Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

Первую ночь он провел в глубоком вади, под прикрытием долготерпеливой акации и останков буйных трав, павших в битве с засухой пустыни, посеревших и поникших. Он опутал передние ноги верблюдам и пустил их свободно пастись в желтых зарослях.

Пала ночь. Он развел огонь, погрузился в процедуру выпекания хлебной лепешки. И тут услышал длительный вой:

– Ay-y-y!..

Долгий вой, мучительный и своенравный. Прожорливость в волчьем вое пробуждается лишь тогда, когда в нем родится голодный хохот. Это знают все мудрецы и знатоки земных тварей. Старые пастухи подтверждают, что нотка прожорливости начинает звучать отдельно в волчьих завываниях только в купе с голодом. Это именно то, что старый эшелон именует «голодным покашливанием». Знатоки в толковании звуков пустыни говорят, что волк в этот период становится воистину безумным от своей злости, и все его ехидные смешки суть силки для заманивания глупых двуногих, потому как отвага его переходит всякие пределы, и бросается он даже на высоких верблюдов, а очень часто рассудок напрочь терял, ополчаясь на мужественных пастухов в те годы, когда засуха была повсеместной, а голодание – поголовным и долгим. Вторым несчастьем для Ахамада, после чистого проклятия с этой безначальной и беспредельной жаждой, было, однако, то, что не мог он похвастаться сегодня умением читать звуки да голоса и вообразить себе, что волк Центральной Сахары, такой маленький по размеру, словно лиса какая-то, может осмелиться и напасть на гигантское животное, вроде верблюда, или на такую священную тварь, как человек. Потому что Ахамад был в чистом неведении, как и большинство благородных и гордых наездников, что голод, как и жажда, как и «игаиган», нервы язвит и заостряет, а мозги приводит в помешательство.

10

За жалобными нотами в вое волков следовал их язвительный хохот, своенравный и угрожающий. Он побежал в кусты, вернулся с охапкой дров. Подбросил в костер – отпугнуть зверей ярким пламенем. Огонь возликовал и разгорелся. Стал плеваться искрами во все стороны, рассекая ночную тьму тонкими лезвиями света. Он еще раз кинулся в чащу, набрать дров побольше, и тут заметил странное изменение в поведении верблюдов. Они перестали рвать и жевать сухую траву, подняли и тревожно вытянули шеи – так же напряженно, как они делали это, когда ловили запахи гиен. Глубоко вздыхали и храпели в раздражении, били землю передними ногами и нервно брыкались.

Он свалил дрова в кучу по соседству с костром и решил заняться приготовлением чая. Он прислушался и уловил в тишине, как язвительные смешки и своенравные призывы хищников начали удаляться. Он пристроился к седлу и забылся коротким сном. Сон его часто прерывали яркие образы, ему чудились всякие ужасы и привидения. Каждый раз, когда он просыпался, подбрасывая дров в огонь, заставляя его гореть и не гаснуть.

На рассвете он продолжил свое путешествие.

Он повернул направо и покрыл довольно большое расстояние. Он следил за чередой рвущихся к небу вершин со склонами, покрытыми символами и надписями, заветами далеких предков, это давало ему ощущение того, что он попал в заповедный мир легенд и преданий, полный тайн прадедов. Солнце поднялось вверх на несколько пядей. На горизонте клубилась пыль, и ему подумалось, что это еще один негаданный вздох безжалостного южного ветра. Однако пылевое облако постепенно рассеялось, и он обнаружил там стаю волков. Она пересекала пространство на его пути к вершинам прадедов, вид которых, он знал, еще не являлся свидетельством их реального достижения – ему еще требовалось несколько дней, чтобы действительно добраться до западных границ Тадрарта. Расстояния в Сахаре обладают норовом миража – покажутся и исчезнут, а если выдвинутся вблизь – на самом деле убегут прочь, и всякому путнику надо владеть секретным словом и не верить ничему явному и не отчаиваться ни в чем, что вроде исчезло…

Стая скрылась за продолговатым холмом, вытянувшимся в южную сторону. Верблюдов охватила дрожь, они явно выказывали тревогу. Махриец заупрямился, стал сопротивляться. Он побуждал его продолжать движение, но тот противился, шел в сторону, пытался повернуть вспять. Оба верблюда, привязанные к его хвосту, также проявили неповиновение, встали. Он был вынужден спешиться – выпрыгнуть из седла единым махом. Повел свой караванчик пешком, и дориец повиновался ему с отвращением. Оба грузовых верблюда под тяжестью мехов также двигались против воли в предчувствии недоброго. Он предполагал, что они выйдут из своей засады спустя немного. Они не вышли. Верблюды успокоились, он заметил, как успокоенность вернулась в их кроткие зрачки, и понял, что хищная стая ушла прочь.

День вступил в свои права, и Сахара наполнилась серебристыми, пенящимися воздушными потоками. Он приник к своему заветному меху, погрузил лицо, грудь, одежду в живительную влагу.

Взобрался на махрийца и продолжил путь верхом.

11

В течение двух дней они были ему невидимы. На третий день, в разгар полуденного жара он обнаружил себя окруженным войском отчаявшихся волков. Всклокоченные, поджарые, самых разнообразных размеров, одни из них были цвета пепельного, а другие – неясного, бледного оттенка, словно выцветшие и желтые. Они перегородили ему путь на пустой широкой равнине, лишенной дерев и камней, каких бы то ни было полостей и выемок, мест, пригодных к тому, чтобы занять оборону. Верблюды попытались было ускользнуть и повернули назад. Они тащили его по гравию за недоуздки, но потом неожиданно встали и попятились. Путь назад также перекрывали спины трех волков. Они возникли в раз, словно проросли сквозь жестокую землю, горящую полуденным пламенем. Они присели на задние лапы, устремили свои морды вверх и залились хором своими устрашающими жалобами:

– Ау-у-у!..

Верблюды задрожали, потеряли рассудок. Закружились во все более суживающемся кольце хищных голов, лягая землю копытами в великой тревоге. Они тоже вздымали головы кверху, словно обращали жалобы к небу и молили об избавлении. Из их прекрасных глаз исчезла кротость, бежал покой – в них блестел ужас. На переднем фронте волки подняли голоса – в них звучал дикий, язвительный хоровой смех: голодные звери сеяли угрозы, которые таили вечно. Ахамад не знал, отчего этот последний вой он воспринял таким дурным предзнаменованием, больше, чем прежде. Он попытался успокоить верблюдов. Схватился за меч, притороченный к луке седла. Нервно выхватил его из ножен. Увидел старую волчицу, с опаской приближающуюся к нему. С каждым шагом она все больше склонялась к земле, осторожно раздувала ноздри, прежде чем сделать шаг следующий. Верблюды взбунтовались, их охватило помешательство. Ахамад затянул уздечку, Успокоительно обратившись к верблюдам:

– Аш-аш-ша!

Волчица предстала перед ним. Подняла свою мерзкую голову. Он сжал рукоять меча. Левой рукой подтянул повод. В ее глазах была неопределенность, таился восторг. Он отвечал взглядом на взгляд. Что в этих глазах? Что желает передать ему эта мудрая волчица? О чем говорят эти зрачки – о просьбе или об угрозе? Или о том и другом разом? Ах. Может, так – может, так можно расшифровать эту речь: «Мы – голодавшая месяцами стая. Что тебе стоит пожертвовать нам одного из твоих верблюдов?!» Да, потом тварь продолжала: «Знай, мы же в состоянии забрать его у тебя силой, если не примешь предложения». Дрожь пробежала у него по телу. Он весь дрожал. Зажал рукоять, вручая себя всецело мечу. Но едва заблестело холодное оружие под жарким полуденным солнцем, волки обнажили свое оружие, пострашнее. Кроме клыков они обнажили и когти на всех своих лапах. Они также блеснули в ярком солнечном свете – это был знак начать звериную атаку. Они стеклись в одно мгновенье и бросились со всех сторон. Верблюды вырвали повод у Ахамада и кинулись в рассыпную. Разбежались по Сахаре, за ними помчались волки. Пожитки покатились с седел наземь, рухнули меха с водой. От удара они лопнули, словно взорвались. Влага пролилась, и мгновенно была впитана изжаждавшейся пустыней. Булькнула в раскаленных жилах земли, а что не вошло и осталось в лужицах, впитал в себя жадный воздух. Краткое шипение напрасно пролитой влаги ушло во чрево Сахары. Ахамад застыл в глубокой скорби. В душе разгорался древний мистический пожар, все недра полыхали. Сухость подступала к горлу, горечь возникла во рту. Он поднял отчаянный взор к горизонту, наблюдая, как удаляются прочь взбесившиеся верблюды с висящими у них на хвостах хищниками…

И бежавшие вдаль верблюды, и преследовавшие их волки обращались в призраки, таявшие в потоке миража.

12

У жителя пустыни с жаждой уговор испокон веков. С самого исхода его из садов Вау и начала пути пустынника по земле голой. Он, Ахамад, прекрасно знает этот закон предков, как и любой путешественник. Знает, что это – судьба. Возмездие за совершенный грех. Однако, если путник родился со пламенем в груди, то джувад^{[177] будет предначертана ему, едва начнется его путешествие. Такое проклятие, идущее с ним вместе, просто превращает его в дрова для огня Сахары, торжественный обет упокоения. И поскольку он не родился на берегах вади Коко, его не упрекнет никто за то, что завидует он жителям Тадрарта, которых Аллах оградил от беды жажды, создав их тела поджарыми, как у антилоп, такими, что превосходят самих верблюдов в способности переносить воздержание от воды. Уха, питающий отвращение к их поджарым зеленым телам, говорит, что они на человеческие просто непохожи, но не знает, что секрет их – в окраске, именно в том, чтобы они не походили на человеческие. Он не знает, что Удад – шайтан, замалчивает тайну предков о том, что прадед его, из числа вассалов. Совершил однажды осквернение воды и искупался в лужице, наполненной дождями и образовавшей в расселинах горных вершин промеж скал уютный прудик. Глупый этот дед не удовольствовался только одноразовым купанием, но вернулся на следующий день и тщательно помыл себя, все свое грязное тело, в чистой небесной воде, прохладной и блестевшей ярко, как отрезок миража на просторе, не сознавая при этом, что подвешенная над его головой луна пристально следит за его скверным деянием. На седьмой день луна не выдержала такой агрессии, и пролились ее черные слезы, отвернулся лик ее от Сахары, воцарилась тьма. Черные эти слезы упали на чистый прудик, он превратился в гнилое болото с дрожащей черной грязью. Выполз из него глупый предок уже на четвереньках. В тот день превратился он в ящерицу, и пролегла тогда меж внуками его и водой ненависть, причем сохраняется между ними вражда и по сей день. Очень часто благородные понуждают вассалов разбрызгивать воду себе на лица. Кликушествуют они, прыгают в воздух, словно змеей ужаленные. Вопят так, будто разум потеряли. Поговаривают люди, будто большая их часть так вкуса чистой воды и не знает – жует сок из разных трав. Эти дьявольские манеры заставили сахарские племена сторониться их и думать с уверенностью, что все они – твари, происходящие от нечистой силы…}

…Его начало трясти. Огонь поднялся до самых вершин. Величественный покой Сахары превратился в страшную тайную угрозу. В чертах ее лица, от природы одаренного милостью, проглянулись для него жестокость, гнев, суровость. А Сахара без причин не гневается. И огнем без причин не палит. Не отрекается от путь держащего просто так, без причины. А в чем причина-то? В чем причина? Дервиш! Пророчество дервиша – вот причина. В груди его затеплилось вдохновение – словно свет ранней зари. Если мысль создавала настроение, словно огонек, в этом, похоже, был намек на истину. Дар правды. Так что сказал дервиш? Он сказал: «Если ты еще раз ему напортишь, не спасут тебя никакие мехи с водой от жажды – сколько бы их ни было и какими бы они ни были большими». Теперь он понял, что его визит – уже пророчество. Непонятный визит на заре, во время которого говорил он языком непонятных намеков. И как ему доселе в голову не пришло, что сам визит непременно обретет черты пророчества – ведь он же никому не сообщал о своем намерении отправиться в поездку, или о своем решении, принятом ночью, вызвать Удада на поединок? Как дервиш узнал об этом, когда он так тщательно скрывал свой секрет – от самого Ухи? Что же это за шайтан – этот дервиш? Что за чудо такое? И потом… волчица? Как вся эта стычка заставила его позабыть, что волчица – его прабабка старая и не может быть никем, кроме посланницы его? Он предупреждал его, а когда его предостережения не дали проку, он подчинил себе эту бабку-волчицу, чтобы рассеяла его караван верблюжий и вспорола его мехи с водой?! Так кто же он есть – шайтан презренный или ангел небесный?

Он зашатался и упал. Пополз на четвереньках, пламя лизало всю кожу. Он свернулся в клубок, как ежик, и покатился по раскаленному щебню. Голова раскалывалась от боли. Голова у него во всех смыслах кружилась. Он застыл лицом к земле и обнаружил под губами комочек помета. Сжевал его – наполнил себе рот. Никакого вкуса он не почувствовал. Ничего во рту не было – только вкус сухости, одна горечь. В нескольких шагах от себя заметил мертвую травинку, в беспамятстве пополз к ней. Покатился вперед. А травинка отдалялась. По мере того, как он двигался, она бежала прочь. Что это – мираж? Что, неужели жажда его обернулась страшным джувадом, вызывающим полный бред? Что за напастье этот джувад? Джувад пострашнее смерти. Смерть один раз явится, а за ней – конец, избавление. А джувад этот – смерть сплошная и вечная. О боже! Он покатился. Добрался-таки до несчастной травинки. Зарылся лицом в ее листики – спугнул ящерицу, прятавшуюся от полуденного пекла под ними. Она пробежала немного, остановилась, дыша всем телом и глядя на него. Он пополз вперед – она еще раз отбежала прочь. Пламя во всем его чреве полыхало безмерно, зной опалял тело снаружи так, будто все оно уже превратилось в огонь. Он покатился, вернулся к своей несчастной травинке, решил обглодать, сжевать все ее листики. Только этот злосчастный южный ветер уже высосал все, что мог, из скрученных в маленькие комочки листиков, всякое напоминание о живительной влаге, даровав ее жару и смерти. Глаза его вылезли из орбит, он увидел мрак. Занавес упал, сгустилась тьма. Если все покрыла тьма, значит – скоро наступит конец. Час избавления и перехода. Час бегства прочь… Он распростерся всем телом на земле, раскрыл глаза. Солнца он не увидел. Не видал он еще никогда такого жестокого тела Сахары. Точно, это еще один знак конца. Если солнце исчезает в полдень – значит, закат стучит в дверь. Жестокость последнего вздоха заставила его вцепиться зубами в жилы на локте. Он хотел разорвать эти жилы, потушить пламя, даже последней каплей собственной крови. Однако силы ему изменили. Джувад не делился властью, даже с зубами. Все! Отчаяние полное. Мрак сгустился.

Глаза он раскрыл во всю ширь, только солнца не увидел. И вдруг… Все это произошло вдруг, как происходит все ненормальное… Внезапно в голове наступило прозрение. Прозрение сопровождалось опьянением, словно экстаз. Джувад отступил, тьма сомкнулась. Он поднял голову – увидел легендарную вершину. Одну из величественных вершин Тадрарта. Вершину, хранящую заветы праотцев, нашептывающую их внукам, когда стопы их сбиваются на путь заблуждения и скользят, и скользят… Она уже не жестока и не сурова. Она милосердна, возвещает о величии и милости. Она сказала ему: преклони колени! Он преклонил. Она сказала ему: целуй почву! Он поцеловал. Она сказала: требуй прощения, моли о нем! Он забормотал что-то о прощении, о милости божией…

Занавес мрака распался. Он увидел над собой склонившуюся голову Удада.

Глава 6. Пари

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

Евангелие от Матфея (16;26)

1

Он раскрыл глаза в пещере, своды которой были испещрены надписями и рисунками. Стены покрывала символика «тифинаг» бурого цвета.

Круглый свод набирал высоту, достигая ног великанов с головами, замаскированными в лица людей шакальего племени. Они держали копья и луки со стрелами, задирая головы кверху, к высокой вершине, изящно выгравированной в пике пещерного свода, куда вцепилось чем только можно стадо горных козлов, числом в пять голов различной окраски.

Два козла были нарисованы ярко-белой краской, они упирались в горную вершину, устремляясь навстречу друг другу так, что казалось, их кривые рога вот-вот столкнутся. Еще два были цвета красного, а между ними стоял гигантский баран пепельной окраски. Вершина была высоко – может быть, просто потому, что так диктовал свод пещеры.

– Я еще не видал до сего дня горных козлов белого или красного цвета, – заметил Ахамад.

У входа в пещеру сидел, скрестив ноги, Удад. Он был поглощен замешиванием чая, переливая его из сосуда в деревянную чашку с целью крепкой заварки. Глотнул чуток, пробуя количество сахара в нем, и сказал:

– Это мое священное стадо. Улавливаешь намерения людей к этому несчастному стаду? Если б не эта небесная вершина, дикари шакальего племени погубили бы священных животных. Есть мясо белого козла – грех. Вершина избавления, в которую вцепилось стадо спасает их от гибели. А ты и сам видишь, что люди шакальего племени и мои враги тоже… Хе-хе-хе!..

Ахамаду была неведома причина веселья. Он рассматривал очертания высотного стада, а в масках охотников узрел отчаяние и пробормотал чуть слышно:

– Я-таки понял, чего они все за вершину цепляются. Если горец Удад с горы спустится, жизнь его на равнине всегда в опасности…

Он приподнял голову. Взглянул направо и увидел пропасть. Ему почудилось, что он все еще в беспамятстве джувад.

– Как ты меня сюда затащил? – спросил он в изумлении.

– Хе-хе! Мне джинны помощь оказали.

Ахамад с любопытством глядел на него. Ответил на шутку:

– Ты веришь в джиннов?

– Хе-хе! Почему бы нет? Если ты им свою веру подаришь, они тебе веру покрепче придадут. А будешь им предан, и они с тобой будут искренни. Не то, что люди…

– Ты страданий не боишься?

– Джинны со страданий не начинают. Это люди всегда спешат проявить силу. Я неприятностей только от людей опасаюсь. Ты посмотри на крышу-то, видишь, как люди шакальего племени клыки свои обнажили зверские, изготовились погубить мое стадо священное. Только не будет им удачи. Пик небесный – завеса, что их разделяет.

Удад протянул собеседнику чай в деревянной чашке. Он сделал глоток и спросил:

– Ты в этой пещере принимаешь свою райскую птицу?

Веселье погасло в глазах друга:

– Я тебя привел туда, куда доселе ни одна тварь не заходила. Только нет у меня никаких намерений рассказывать тебе о райской птице.

– Прости мне любопытство. Я не думал, что ты боишься этого…

– Ничего я не боюсь!

– Она тебя пению обучила, а? Это же она тебя петь обучила?

– Это никого, кроме меня, не касается.

– Ты же об заклад бился, душу ради принцессы заложил. А влюбленный всегда к возлюбленной стремится. Спустишься на равнину, а птичка райская тайная на вершине останется. Бросит тебя…

Слова остались без ответа, и он продолжал:

– Это ж заповедь любви. Делиться с нею ни с кем невозможно. Из груди вылетит – и потеряешь ее навсегда. А потеряешь ее – и принцессу навек потеряешь. Тенери в тебе ничего не любит, кроме голоса. Она спиной к Ухе повернулась в тот день, когда услышала твой голос на празднике вожделения.

– Тебя Уха, что ли, прислал, чтобы мне это сказать?

– Да нет, я тайком прибыл, чтобы вызвать тебя на поединок.

– Ты же знаешь, я блестяще мечом не владею. Что я могу, так это на горные пики взбираться.

– А пение-то? Разве не владеешь ты им, а, волшебник?.. Что? Приходил ко мне друг твой дервиш на заре предупреждал меня, чтоб тебе не навредить. Говорил про пророчество зловещее, а бабка его волчица мой мех с водой разодрала, ввергла меня в геенну. Ты мою жизнь спас. Я явился долг Ухе отдать и освободиться, а туг вдруг обнаружил, что двойным должником оказался.

– Не понимаю.

– Мне Уха жизнь спас, когда воспрепятствовал, чтобы я воды испил из отравленного колодца во время нашего всеобщего ответного похода против шакальего племени. Я решил вызвать тебя на поединок, погасить свой старый должок, а подставил шею еще под одну зависимость…

– Ну, от второго долга можешь считать себя свободным!

– Это все на словах… А на самом-то деле так моя шея в хомуте навечно останется. А в чем причина? Жажда всякий раз причиной является. Прости ты меня.

– Простил. Если б не простил, разве напоил бы своей водицей?

– Ты мои намерения, как дервиш, провидел?

– Что?

– Я не сообщал никому о своих планах, только Муса, шайтан, всю душу мою прочел.

– Ну, дервишам не впервой души чужие читать.

– Правда? Только ведь ты тоже дервиш. Ты тоже в душах читаешь…

Он откинул голову назад, пробормотал про себя в отчаянии:

– Только ведь я теперь вам обоим должен. Должник двоим мужикам, вместо одного… Ты и не знаешь, как оно противно, это рабство мое. Как это жестоко – мужчин порабощать. Всякий раз, как я голову подымал, эта жажда проклятая меня в чьи-то руки ввергала!

Он неожиданно поднялся и пополз к Удаду. Глаза его заблестели в свете заходящего солнца, он произнес значительно:

– Ты сказал недавно, что ничего не умеешь, кроме как взбираться на горы. А вот если б Уха с тобой поспорил, чтоб на гору взобраться, ты бы принял пари?

– Не понимаю.

– Если бы ты смог взобраться на Идинан и встал бы во весь рост на самом верхнем плато, он бы, может, от эмиры отступился.

Удад подумал мгновенье и убежденно заявил:

– А что – принимаю!

– Ну, а джиннов ты не боишься? Покойный имам говорил, что ты не залезешь.

– Залезу. Если он такое пари по Тенери заключит со мной, я залезу. Я пари принимаю.

– В душе имама, тоже, тайны разные спят… Я тебя предупредил.

– Такое пари тебя сразу от двух долгов освободит – передо мной и перед Ухой. Хе-хе-хе! Я пари принимаю.

Солнце изготовилось прыгнуть за горизонт, свет в наружном входе в пещеру померк, священное стадо спряталось в полумрак.

2

Дорогу ему преградил дервиш. Появился он бегом. Нес с собой мешок и флягу с водой. Застыл на несколько мгновений, тяжело переводя дух. Отер пот со лба тыльной стороной ладони. Сказал печально:

– Не ожидал я, что ты пари примешь!

Они пошли рядом. Направились к дальней гряде холмов, протянувшейся к северу от горы Неведомого и Джиннов. Муса раздраженно пнул вредную щебенку своей дряхлой сандалией и произнес все с той же безысходностью в голосе:

– И неужто надо было тебе биться на спор?!

– Не волнуйся! – успокоил его Удад. – Я поднимусь. Я пари выиграю.

– Что проку выиграть пари, а душу загубить, – пробормотал дервиш как всегда непонятно.

– Ты – последний, кто по моим ожиданиям мог во мне сомневаться.

– Я в тебе не сомневаюсь, просто я знаю, в чем секрет скрижали.

– Секрет скрижали?!

Дервиш уставился на него своим косым глазом. Помолчал некоторое время. Поддел ногой камешек с гладкой поверхностью, отполированной когда-то старинным водным потоком в этом высохшем вади, когда по нему мчались не переставая полноводные реки… Он смотрел на остатки миража, дрожавшего в агонии на песчаных гребнях под натиском вечера.

– Скрижаль высшая проявляется над подземным ходом во мрак, – заговорил он опять непонятно. – А кто доберется до скрижали и увидит секретный ход, душу свою загубит и не в силах будет вернуться к людям, своим сородичам.

– Ты меня геенной пугаешь, как имам покойный?

– Имам бился с Ухой об заклад на верблюдов и одежду, чтобы тебя вызвать на спор, однако Уха правильно оценил в тебе способность горного козла и ушел от состязания. Имам прекрасно знал тайну темного подземного хода.

– Темный проход – у него в голове, в груди у него, а не в горах. Он не переставал устрашать всех, до самого последнего дня своей жизни. Мало, что ли, такого доказательства, что умер он с ножом в руке? Мало, что ли, того, что он гадалку Тимит ножичком умертвил, чтобы на тебя пало их поганое обвинение? Если б не его это гадкое стремление, не пытали бы тебе голову такой дьявольской пыткой!

– Простил я ему. Не ведал он, что творит. Кто золота возжаждал, поразит того слепота – и глаза, и душу его.

– Что я полагаю, так это, значит, передо мной единственная возможность осталась заполучить Тенери. Если я не заберусь, не буду ее достоин. Понимаешь меня?

Но дервиш опять заговорил непонятное:

– Что проку тебе заполучить Тенери, если ты при этом душу загубишь.

– Хватит! – улыбнулся было Удад. – Хватит тебе устрашать меня головоломками имамовскими!

– Нет! – ответил ему Муса вполне серьезно. – Имам никогда, ни единожды не разговаривал таким языком. Кому душу золото припечатает, никогда не будет в силах говорить языком любви.

– Это язык дервишей! – рассмеялся Удад.

Муса остановился под кустом одинокого тамариска в центре пустыря. Поставил на землю свою деревянную флягу, обмотанную куском материи. Рядом с ней опустил кожаный мех. Сел на корточки по соседству с нехитрым имуществом и стал наблюдать за церемонией солнечного заката… Красное солнце со сломленным духом падало ниц. Всякий раз как оно приближалось к концу и встречалось с лабиринтом черного мрака, оно плакало красными слезами, сожалея о своем полуденном чванстве, о власти дневного пекла. Удад уселся рядом. Муса находил вдохновение в аятах. В спокойствии. В минутах заката. В беспредельной дали пустыни. В ее вечности. И… и в той четырехдольной скрижали, которая вырисовывалась на вершине неведомой горы. Скрижаль вещала языком печали.

– Тебе надо было провести ночь по соседству со стариком, – сказал Муса. – Сильно горевать будешь…

– Что?!

– Ведешь ты себя, как отрезанный. Без родни.

– Да, я – отрезанный. Всякий, кто не в силах найти общий язык с людьми, – отрезанный. Ты тоже такой.

– Верно. Я и не отрицаю, что я – отрезанный.

– Я под этим словом не имею в виду того, что ты – сирота, без родителей. Я говорю о невозможности найти общий язык, взаимопонимание с тебе подобными. Это самое горькое сиротство.

– Это не верно, – запротестовал дервиш. – Я их язык понимаю. Я пытаюсь их понять, я среди них живу…

– А они-то тебя понимают? – резко прервал его Удад. – Они твой язык понимают?

Муса убежал прочь, уставился глазами за горизонт. Там солнце безропотно покорялось судьбе, смиренно падая ниц.

– Такова их доля, – пробормотал он, помолчал и добавил:

– Несчастные они. Бессильные бедняги, заслуживают только милости да сострадания. Я их жалею, и ты их не брани. Если речи твоей не понимают, ты на это не гневись, прости им лучше!

– А что делать тому, кто не способен к прощению? Ты знаешь, что делать такому?

Он рассмеялся надменно, со скрытой издевкой, и добавил:

– Он в горы уйдет. В Тадрарт убежит. А когда чаша переполнится, бросится покорять неприступную гору, чтобы подняться до тайной скрижали и узреть ход подземный во тьму. Ха-ха-ха!

Муса обернулся к нему. Посмотрел на спутника с любопытством. Оно вскоре переросло в удивление. Удад спрятал свою неожиданную радость за полоской лисама и уставился на красный горизонт.

Воцарилась тьма.

3

Удад подал голос, напевая печальную песню из собрания «Асахиг». Они оба разлеглись на спинах, взирая в глубину неба, поблескивавшего огоньками загадочных звезд. Оба внимали величественной тишине, чистой и невинной, навевавшей им мысли о вещах таинственных языком предков, таинственном, как ночь. Тишина шептала им о тайне Сахары, о таинстве жизни и смерти. И когда Удад подал свой изумительный голос, Муса не осудил его, потому что чувствовал, что эта песня – ответ на шепот молчания, довершение текста, еще несказанного ни разу. Его песня – продолжение напева тишины. То, что навевала тишина своим таинственным, загадочным языком, произнес Удад вслух этой звучной песней. То, что прятала тишь в своем упорном молчании, огласил Удад в песне любви, тоски и страсти. Вечная тайна Сахары, свернутая в сокровенной тишине, обнажилась в этом неожиданном и грустном звучании.

Муса слушал покликивание гурий на неприступной горе. Он видел, как пляшут бесовки посреди открытого пространства, поливаемого серебристым лунным светом, душа его рвалась прочь, полетела – и он обнаружил, что пляшет вместе с ними…

Даже тогда, когда голос райского сада замолк, слезы восторга не высыхали на его широко раскрытых глазах, бурлили кипящим ключом.

– Вот ты и отправился, – произнес он, – стоять у подземного хода во мрак, так и не научив меня мастерству пения.

– Это единственное, чему один человек не в силах научить другого, – петь песни.

– Если б только мог я их петь как следует, сильно облегчил бы муки свои. Если б владел пением, жил бы счастливо. Тот, кто ничего хорошо не умеет, самый разнесчастный на свете! Несчастен и жалок, кто песен не поет!

– Однако ж ты владеешь кое-чем мастерски, тебе в этом все люди завидуют. Ты владеешь самым ценным в жизни – любовью!

– Любовью? Что, любовь – искусство, что ли?

– Именно. Самое сложное искусство. Посложней пения и всех приемов поэзии. И тело и душу омоет.

– Как можно что-то давать, когда буквально всего лишен?! Человек может даровать лишь то, чем владеет. Ты – единственный, владеющий сокровищем.

Муса улыбнулся.

– Может, поменяемся? – предложил он. – Давай, на пение-то! Заключим сейчас сделку, как купцы делают на рынках Вау!

Удад только вздохнул, прошептал:

– Если б я мог. Если б я только мог обладать сердцем и душою, как у тебя!

Опять воцарилось молчание. И вдруг дервиш взмолился:

– Пожалуйста, спой еще раз! Очень хочу птицу райского сада услышать…

Он ждал долго, пока не услышал, наконец, голоса, ниспосланного из райских садов.

4

Неподалеку проходил груженый караван по пути на север. Часть путников устроилась на спинах верблюдов меж товарами и грубыми коврами, а в авангарде шагал пешком одинокий странник, ведя за собой на поводу первого верблюда. Время от времени он делал попытку отшлифовать пение песни на старинный мотив. Путешественникам было приятнее использовать для своего странствия лунные ночи в попытках спастись от ужасного пекла в дневное время.

Украдкой они наверстывали упущенное из тех драгоценных переходов, что силой отнимало у них полуденное солнце, и бодрствовали по ночам, ориентируясь на спокойный и кроткий свет луны, уверенно двигаясь вперед по указаниям звезд.

Караван ушел в даль. Позади себя он оставил верблюжьи запахи. Опять наступила тишина. Эта бездонная тишь, внимать мотивам которой могут лишь старики. Да и те не все, а только та прослойка долгожителей, что не желает получить от мира Сахары ничего, кроме молчания. А может, у нее просто не остается ничего, кроме этого молчания. Муса заметил, что старейшины племени тем больше привязываются к тишине пустыни, чем старше становятся. Они собираются в стайки и стекаются в уединенные уголки, отрезанные от прочих, чтобы вкушать свою тишину, или «глас Аллаха», как им нравится утверждать, в течение целого дня напролет. Они собираются, чтобы держать пост молчания, воздержания от намеков и жестов, самых простейших знаков. Их обряд внимания тишине переходит в форму духовного поклонения, превышающего по значению священную молитву.