Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

Муса пытался уловить этот сокровенный язык, неведомые мелодии, звучание небес, которым общалось с ним безмолвие пустыни, однако не мог ухватиться ни за что – в ушах стоял один гудящий звон. Ну и что, старикам удается в этом монотонном гудении, царапающем слух, прочитать какой-то образ, уловить символ?

Однако все сокрытое суть тайны, нажитые ими в долгой жизни. Только они одни на свете достойны хранить эти тайны.

Он напряг слух и услышал упорядочившееся, ровное дыхание Удада. Спросил его слабым голосом:

– Ты спишь?

Когда тот не ответил, дервиш пробормотал для себя:

– Я хотел сказать, что Тафават тоже будет страдать!

Спустя мгновенье Удад проговорил убежденно:

– Она страдать не будет.

Дервиш никак не прореагировал на это, и он продолжал:

– Тафават избрала тебя. Она принадлежит тебе!

– Но она же под твоей защитой!

– Ничего у меня нигде нет!

Они затаили дух, прислушиваясь друг к другу – и дыхание, и пульс каждого были ровными. Тогда Удад повторял еще раз:

– Ничего у меня нигде нет!

Наступило молчание. Муса следил за движением луны. Дыхание Удада было ровным. Фраза застряла у него в ушах. «Ничего у меня нигде нет». Это последнее, что слышал Муса от своего старого друга. Он поднялся, встал над его головой. Пристально глядел на него, упокоенного сном в тихом лунном свете. Тонкая полоска ткани пепельного цвета спустилась ему на глаза. Худощавая рука свернулась куликом под щекой – он спал сном ребенка. Муса сделал пару шагов назад. Повернул взгляд на простор. За спиной у него остались фляга с водой и мешок с припасами – провизия Удаду в его путешествии вверх, к подземному лабиринту тьмы.

Он задрал голову к луне, и в глазах у него заиграл блеск, будто слезы.

5

Тамгарт передвигалась меж рядов собравшихся зрителей. Старуха начала поиски на западном пространстве, там толпились мужчины и беспорядочно толклись женщины, желая лицезреть отчаянную авантюру, на которую решился Удад, дерзко посягнув на святость неприступной горы и решившись таким образом на грехопадение. Какие-то подростки бросили в нее несколько камней, а кое-кто из отцов прямо обвинял ее на языке своих несчастных сыночков:

– Твой сын восстал против святого! Он осквернил уста подземного хода своим видом. Посмотри, что сделали духи того света с гадалкой и имамом – оба предали древний завет, завладели золотом и понесли наказание. Твоего ослепленного сына также ждет возмездие!

Они бурными хлопками выражали ей свое возмущение, двигались за ней следом длинной вереницей. Но она повернулась к ним лицом и спросила о дервише. Никто ей не ответил, она приоткрыла складку в своем черном покрывале и принялась соблазнять их пригоршнями фиников. Сказала, что даст им еще больше, если поищут с нею дервиша. Дервиш был единственным созданием, способным убедить Удада отступиться от этого посягательства и воздержаться от совершения греха. Некоторые перестали ее преследовать и рассеялись в разные стороны в поисках дервиша. Тамгарт продолжила свой поиск, вошла на рынок Вау. Там толпились купцы и покупатели, мелкие торговцы вертели головами, бросая взгляды на величественную вершину, словно заглядывали за край горизонта, пытаясь высмотреть в панно заката молодой полумесяц праздника разговения или дня принесения жертв…

На плоских крышах жилищ угнездились женщины Вау, горя желанием лицезреть процесс подъема и утолить свое непременное женское любопытство. Старуха передвигалась по рынку, спрашивала незнакомцев о дервише, так что мужчины считали ее полоумной бабой. Удача ей улыбнулась, она увидела Ахамада, погруженного в торг с одним купцом в лавке, где продавали сахар и чай. Она подошла ближе и некоторое время прислушивалась к их жаркому спору. А затем произнесла в своей старушечьей манере, как обычно они говорят, вещая окончательную мудрую истину в заключение эпического предания:

– Так вот стоял устроитель злосчастной сделки, выторговывая чаем да сахаром победу себе на праздник!

Ахамад обернулся к ней и изменился в лице, в груди у него пробудился гуль жажды. Все нутро загорелось огнем, последняя капля влаги в горле пересохла. Он попытался было двинуть языком, сообразить и сказать что-нибудь в свою защиту, однако старуха избавила его от этой необходимости, когда продолжала:

– Говорили мне, будто ты преследовал его в заветном месте изгнания и устроил эти козни.

С великим трудом выдавил он слюну, пытаясь подавить смущение.

– Я всего лишь посредник. Аллах свидетель… Я передал ему весть об закладе, я предупреждал его о предсказании имама. Я всего лишь посланец. Аллах свидетель!

Она затянула край черного покрывала вокруг лица и сказала печально:

– Будто ты не знаешь, что ни одна тварь земная не в силах подняться на отвесную скрижаль эту и спуститься с нее на плоскую землю? Что ты, не знаешь: кто на небо забрался и вышел на зев тьмы, никогда потом не вернется на равнину? Будто ты не знаешь, что небеса не прощают домогательства и забирают всякого, кто за край тайны заглянет?

Ахамад огородился своим лисамом и пробормотал:

– Откуда мне знать эти премудрости? Как я могу ведать про сокровенное?

– Будто ты не жил на нашей равнине! – проговорила она бессильно. – Говоришь так, словно не в Сахаре родился!

– Я не отрицаю: я – сын Сахары. Только привстать над сокровенным – на это иная мудрость требуется. Я уверен, ты тоже поверишь в его способность совершить подъем, если б ты видела его веру в себя. Что, горный козел не в силах на гору взлететь, пускай и отвесную даже?

Она долго рассматривала его. Смотрела на него отсутствующим взглядом, а потом взгляд ее померк начисто. Скупые слезы просочились из краешков глаз, они заблестели сверкающим светом. Женщина проговорила странную фразу, обращаясь скорее сама к себе:

– Горный козел в силах одолеть подъем на гору, только спустится ли он оттуда еще раз?

6

Подъем он начал с северной стороны с первым проблеском утренней зари. Он полез по выступу с острым краем, покрытому сверху кладбищем круглых надгробий предков. Он был не в силах запретить себе восхищаться терпением тех великанов, их стойкостью и ухищрениям перед потоками и селями, когда они оставляли жизнь на равнине. Он не мог понять, как им удавалось бежать со своими покойниками вверх на плоскогорья и высокие горы. За время своего лазанья по пикам он заметил, что первые сахарские обитатели не довольствовались выкапыванием могил себе подобным на местах, где сбегали сели и сезонные реки, которыми была щедро покрыта Сахара, прежде чем получила известность самой громадной пустыни. Эти люди всегда находили способ прощаться со своими покойниками на вершинах безопасных скал, по соседству с соколиными гнездами. Все плоские уступы гор Сахары покрыты кучками идбани^{[178], что превращает эти горы в единое огромное кладбище, покрывающее весь мир Сахары от края до края. Что более всего поражало его в этих открытиях, так это крепость черепов и костей под произволом солнца, ветра и алчной почвы. Черепа были захоронены тысячелетия назад и несмотря на это оставались прочными, полированными, блестящими, словно сделанными из равнинного камня, обкатанного вечными селями. Ветер и пыль вечно обнажают свои жала в войне за владение костями умерших. Земля тщится закопать, спрятать и в одиночку владеть ими, однако вечно дует ветер, ведет упорные кампании за то, чтобы вырвать останки из рук своей алчной соперницы и каждый раз обнажает эти кости. Здесь является солнце, протягивает свои лучи, словно потирает руки, радостно предвкушая, как урвет свою часть добычи-жертвы.}

Он никогда не забудет, как однажды ему случилось у зева могилы на одной из плоских вершин Тадрарта наткнуться на кучку костей – полированный череп среднего размера, локтевую кость руки, предплечье и таз, вперемежку с разными мелкими останками, наполовину разрушенными, частично слизанными ветром и погнившими в объятиях жадной земли. Они выглядели жалкими следами несчастного существа, которому, наверно, так и не пришло в голову, что судьба может жестоко надсмеяться над его священным скелетом. Он наклонился над этой кучкой, производя свое обследование кончиком палки.

Череп издал мерзкое шипение и извечный враг человека высунул наружу свою агрессивную заостренную голову, вперив в противника устрашающий взгляд омерзительных глаз. Волосы на теле встали дыбом, он понял, что пятится, сам не зная как, потом подпрыгнул и бросился вниз. На уступе пониже его стошнило, он не удержался на ногах, его вывернуло наизнанку. Когда он потом рассказал одному из мудрых пастухов об этом случае, тот сообщил ему, что вечно натыкался на все виды пресмыкающихся и насекомых, прячущихся в черепах предков: это были змеи, скорпионы, ящерицы и жуки. Он поведал ему также, как кладоискатели и несчастные гробокопатели в поисках золота разрывают и оскверняют могилы, разбрасывают останки, а за ними следуют насекомые и пресмыкающиеся, чтобы избрать себе кости жильем или временным убежищем…

Он продолжал подъем.

План подъема он себе наметил давно – когда согласился на это пари. Из долголетнего своего опыта лазанья по вершинам он знал, что покорение отвесных горных башен возможно, только если прибегнешь к хитрости и будешь лезть на нее горизонтально, поднимаясь по спирали. Он готовился начать свою битву с устрашающим Идинаном с северной стороны и полагал, что доберется до нижнего кушака к середине дня, если судьба ему улыбнется, и южный ветер не смахнет его вниз. Он рассчитывал также, что первого кушака он достигнет с южной стороны, или юго-западной, на виду у жителей равнины. Он прибегнет к расселинам и впадинам, поглазеет на зрителей и прохожих, переведет дух и переждет там полуденное пекло, а потом продолжит к исходу дня свой подъем. Если не спать ночью и различать верный путь при свете луны, можно одолеть, как он надеялся, и второй размытый пояс – это последний круг перед четырехугольником отвесных панно у вершины. Первый, нижний пояс был прочерчен вторым потопом, погрузившим в себя Сахару в стародавние времена и длившимся много лет. А второй, верхний пояс образовался на горной башне усилиями вод потопа, проглотившего всех животных и прочих тварей – от этого половодья не спасся никто.

Солнце поднялось. Он приближался к южной оконечности, нависавшей над населенной частью равнины. Окончательное одоление пояса совершится на юго-западной стороне. Он впервые прервал свое путешествие. Зацепился за зазубренный выступ, протянул руку ко фляге дервиша. Так же, одной рукой вывернул пробку и сделал три больших глотка. Перед глазами у него был горизонт, уходящий вдаль к Тадрарту. Он видел, как докрывает далекие горные вершины полоса не рассеявшегося утреннего тумана. Дыхание его успокоилось. Пульс стал ровным. Из мешка доносился запах лепешек, он вспомнил дервиша. Вчера его сморил сон, он отключился. Муса воспользовался такой возможностью и удалился прочь, оставив ему припасы. Не хотел оставаться до утра, чтобы не быть обязанным совершить обряд прощания. Он тоже старался избегать традиционные церемонии. Он заметил, как Муса покидал его украдкой, но сделал вид, что спит, чтобы не затевать формальностей, которые в конце концов терзают сердце самых суровых сахарцев, заставляют гореть и кровоточить их души. Никто не знает, что это за таинственная сила, которую скрывает прощание и которая наносит поражение гордости надменных и вынуждает самых заносчивых кланяться в пояс, исходить слезами и кровью.

В Тадрарте он был знаком с одним вспыльчивым, суровым пастухом, готовым вспыхнуть по мельчайшему поводу и обращавшимся к рукоприкладству со своими соперниками, дававшим им оскорбительные клички, он вечно был с хмурым лицом, никогда никому не улыбался. Он сопровождал его по дороге и Массак Сатафат, они там рядом совершали выпас своих верблюдов. Он пробуждался и вставал при первой заре, начинал воспитывать своих упрямых верблюдов палкой либо кнутом. И больше всего его поражала в спутнике та дикая жестокость, с которой вершил свой самодурский суд над несчастными животными. Когда он выразил свой протест и призвал того к состраданию, заступаясь за животных, тот paзбушевался и в конце концов заставил его выслушать легенду, не лишенную мудрости, о роли палки и наказания в деле воспитания и исправления. А после всего этого о прервал отношения и не разговаривал с ним три дня кряду, ни единого слова не сказал. Когда же пришла пора прощаться по истечении нескольких недель, и Удаду захотелось вернуться со своими верблюдами на старые пастбища в Тадрарте, пастух попрощался с ним с мрачным хмурым видом. Он проделал некоторое расстояние по дороге назад, но вдруг вспомнил, что оставил свои амулеты, привязанные к маленькому высохшему деревцу, под которым они оба провели вчера ночь. Он вернулся на место и увидел своего пастуха сидящим с опущенным на глаза лисамом и дрожащим – он рыдал навзрыд, как ребенок! Удад не поверил своим глазам, остановился как вкопанный, пришел в полное замешательство. Пастух же повернулся прочь, попытавшись загородиться спиной, спрятать последствия своей слабости и возобладать над слезами, да только плечи его продолжали вздрагивать так жестоко… А потом – потом он вдруг вскочил на ноги и обнял своего попутчика. Удад почувствовал – сердце у него сжалось, во всем случившемся он увидел знак расставанья навек. И действительно, спустя несколько месяцев дошли до него слухи, рассказали ему пастухи, как блуждал тот и сгинул в пустыне Массак Меллета, в поисках своих непокорных верблюдов, которых он тщетно пытался воспитывать палкой, и пропал там – погиб от жажды. С того самого дня он вдруг понял, что все, наряжающие на себя перед прочими маски людей жестоких и суровых, прячут в душах грусть, милость и сострадание.

Момент прощания открыл ему скрытую человеческую природу.

Однако раскрывать для себя склад характера дервиша ему было не нужно. Сердце дервиша – это обнаженное сердце одинокого в целом племени, больше того – во всей Сахаре, его не защищает никакой лисам, не прикрывает тело, не прячет в себе грудная клетка. Как всегда, умудренные жизнью старухи, поднаторелые в разгадывании тайн человеческой души, были первыми, кто определил необычное местоположение сердца дервиша в его тощем теле, когда они сказали: «Сердце дервиша – у него на ладони». Больше того, они поведали еще одну жестокую истину, когда заявили: «Горе тому, кто сердце протянул на ладони». Тогда люди уразумели, что трагедия дервиша и конфликт его с окружающими проистекают из этой тайны, только сам дервиш остался единственным, кто ничего не узнал и не понял. Нет, может, он и понял, и узнал все прежде других, да только продолжал нести это бремя, как положенное ему судьбой и ниспосланное свыше. Потому как познавший бога непременно несет в себе тайну, больше всех тайн, которые ведомы человечеству. Его никогда не покидало смутное ощущение относительно природы Мусы. Со временем это ощущение переросло в тревожную догадку, а затем – в убеждение.

Чувство это говорило ему, что Муса способен войти в любое сердце и оставаться в душах людей. Только он никак не мог определить, применяет ли Муса это свое волшебство в отношении всех людей, или только в отношении своих друзей и близких.

Он проверил: когда случайно встречал его на просторе, но сам был в таком состоянии, что не хотелось общаться ни с кем, он вдруг обнаруживал, как дервиш поворачивает прочь, уходит куда-то в сторону, делая вид, что никого не заметил. А когда они встречались, и ему приходила мысль в голову, что надо бы кончать эту беседу, дервиш вдруг делал это первым – извинялся, что спешит по делам, есть, мол, одно неотложное, не терпящее никаких отлагательств… А ведь когда я скучал по нему или нуждался в нем, он вдруг сам являлся, словно отвечая на некий таинственный зов сердца. Да, являлся наяву, когда была нужда, о которой ты так и не говорил вслух. Он никогда не забудет тот день, когда его принимала его мать, устроив ему угощение, в которое всыпала чего-то злосчастная гадалка с целью заставить его остаться и примириться с обычной жизнью на равнине. Муса появился в тот момент, когда он положил себе в рот первый кусочек блюда, ложку густого супа, намереваясь сжевать и проглотить ее. Он прошептал ему на ухо этот секрет в последний момент, перед самым глотком. Правда, слюна от этой пищи попала-таки ему во чрево. Он кинулся в угол и изрыгнул пищу. Если бы не это вмешательство дервиша тогда – он бы сегодня уж точно не был в состоянии забраться на гребень неприступной горы, пытаясь одолеть самую заносчивую из всех вершин Сахары. Если бы не Муса, он влачил бы жалкое существование на равнине, как все прочие, слепые твари вокруг, что отказываются поднять голову к небесам, страшась ясного света.

Он еще раз ощутил признательность к дервишу. Он бежал от печальных обрядов до того, как рассеялась предрассветная тьма, и освободил и его и себя от прощания, за которым следует долгая слабость. Старухи рассказывают о своих мудрых прародителях, что встреча с друзьями неминуемо состоится, если их расставание перед этим не было связано объятьями прощания…

7

В первом потопном кольце слышалось неясное ворчание.

Южный поднял на равнине пелену пыли до того, как ему удалось добраться до пещер и выбоин первого ряда, разевавших темные пасти на толпу, и закрыл от него панораму. Он продолжал свое движение ползком по круговой спирали на закате дня, и какое-то дивное судно на ходу мимолетно причалило и высыпало их на склоны. Ветер стих, и он услышал их неясное ворчание – они поднимались вслед за ним. Он зацепился за один солидный выступ, прижался к скале и ждал. Шум отдалился. Ворчание пропало. Он осмотрелся вокруг из боязни, что камни предадут его. Покачал рукой верхний скалистый выступ, надеясь силой испытать его надежность, затем пнул ногой скалу под собой, попрыгал на ней несколько раз, пробуя его устойчивость. Успокоился. Вытащил из-за спины лепешку с начинкой, не спуская мешка с плеча. Наступили сумерки первого вечера.

Пелена пыли продолжала скрывать от него панораму равнины. Он принялся жевать свою нехитрую еду. То шевелил челюстями, то переставал, прислушивался. Обитатели гор спрятались, оставив за собой пустынность и тишину. Он отер о кожу мешка свою ладонь, вымазанную в жире пирожка. Одной рукой откупорил флягу и задрал голову, намереваясь окропить горло влагой. В этот самый момент гора загудела, и содрогнулась скала у него под ногами. Землетрясение поразило округу, вся гора пришла в движение. Вода пролилась на рубаху, он прижал флягу к груди, пытаясь спасти живительную жидкость. В это мгновенье он увидел, как обломок скалы сверху ударил по его укрытию, отколол кусок верхнего выступа и улетел вниз. Катился он долго, гора так же долго отвечала ему остаточными толчками. Он не видел, за что уцепиться. Обе слоистые платформы, вверху и внизу были разбиты, убежище исчезло, оставив его повисшим буквально между небом и землей. Он распластался на отвесной стене и попробовал, с опаской, двинуться вперед, по кругу, по бугристому панно слева направо. Он затаил дыхание, пот лился градом. Вся вода, что выпил за два дня, ушла наружу. Ему пришлось напрячь пальцы на руках и ногах – более того, пустить в дело ногти. Когда не было выхода, он и зубами цеплялся за маленькие слоистые выступы, крепко сидевшие в стене. Он не мог знать, как долго продолжалось его дикое ползание. Все, что он знал, это то, что тьма покрывала всю гору, когда он преодолел западню и добрался до краев второго горного кольца. Теперь он был в состоянии вспомнить, восстановить в памяти, как в кошмарном сне, все, что произошло в его диком походе. Самом кратком и самом жестоком. Он много времени провел в горах, скалы часто, почти всегда, поступали с ним вероломно, часто ему приходилось скатываться с вершин. Он не один раз обнаруживал себя привязанным к жерлам пробоин и пропастей, однако ничто в прошлом не шло в сравнение с тем, что он пережил сегодня. Это было жестоко. Может, все – от внезапности, может – потому, что он впервые подвергся действию землетрясения… А что там было, что он видел в этом неистовом стремлении спастись и выжить, когда напряг все свои силы? Он слышал мерзкое шипение над своей головой. Шипение змей, каких не знала Сахара! Змеи приползли из южных джунглей, или с неба спустились? Над головой сильно дуло, так что чалма на ветру трепыхалась, мертвый узел ее ослаб, но определить точно он был не в силах – не потому, что вокруг царил мрак, а потому, что ему просто хотелось выжить. Животным инстинктом он осознал, что свалится в эту пропасть, если подымет голову вверх, если посмотрит вверх, и он смирил сердце и сдержал себя, не реагируя на это шипение, на этих змей… А потом… Потом раздался крик совы, зловещий, мерзкий, – и ему почудилось, что он потерял сознание на какое-то время, держась за гладкую стену и сопротивляясь всем существом – только бы выжить! Когда он добрался до края этой бугристой стены, он услышал их вновь – они ворчали, издавая неясные звуки, тарабарщину, будто переговаривались на чужом языке. Он лежал, вытянувшись на острых камнях и пытаясь забыть – забыться, исчезнуть… Только камни, потревоженные землетрясением, не хотели забыться, продолжали скатываться по склонам, капали и летели следом за тем первым и страшным обломком скалы…

8

И все-таки он забылся.

Проснулся он редеющей ночью, когда луна застенчиво проявилась в пространстве. Он обнаружил, что все его тело испачкано кровью и руки, и ноги, пальцы, ладони и рот. Во рту стояла горечь, он понял, что и десны изранены, сочатся кровью. Он обследовал голову – на ней были раны и следы ушибов, чалма не защитила. Нет, кровью она не исходила, но вся была покрыта болью, пятна боли, то меньше, то больше, охватывали ее всю. Все эти камешки, что полились шлейфом за обломком-первопроходцем, долбали его по голове и оставили борозды. Тело было истощено и ныло, казалось расчлененным, словно ножом изрезанным. Он смочил краешек повязки капельками воды и склонился над ногой. Обернул ее несколько раз влажной тканью, и тут его охватило какое-то странное чувство. То же неясное ощущение, что он испытал перед тем, как услышать ворчание, предшествовавшее землетрясению. Он поднял голову – взгляд его встретился со страшным гостем. Голова его была увенчана величественными, загибавшимися назад рогами, они походили на рога козла. С морды свешивалась конусовидная борода – тоже похожая на козлиную. Передняя половина туловища была плотной, исполненной величия, в то время как задняя была худой и хрупкой, как тело песчаной газели. Глаза его блестели при свете луны, блеск этот был таинственным, умным и печальным.

Он стоял всего в двух шагах от него и глазел на него с любопытством сродни человеческому. Удад разглядывал его и заметил в краешках глаз непонятные слезы, в них сквозила тайна. Он вдруг услышал, как сам произнес помимо воли:

– Ты кто?

Дикий баран не изменил позы. Он чуть-чуть сузил веки, словно прилагая усилие воли и размышляя, как ответить.

Слезы укрупнились и повисли на его длинных ресницах, точь-в-точь как у прекрасной девы. Он опустил голову в стыдливом жесте невинности, что подтолкнуло Удада повторить свой вопрос:

– Ты, что ли, оборотень? Ты священный баран? Скажи мне по секрету.

Тот поднял голову в сторону отдаленной скрижали, подвешенной к вершине, потом обернулся кругом со спокойствием и мудростью долгожителя.

Удад продолжил заигрывание:

– Ты чего хотел сказать мне? Ты чего-то хотел передать по секрету? Ты что, посланец?

Тот сделал шаг вперед. Встал у него над головой во весь свой величественный рост, нависая так, что стал отчетливо слышен его запах. Запах этот обычно чуяли все, кто поднимался и заходил в устье пещеры, любой пещеры в Тадрарте. Он задрал правую лапу и стал теребить землю, покрытую острым щебнем.

– Ты видел, что со мной стряслось? – спросил Удад. А потом продолжал с большей уверенностью:

– Ты им скажи, я явился не за тем, чтобы могилы осквернять или клады раскапывать. Я пришел только затем, что пари заключил. Они понимают, что такое пари, об заклад биться? Ты им скажи, что хватит уже этого землетрясения на горе, хватит меня змеями да совами пугать!

Визитер опять затеребил землю копытом. Удаду припомнились все подробности его долголетней дружбы с представителями этой благородной породы и он прошептал:

– Ты ведь тайну мне сообщить хочешь. Ты хочешь… Чего? Что ты сказал? Повтори, что ты сказал…

Почтенное животное бросило на него быстрый взгляд. Потом двинулось и полезло вверх по скалам. Он заметил, что зверь устроился на одной каменистой вершине и сверху наблюдает за ним. Шерсть его блестела в серебристом свете луны, он прыгнул и скрылся меж скал и теней лунного света.

9

На исходе третьего дня он начал подъем к неприступной скрижали.

Вчера, когда приступил он к выполнению своего последнего долга, оборвалась его связь с равниной и пропала земля. Пропала до нижних склонов горы, и началось прямое возвышение к самому небу. Окрепло вечное покрывало, окутывавшее вышнюю вершину и скрыло вид мира нижнего. Пропала панорама гряды Акакус и вершин заколдованной четы – даже Сахара скрылась. Он никогда не предполагал, что Идинан окажется таким высоким. Его удивило, что высота горы с земли не представлялась такой мифической, неприступной до такой степени. Тайна, конечно, крылась в лисаме густой пыли, которой небеса стремились окутать вершину горы, ее голову, что взяли себе на вооружение люди Сахары, сделав себе подобие такой же маски и завесы.

Следы живых тварей на этой высоте также обрывались. В расселинах он натыкался на остатки гнезд соколов, развеянные ветром и изглоданные со временем солнцем, почти завершившим их исчезновение. На грудях пещер начертили свои образы и символику тифинага предки – оставили на твердых стенах свои рукописи, разводы и рисунки, покрытые слоем пепла и белой глины. Возле небольшого жерла одной из пещер он обнаружил талантливое изображение галош дикого барана, наполовину скрытое слоем белых отложений. Он взял камень, вознамерившись стереть наносное и обнажить гранит. Белая глина крошилась, превращаясь в пыль и прах, разлетаясь в воздухе. Наверное, это был язык потопа, что лизал здесь своды и покрыл илом рисунки. Он следил за красными линиями, продолбленными в скале, пока не обнаружил перед собой величественную фигуру дикого барана с непокорной головой и высоко поднятой грудью, туловище его было худощавым, шерсть взъерошенной, тронутой сединой наверху. На голове возвышалась башня из двух изогнутых рогов, а вниз свисала коническая борода.

О господи! Это же он, тот самый таинственный дикий баран, который навестил его после злосчастного землетрясения. Те же черты, все на месте. Такая же величавая фигура. Все тот же таинственный, грустный взгляд. А под правым копытом передней ноги выбиты знаки тифинаг черно-бурого цвета. Он попытался разобрать их, прочесть. Обнаружил, что часть букв скрыта под слоем мела, взял камень, вновь принявшись за полировку гранитной стены. Символы проступили наружу. Он прочитал древнее послание. Завет предков. Прародители говорили ему в этом завете: «Стой и слушай: кто спустился вниз, подымется, а кто подымется вверх – опустится». Он прочитал текст дважды. Трижды. Улыбнулся. Все тот же язык выгравированных посланий, что на скалах Тадрарта. Завораживающий, непонятный язык, каким вещают заветы: смысл первой фразы теряется во фразе последующей. Язык-игра, язык сокрытий, играет иносказаниями, рассеивает в воздухе намеки и символы. Предки мастерски играли в эту игру. Те же речения они использовали, когда чертили карты и планы с местонахождениями колодцев и кладов. Если читатель не был умен и искусен, умудрен опытом, он был обречен на гибель от жажды, головой лежа на краю колодца. Если захотел прочесть речение предков, надо было бодрствовать. Вот чему его научили скрижали Тадрарта.

И вот – здесь они прибегли к той же хитрости. Стой и слушай. Кто спустился вниз – подымется, а кто поднялся вверх – опустится. В чем тут смысл? Символику и буквы письма он различил, но надо же разобрать, что значат эти символы. Разбор таинственных знаков посланий предков требует гораздо большего времени, чем правильное прочтение по складам и определение букв в таинственной азбуке.

Он не отрицал, они были мастаки на всякие премудрости, на укладывание их в детские фразы. Да. Он прочел много таких изречений, которые на первый взгляд казались наивными и детскими, а когда он представлял их мудрым пастухам, те указывали ему на сокровенные мудрости Сахары, почище всяких сокровищ. Мудрые жители Сахары отнюдь не рыщут по пещерам в поисках золотых карт, они проделывают длинный путь по лабиринтам этих пещер, отыскивая следы мудрости и жизни. Один из пастырей наставил его однажды: пренебрежительное отношение к изречению только потому, что оно кажется непонятным и по-детски наивным, есть глупость невежды, который заплатит за это собственной жизнью, и, напротив, если уделишь такой фразе должное внимание, спасешь свою жизнь и приникнешь к устам колодца.

Так что же они хотели внушить ему этим намеком? Что хотели передать мудрым языком прародителя, вечного священного дикого барана? Что это за игра слов, в чем тут секрет? Они имеют в виду, что тот, кто спустится вниз, обретет спасение на равнине, а поднявшийся наверх, сгинет на вершине? Что, за подъемом кроется падение в пропасть мрака? В подземный ход ночи? Да. Что больше всего нравилось нашим предкам, так это словесная игра противоречий. Указать на смысл его отрицанием. Они практиковали такую тайнопись, пользуясь своей азбукой тифинаг, чтобы защитить смысл своих указаний, преградить к ним доступ всяким любителям и чужакам. Пастухи много тренировали его в прочтении зашифрованной азбуки, говорили ему, что это непременная необходимость для понимания, где может находится устье колодца и вообще путь к избавлению. По той самой хитрости, что он выучил с их слов, этот высеченный предками в скале завет у подножия дикого барана должен гласить: «Кто опустился вниз, не поднялся, а кто поднялся наверх, не спустился». Так, что ли?

Так звучит перевернутое прочтение символа. Правильное толкование указания. Однако при чем тут дикий баран, какова его роль? Почему они высекли этот свой завет рядом с копытом славного прародителя? Есть тут какое другое указание? Какой-то другой символ?

Пастухи сказали ему, что предки не оставляли после себя никаких никчемных следов, без определенной цели. Они не наносили на камень ни одного символа без смысла пророчества.

10

Он добрался до половины. Обнаружил, что тело погрузилось в вечное покрывало тучи. Прилепился к вертикально стоящей скальной жиле и перевел дыхание. Пыльная завеса не позволяла видеть дальше четырех локтей. Он вцепился в каменные рубцы и наросты на поверхности монолита и бросил взгляд вниз – оценить расстояние, которое покрыл. Увидел, что тучевая завеса окаймляет башню, охватывая ее последнюю горловину, которую выточили воды первого потопа. Второе кольцо – последний предел, какого достигали здесь твари земные. Последний предел жизни. После него начинается перешеек вечности. Перешеек, ведущий к небу. Он сейчас находится на этом перешейке. На той прочной, суровой, дикой грани, что властвует над земледельцем и свободой. Однако он не в силах поздравить себя с победой, пока не добрался до самой вершины, до края перешейка, там, где начало гармонии и покоя. Он совсем не думал, разглядывая эту высокую обитель божию, что она – далека и высока до такой степени. Сейчас предстояло точнее оценить ее неприступность и величие. Он провел целый день, ползая на белой скале террасы, покрытой слоем бледной глины, по цвету отдававшей желтизной. Редкий камень редкого цвета, он не видел ничего подобного в горах Сахары. Самое скверное, он не нашел на что можно было бы рассчитывать при подъеме, кроме этого мелового слоя. Этот пласт большей частью был изъеден временем, солнцем и ветром и стал хрупким, грозящим развалиться. Иногда он подводил его, и можно было бы свалиться вниз, если б не его постоянная боеготовность. Напряжение охватывало все органы его тела, от темечка на голове до полосок подошв. Мобилизованы были даже ногти, ногти на пальцах рук и ног. Словно превратились в острые когти, способные находить опору на скользкой поверхности вероломных камней. Обостренность чувств помогала ему слиться с этой стеной, цепляться за камни, обнимать скалу с такой неистовой нежностью, любовью и страстью, будто это и впрямь была женщина.