Текст книги "Несокрушимые"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Овладев Водяной башней и примыкающими стенами, враги стали распространяться по галереям. Вот уже заняты переходы, ведущие к Пивной башне, ещё немного, падёт и она. Ананий сполз со своей подвески и подобрался к бочонку с порохом. Сунуть фитиль в затравку и зажечь его оказалось делом нескольких мгновений. Он встал на четвереньки и, опираясь руками о бочонок, двинулся навстречу врагу. До передовых воинов оставался какой-либо десяток саженей, как вдруг совсем рядом взорвалось вражеское ядро, и Ананий ощутил резкую боль в другой ноге; обернувшись, он увидел, что вокруг колена растекается лужа крови, продвигаться далее не было никакой возможности. Тогда он изо всех сил толкнул бочонок вперёд, то был последний жест отчаяния, рассчитанный только на счастливый случай, – не вышло! Бочонок почти сразу завалился на одну сторону и приткнулся к боковой стенке галереи, всего в какой-нибудь сажени от него. Ананий смотрел на быстро бегущий огонёк и по привычке вёл счёт, оставалось совсем немного. И тут, откуда ни возьмись, выскочил Немко, схватил бочонок и устремился вперёд.

– Стой! Бросай! – крикнул Ананий, забыв, что приятель не может услышать его. Впрочем, предупреждение и так запоздало. Раздался взрыв, Немко исчез, там, где он только что стоял, образовался широкий пролом, на дальнем краю которого громоздились вражеские тела. На некоторое время путь в этом направлении был перекрыт. А с другого конца к Водяной башне спешили ратники и монастырские братья во главе с Гурием Шишкиным. Он бежал впереди, что-то сжимая в руке, но поражал не оружием, а яростной силой своего огромного тела. Увлечённые его порывом люди остановили движение нападающих, а скоро подоспевшая подмога сбила их со стены. Это случилось уже утром, обе стороны, как бойцы после величайшего напряжения, бессильно опустили руки и нуждались в восстановлении. Скоро стало ясно, что завод у нападающих слишком ослаб, их дальнейшие действия шли вяло, разрозненно, им требовалось время для отдыха и организации нового приступа, к обеду всё постепенно затихло.

Троицкие оказались более выносливыми, они нашли в себе силы, чтобы выйти из крепости и прибрать оставленный приступный наряд. У щитов и лестниц лежало множество павших, уже по этому можно было судить, насколько многолюден оказался ночной приступ. Но и своих потеряли немало, особенно монастырских братьев.

Ананий умирал на руках Афанасия. От вновь полученной раны нога распухла, будто сгорала на внутреннем огне, который быстро распространялся по телу. Испытывая страшные мучения, он внешне не подавал вида и перед самым концом нашёл в себе силы, чтобы снять подаренный Антипом крест-распятие и передать монаху.

– Носи на дальнюю дорогу, грудь защищает, проверено...

С этими словами он и кончился. От пострижения отказался, просил лишь похоронить на том месте, где когда-то нашла последний приют его семья.

Так за несколько месяцев исчез весь Селевинский род и те, кто стоял рядом. А сколько было подобных ему!

Пан Зборовский, посланный из Тушина, чтобы противостоять угрозе с севера, засел в Твери. Город не был подготовлен к осаде, сил у пана явно не хватало, он слал Рожинскому гонцов, прося о помощи, и не получал ответа. Зборовский метался, как зверь в клетке, и ругался. Более всех доставалось Брысю, небольшому бойкому пану, быв тему при нём чем-то вроде наперсника, а может, и более того, поскольку вертлявый панский зад и все его ужимки невольно навевали мысль о содомском пороке. Брысь безропотно сносил поношения, наверное, отыгрывался по ночам. Зборовский вообще быстро менял гнев на милость, своим буйством и нетерпеливостью он напоминал Лисовского, но уступал тому в уме и воинском искусстве.

По мере того как разведка доносила об усилении противника, Зборовский всё более тревожился, а подкреплений не было. Вместо них прибыл кзендз Лепинский, невозмутимый и толстокожий. На ругань Зборовского не обращал внимания, сидел и сладко жмурился, как сытый кот, а когда тот всё же выдохся, наставительно заговорил:

   – Глупца убивает гневливость, а несмышлёного губит раздражительность. Храброму пану негоже стенать и плакать, уподобляясь женщине. Или он забыл давнее правило, позволявшее держать в повиновении целые народы? Divide et impere – разделяй и властвуй!

Зборовский недоумённо посмотрел на ксендза: конечно, ему льстило сравнение с великими мира сего, в иное время он за такие слова не пожалел бы для сладкоголосого мурлыки самого лучшего вина, но сейчас, когда возникла угроза всему шляхетству, уместно ли говорить загадками и углубляться в исторические экскурсы?

Лепинский понял его недоумение и продолжил:

   – Шведское войско не торопится воевать, оно топчется на месте, ожидая обещанной платы. Никаких иных интересов, кроме денежных, у него в этой стране нет. Так не попытаться ли нам перекупить славных вояк?

   – Где мы возьмём деньги? – воскликнул Зборовский. – Или святой отец привёз с собой мешки с золотом?

Ксендз смиренно покачал головой.

   – Мы скромные Божии слуги, откуда у нас оно? Но я привёз письмо к шведскому генералу, в нём говорится, что людям одной апостольской веры не годится воевать друг с другом, что для вящей Божией славы лучше обернуть оружие против еретиков. Пусть шведы помогут посадить на русский трон законного царя Димитрия и тогда получат во многажды более того, что предложил им Шуйский.

Зборовский схватил письмо, впился в него глазами.

   – Но я не вижу здесь никакой подписи!

   – Подпись поставишь ты, – сказал Лепинский, – генералы договариваются быстрее политиков. Ты пошлёшь письмо с доверенным человеком, начнутся переговоры, тем временем подойдут подкрепления, и со шведами можно будет говорить другим языком.

   – Делагарди не так прост, и у шведов здесь не только денежные интересы, они уже выторговали Ливонию, Корелу...

   – Что за важность, посулим вдесятеро больше, а кроме того, учти, что там много разного народа: немцы, англичане, французы, голландцы... этими я займусь сам. Тебе даётся случай стать спасителем нашего дела и прославить себя во веки веков. Подписывай!

Последнее слово ксендз произнёс таким решительным тоном, что Зборовский более не медлил, да и в роли спасителя он до этой минуты себя ещё не видел. В качестве посланца к шведскому генералу был направлен Брысь, которому наказали во всём слушаться Лепинского.

Союзники стояли на берегах Тверды, Скопин ближе к Твери, Делагарди дальше, у Медного. Лето выдалось грозное, зной перемежался обильными дождями, но войско Делагарди много не печалилось. Вот уж для кого не война, а мать родна: купались, ловили рыбку, обирали окрестные деревеньки, насильничали – словом, резвились вовсю. Управы на свору разноземцев не находилось, слушались они только своих начальников, а те постоянно сварились из-за дележа жалования и подозревали друг друга в разных кознях. Особенности национального характера проявлялись в полной мере. Самыми дисциплинированными были шведы, они же оказались и наиболее припасливыми, сумев собрать богатый обоз. Финны пьянствовали и буянили, от них происходило большое беспокойство внутри войска; немцы постоянно считали себя обделёнными, громко спорили из-за каждого талера и не редко пытались восстановить справедливость с помощью кулаков; французы предавались играм и делали вылазки на сторону, на месте им никак не сиделось; англичане, возглавляемые капитаном Роупом, были, пожалуй, самыми тихими, так же они впоследствии проявили себя и в бою, отчего удостоились от московитов прозвания «ропких».

Понятно, что приезд ксендза Лепинского, его проповеди и призывы отстать от Шуйского падали на благодатную почву. Многие воеводы советовали Делагарди прислушаться к его словам или по крайней мере покрепче требовать того, чтобы Москва скорее выплатила договорное жалование. Делагарди видел, что его русский друг и так делает всё возможное: обращается к городам, монастырям и богатым людям с просьбой собрать деньги, чуть ли не ежедневно шлёт гонцов к Шуйскому и не получает никакого ответа. Наконец Скопин решился на отчаянный шаг: самолично выполнить одно из договорных требований – уступить шведам Карелу и город Кексгольм, на что именем царя отдал соответствующее распоряжение, а также обязался княжеским словом в течение месяца расплатиться с войском. Делагарди согласился на отсрочку, дело закончилось шумным пиром, на котором юные полководцы решили более не мешкать с началом боевых действий. Теперь следовало прекратить шатание в войске, Делагарди сделал это с примерной решительностью: пригласил к себе воевод и велел привести посланцев Зборовского. Обрадованный Брысь источал саму учтивость, закатывал глаза и делал свои ужимки, чем вызвал презрение молодого, не привыкшего к столь неестественной лести военачальника.

   – Я пришёл сюда не спорить о Димитрии, – оборвал он Брыся. – Ты поляк и ходишь по чужой земле, пусть оружие докажет правомерность этого.

   – Твоя милость тоже на чужой земле, зачем же нам оставлять в ней свои кости, – попытался спорить Брысь и как-то отвратительно вильнул задом.

– Затем, чтобы не позорить достоинство воина. Я слышал, что твой Димитрий виляет так же, – брезгливо сказал Делагарди и приказал: – На кол его! А святой отец пусть посмотрит, как мы расправляемся с позорниками и расскажет о том своей пастве.

Союзное войско двинулось к Твери, Зборовский вышел навстречу. Неприятель развернулся у него на глазах: справа финны, в центре немецкая пехота, слева конные французы и шведы, за ними Скопин со своими пешцами. Зборовский с тревогой наблюдал за ними – слишком много пушек и пищалей против его гусар. Раздались первые выстрелы, но тут, заглушая их, раскатился гром, и внезапно грянула гроза. Дождь превратился в ливень, порох вымок, стрельба поневоле прекратилась. Польские гусары устремились к пушкам в надежде овладеть ими, французы смешались, напёрли на москвичей, те расстроили шведов. Хуже всего повели себя финны и немцы: увидев начальный беспорядок в войске, они бросились к шведскому обозу и начали грабить. Шведы, ещё державшие неприятеля, побежали защищать своё добро. Напрасно пытался остановить их доблестный Делагарди – получив три раны, он был вынужден отступить тоже. Но погода держала нейтралитет, за стеной ливня уже ничего нельзя было увидеть, кони падали, Зборовскому, тоже раненному в бедро и едва не пленённому, не удалось закрепить победу, пришлось отойти за городские стены.

Непогода препятствовала битве и на другой день, всё утихло лишь к вечеру. И вот за час перед рассветом русские и шведы скрытно подобрались к крепостному острогу и согласным ударом взяли его. Вскочивших в переполохе поляков вогнали обратно, на их плечах ворвались в крепость, били наповал, в диком озлоблении, наполнили крепость трупами, отняли знамёна, пушки. Вырвалась лишь некоторая часть во главе с полуодетым Зборовским, их гнали сорок вёрст в направлении к Волоколамску. Победа над неприятелем была полная!

Скопин настаивал идти дальше, к Москве, Делагарди с ним вполне согласился, однако союзное войско, едва сделав несколько вёрст, остановилось. Возмутились финны, они не хотели идти вглубь страны, не получив жалования, а кроме того, сердились на русских, якобы грабящих их обозы – это у них-то, у которых обозов и вовсе не было. Их поддержали такие же безобозные французы, вскоре волнение охватило всех, начальников не слушали. Делагарди решительно ворвался к смутьянам, у одних вырывал знамёна, других лишал наград, третьим грозил смертью. Волнение утихло, но продолжать поход с таким настроем не имело смысла. Оставив небольшой отряд в тысячу человек для помощи Скопину, он медленно двинулся в обратном направлении и остановился в Торжке.

Зборовский, едва оправившись от раны, устремился к Троице, там стали собираться многие, изгнанные Скопиным с насиженных мест. В царика больше не верили, понимали, что единственная сила, способная противостоять русско-шведской угрозе с севера, находится у Сапеги. Его всячески превозносили и подвигали на решительную борьбу с союзниками. Сам царик забрасывал гетмана подобострастными посланиями.

«Искренне и верно нам любезный! – писал он из Тушина 24 июля. – Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог удостоит благословить предприятия наши. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим благосклонность вашу оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая между тем знать другим, чтобы и иные спешили сюда же».

В тот же день Сапеге летит второе, полное отчаяния письмо:

«Изменники почти на плечах наших вошли в Тверь и так разгромили, что наши до сего времени собраться не могут. А потому наше желание есть, чтобы ваша благосклонность, обратив внимание на сие поражение, придумали, каким образом воспрепятствовать неприятелю пользоваться до конца своим успехом, ибо дело идёт о славе нашего народа и сохранении нас всех; после этой удачи неприятеля не случилось бы ещё чего худшего...»

Однако своенравный гетман не очень-то торопился стать спасителем, он заботился прежде всего о себе, а непосредственно до него дело пока не дошло. Нетерпеливый Зборовский рвался в бой. «Что держит пана гетмана возле жалкой обители? – недоумевал он. – Может быть, он страшится разрушить храмы или малёванные доски, на которые молятся эти дикари? Давно пора оставить церемонии и беспощадно разорить её; лиса, отправляясь в курятник, не думает о сбережении насестов».

   – Я с лисьими повадками не знаком, – усмехнулся Сапега, – покажи, если хочешь сам. Может быть, на приступе тебе повезёт больше, чем в недавней защите.

Обиженный насмешкой Зборовский искал сочувствия у сподвижников, их среди новоприбывших оказалось немало. Особенно усердствовал Михаил Салтыков, изгнанный Скопиным из Орешка, и думный дьяк Иван Грамотен. Они повадились подъезжать к крепостным стенам и уверять защитников, что те единственные, кто ещё упорствует в своём заблуждении.

   – Царь Димитрий послал нас вперёд себя, с ним Скопин, Шереметев, и все русские люди; если не покоритесь, придёт сам и уже не примет вашего челобитья...

Защитники на такую дешёвку не ловились, настоящее положение дел им было хорошо известно.

   – Красно лжёте, – неслось со стен, – только никто вам не верит. Вот если бы сказали, что князь Михаил под Тверью поровнял берега телами вашими, а птицы и звери насыщаются ими, так мы бы поверили. Берите в руки оружие, и пусть Бог рассудит, кто говорит правду.

Бравада шла от отчаяния, в крепости набиралось к этому времени едва ли двести человек, годных к оружию. Малочисленность защитников была очевидной, и Зборовский продолжал склонять Сапегу к новому приступу. Гетман, разомлевший от жары и неумеренного употребления вина, отмахивался от него, как от докучливого шмеля, наконец не выдержал:

   – От тебя в ушах оскомина, собирай охочих людей и веди к крепости.

Вызвались идти в основном новоприбывшие, их толкала горечь недавнего поражения. Во вражеском стане началось оживление, что сразу заметили в крепости, и обеспокоились, особенно воеводы, более всех понимавшие грядущую опасность. Голохвастов, на что всегда суматошно-деятельный, и тот приуныл, засел в воеводских палатах, недвижно уставившись перед собой. Долгорукий хмуро посматривал на него и думал: «Всегда ведь лез со своими придумками, инчас не остановишь, а тут слова не вытянешь».

   – Тебя будто на лету прибили, – недовольно буркнул он.

Голохвастов поднял растерянные глаза.

   – Ума не приложу как быть. Бойцов с трудом на одну стену наберётся, а ежели с разных сторон двинут? На братию надежды нет: кто не изгиб, тот телом изнемог... – помолчал и неуверенно продолжил: – Может, к Сапеге кого послать? Затеем переговоры, потянем время, тем часом Скопин подойдёт, он уже недалече.

«Опять про старое вспомнил?» – возникла у Долгорукого былая подозрительность и тут же угасла – сейчас, когда подошли к самому краю, хороши любые средства. Только начал было обдумывать высказанное, в сенях послышался шум и к воеводам ворвалась прачка Ефросиния, сразу заполнившая собой просторную палату.

   – Почто, соколы, клювики свесили? – вскричала она. – Сидите в прохладе, окна прикрывши, а на воле ляхи трубьями гремят.

Долгорукий нахмурил брови.

   – Чего орёшь, кто пустил?

   – Я без спросу, а кто не пускал, к порогу притулился. Не сердитесь, подмогу привела. – Ефросиния кивнула в сторону окна. Голохвастов метнулся к нему и открыл – в палату ворвался разноголосый шум, весь двор заполнили бабы в белых платках, будто на богомолье пожаловали. – Ты, князь, головой не тряси, мои бабцы многим из твоих не уступят, бери и расставляй по стенам.

   – Вот дура-баба, – усмехнулся Долгорукий, – на стенке стоять, не бельё прать, навык нужен.

   – Так научи! Дай приказ воеводам и сам иди.

   – Размечталась, не княжье это дело баб к ратному делу наставлять...

Ефросиния упёрлась в бока кулаками и бесстрашно перебила:

   – Я от этих слов быстро отваживаю. Мой мужик тоже, бывало, от всего отказывался, не мужское, мол, это дело. Хорошо, говорю, иди делай своё, мужское. Он, голубь, вскорости до того изнемог, что как разденусь, сразу за ведра хватался. Так пойдёшь, или...

Голохвастов прыснул, Долгорукий тоже не сдержал улыбки: бойка, такая и впрямь отвадит. Ладно, сказал, пойду погляжу, может, и вправду тех кто посильней в дело возьмём, приставим в помощь, кого к пушкарям, кого к копейщикам, но гляди, чтоб никакого баловства не было.

   – Ты своих тоже предупреди, не то я ихние копья быстро обломаю, – тут же отозвалась Ефросиния и так сдвинула вместе дюжие красные кулаки, что воеводам стало ясно – обломает.

Недолго, однако, продолжалась учёба; захваченный на вылазке казак рассказал, что приступ намечен в ночь на 31 июля, в канун заговенья на Успенский пост, наступать будут с двух сторон: от Нагорного пруда казаков поведёт атаман Болдырев, от Красной горы – сам полковник Зборовский. Защитники и защитницы спокойно заняли своп места. Монастырские старцы ходили по стенам с образом Богоматери и говорили: «Молитесь усердно Заступнице, просите о помощи в напастях, она даст силу изнемогающим, утешит в скорби и будет путеводить к победе, как уже делала многим страждущим». Ефросинию, негласную воеводшу, видели во многих местах, о чём-то шепчущейся с новоприбранными, и воеводы, будто налились новой силой, от недавней растерянности не осталось и следа – ходили по крепости, расставляли наряд, а Голохвастов, придумавший какую-то новую каверзу, водил за ворота землекопов и заставлял их копать под крепостными стенами. До самой ночи шли приготовления.

Враг тоже готовился загодя. С вечера к Нагорному пруду скрытно выдвинулся отряд Болдырева, казаки расположились на отведённом месте и застыли, дожидаясь часа. Сияла луна, небо было усыпано частыми звёздами, которые то и дело срывались вниз, устремляясь прямо к крепости. Казалось, что рушится мироздание, многие, обуреваемые неясной тревогой, старались не смотреть на игру небесной стихии и забывались в дремоте. Вдруг в притаённой тишине громко вскрикнул во сне один из засадников, а очухавшись, рассказал, что ясно видел, как между ними и крепостью возникла быстрая река, нёсшая деревья, скирды и тонущую живность. На стене стояли убелённые сединами старцы и кричали сидящим в засаде: и вам-де так же скоро плыть, ежели к себе не вернётесь. Смутились казаки, рассудили, что это дурное знамение; прибежавший Болдырев не стал слушать сказок, огрел крикуна плетью и, воспользовавшись кратким затемнением, велел идти вперёд. Притушенный лунный свет позволил казакам незаметно приблизитться к крепости, оставалось совсем немного, как снова засияла полная луна, и все увидели, что на стенах стоят седовласые люди. Тут иные невольно остановились и сказали: «Нэ пийдемо на погибель!» Ругань и угрозы атамана на них не подействовали, отвернули в сторону, за ними скоро последовали остальные. Стоявшие на стене бабы с удивлением видели, как внезапно отошло вражеское войско, не сделавшее ни единого выстрела, не знали они, что их белые платки показались издали сединами святых старцев, покровительствующих обители. Отнесли это на счёт Богоматери, о чьём заступничестве так усердно молили, и возрадовались.

Тем временем начал своё движение Зборовский. Крепость тотчас опоясалась дымками пушечных выстрелов. Нетерпеливый полковник не стал прибегать к осадным хитростям, понадеялся на ночную темноту и стремительность своего войска, только не учёл, что каждый вершок здесь был хорошо пристрелян и крепостные пушки могли метко стрелять даже в кромешной тьме, не то что в такую чудесно озарённую ночь. Их огонь дал немалый урон, и Зборовский приостановил движение, решив пожертвовать стремительностью ради малозаметного продвижения вперёд. Стрельба с его стороны прекратилась, скоро замолчали и крепостные пушки, на поле боя установилась тишина. Она несколько удивила, при такой полной луне движение войска, хоть и самое осторожное, не могло быть незаметным, о чём думают эти дикари, допуская близкий подход неприятеля? И тут тишина порвалась пением, это была не молитва, не боевая песнь, какие-то отчаянно задорные звуки неслись с крепостной стены. Сначала различались отдельные слова, потом дошёл и смысл, не очень приятный для Зборовского. На стене стояла большая фигура и громко выкрикивала:

 
Как под Тверью глупый пан
Потерял в бою жупан,
По плечам похлопай —
Там ли твоя...
 

Общий хор делал радостное дополнение. Песня повторялась, вызывая усмешку у тех, кто продвигался вперёд. Зборовский удивлённо повернулся к толмачу Яну, тот перевёл только первые строчки, и пан презрительно фыркнул: «Что тут смешного? Дикари, право, дикари». В крепости тоже не все одобряли подобное озорство, строгие монастырские старцы ворчали: «Лучше бы молились, чем срамные песни голосить», а наперекор им неслись новые озорные припевки.

Смешки раздавались совсем рядом, пан не стал прибегать к помощи Яна, он нутром чувствовал какой-то тайный, обидный для себя смысл и, более не медля, дал сигнал к броску. Казаки с воем устремились вперёд, почти одновременно со стены скользнула огненная змея – Голохвастов зажёг просмолённую верёвку, от которой вспыхнула наполненная смолой канава, это её накануне выкопали под крепостными стенами. Неожиданно возникшая огневая стенка вызвала оторопь, заставила попятиться назад. Зборовский метался между казаками, толкал вперёд, заставлял стрелять, сам выхватывал мушкеты и палил в сторону крепости, его никто не слушал, наконец, отчаявшись, велел отходить к оврагу, надеясь привести там непослушное войско в порядок и начать приступ по-новому. Ему не удалось и это, отошедшие не стали копиться в овраге, а сразу растеклись в разные стороны, собрать их воедино уже не представлялось возможным. Так и закончился этот последний приступ, крепость потеряла в ту ночь лишь одного человека – от случайного выстрела пала доблестная Ефросиния.

Сапега отнёсся к неудаче Зборовского благодушно. «Ты слишком торопился, – назидательно сказал он, обогащённый опытом почти годовой осады, – нужно немного подождать и не тратить силы напрасно, у нас есть более достойный противник». Гетман имел в виду Скопина, направившегося от Твери в сторону Ярославля. Измена союзников лишила того возможности идти прямо к Москве, он намеревался усилиться за счёт ополчения северных городов, нижегородской рати Фёдора Шереметева и иных добровольцев. Во все концы летели призывные грамоты, и русские люди быстро откликались. Приходили в основном неумельцы, швед Христиарнен Зоме наскоро обучал их ратному делу и отправлял в строй, благодаря чему войско Скопина быстро увеличивалось. Враги скоро осознали растущую опасность, царик умолял Сапегу оставить все прежние намерения и обратить главное внимание на угрозу с севера. 12 августа он писал: «Известились мы, что благосклонность ваша снова замышляет штурмование Троицкого монастыря; мы же от приведённых к нам языков за достоверное знаем, что Скопин переправляется через реку Костер... А посему убедительно просим, дабы благосклонность ваша, отложив штурмы, имела над этим неприятелем бдительное око, дабы он каким-нибудь образом не подступил к столице, через что весьма бы увеличились затруднения». Опытный Сапега и сам хорошо понимал, что нужно срочно воспрепятствовать усилению грозного врага, а потому ещё до получения письма покинул лагерь под Троицей. 14 августа он был уже в Рябовой пустыни, в 20 вёрстах от Калягина, где находился Скопин.

Силы противников были неравными: у Сапеги – 12 тысяч отборного войска, усиленное казаками Заруцкого, которых привёл из Тушина сам красавец-атаман. У Скопина – менее 10 тысяч человек, большую часть которого составляли ополченцы, лишь вчера взявшие оружие в руки, да тысяча шведов, возглавляемых неутомимым Зоме. Однако русский полководец решил не уклоняться от боя. Наиболее боеспособную часть войска во главе с воеводами Борятинским, Жеребцовым и Волуевым он отправил за Волгу, а сам с ополченцами и шведами остался на левом берегу, решив распорядиться ими по обстоятельствам. В ночь на 18 августа Сапега выступил из Рябовой пустыни и двинулся вдоль левого берега реки Жабни, дошёл до села Пирогова, стоявшем на месте её впадения в Волгу, и утром начал переправу. Правый берег Жабни был низок и заболочен, войско с трудом выбиралось на сухое место, а там их уже поджидал высланный Скопиным отряд. Вихрем налетел он на ляхов, вогнал в болота и многие там погибли, а иные побежали назад в село. Скопин не дал им собраться, начал переправу сам и ударил с двух сторон ополченцами и передовым отрядом. Закипел страшный бой, в пороховом дыму трудно было разглядеть друг друга, среди грохота пищалей, звона железа, треска ломаемых копий и воплей раненых нельзя было ничего услышать. Так продолжалось весь день, победа склонялась то в одну, то в другую сторону, и вот уже на закате перед русскими войсками показался всадник на белом коне, то был сам Скопин, вывел он последние две сотни, оставленные в ратный запас, и вскричал, обращаясь к знаменитому калязинскому чудотворцу: «Отче Макарий, помоги нам!» Прогрохотал гром собирающейся грозы, русские сочли это ответом небесного защитника и ударили с такой силой, что ляхи дрогнули и побежали. Русские устремились в погоню, от полного разгрома Сапегу спасла только начавшаяся гроза. Она была в то лето последней.

Гром Калязинской победы оказался сильнее грома небесного, он раскатился повсюду. Люди ликовали и воспрянули надеждой, все старались сделать посильный вклад в дело освобождения земли, жертвовали последним; соловецкие иноки, например, вместе с деньгами прислали ложку, показывая, что выгребли свою казну дочиста, деньги на усиление рати прислали многие города и богатые люди, большинство же просто предлагало свои жизни. Шуйский радостно писал Скопину: «Слышим о твоём великом радении и славим Бога. Когда ужасом или победою избавишь государство, то какой хвалы сподобишься от нас и добрых россиян! Какого веселия исполнишь сердца их! Имя твоё и дело будут памятны во веки веков не только в нашей, но и во всех державах окрестных. А мы на тебя надёжны, как на свою душу».

В Троице о Калязинской победе узнали утром следующего дня, из Рябовой пустыни прибежал косой толмач Ян и вместе с несколькими ранеными ляхами передался крепости. То-то радости было у иноков и всех защитников, загремели ликующим благовестом колокола, люди плакали и верили, что уже недалёк миг их освобождения. Вслед за лагерем Сапеги разорится Тушинская стоянка, за ней ещё несколько воровских прибежищ, и освободится Русская земля от чужеземной и природной нечисти, дай-то Бог!

В тот же день совет старцев решил выделить Скопину на уплату чужеземцам пять тысяч рублей. Иоасаф вызвал Афанасия и вручил ему письмо Палицыну с распоряжением о пересылке денег.

– Будь осторожен, сын мой, – напутствовал он, – ты хорошо потрудился во славу обители, верю, что справишься и с этой службой. Дай-ка покрещу тебя на дорогу.

Афанасий принял благословение со слезами на глазах, ему было жаль расставаться с добрым настоятелем, да и тот выглядел растроганным. Доведётся ли им встретиться вновь? Не подозревали они пока, что в мутном потоке российской смуты скоро появится новый омут, который будет пострашнее прежних и поглотит их обоих.