Текст книги "Мертвый эфир"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Уже намереваясь покинуть спальню, я заметил, что портьеры, закрывающие целую стену, шевелятся у самого пола, и почувствовал на лице дуновение воздуха вроде сквозняка. Поколебавшись, я все-таки поддался любопытству и неуверенно отвел занавесь в сторону.

Передо мной открылся вид на северо-восток, где на крыше здания была устроена диагональная терраса. Кусты и деревца, высаженные в огромные кадки, раскачивались на ветру, а на поверхности декоративных прудиков поднимались волны всякий раз, когда налетали порывы ветра. Скользящую вверх-вниз оконную раму кто-то оставил приподнятой примерно на толщину пальца. Не следует ли ее опустить? Если направление ветра изменится… Хотя какое мне дело? У сэра Джейми наверняка есть дворецкий, или мажордом, или еще кто-нибудь, кому положено беспокоиться об этом по долгу службы. Уже собираясь опустить занавеску и оставить все, как есть, я вдруг заметил чей-то силуэт на темном краю террасы, там, где тонкие, прямые перила оставляли открытым для обзора небольшой участок.

Молния. Когда вспоминал об этом позднее, я думал, что как раз молния и осветила тогда террасу, что именно гроза помогла мне увидеть ее стоящей во тьме и что все остальное произошло исключительно благодаря вспышке, которая озарила в ту ночь ее Таинственный Силуэт. Но ничего подобного на самом деле не было. Просто светили огни пришибленного грозой города. Иногда реальность недостаточно готична.

Потом я разглядел: то была женщина, стоящая метрах в четырех от меня под навесом, прикрывающим часть террасы. Стена пентхауса с одной стороны защищала ее от ветра. Но только с одной: я видел, как хлещут ее вихри дождя. В темноте она выглядела худенькой и хрупкой. Руки сложены на груди. Ветер трепал подол ее длинного платья, и когда мои глаза привыкли к темноте, я заметил, что прядки волос бьют ее по щекам и взмывают над головой мимолетными языками затухающего пламени.

Я понял, что она догадалась о наличии тайного соглядатая, – полоска серебристого света упала на плитки у нее под ногами, когда я отдернул портьеру; женщина оглянулась и посмотрела мне прямо в глаза. Она простояла так несколько мгновений, затем наклонила голову набок. И я вспомнил женщину в длинном черном платье с необычным лицом. Я узнал ее, но не смог разглядеть ее глаз.

Теоретически даже после этого я мог просто отпустить портьеру, прошлепать, пьяно оскальзываясь, вниз по лестнице и присоединиться к обществу. Но слишком уж редко подворачивается нам такая возможность, словно срежиссированная самой судьбой. Даже если вы не читали ни о чем подобном в романах и не видели подобных сцен в кино или по телевизору, если вы вообще никогда ничего не читали и не видели в своей жизни, вы все равно почувствуете, как сама ситуация побуждает вас к действию, чтобы воспользоваться предоставленным шансом, потому что поступить иначе означало бы расписаться в собственной никчемности. А может, я просто клюнул на фамильярничанье сэра Джейми, мы, мол, оба – любители рисковать. Так или иначе, я просунул пальцы в щелку и поднял тяжелую оконную раму.

– Привет? – произнесла она с вопросительной интонацией тихим голосом, едва слышимым сквозь рев ветра.

– Вы убьетесь.

– Простите, что вы сказали?

– Убьетесь! – Я повысил голос почти до крика. Мне пришло на ум, что я начинаю выглядеть по-идиотски, величие выпавшего мне шанса быстро испарялось, его рвал в клочья оглушительный вой бури. – Вы убьетесь!

– Да? – удивилась она, словно я сообщил ей что-то неожиданное и очень важное.

Черт, подумал я, да она, похоже, просто глупышка.

– Так что, мне просто… – И я махнул рукой назад, в сторону спальни: готов, мол, вернуться в комнату и не мешать ей интимно общаться с грозными силами природы.

Она склонила голову, приставив ладонь к уху. Затем помотала головой.

– Черт! – пробормотал я чуть слышно и вылез на мокрые плитки.

А что еще мне оставалось? Она была красива, и парень, с которым она пришла, слинял, мне исполнилось тридцать пять, и я уже начал следить за весом и каждое утро проверял шевелюру, не появилась ли седина, к тому же я не чувствовал себя связанным какими-либо обязательствами настолько, чтобы не позволить себе эту дополнительную обузу – связь с женщиной, настолько хорошенькой. При условии, конечно, что она не совсем дурочка… ну да что-то я рановато размечтался. Брызги дождя летели мне в лицо, и ветер взъерошивал волосы.

– Позвольте представиться. Кен Нотт, – Я протянул ей руку.

Она посмотрела на нее и пару мгновений спустя взяла ее в свои ладони.

– Селия… Мерриэл, – представилась она – Здравствуйте.

У нее был мягкий голос, и говорила она с небольшим акцентом. Возможно, французским.

– Ну и как вам снаружи, хорошо?

– Да. А что-то не так?

– Простите?

– Ничего, что я тут стою? Это разрешено? Или нельзя?

Я с унынием осознал, что она меня не узнает – не помнит, что видела внизу. Кажется, она приняла меня за охранника из «Маут корпорейшн», явившегося, чтобы прогнать ее обратно, где всем гостям и полагалось веселиться.

– Понятия не имею, – честно признался я, – Я тут тоже штатский.

Беседа явно зашла в тупик. Нужно было извиняться и уходить. Разумеется, такое поспешное отступление выглядело бы просто нелепым, но какой-то инстинкт, к которому я обычно не имел привычки прислушиваться, нашептывал, чтобы я сегодня не ввязывался в авантюру.

– Послушайте, – обратился я к ней, – если вам здесь хорошо, то я вас тут и оставлю. Я просто… знаете, увидел вас за окном и… – Отступление выходило каким-то совсем неуклюжим.

Она будто не слышала. Недоумевающе склонила голову набок. Потом нахмурилась и проговорила:

– Ну да. Ваше имя мне знакомо.

– Откуда?

– Вы работаете на радио, – объяснила она, отводя в сторону прядку волос, прилипшую ко рту. Рот у нее был маленький, а губы полные. – Кто-то мне сказал, что вы сегодня сюда придете, – Ее слабая смущенная улыбка позволила мне рассмотреть, какие белые у нее зубы, – Я слушаю вашу программу.

Тут я не мог не растаять. Ей едва ли удалось бы польстить моему тщеславию лучше, даже объяви она себя моей горячей поклонницей. Вместе с тем удовлетворение оказалось неполным. Его слегка омрачила тень разочарования. При том, что я воображал своих слушателей людьми умными и богатыми, успешными и дико влиятельными, мне показалось чересчур прозаичным, что такая женщина, как она, слушает в дневное время мои передачи, нашпигованные попсой и рекламой. В этом недоставало экзотики. С десяти до полудня такой даме пристало играть на рояле фуги Баха, совершенствуя свою технику, или бродить по картинным галереям с черновиком диссертации по искусствоведению, подолгу задерживаться у огромных полотен и с умным видом кивать головой. Ей следовало бы, говорил я себе, слушать «Радио-три», а не какую-то там радиостанцию с восклицательным знаком в названии.

Извините, но степень вашей способности заинтриговать не соответствует приемлемому для меня стандарту, определенному свойствами моего пылкого, но совершенно безнадежного восприятия. Ну вылитый Граучо [43]43
  Граучо Маркс (Джулиус Генри Маркс, 1890–1977) – американский комик, участник труппы Братья Маркс.


[Закрыть]. Лузер.

– Очень польщен, – выдавил я наконец.

– Правда? И почему?

Я усмехнулся. Налетевший порыв ветра обдал нас дождем и заставил покачнуться, словно в ритме парного танца, исполняемого под мутузящую нас музыку бури.

– О, я всегда чувствую себя польщенным, когда встречаю кого-то, кто сознается, что слушает мою не слишком глубокую и явно никчемную передачу. А поскольку вы…

– Да? – перебила она. – Вы действительно считаете ее никчемной и не слишком глубокой?

Моя оставшаяся невысказанной мысль должна была прозвучать приблизительно так: «А поскольку вы являетесь самым потрясающе прекрасным существом из всего собравшегося тут общества, в большинстве своем составленного из потрясающе прекрасных существ, ваш интерес ко мне становится особенно лестным…» Однако та, которой эти слова предназначались, имела наглость прервать такого профессионала трепа, как я, и принять мою болтовню всерьез. Не знаю, что хуже, первое или второе.

– Ну конечно же, откуда взяться глубине, – ответил я, – в конце концов, у нас всего лишь местное радио, пусть даже это место зовется Лондон. Это вам не Ноам Хомский [44]44
  Ноам Хомский (р. 1928) – американский лингвист и философ, профессор Массачусетского технологического института, известный также своими радикально-левыми политическими взглядами.


[Закрыть].

– Вы поклонник Хомского, – констатировала она, кивнув каким-то своим мыслям и отведя ото рта другую прядку волос. Ветер с ревом огибал здание и осыпал нас брызгами дождя. Апрель стоял не слишком холодный, но сейчас ветер казался прямо-таки ледяным, – Кажется, в передачах вы упоминали его имя несколько раз.

Я развел руками.

– Главный мой герой, – Я снова сложил руки, – Так вы действительно слушаете мои передачи?

– Иногда. Вы там говорите такие вещи… Меня всегда поражает, как вам удается выходить сухим из воды после того, что вы там вытворяете. Часто думаю: «На сей раз ему не вывернуться», и все же включаю радио в следующий раз, а вы тут как тут.

– Вообще-то мы называем нашу студию…

– Залом ожидания вылета, знаю, – проговорила Селия с улыбкой и кивнула.

Сильный порыв ветра ударил ей в спину, заставив сделать шаг вперед, поближе ко мне. Я протянул ей руку, но она сама удержала равновесие и выпрямилась. Она словно и не замечала ревущей вокруг бури.

– Наверно, вы успели обзавестись множеством врагов.

– Чем больше, тем лучше, – произнес я беззаботным тоном, – Вас никогда не удивляло, как много людей заслуживают самого настоящего презрения?

– Вам правда не страшно?

– Что я могу иметь врагов среди сильных мира сего?

– Да.

– Не настолько, чтобы это заставило меня остановиться.

– И вас действительно не беспокоит, что кто-то может настолько обидеться на сказанное, что захочет с вами поквитаться?

– Я просто не желаю пугаться, – был мой ответ, – Не хочется давать людям такого рода повод подумать, будто они одержали хотя бы частичную победу уже тем, что заставили меня испытывать страх.

– Так, значит, вы очень храбрый?

– Нет, я не храбрый. Просто плевал я на них всех.

Похоже, это показалось ей забавным, потому что она опустила голову и улыбнулась плиткам под ногами.

Я вздохнул:

– Жизнь слишком коротка, чтобы проводить ее в страхе, Селия. Carpe diem [45]45
  Лови день, лови момент (лат.).Ставшее крылатым выражение из «Од» Горация.


[Закрыть].

– Да, жизнь коротка, – согласилась она, не глядя на меня. Затем все-таки подняла глаза. – Но вы рискуете сделать ее еще короче.

Выдержав ее взгляд, я ответил:

– Мне наплевать.

И там, на крыше, стоя посреди завывающей бури, я действительно имел в виду то, что сказал.

Она немного приподняла лицо, и тут новый порыв заставил ее и меня покачнуться, почти одновременно. Мне ужасно захотелось коснуться рукой ее маленького изящного подбородка и поцеловать.

– Знаете, – сказал я, – помимо всего прочего, радио – это всего-навсего радио. Все дело в репутации, которую я себе создал. В основном благодаря тому, что меня множество раз выгоняли с других радиостанций, но именно этим я и известен. Мне как бы делают особую скидку. Люди знают, что мне платят за остроту высказываний, а то и просто за откровенную грубость. Я – профессиональный ведущий-скандалист. Так меня и называют в желтой прессе, «ведущий скандалист», только без дефиса. Если бы Джимми Янг [46]46
  Джимми Янг (р. 1921) – популярный британский певец и радиоведущий, вел программу на Втором радиоканале Би-би-си в 1973–2002 гг.


[Закрыть], или кто-нибудь с «Радио-один», или даже Никки Кэмпбелл [47]47
  Никки Кэмпбелл (р. 1961) – шотландский радио– и телеведущий, работал на Первом и Пятом радиоканалах Би-би-си. На телевидении вел программы «Колесо фортуны» (1988–1996) и «Тор of the Pops» (1988–1991, 1994–1997).


[Закрыть]осмелились озвучить то, что говорю я, поднялся бы страшный крик, но так как я – это я, от меня отмахиваются и предпочитают не обращать внимания. Теперь для того, чтобы действительно произвести впечатление, мне нужно завернуть что-нибудь откровенно клеветническое, и тогда меня с треском вышвырнут. Хотя, вполне возможно, это и так случится достаточно скоро.

– И все-таки уже само ваше отношение к тому, что вы делаете, кажется мне странным. Ведь большинство людей желают нравиться. Или даже чтоб их любили, – Последние слова она произнесла, словно втолковывая нечто такое, что уж никак не могло прийти в мою тупую, циничную башку.

– Ну отчего же, я всегда не прочь получить свою долю и любви, и восхищения, – возразил я.

– Но вы оскорбляете людей, их идеалы. Даже их религию. Все, что они любят.

– Никто их не заставляет слушать меня, – вздохнул я. – Но вы правы, я действительно оскорбляю вещи, которые многие считают дорогими. Этим я как раз и занимаюсь, – Она нахмурилась; я приложил ладони к щекам, – Понимаете, я вовсе не жажду оскорблять всех или поносить чью-то веру просто из садистской охоты пнуть кого-либо побольней. Но как-то так получается… все, что мне хочется, все, что я должен сказать, причем совершенно искренне, – как раз это почему-то и задевает слушателей сильнее всего. Я понятно выразился?

– Кажется, да, – медленно произнесла она скептическим тоном.

– Я лишь пытаюсь объяснить, что у меня тоже есть свои принципы. Я… Черт побери, это так не постиронично, и не постмодерново, и недостаточно цинично для нашего всезнающего, циничного… пардон, повторение циничного… Господи! – Я глубоко втянул в легкие пропитанный грозой юз-дух. – Я верю в истину, – вырвалось у меня наконец. Теперь Селия слегка улыбнулась; я все больше и больше выставлял себя форменным идиотом, но мне уже действительно стало наплевать, – Вот, в кои-то веки сказал. Я верю, что всегда есть нечто чертовски близкое к абсолютной истине, и терпеть не могу этой брехни, будто, мол, у каждого своя правда и что нужно уважать любые убеждения других, если те искренние. Какая чушь! Нацисты ненавидели евреев от всего сердца, без малейшего лукавства. Но не уважать же мне их за это. Я верю в науку, в ее методы познания, верю в сомнения и в тысячи задаваемых вопросов, верю в то, что нужно смотреть правде в глаза и не отводить взгляд. Я не верю в Бога, но допускаю, что могу оказаться не прав. Я не верю в религию, потому что она основывается на фанатизме, а не на разуме, тогда как разум – единственная опора, которая у нас есть. Вот в него я и верю. Конечно, люди вправе верить во что им угодно, в любую нелепую чушь, но я не признаю за ними права навязывать свои взгляды другим. И уж конечно, не признаю за ними права считать, будто никто не должен подвергать их взгляды сомнению из боязни уязвить их.

– Кажется, вы верите в разум, – мягко проговорила Селия, снова возвращая на место несколько прядей. – Я не ошиблась?

Я расхохотался и замахал руками.

– С ума можно тронуться! Стоим на крыше посреди чертова урагана, промокли до костей – и философствуем! – Я развел руками, – Разве абсурдность ситуации не кажется поразительной и вам… Селия? – Имя я прибавил, чтобы она не подумала, будто я его забыл.

Она опять склонила голову набок. Еще один порыв ветра, еще одна удачная попытка сохранить равновесие.

– Простите, вы не очень замерзли? – В ее голосе прозвучало участие. – А то можно пойти внутрь.

– Нет-нет, – успокоил я ее, – Если вам здесь хорошо, то и мне тоже. Я ведь шотландец; и по закону, и по завету предков нам полагается не замечать холода, особенно в присутствии легко одетых дам, а пуще всего в обществе дам не просто легко одетых, а еще и красивых настолько, что дух захватывает; причем дам, относительно которых с полным основанием можно предположить, что они привыкли к более благоприятному климату. Наказания за нарушение наших обычаев бывают очень суровые. Забирают паспорт и…

Она покачала головой, и между ее бровей возникла маленькая морщинка.

– Да, вы становитесь косноязычным, лишь когда особенно искренни, – сделала она вывод.

Это замечание меня обескуражило, я не знал, что сказать. Руки мои опустились, ведь они тоже участвовали в разговоре.

– Кто вы такая, признавайтесь? – потребовал я ответа. – Давайте, Селия, выкладывайте начистоту: вы что, психоаналитик-философ на выезде?

– Я замужняя женщина, домохозяйка и радиослушательница.

– Замужняя?

– Замужняя.

– И с мужем вы бываете столь же безжалостны?

– Я бы не решилась, – Лицо ее стало очень серьезным. Затем она тряхнула головой, – Нет, я, конечно, могла бы, но он не поймет.

Черт бы побрал этот дурацкий треп; так можно совсем закоченеть. Трудно, конечно, представить себе более интересную, более необычную женщину; таких, как она, я в жизни не встречал, но всему есть предел. Пора брать быка за рога.

Я выдержал ее взгляд в упор и, переведя дух, спросил:

– А вы верная жена, Селия?

Сперва она ничего не ответила. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. Я видел, как ее лицо покрывают капельки дождя, словно пот или слезы, а ветер треплет прическу. Его порывы сотрясали ее так, словно ее била дрожь.

– До сих пор – да, – сказала она наконец.

– Ну ладно, я…

Она меня остановила, поднеся ладошку к моему рту и покачав головой. Затем посмотрела мимо меня, на все еще открытое окно за моей спиной.

– Мой муж… – начала Селия и туг же осеклась. Она что-то недовольно пробормотала и, опустив глаза, принялась теребить нижнюю губу, глядя куда-то в сторону. Затем опять посмотрела мне в глаза, – Однажды, – продолжила она, – мне пришло в голову, что если я кого-нибудь очень-очень сильно возненавижу, я с ним пересплю и постараюсь, чтобы муж узнал. Но только если я действительно захочу, чтобы он умер, или если кому надоест жить и я об этом узнаю.

Мои брови полезли кверху.

– Охренеть! – вполне здраво рассудил я. По ней было видно, что она не шутит. – Он что… э-э-э… совсем чокнутый ревнивец?

– Вы не знаете, кто он.

– Ах да, вы же… – протянул я, стараясь припомнить, и похлопал себя по лбу, – Как же его… Мерри?..

– Мерриэл, – подсказала она. – Его зовут Джон Мерриэл.

– Извините, – покачал я головой, – мне это ни о чем не говорит.

– А могло бы.

– В таком случае вам известно больше, чем мне.

Она кивнула медленно и печально и добавила:

– Я бы желала еще раз с вами увидеться, если бы вы тоже этого захотели.

Шум ветра почти заглушил ее слова.

– Да, мне бы этого тоже хотелось, – ответил я и подумал: «А ведь я даже не прикоснулся к ней, не поцеловал, ничего не было. Ничегошеньки».

– Только имейте в виду, что если мы станем встречаться, это будет происходить очень редко и втайне. Не подумайте, что это пустая прихоть. Это вовсе не так. Иначе нельзя. Это будет… – она встряхнула головой, – очень важно. К этому нельзя относиться легко. – Она улыбнулась, – У меня вышло как-то сухо и официально, да?

– Мне случалось сносить и более романтические предложения.

Протянув руку, я медленно двинулся ей навстречу. Она подалась вперед, встав на цыпочки, приподняв и даже запрокинув голову, а затем обхватила с двух сторон руками мое лицо и приоткрыла навстречу моим губам свой рот. А ветер тащил нас куда-то, пихал и толкался, осыпал дождевыми брызгами, как грозовой шрапнелью, мягкой, холодной.

В тот вечер Джоу была на большой гулянке, устроенной ее фирмой. Она завалилась домой через полчаса после меня, пьяная, и, то и дело оступаясь, с трудом спустилась по трапу в чрево «Красы Темпля», хихикая и благоухая дымом. Она расхохоталась и начала меня щекотать, потом приставать с поцелуями, и кончилось тем, что мы вместе упали на постель.

Порой, когда она так напивалась, ей нравилось трахаться в такой позе: лежа на спине, не до конца стянув последний предмет одежды – футболку (черная ткань обтягивала лицо и руки, сложенные над головой этаким квадратом); при этом она орала, вопила и сквернословила, словно развратное дитя улицы, выглядя очень сексуально в этой парандже наоборот.

– Джон Мерриэл? Мистер Мерриэл? – переспросил Эд. – Это гангстер, паря.

– Как ты сказал?

– Настоящий гребаный урка, слышишь? Пахан. Да, пахан, это вернее. Именно так, точно тебе говорю; правда, теперь он, может, и не так сильно связан с настоящей уголовщиной. Перескочил на легалку, вникаешь? Как во второй части «Крестного отца»; сечешь, там они базарят, что-де к концу года у них весь бизнес будет в законе, или как это называется… В общем, та же фигня. Разумеется, с другой стороны, в таких делах, как наркотики, беженцы, автомобили, компьютерные преступления и тому подобная дребедень, прибыль всегда покруче.

– Компьютерные преступления?

– Ага. Ну там, жульничество и все такое. Трудно, поди, враз покончить с такими делами и позволить чужим козлам залезть к тебе в огород. Тут, наверно, и гордость замешана. Я так думаю. Да, а чё ты спросил? – Глаза Эда широко раскрылись. – Ешкина меть, Кен, ты ведь не собираешься сболтнуть о нем в передаче что-нибудь лишнее? Чувак, ты что, спятил? Не делай этого, приятель. Не трогай такое дерьмо, слышишь, что я говорю?

– И в мыслях не было ничего подобного, – не кривя душой заявил я, – Просто вчера вечером повстречался с ним на тусовке, и кто-то сказал мне, как его зовут, но не просветил, что он собой представляет, вот и захотелось узнать. Понятия не имел, что он помесь братьев Крэй [48]48
  Братья-близнецы Рональд Крэй (1933–2000) и Реджинальд Крэй (1933–1995) были главными воротилами лондонского преступного мира в 1950-1960-е гг.


[Закрыть]с гребаным Аль-Капоне.

– Ну да, он такой и есть. Не связывайся с ним, понимаешь?

– С нимне буду.

Мы ехали по южным районам Лондона в машине Эда, тогда еще новой. Черный «хаммер» с тонированными стеклами. По сравнению с ним мой «лендровер» выглядел древней «уткой» [49]49
  «Ситроен 2CV» по прозвищу «утка» – популярная массовая модель автомобиля, выпускалась с 1949 г.


[Закрыть]. Направлялись мы на мероприятие, устраиваемое в бывшей киношке в Бекенхеме. Эд решил сделать из меня клубного диск-жокея или хотя бы научить главной премудрости своего хитрого искусства – как заставить два куска пластика вращаться с разной скоростью так, чтобы при этом обе записанные на них мелодии звучали в одном ритме.

– Чё это была за тусня, где вы могли оказаться вместе?

– У Нашего Дорогого Владельца. У сэра Джейми. Одна из пьянок по случаю его дня рождения.

– Чиво? У него чё, больше одного дня рождения, как у английской королевы? Один официальный, а другой настоящий? Так, а?

– День рождения один, но тусовок по поводу – несколько. Кстати, я побывал на второй, для самых избранных… Настоящий прием.

Тут мы остановились: прямо перед нами автобус высаживал пассажиров на остановке, а объехать его не позволял нескончаемый встречный поток автомобилей. Правда, между ним и автобусом имелся некоторый промежуток, и я свободно влез бы в него на любой нормальной машине, даже на микроавтобусе (моя старушка Ленди прошла бы даже с распахнутыми дверями), но Эд, пожалуй, все-таки был прав, что не пытался туда сунуться, особенно если принять во внимание, что авто у него было с левым рулем. Позади кто-то начал сигналить.

– Господи, Эд, – заговорил я, переводя взгляд с кормы автобуса на необъятный капот «хаммера», – да эта штуковина явно шире лондонского автобуса.

– Жесть, а? – белозубо ощерился Эд.

– Жесть?

– Ага, усраться, а?

Я похлопал рукой по кожуху коробки передач. Этот разделявший меня и Эда обитый черным бархатом ящик был здоровенный, как холодильник с морозилкой; казалось, под ним могла быть спрятана запасная малолитражка. Не будь Эд такой жердью, мне пришлось бы привстать, чтобы проверить, по-прежнему ли он за рулем.

– И что за гребаный негритосский жаргон?

– А чё? – невинным тоном спросил Эд.

Мы все еще стояли за злосчастным автобусом. Позади послышался новый гудок. Не знаю, кто там выдрючивался, но, видать, отчаянные ребята. Если бы я застрял позади «хаммера» с тонированными стеклами, я бы вел себя тихо: сидящий в нем ублюдок мог бы дать задний ход и закатать меня в асфальт.

– Значит, «жесть» – это у нас теперь «хорошо», – завелся я, – и «усраться» у нас теперь «хорошо», и, блин, «плохо» – это у нас теперь «хорошо», да? Я, конечно, понимаю: века рабства, угнетения и все такое, но язык-то в чем виноват?

– Не, паря, – проговорил Эд, трогаясь наконец вслед за отъезжающим от остановки автобусом, – Ты так углубляешься в эту концепцию, ну, значение слов, что выныриваешь с другого конца. Просекаешь?

Я бросил на него недоуменный взгляд.

– Ну? – спросил он.

– Каюсь, – махнул я рукой и отвернулся, – Сморозил глупость. Мне и в голову не приходило, что у значений слов есть разные концы. Поделом мне, что проманкировал университетом. Вперед стану умней. Или не стану, еще скорее.

– Затем и нужен язык, разве не так? Для общения.

– Как сказать. Если люди употребляют слова в противоположном значении…

– Но ведь каждый понимает, что имеется в виду. Верно?

– Ой ли?

– Конечно понимает. Дело в контексте. Правда ведь?

– Постой, когда кто-то в первый раз сказал «плохо» в значении «хорошо», откуда другие могли знать, что этот чувак имеет в виду?

Эд задумался.

– Ну ладно, – сказал он, – Скажу, как все это мне представляется. Так вот, какой-то чувак однажды принялся уламывать чувиху, ясно? А та слегка заартачилась; ей, вишь, не ладилось выставить себя слишком готовой на все, хотя и самой хотелось. Она ему: «Ты чё, офигел?» Чё-то вроде того. А может, он ей втюхивал, чем собирается с ней заняться, а та прикидывалась ромашкой, хотя на самом деле все в ней рвалось из трусиков, ясное дело. Так он ее раскочегарил. И она ему: «Ф-фу, какая жесть!» А сама улыбается, и оба просекают, к чему она клонит. Вот так в первый раз и получилось: дескать, совсем офигел, тупица; а на самом деле подразумевается: молоток, все клево, валяй дальше. Ну, дальше все пошло-поехало в том же духе, люди стали другие слова тоже использовать в противоположном смысле; стали говорить «усраться» вместо «зашибись», «плохая девочка» вместо «классная телка», потому что все это не слишком отличалось по смыслу от того, первого раза. А почему такое сложилось именно среди черной братвы и здесь, и в Штатах – да потому, что другого, по-настоящему своего у них не так много. Мы, типа, можем стать боксерами либо музыкантами, но все прочие способы искусно себя выразить нам отрезаны, вот мы и по-всякому изгаляемся с вашим языком. Дело, я думаю, в этом. Наверное.

Я уставился на него.

– Пожалуй, в силосной яме, полной твоей тарабарщины, найдутся зерна истины, – признал я. (Эд отреагировал хрипловатым «хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и».) – Но это все равно не объясняет, как тебе удается перебраться с одного края общепринятого лексического значения на другой, например, в случае такого ясного и незатейливого термина, как «плохой».

– Это, пожалуй, вроде бутылок Клейна.

– Вроде чего?

– Бутылок Клейна, приятель. Они вроде как четырехмерные и могут существовать только в гиперпространстве.

– А их-то ты какого хрена приплел?

– Мамаша связала мне шапочку в виде такой бутылки, когда я был еще сосунком.

– Ты что, укурился?

– Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Не, ты послушай: горлышко у бутылки Клейна вроде как загибается и, типа, входит опять вовнутрь, сечешь?

– Ты, может, удивишься, но я, похоже, понимаю, о чем ты говоришь. Страшно даже признаться.

– Это типа тех значений слова, о чем я недавно тебе толковал, да? С одной стороны выходит, а с другой заходит обратно вовнутрь. Чертовски очевидно, должен тебе признаться. Если подумать.

Я прямо-таки лишился дара речи. Через какое-то время я достаточно пришел в себя, чтобы продолжить:

– И у тебя действительно была шапочка, напоминающая бутылку Клейна? Отвечай, сумасшедший придурок. Или это очередной глюк?

– Моя мамаша тогда училась в Открытом университете, то есть, значит, заочно. Геометрия и все такое. Вот она и решила связать бутылку Клейна, а потом та, типа, превратилась в шапочку, как у Боба Марли. Жуть была несусветная. Однажды, кстати, матушка заставила меня надеть ее в школу, потому что очень ею гордилась; дошла со мной до школьных ворот и все такое, так что я даже не смог ее нечаянно потерять.

– Надеюсь, там твои кореша сделали божеское дело и вздули тебя хорошенько?

– Ха! Это уж точно! – Эд тряхнул головой, и на его лице появилось счастливое ностальгическое выражение, – С тех пор всегда ненавидел математику.

Мы помолчали с минутку. Затем я сказал:

– Эй, мы только что проехали мимо патрульной машины, а копы тебя даже не тормознули.

– Они подумали, что этот драндулет ведешь ты.

– Конечно, белый, да еще с той стороны, где должен находиться руль. Вполне достаточно, чтобы сбить с толку среднего полицая.

– Именно. А чё ж еще ради я предложил тебя подкинуть?

– Ублюдок! Так ты меня еще и эксплуатируешь!

– Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.