул:

   – Гурий нас обманывает, точно! Посмотри на эту строку: ждём только Филиппа.

   – Я уже столько глядел на неё, – сказал Голохвастов.

   – Тебе не кажется странным, что последние слова слишком удалены друг от друга?

   – Не кажется, между ними дыра писец не мог писать на пустоте, потому и растянул.

   – Нет, нет, на письме подпись гетмана, он уважает своё имя и не станет ставить его на дырявой бумаге. Она порвана позже, чтобы убрать одно короткое слово.

   – Какое же?

   – «До», нужно читать: Ждём только до Филиппа, то есть до Филиппова дня 14 ноября, с которого начинается Рождественский пост. Это значит письмо принесено более месяца тому назад, и Гурий хранил его, выжидая время.

   – Но ведь это только твои догадки.

   – Хорошо, здесь это догадка, а то, что пропали золото и драгоценности из ларца? Всё вместе указует на то, что Гурий водит нас за нос и что он есть самый настоящий злоумник.

Голохвастов задумался. В словах Афанасия есть, конечно, смысл, но Долгорукий, который поддерживает Шишкина, вряд ли сочтёт их достаточно убедительными, княжеская спесь не позволит. Кроме свары, ничего другого не случится.

   – Выходит, нужно сидеть и ждать новых его пакостей? Сам-то он не такой чистенький, за поличным не бегает, сидит, верно, и старика пытает.

Афанасий как в воду глядел. Гурий после Голохвастова поспешил к Долгорукому и сказал:

   – Мы, князь, с тобой вора тетёшкаем, а Голохвастов с честных людей допрос сымает. Гляди, дождёмся, что и нас обвиноватят.

Долгорукий сразу, понятно, вскинулся: Как?! Что?!

   – Погоди, Григорий Борисыч, – начал успокаивать Гурий, – сразу сам хочешь. Зачем тебе княжеские руки марать, я с Иосифом допрежде поговорю, по-своему, потом тебе доложу честь по чести.

Подумал Долгорукий и согласился, только сказал:

   – Ты гляди, руки особливо не распускай, он и так чуть живой.

   – Как можно, князюшка, – пропел Гурий, – он, бедный, от одного вида крови обмирает, его трогать нельзя, ежели только чуть-чуть царапнуть.

Гурий побежал в подвал и Михайлу Павлова с собой позвал, знал о его кровожадности, особенно к тем, кто выше по званию или рождению. Не прошло и четверти часа, как он на Девочкине живого места не оставил, освежевал, как барана. Перестарался, конечно, потому что суровый и властный казначей совершенно не терпел боли и уже на разминке пообещал сказать всё, что требуется. Михайла даже во вкус не успел войти, с досады и натворил. Гурий тоже не удовольствовался: противник, казавшийся в течение многих лет грозным и несокрушимым, пал в одно мгновение. Выходит, так долго ждать и не требовалось. Он лениво записывал его «показания»: пересылался с гетманом, сообщал ему о вылазках, собрал казну для передачи ляхам, признавал вора Тушинского российским самодержцем... Представлялся удобный случай разделаться с другими противниками, княжескими и своими. Гурий посмотрел на жалкого, уменьшившегося чуть не вдвое, ещё более почерневшего Девочкина и продолжил своё писание:

«А пособником моих воровских замыслов был Алексей Голохвастов, коий, снесшись с Сапегою, назначил день сдачи крепости. И удумал злодей тако: вывести людей якобы для вылазки, после затворить ворота и обратно никого не впустить, оставив ляхам на избиение. С другого же конца крепость отворить и всех оставшихся в стенах предать смерти».

Вспомнил последние слова Иоасафа про себя и приписал: «Архимандрит о сих умыслах ведал и желал их свершения, думая тем облегчить страдания паствы. Отягощённый годами, думал так не со зла, но единственно по неразумению».

К приходу Долгорукого исписалось чуть ли не два листа. Посмотрел князь на казначея и от страха отвернулся, прочитал бумагу и поморщился – признания показались явной нелепицей.

– А про то, что королю польскому хотел отдаться и лавру в латинскую веру перевести, тоже подпишет?

   – Подпишет, – уверил Гурий, – только в то никто не поверит.

   – Думаешь, про Голохвастова и Иоасафа поверят? Они вон с малости забузили.

   – Это токмо от неожиданности и твоего горячего приказа. Людишки у нас разбаловались, ежели сразу в лоб, норовят сдачу дать. С ними лучше исподволь? Сначала слушок пустить, после подкрепить чем-либо, а когда уж вкоренится, поличное выставить. Это признание как раз для первого слушка. Опять же в Москву можно сообщить: вот, что злодей показал. Слух, он с Москвы резвее бежит. Но ежели ничего не подтвердится, то и слава Богу. Люди, они, бывает, такого нагородят.

Долгорукий покрутил головой.

   – Ох, ты и жук! Казначеем небось хочешь стать, а может, повыше?

   – Дак и тебе по уму не в лавре сидеть...

И оба рассмеялись, довольные.

Доложили Иоасафу о признании Девочкина, он через силу притащился сам. Глянул на казначея и зажмурился.

   – Что ж вы налютовали, словно нехристи? – проговорил он дрожащим голосом, а у самого слёзы потекли.

   – Злодей признался в умышлениях, – высунулся Гурий и протянул листки, – он на тебя тоже показал.

Прости, брат, – чуть слышно просипел Иосиф, – не достало мочи.

   – Креста на вас нету, – проговорил Иоасаф, не замечая протянутых листков, – долго ли мучить ещё собираетесь?

Не понравилось Долгорукому насчёт мучения, однако неудовольствие удержал и спокойно ответил:

   – Мы допрос кончили, забирай и суди, как знаешь, я от своего слова не отступаюсь. Заодно погляжу, как у вас предателей судят.

Но поглядеть ему не удалось, Иосиф в ту же ночь умер.

Скорая смерть казначея ввела старцев в великое смущение. В его предательство многие не верили, сомневались даже противники, ибо не видели смысла: у него и казна была, и еда, даже в бане мылся – чего ж такое менять на неведомое? Может, архимандритом восхотел стать? Но он и так властвовал беспредельно, а началовать над разорённой обителью невелика честь. В общем, дело казалось нечистым.

Немонастырские люди волновались по другой причине. Вылазка, о которой объявил Долгорукий, закончилась полной неудачей: ляхи, словно зная об её времени и месте, устроили засаду и побили многих. Верно, не обошлось без предательства, но странно, что это свершилось уже после того, как взяли Девочкина. Значит, доносчики так и не вывелись? Говорили, что казначей указал на Голохвастова как на своего пособника, почти все считали это вздором, хотя некоторые осторожные требовали учредить дознание. Словом, ясности хотели все.

Иоасаф пребывал в полной растерянности. Со смертью Девочкина потерян толковый помощник, державший в руках нити управления обителью. Как теперь быть? После недолгого раздумья собрал старцев на совет. Те помолились о душе новопреставленного мученика, даже недоброжелатели не посмели подать противного слова, и стали думать. Решили перво-наперво Иосифовы дела промеж себя поделить и очень удивились, как много их оказалось. О Гурии как о преемнике Иосифовом никто даже не подумал, сказали просто: пусть считает казну по прежнему приговору. Гурий пожал плечами – не очень-то и хотелось, только подумал: ничего, как пойдёт всё кувырком, сами ко мне прибежите, ибо Иосифовых дел никто лучше не знает.

Урядившись после недолгих споров, предложили архимандриту известить государя о бедственном положении обители и просить немедленного вспоможения.

– Даст он, держи карман, – раздались голоса, – его самого Вор прижимает.

   – Нужно к Авраамию писать, – предлагали другие, – пусть на монастырские деньги, какие есть, обоз к нам снарядит да людишек наймёт, иначе полная погибель.

   – Как же, пустят ляхи сюда обоз, размечтались.

   – У них с холода тоже, поди, голова не шибко варит, обдурить можно.

Встал старец Варсонофий, который больничным делом заведовал, и сказал, что на подходе новое лихо: уже с десяток людей заболели осадной болезнью, от которой живое тело распадается, как на трупе: