Текст книги "Мертвый эфир"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Возможно, и вправду окажется, что ты не на того напал, родимый, но все равно, да наградит тебя Бог. Я перезвоню, ладно?

– Вы не только сексуально привлекательная, но еще и святая. И я обожаю вас.

– А ну, прекрати немедля!

Мне стало казаться, что я неровно дышу к моему стоматологу. Конечно, я понимал, что даже помыслить о таком гнусно и я никогда на подобное не пойду, но сама идея мне понравилась и запала в душу. Когда я ее обмозговывал, то, как ни странно, расслаблялся и ощущал себя беззаботным, счастливым человеком. Скорей всего, тут имела место какая-то очень глубокая фрейдистская подоплека, особенно если учесть, что мой отец тоже зубной врач. А может, вся штука была в том, что эта Мэри Файерли, бакалавр стоматологии, была шотландкой из Найрна, и речь ее отличалась самым замечательным шотландским выговором, какой я только слышал с тех пор, как перебрался в Лондон. Однако как знать, а вдруг причина крылась в том, что мне приходилось подолгу лежать перед ней распластанным в кресле и с открытым ртом, находясь всецело в ее власти, пока она вела со своей помощницей, тоже довольно милой женщиной, профессиональные беседы под негромкие звуки приятной музыки. Но какой бы ни оказалась истинная причина, мне почти удалось убедить себя, будто я испытываю к своему дантисту особые чувства. Мэри отличалась полнотой, но движения ее были изящны, а прикосновения прямо-таки нежны. У нее были светло-русые волосы, зеленовато-серые глаза и усыпанный веснушками нос, а пышные формы груди иногда несколько мешали ее работе, и когда такое случалось, она, наклоняясь ко мне, резко поводила плечами, будто откидывала непослушную прядь волос, свисающую на лоб.

Я заглядывал ей в глаза, сожалея, что в наши дни врачам в целях безопасности приходится носить маску. Хотя, принимай во внимание тот факт, что я таки заразился от Никки простудой, это было нелишне. Пару раз мне пришлось прервать работу Мэри предостерегающим жестом, чтобы смачно чихнуть.

Как ни удивительно, в кабинете стоматолога меня обычно посещало чувство полнейшей безопасности. Конечно, в ожидании боли я был немного на взводе, но тем не менее безопасность ощущал на все сто. Мэри была вежлива, но не болтлива, несмотря на нашу общую шотландскую кровь. И очень профессиональна. Втюриться в не проявляющую к вам никакого интереса дантистку – что может быть нелепей, но тогда это представлялось мне весьма невинным и чистым, даже полезным для здоровья. Во всяком случае, в большей степени, чем безрассудная любовь кжене гангстера или намерение отправиться в телестудию во всеоружии.

Мэри рассверлила наконец старую пломбу, и воздух во рту наполнился смрадом смерти и разложения.

– Наш клиент решительно заявляет, что не пользовался мобильным телефоном во время указанного инцидента.

– В таком случае ваш клиент лжет.

– Видите ли, мистер Макнатт, при всем уважении к вашим словам, не могу не отметить, что вы, скорее всего, имели возможность лишь мельком видеть машину нашего клиента, когда…

– Знаете, что… Извините… Апчхи!

– Будьте здоровы!

– Спасибо. Простите. Как я уже говорил, юная леди, которую я подвозил до дома, позвонила в полицию и сообщила о происшествии. Это случилось секунд через пять, ну, максимум десять после столкновения. Почему бы не связаться с операторами мобильной связи, обслуживающими ее телефон и телефон вашего клиента, и не сопоставить время ее звонка в полицию и время окончания разговора вашего клиента? Потому что, когда я вышел из машины, он все еще держал в руке телефон, теперь я это ясно вспомнил, и, подозреваю, он, скорее всего, забыл его отключить. Давайте выясним, не пересекаются ли во времени его звонок и звонок миз Вир-рин?

Адвокатша ответчика переглянулась со своей помощницей.

– Тем, кто слушает меня сегодня, чертовски повезло. Не только потому, что из-за простуды мой голос нынче звучит с еще более сексуальной хрипотцой, но и потому, что мы сейчас дали вам возможность прослушать без перерыва The Hives, The White Stripesи The Strokes;три песни подряд, и ни слога привычной бессмыслицы между. Черт побери! Как бы вас не разбаловать! Что скажешь, Фил?

– Скажу, что нельзя вот так просто зафутболивать обвинения.

– Ты имеешь в виду мой тонкий намек, будто хорошие мозги могут футболисту только помешать?

– Да. Если верить тебе, то во всех раздевалках футбольных клубов должен висеть транспарант, гласящий: «Чтобы играть у нас, глупость не обязательна, но может помочь»?

– Просто верх остроумия, Фил, но нет.

– Но ведь ты сам утверждаешь, что футболисты должны быть тупыми?

– Нет, я лишь говорю, что это было бы полезно.

– Почему?

– Ну, подумай сам. Возьмем теннис. Помнишь удар, который с виду совсем простой, но игроки с ним часто ошибаются? Даже у профессионалов дикий процент ошибок. Даже сейчас в Уимблдоне такое случилось.

– Мы бы еще, возможно, смогли выяснить причину кажущейся тупости футболистов, – возразил Фил, – если б оказалось, что они думают, будто продолжают играть в футбол, тогда как ты, похоже, заменил это занятие теннисом.

– Ну да, если сетка натянута посередине, а не у каждого из концов поля, это несколько сбивает с толку, но речь о другом. Не отвлекайся, Фил. В теннисе игроки чаще всего ошибаются там, где удар кажется наиболее простым, так? Теперь подумай как следует. Давай, к тебе устремлено внимание всех наших радиослушателей.

– Ага, – отозвался Фил, – кажется, понял. Ты говоришь о том ударе, когда мяч свечкой взмывает к небу, и кажется, будто придется ждать у сетки с полчаса, прежде чем он возвратится из заоблачных высей.

– Правильно. А теперь догадайся, почему чуть не все принимают такой мяч настолько плохо, если он кажется таким простым?

– Дерьмо, а не игроки?

– Мы же установили, что тут ошибаются даже самые лучшие.

Фил пожал плечами. Я подал ему знак, помахав одной рукой, будто подгребаю к носу воздух, собираясь не спеша принюхаться к запаху какого-то лакомого блюда. Иногда мы с ним бегло репетировали подобные диалоги, иногда нет, полагаясь, как сейчас, на везение и на то, что теперь, после достаточно долгого срока совместной работы, прекрасно знали друг друга.

– Понятно, – кивнул мой напарник, – у них появляется время подумать, и они злоупотребляют этим процессом.

– Точнехонько, дорогой Фил. Как любая спортивная игра, теннис требует быстрой реакции, прекрасной согласованности между тем, что видят глаза спортсмена, и тем, что делают его руки, – ну или ноги, в случае футбола, хотя главная моя мысль, надеюсь, понятна, – и люди чаше всего играют лучше, если у них нет времени думать. Попробуй-ка задуматься, принимая мяч с подачи Сампраса или Руседски! [101]101
  Пит Сампрас (Петрос Сампрас, р. 1971) и Грег Руседски (Грегори Руседски, р. 1973) – знаменитые профессиональные теннисисты.


[Закрыть]То же самое и в крикете. Ученые считают, что, исходя из научных данных, отбить мяч битой вообще невозможно, слишком уж мало времени проходит от броска хорошего игрока. Правда, направление полета можно угадать по движению руки бросающего. Последнее относится и к опытным теннисистам – они могут угадать траекторию полета мяча еще до того, как его коснется ракетка подающего. Весь фокус в том, что быстрота происходящего не позволяет нашему сознанию на него откликнуться, нет времени думать, есть время лишь для того, чтобы действовать. Правильно?

– Угу.

– А теперь о футболе.

– Наконец-то мы к нему вернулись.

– В этой игре у вас часто есть уйма времени для того, чтобы поразмыслить. Конечно, иногда его просто нет – например, когда мяч летит прямо вам на ногу, вы ее поднимаете и бьете по мячу, даже без обработки, и вот он улетает, и вы бежите по полю, натянув на голову майку и гордо подняв руки. Но если вы приняли мяч на середине поля и к воротам лишь предстоит прорваться, а необходимо еще обойти единственного защитника, и никого из своих поблизости нет, а вам туда бежать и бежать, да при этом еще и думать… нет, я не могу винить тех, у кого не получается делать и то и другое одновременно. Итак, вы обходите защитника, остается один вратарь, и теперь у вас снова есть время подумать. И вот здесь-то многие парни, лучшие из лучших, садятся в галошу, причем именно из-за того, что слишком задумались. Их кора головного мозга, или как там она у них называется, выдает примерно следующее: «Гм, мы смогли бы забить так, или эдак, или вот еще таким способом, или…» – но уже слишком поздно, потому что вратарь выходит из ворот и вы посылаете мяч прямо ему в руки, либо куда-то в небо под иронические выкрики болельщиков противника, либо решаете идти до конца, и тут голкипер кидается вам под ноги и выхватывает мяч. Это случается с очень хорошими игроками, высокооплачиваемыми профессионалами, и в каком-то смысле подобное вовсе не позор, а лишь одно из проявлений человеческой натуры. И все-таки… Возьмем какого-нибудь особенно безмозглого футболиста…

– Догадываюсь, над кем ты опять собираешься поиздеваться. Над великолепным Гаскойном [102]102
  Пол Джон Гаскойн (р. 1967) по кличке Газза – английский фугболист – полузащитник, одна из звезд британской сборной на чемпионате мира 1990 г.; пик его славы пришелся на 1995–1998 гг., когда он играл за шотландскую команду «Рейнджере». Считается, что не раскрыл свой потенциал полностью из-за проблем с психикой.


[Закрыть]…

– Да брось, он ведь настолько глуп, что не смог бы даже толком дунуть в свисток, без того чтобы не испортить все дело. Однако ты прав, и в качестве наилучшего примера я бы действительно предложил Газзу. Этот игрок до такой степени умственно неполноценный тугодум, что за все время, пока он добегал до ворот, в его мозгу ни разу не успевало зародиться ни одной мысли. А если он о чем и думал, то, верно, о вещах, для футбола совершенно безвредных, типа: «Ух ты, какая классная пташка сидит во втором ряду прямо за сеткой!» А это не в счет. Чем дольше футболист может обойтись без настоящих раздумий, тем лучше.

Фил открыл было рот, собираясь что-то сказать, но я уже продолжил:

– Вот почему гольф и снукер так сильно отличаются от других спортивных игр, в них важны хорошие нервы и умение сконцентрироваться, а не быстрота реакции.

Фил почесал в затылке. Я нажал на пульте соответствующую клавишу.

– Ну, одни разглагольствования, – проговорил наконец он.

К тому времени я уже успел включить следующую песню; вступление играло пока приглушенно, вокалист подключится через шестнадцать секунд.

– Начали с футбола, – продолжил Фил, – затем отвлеклись на теннис и крикет, потом опять вернулись к самой красивой из игр… потом, на последней минуте, перешли на гольф и бильярд. Недолго и запутаться.

– Ты так считаешь?

– Да.

– Значит, ты достаточно туп. Послушай, а ты никогда не думал о том, чтобы уйти в профессиональный футбол?

– Так это точно известно? – спросила Дебби.

– Да, – ответил Фил.

– В какой мере?

– Ну, в общем, в известной, – неуклюже пояснил Фил.

– И насколько же все-таки точно? – допытывалась Дебби, – Довольно точно? Почти наверняка? Или абсолютно, на сто процентов точно?

– Ну, не настолько уж, – сознался Фил.

– Господи! – воскликнул я, – А мне казалось, только в кинобизнесе такой фигней страдают: красный свет, потом зеленый, потом снова красный. Праведный боже, а ведь это всего лишь долбаная телепередача, а совсем не три части «Властелина колец» подряд.

– Тут есть кое-какие щекотливые моменты, – вставил Фил.

– Прямо как у меня в голове в субботу утром, – пробормотал я, – Но я-то не жалуюсь.

Временный кабинет Дебби находился почти в самом низу светового колодца, примерно как наш с Филом закуток. Я посмотрел в окно и уставился на покрытые белой глазурью кирпичи. Впечатление такое, словно пошел дождь, хотя кто его знает. Наступила пятница, а первый выпуск «Горячих новостей» назначен на понедельник. Очередной раз. Мой великий диспут с этой скотиной по имени Марсон Брогли, или как его там, оспаривающим историчность холокоста, опять стоит на повестке дня. Фактически стоит там уже целый месяц, и, как ни странно, его до сих пор не отменили. Это своего рода рекорд. Похоже, передача и вправду может состояться. Я даже стал ощущать некоторую нервозность.

Еще бы не ощущать, думал я, пока главный менеджер нашей радиостанции Дебби и мой режиссер Фил играли в словесный пинг-понг, споря, насколько определенной может быть определенность, наподобие двух епископов, дискутирующих о том, сколько ангелов способны станцевать на острие иглы. Для них-то все идет как нельзя лучше; единственное, что их волнует, это как бы я не ляпнул чего и не опозорил радиостанцию, где работаю, а стало быть, сэра Джейми; они не имеют представления о том, что я задумал (когда б они знали, то, разумеется, пришли бы в ужас и либо попробовали меня отговорить – а может, предупредили выпускающую команду «Горячих новостей», – либо вообще отменили всю нашу затею и пригрозили мне увольнением, – последнее в том случае, если б я принялся настаивать и пошел напролом без их благословения. Лично я так бы и поступил на их месте, случись мне услышать от эдакого рехнувшегося гения теледебатов, что он затеял).

Вот ведь какая чертова непруха, обычно подобные телевизионные заморочки приближались, а затем уходили в прошлое чрезвычайно быстро. Если б моя блестящая, хоть и опасная идея относилась к обычной телепередаче, все уже давно было бы позади и я успел бы уже расхлебать последствия, какими бы неприятными те ни оказались. Сейчас же по многим причинам, главной из которых оказалось одиннадцатое сентября, нынешняя канитель все тянулась и тянулась, оставляя меня в вечном напряжении – времени для переживаний у меня было предостаточно.

– …организовать потом в нашей передаче ответы на звонки радиослушателей?

– Сомневаюсь. Не думаю, чтобы…

Ну да, пусть они спорят, обманутые, ни о чем не подозревающие простофили. Они даже сами не знают, как им повезло, что на их долю выпало столь блаженное неведение. Лишь один я знал о своей великой, сумасшедшей, наверное, рискованной и, без всяких сомнений, преступной идее. Я не делился ею ни с Джоу, ни с Крейгом, ни с Эдом – вообще ни с единой живой душой. Но она снилась мне по ночам, и я начал бояться, что проболтаюсь во сне и Джоу может услышать. Конечно, лучше, чем если бы эскадроны смерти продолжали и дальше насиловать Джоу и оставлять меня в эсэсовском мундире ждать, когда я угону вместе с баржей, но тоже невесело. Годами я привык видеть приземленные, даже скучные сны, последняя серия кошмаров посетила меня в пору подготовки к выпускным экзаменам в школе, поэтому я оказался психологически не готов к дурным снам о нацистах в телестудии и о том, как меня привязывают к стулу, размахивая оружием у меня под носом.

С другой стороны, не исключено, что в последнюю минуту я могу сдрейфить. Все спланирую, раздобуду все, что мне нужно, однако не смогу заставить себя пойти до конца. А вдруг некая Старая гвардия здравого смысла, до самого конца преданная идее уберечь меня от потери работы, а также суда, тюрьмы и бог знает чего еще, предпримет решительный штурм моего Дворца Разума, захваченного бредовыми фантазиями, и устроит там контрреволюционный переворот, эдакий путч в пользу здравого смысла и общепринятых норм поведения? В минуты, когда я был до конца честен с самим собой, я осознавал, что это оказалось бы наиболее желательным выходом из положения. Не то чтобы чрезвычайно желательным и чрезвычайно вероятным, но тем не менее…

– Да ради бога… – прервал я Дебби, которая все долдонила, как распределятся судебные издержки в случае возможного обвинения в клевете; меня так и подмывало сказать ей, что волноваться о том, как бы я чего-нибудь клеветнического или преступного всего лишь не ляпнул, это она серьезно недорабатывает. – Как будет, так и будет, хватит уже.

– Хорошо, – сказал Фил, – Только нам потребуется днем все-таки сделать пробную запись.

– Делайте что хотите. Мне все равно. Просто хочется поскорей покончить с этой мурой.

Они посмотрели на меня удивленно, словно хотели узнать, что такое вдруг на меня нашло. Черт, я чуть себя не выдал. Я медленно развел руками.

– Меня просто достало слоняться без дела и ждать, – объяснил я спокойным голосом.

– Ну ладно, – проговорила Дебби. – Значит, понедельник.

– Ну и слава богу, черт побери.

– Послушай…

Нет, хватит. С этого-то все и началось…

– Господи, сколько же у тебя этих огоньков?

– Круто, правда?

– Полный отпад.

Это случилось в пятницу вечером. Где-то через час огромный лимузин должен был умчать нас с Эдом на концерт в Бромли, но ему захотелось похвастаться своим новым жильем – верней, старым, только заново отделанным и обставленным; так что пришлось зайти в его семейное гнездышко в Брикстоне – оно представляло собой два таунхауса, стоящих впритык один к другому, так что, после того как снесли соединяющую их стену, получился целый комплекс, изначально таким отнюдь не планировавшийся. Один из домов был угловым, а значит, по неизменной лондонской традиции на его первом этаже некогда располагался магазинчик, эдакий мини-супермаркет. По своим доходам Эд, если бы захотел, вполне мог позволить себе целый помещичий дом где-нибудь в графстве Беркшир, и, как мне кажется, он от этой мечты еще не отказался, а потому не мог не вызывать уважения тот факт, что Эд, вместо того чтобы слинять подальше от знакомого с детства невзрачного квартала, как только завелись деньжата, все-таки предпочел остаться в Брикстоне с матерью и со все возрастающим числом родичей, приспособив для этого дом, где появился на свет, и прикупив еще соседний плюс магазин в нем.

Меня слегка беспокоило, не узнал ли Эд, что я пытаюсь через его голову связаться с прежним его мафиозным дружком Роубом, и не догадался ли, что я не оставил затеи заполучить ствол; мой приятель вполне мог заманить меня к себе, чтобы устроить взбучку или нечто другое в том же духе, однако ничего подобного не случилось: мы встретились в большой гостиной, где меня сразу же оглушила шумом и гамом внезапно набежавшая пестрая толпа, состоящая из его смешливых тетушек, кузин и сестричек (некоторые из них оказались прямо-таки чертовски хорошенькими), да еще парочки родственников мужского пола или просто приятелей. Его матери не оказалось дома, она ушла на какие-то вечерние курсы – обстоятельство, избавившее меня от потенциального смущения. Эд извинился за нас обоих, и мы уединились, поднявшись вверх по лестнице в его личные апартаменты, но и здесь о Роубе не было произнесено ни полслова.

Собственное жилье Эда в этом коммунальном раю протянулось во всю длину верхних этажей объединившихся домов. Из больших мансардных окон смотреть было не на что – одни крыши, но внутри вид был поинтереснее: уходящее вдаль почти полностью открытое пространство в теплых ярко-красных и темно-желтых тонах с всплесками светло-желтого. Поверьте, в этом было куда больше вкуса, чем способно передать мое описание. Все новехонькое, с иголочки, даже пахло соответственно. Единственный ляп по части стиля я обнаружил в довольно большой спальне Эда, ничем не загроможденной и от этого еще более впечатляющей.

– О, у тебя зеркала, Эдвард?

– Ага! Шик, а?

– Зеркала-то? По обеим сторонам кровати…

– Там дверцы шкафов-купе!

– Да, но на потолке?.. Господи ты мой боже…

– А че? Понятно, разглядывать твою белую задницу, когда ты засаживаешь какой-нибудь пташке, никому не интересно. Но я-то, я же просто картинка. Не будь я такой глыбо-ко порядочной ориентации, я бы в себя влюбился, ей-ей.

Скрестив на груди руки, я отступил на шаг и окинул его критическим взглядом. Потом покачал головой.

– Ну как?

– Просто нет слов. Ты меня доконал.

– Ну так чего стоишь? Давай приступай.

– Ладно тебе, я же не на работе.

Теперь мы с Эдом находились в его не то кабинете, не то берлоге, не то студии, и он занимался тем, что включал все новые и новые свои музыкальные прибамбасы. Ошалелым взглядом я обвел все шесть установленных наклонно, одна над другой, клавиатур, три огромных, в человеческий рост, стеллажа, уставленных аппаратурой, и микшерский пульт, такой широкий, что вам едва ли удалось бы ухватиться за его края, даже уткнувшись в него лицом и широко раскинув руки. Имелось там на столах и множество других всяких штуковин и примочек, усеянных всевозможными кнопками. Рядом стояли электронная ударная установка и пара-тройка других агрегатов, о назначении которых я так и не смог догадаться. Окна были зашторены, и в густой темноте все это хозяйство мерцало сотнями крохотных индикаторных лампочек, образующих целые созвездия красных, зеленых и желтых огоньков, не говоря уже о мягком пастельном свечении различных панелей с нанесенными на них темной краской шкалами и делениями. Эд нажал клавишу, и постепенно загорелись два монитора с огромными экранами – большими, чем у моего домашнего телевизора. Эдовы мониторы представляли собой гигантские творения инженерной мысли, достойные оказаться на борту «Наутилуса», они стоили, наверное, кусков тридцать, эти лучистые голубые аммониты с ярко-желтыми раструбами, примостившиеся на противоположной стороне комнаты и нацелившиеся на большое черное кожаное кресло, установленное в эпицентре данного царства высоких технологий.

– Что ты со всем этим делаешь, Эд?

– Музыку, старичок.

– Мне казалось, ты только диск-жокей?

– Должно же быть какое-то разнообразие.

– Ты хочешь сказать, что решил сочинять музыку?

Я взял с книжной полки инструкцию в темно-красной обложке, формата А4, и принялся ее перелистывать при неверном свете, излучаемом аппаратурой. Речь там шла о чем-то под названием «Вирус».

– Ага. Подумал, прикольно будет. И ты глянь только на все это добро!

Я посмотрел еще раз.

– А знаешь, Эд, ты абсолютно прав. Эта хреновина может даже не утруждать себя испусканием хоть единого звука, чтобы подтвердить свое великолепие. Только, пожалуйста, не говори, будто собираешься клепать на ней музычку типа «ты-дыщ, ты-дыщ».

– Ты-дыщ, ты-дыщ? Что это за музыка?

– Ну, та самая, которая доносится из окон любой «астры» с тонированными стеклами, в которой мимо тебя проезжает очередной браток. Оггуда всегда звучит: «ты-дыщ, ты-дыщ»…

– Не, приятель, такого не будет. Ну разве лишь иногда… Но когда-нибудь я напишу настоящую хренову симфонию.

– Симфонию?

– Угу. Почему бы и нет?

Я вновь окинул его взглядом с головы до ног.

– Тебя трудно обвинить в отсутствии честолюбия, Эдвард.

– Жизнь слишком коротка, дружище. Нужно, бля, пошевеливаться.

Я наконец долистал руководство по эксплуатации «Вируса» до конца.

– Слушай, Эд, а ты сам-то въезжаешь во всю эту мутотень?

– Ясно, нет. Хорошие звуки и так выходят. Но если нужны какие-то продвинутые дела, там все есть, надо только потыркаться.

– «Эффект длительной паники»! – процитировал я, – Ну как не влюбиться в штуковину, которая способна создавать «эффект длительной паники»?

– По-другому это значит «вырубай все на фиг».

– Блеск, – сказал я, кладя инструкцию обратно на книжную полку, где их лежало довольно много. На моем ремне завибрировал телефон; я взглянул на дисплей, – Это Джоу, – сообщил я Эду. – Лучше ответить. Она где-то не то в Будапеште; не то в Берлине.

– А я тем временем раскочегарю кое-какие мелодийки типа «ты-дыщ, ты-дыщ».

– Алло? – произнес я.

И где-то вдали услышал:

– О да… да… ну, давай же… трахай, трахай меня… живее, живее… о да, здесь, здесь… глубже… поглубже. Здесь, здесь… О да, да, да!!!

Все это сопровождалось такими звуками, словно ткань терлась о ткань, затем последовала серия шлепков, и наконец мужской голос произнес:

– О да… о да…

Но и на том дело не закончилось, и какое-то время они продолжали в прежнем духе.

Я стоял как вкопанный и слушал, никаким розыгрышем здесь и не пахло – не было даже намека на то, что подобное могло оказаться шуткой. Наконец Эд отвлекся от жутко сложных дисплеев двух гигантских мониторов и посмотрел на меня, сперва мимолетным, беглым взглядом, а затем еще раз, нахмурившись и приподняв брови. Я передал ему телефон.

Он тоже немного послушал. Затем на какой-то миг перестал хмуриться и усмехнулся. Однако потом, видимо, что-то прочел на моем лице, и улыбка – или даже скорее ухмылка – тут же сбежала с его губ; он вернул мне трубку, посмотрел себе под ноги, прочистил горло, отвернулся к своим экранам, и я расслышал, как он пробормотал:

– Извини, братишка.

Я послушал еще немного, затем телефон Джоу, наверное, упал, потому что раздался громкий, хотя и достаточно мягкий звук удара, и все их стоны и причитания стали приглушенными, неразборчивыми. Я сложил свой мобильник.

– Ну что же, – сказал я, – думаю, только что прослушанное является типичным подарком для гуляющих налево парней и подобных им простофиль, попадающих в собственную же проклятую ловушку.

Эд хорошо знал, что я был не слишком-то верен Джоу; тогда в мае, занимаясь на пляже в Брайтоне теми двумя аргентинскими девицами, мы не прятались друг от друга.

Эд огляделся, пожевал нижнюю губу.

– Может, это была просто подначка? Розыгрыш?

– Нет.

– Она это сделала специально?

Я покачал головой.

– Сомневаюсь. Джоу и раньше доводилось надолго блокировать мой мобильник, случайно ткнув кнопку с моим номером. Но до сих пор это случалось, когда она болтала с подружками в каком-нибудь баре или клубе. – Я тяжело вздохнул, – А кроме того… э… она именно так и ведет себя, когда трахается. Боюсь, Джоу недостаточно хорошая актриса, чтобы подобное имитировать.

– Фу ты. Ну и пускай. Итак, получается, у вас у обоих своего рода свободные отношения, да?

– Выходит, что так. Просто никто из нас не считал себя обязанным известить об этом другого.

Эд выглядел озабоченным.

– Ты еще хочешь послушать музыку, старик? – спросил он участливо, – Или лучшей выпить, или курнуть, или еще что?

– Нет, ставь свою музыку, Эд. Что-нибудь напористое. Пусть вздрючит меня как следует, – добавил я с ухмылкой, вовсе не жизнерадостной.

– Послушай, – сказала Джоу.

– Ох-ох, – покачал я головой.

– В чем дело?

– В наши дни люди нашего возраста… ну, хорошо, люди моего возраста и твоего возраста не говорят вот так «послушай» без очень серьезного на то повода, черт возьми.

Джоу опустила глаза.

– Видишь ли…

Ну вот, началось, подумал я.

Мы находились в Лондонском аквариуме, размещенном в старом здании – прежде здесь располагался Совет Большого Лондона – на южном берегу Темзы, рядом с колесом обозрения. Студия звукозаписи «Маут корпорейшн рекордз» устраивала презентацию, я оказался в списке приглашенных, Джоу тоже. Она только что вернулась из Будапешта и прикатила сюда прямо из Хитроу.

Странновато устраивать прием в аквариуме, подумал я. Особенно связанный с индустрией звукозаписи. Многовато акул, они и сверху, и снизу. Освещение тоже было каким-то неестественным, рыбам, видите ли, не нравится ультрамодное сверкание стробоскопов и прочего дискотечного дерьма, так что приходилось довольствоваться голубовато-зеленым светом люминесцентных ламп, создающим иллюзию подводного мира; в их лучах все присутствующие выглядели неважно, словно их вот-вот стошнит. Лучи эти поблескивали на металлоизделиях, украшающих лицо Джо, вызывая в памяти мерцание зеленоватых и голубых светодиодов на аппаратуре у Эда, которое я наблюдал предыдущим вечером.

Я спросил, как она поживает. Хорошо, ответила Джоу. У меня так и вертелось на языке спросить ее, не делала ли она нечаянно каких-либо телефонных звонков сутки назад, но, не зная с чего начать, я прицепился к ее «послушай…».

– Посмотри-ка… – начала Джоу.

Справа и слева от нас проходили какие-то люди, кто-то из них иногда говорил «Привет!», а за спиной Джоу и над ее головой описывали немыслимые выкрутасы огромные монстры, скользкие и серые.

– Ох, – подхватил я, – Теперь еще это «Посмотри-ка…»? Похоже, мы решили перебрать все органы чувств один за другим. Что на очереди? Может, «принюхайся»?

– Зачем ты все усложняешь, Кен?

– Усложняю что, Джоу? Почему бы тебе не выразиться яснее?

Джоу смотрела на меня, покусывая губы.

– Кен, знаешь, мне кажется, нам следует расстаться.

Сказав это, она выпрямила спину, расправила плечи и вызывающе подняла голову. Мне вспомнился вечер, когда мы с ней встретились, и ее поза, и бугорки сосков под футболкой. Теперь на ней был большой желтый свитер в рубчик, с глухим воротом. Только «мартенсы» остались те же самые.

Я уставился на нее. Конечно, я сознавал, что после «Послушай!» она скажет, скорее всего, именно это, но все равно ее слова вызвали у меня некое подобие шока, и вот уже во второй раз за последние два дня я потерял дар речи, причем на сей раз в плохом смысле. В начале разговора я еще допускал, что, может, Джоу собирается заявить, будто знает о случае с телефоном и очень сожалеет, или что она беременна (неплохой запасной вариант на все случаи жизни, хотя в нашем случае не слишком подходящий, так как мы всегда – ну, почти всегда – пользовались презервативом), а может, она придумает нечто совсем новенькое – например, что ей предложили работу в Лос-Анджелесе либо Куала-Лумпуре, или что она собирается уйти в монастырь или еще куда. Однако я хорошо понимал – во всяком случае, с прошлого вечера, когда в студии Эда отключил свой мобильник, – что разрыв неизбежен.

И все равно я был удивлен и подавлен. Уже открыв рот, я заметил, что она по-прежнему втягивает губы, покусывая их, отчего нос ее кажется длинней, чем он есть на самом деле. Она даже отступила от меня на шаг, почти натолкнувшись спиной на кого-то, кто стоял позади нее, глазея на происходящее за толстым, искажающим перспективу стеклом аквариума. Уж не думает ли она, будто я собираюсь ее ударить. А ведь я этого никогда не делал. Никогда не поднимал руку на женщину и никогда не подниму. Ну, разумеется, не считая того случая с лже-Рейни, но тогда у меня имелись более чем извиняющие основания.

– Ну ладно… – сказал я.

Глядя на свое пильзенское, я поразмыслил, а не плеснуть ли ей пивом в лицо, как Джуди плеснула в меня джином с тоником на вечеринке у Крейга в первый час Нового года. Но Джуди не импровизировала, она заранее вооружилась широким стаканом, тогда как горлышко моей бутылки было слишком уж узкое. Чтобы достигнуть желаемого результата и как следует намочить Джоу, пришлось бы сперва попросить ее постоять не двигаясь пару секунд, пока я встряхиваю бутылку, зажав горлышко большим пальцем, прежде чем содержимое брызнуло бы в лицо жертве. Но это было бы как-то не по-джентльменски. Да, по правде сказать, не очень-то и хотелось.

Итак, она меня обманула. Может, даже не в первый раз, но что тут поделаешь; я тоже не безгрешен по данной части.

– И это все, что ты можешь сказать? – спросила она, – «Ну ладно», и только?

– Я слышал, как прошлым вечером ты с кем-то трахалась, – сообщил я ей. – По телефону. По твоему мобильнику; ты снова забыла поставить блокировку.

Джоу стояла передо мной и хлопала ресницами.

– Я не знала, – проговорила она. Затем тряхнула головой, – Так и есть, нашла его утром на полу с разряженным аккумулятором. – Она тяжело вздохнула. – Вау, – Потупив глаза, она покачала головой, затем снова взглянула на меня и развела руками, – Извини, я не хотела, чтобы ты узнал именно таким образом.