Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Потом он добрался до второго холма.

Диск солнца совсем приблизился к обнаженному телу равнины. Излучал лавины яркого света. Марево расползалось в половодье полуденного пламени.

Он остановился и прочел заклинание на непонятном языке. Языке джиннов, дедов и кладов. Замер на мгновение. Весь покрылся потом. Повернулся направо. Широкими шагами пересек ров. Один шаг. Два шага… три… четыре… пять, шесть, семь. Затем он опустился на колени на кучку пепла. Собрал пригоршню и рассеял ее над своей обмотанной чалмой головой. Принялся копать. Копать… копать…

Копал он день и ночь, не обращая никакого внимания на своих противников, наблюдавших за ним в открытую с соседних холмов. Сделал передышку и забылся сном на несколько часов. Проснулся на следующий день к вечеру и продолжил свое копание в земле. Он отбрасывал пыль руками, а песок относил подальше в сторону в кожаном мешке. Затем стал использовать махрийца, нагружал его всем, что попадалось: пылью, пеплом, песком, гравием. Не прекращал своей сумасшедшей работы, пока почти не наткнулся на прочную каменную плиту. Он поднялся, возвел руки к небу и прочитал фатиху, благословляя своего почтенного деда. Потом вновь преклонил колени, заботливо очищая от праха круглую каменную плиту. Сердце его трепетало и, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, лицо омывал струящийся ручьем пот. Бездна приоткрыла свою мрачную унылую пасть, и жерло заблестело тонким мраморным кольцом, отполированным бечевками и хранящим меты и следы тысячелетий. Он оттащил плиту в сторону, снял ее прочь с жерла. Наклонился над темной пастью. Где-то на далеком дне внизу что-то блеснуло. Он взял камешек, метнул его в пропасть. Прошло некоторое время, прежде чем он услышал звук падения в воду. Он покопал вокруг полированного кольца. Вот она, роскошная грудь. Набухший мраморный сосок Сахары на поджаром и увядшем торсе Земли, терпеливом, усталом, дарующем. Солнце высосало из нее всю свежесть и саму жизнь. В незапамятные времена сюда упала звезда, и забил источник.

Охотники за золотом все поняли раньше него и повернули назад. А внук все копал и копал землю вокруг, изрыл всю ложбину меж двумя холмами, пока не явился к нему в гости призрак одного из путников. Он снял тяжелые мешки с его верблюда и опутал ему бечевкой передние ноги. Дело близилось к вечеру, на небе показался бледный лик луны. Внук был поглощен приготовлением чая, а одинокий кочевник произнес:

– Не утруждай себя, сынок. Пришел час тебе остановиться и восславить господа.

Внук долго вглядывался в лицо пришельца. Пытался уловить то скрытое выражение, что заметил в его глазах. Глаза смотрели в пустоту, как смотрят глаза слепого.

– Ты предсказатель? – спросил он.

– Всякий, кто кружил по Сахаре, меняя стоянки, есть предсказатель. Предсказатель – каждый, кто связал свое сердце с Сахарой.

– Я остановлюсь только тогда, когда нападу на наследство. Мой дед – человек серьезный. В жизни не шутил. Слава о нем не умолкает во всем Ахаггаре.

– Серьезный. Серьезный больше, чем следует.

– Он насмеялся надо мной?! Вместо сокровищ я наткнулся на колодец! Что это, как не насмешка?

– Так ты что же, не понял намека?

– Какого намека?!

Путник повис на луне. Во всем облике его сквозило смирение. А в стеклянных глазах – пустота и туман. Сказал:

– Он передал тебе в дар редчайший клад. Он подарил тебе жизнь, а ты ищешь зловредных сокровищ!

Сахару поглотила пропасть спокойствия. Оба верблюда пережевывали жвачку и вернулись из пропасти к жизни.

– Разве может быть такое, – спросил себя внук, – чтобы мой дед пожертвовал своей жизнью ради того, чтобы какой-то колодец на просторах Азгера оставался главной его тайной? Я не могу поверить.

– А разве твой дед – тот человек, что разработал весь этот план? Во всяком случае… – здесь пришелец помолчал немного, потом продолжил: – Если он был человек достойный, так осведомлен был о тайне. А если был человек алчный, то и помер в неведении. Однако, все это ничего не меняет в деле. Он подарил тебе самое ценное сокровище в Сахаре. Возблагодари же твоего Господа!

Уголек заворочался в груди внука. Поднялся и перекрыл ему горло. Гость извинился. Перенес свои нехитрые пожитки на верблюда. Два меха с водой – весь его достаток в долгих собеседованиях. Он проводил гостя до вершины холма. Попрощался, постоял и посмотрел ему вслед, пока тот не скрылся за холмистой грядой по дороге, ведущей к одержимому джиннами Идинану. Призрак, явившийся неизвестно откуда, и вновь канувший по дороге в Неведомое. Внук вернулся к своему кладу и прилег рядом с махрийцем. Он следил глазами за прекрасной полной луной в небесах, и она напомнила ему о его встрече с возлюбленной красавицей и постигшем его разочаровании.

Он бродил по северной пустыне в поисках травы и пастбищ, когда она прислала ему весточку с одним пастухом, вассалом. Он спустился в вади, расположенное вблизи стоянки ее племени, и пробрался ночью к ней в дом. Она приняла его за палаткой, они сидели на песчаном просторе при скупом и бледном свете луны, она рассказала ему о трагической гибели деда, однако, ничего не упомянула о завещании. Ограничилась указанием вскользь: «Было бы ладно, если б ты пошел к вашей старухе-долгожительнице, он оставил тебе через нее свое последнее слово».

Он отправился к себе в племя, и там нашел утешение. А когда он достиг возраста зрелости, мудрая старуха сообщила ему все детали завещания, напомнившие ему о ее тонких намеках, и он пришел в восхищение от своей знакомой. Хорошо, когда у тебя есть красивая женщина. Но много лучше, если твоя красавица еще и умна. Ибо красота и ум – это два чуда, которые просто не могут сойтись в одной женщине. Он не верил, что эти два чудесных качества могут попасть в руки одного охотника-мужчины, вплоть до последнего дня – когда в своем долгом странствии он завладел водой, а не мешком с золотой пылью. Красота женщины – вот средство заполучить и золото, и серебро. А ум ее – ловушка, чтобы завладеть мужчиной. Он сейчас не мог понять, приходилось ли ему раньше слышать в легендах, передаваемых старухами, или это сегодняшнее жестокое разочарование в поисках клада навеяло ему ее.

Впервые он увидел красавицу на пастбище. Она спустилась на равнину, заросшую густой травой после щедрой дождливой зимы. Ее сопровождала группа девушек. Они погоняли овечье стадо. Ее стройную талию подчеркивало плотно прилегавшая к телу розовая ткань. Несмотря на складки широкого покрывала девичья грудь выглядела рельефно и привлекательно. Пышные волосы заплетены во множество тонких косичек, сходившихся вместе внизу, там, где они падали на плечи. Росту она была высокого, под стать молоденькой верблюдице, хотя ей самой не исполнилось еще и тринадцати лет. Вся фигура ее была подтянутой и стройной, как у пустынных газелей. Большие черные глаза источали радость и ликование. Он поклялся в душе: она будет принадлежать ему! Отправился после этого к матери и открылся ей. Та улыбнулась и ответила, никого не спросив: «Она будет твоей». А потом отправилась к ее родне и предъявила спрос на нее, и ей сказали: «Она будет его. Какой счастливой должна быть девушка, вызывающая восхищение парней в пору, когда ей еще не исполнилось и тринадцати лет. Она будет отдана ему». Он был обескуражен на пастбище, когда она бесстрашно нарушила его уединение и отважно заявила ему: «Я – твоя». Он глупо рассмеялся, а она продолжала: «Готовь снаряжение. Ты что думаешь, делать запрос на девиц у всех на виду дело легкое? Давай, надо, чтобы ты начал готовить выкуп с сегодняшнего дня!» Он с удивлением следил за ней, как она перечисляет все необходимое для молодой красавицы из числа знатных девиц. Сорок породистых верблюдиц. Десять верблюдов. Женский паланкин, изготовленный в Кано. Три десятка шелковых платьев, пятнадцать цветных покрывал из горной шерсти. Три кожаные палатки и еще три – из верблюжьего пуха или из козьей шерсти. А также… драгоценности из золота и серебра: браслеты, серьги, перстни, ожерелья…

Она закончила, и он рассмеялся так же глупо еще раз. Сказал: «Я никаких кладов золотых еще не находил и в походы в страну джунглей пока не отправлялся». Однако она оставила его и спокойно вернулась к своим подружкам, никак не отреагировав на его жалобы. Он осознал, что совершил свою первую ошибку в отношениях с будущей супругой. Его взрослый рассудок не говорил ему до того дня, что женский пол не терпит в мужчине слабости. Старухи утверждают, что мужчина перед лицом женщины всегда должен оставаться на высоте. И даже если он чего не способен сделать, так должен делать вид, что способен, и даже соврать. Женщина прощает ложь, но не простит немощи!

Теперь ему надо было добиваться ее расположения, умилостивить ее и посылать к ней посланца, чтобы она еще раз пошла на уступки и встретилась с ним на пастбище после того жестокого унижения в памятный день. А еще ему предстояло научиться врать и говорить льстивые слова и шептать на ухо разные обещания. Он сказал, что явится к ней со всей мыслимой и немыслимой Сахарой за плечами, со всеми ее кладами и сокровищами, верблюдами, знатью и вассалами, неграми и караванами. Теми самыми караванами, что приходят из Томбукту, Кано и Агадеса с золотом, шелком и украшениями для невест…

И он не переставая, годами, продолжал повторять ей эту легенду. А когда отвернулся ото всяких воров ради старухи, и эта древняя старуха спустя два года вдолбила ему в голову завещание, изумление поразило его. Он выскочил из палатки старухи, побежал на простор, далеко, валялся в пыли во мраке ночи и хохотал как безумный джинн. Этот хохот был единственным способом выразить свое изумление. Он наконец-то поверил, что правду говорят люди его племени, будто легенда, повторяемая долго и упорно, однажды становится правдой. Но теперь… Теперь он не в силах потушить этот горящий в душе уголек, когда правда открылась ему полностью. Он ведь полагал, что Аллах наградил его достойной наградой в ответ на его долготерпение, а правда-то оказалась фальшивой… Захороненный в недрах земли клад обернулся не золотом, а простой водой! Что же, что же он скажет теперь своей возлюбленной невестке, которая терпела вместе с ним, ожидая этого дня долгие годы?

Он не спал до утра.

Девственный уголек зари вспыхну и очертил линию горизонта Он поднялся и сложил все пожитки на спину верблюда. Долго стоял в тишине над каменным зевом. И чем больше вглядывался он это мраморное полированное горло, которое он собственными ногтями выкопал и очистил от слоя песка, щебня и пепла, тем больше разгорался в его груди пожар. И неожиданно – в порыве чудовищного внушения или легкомысленного безрассудства – он не знал, почему он приблизился к этому израненному канатами и тысячелетней эксплуатацией горлу, схватился за гладкую поверхность каменного кольца, забрался на него и сел сверху. Полы его широкой одежды свисали вниз, покрывая мраморное горло, сотворенное дланью небес. В дикой греховной попытке унять свою ярость, потушить жгучий уголек в сердце, он извивался и кряхтел, слушая тишину и всплески воды глубоко внизу на дне… На самом дне! Заря вздрогнула и ушла на дно, горизонт почернел. Раздался протяжный вой джиннов на бесовском Идинане, солнце дрогнуло: совершать ли ему дневной бег? Вся равнина оделась в траур, и из глаз терпеливого, видавшего виды верблюда покатились крупные слезы.

Презренный отрок не заметил слов, высеченных знаками тифинаг внизу, на нижней части божественной мраморной шеи, потому что женщина из ахаггарского именитого рода посеяла в его сознании мысль, что золото, а никакая не вода, является истинным сокровищем в мире, и он поверил женщине!

Он вернулся в Ахаггар.

В селение он прибыл после заката. Направился прямо к ее палатке и нашел ее сидящей на корточках у входа. Махрийца он оставил далеко в стороне, подошел к ней. Она не встала его приветствовать. Словно зная все о его неудаче. Словно вести о ней опередили его появление. Правда, люди Сахары утверждают, что именно ветер разносит все новости по пустыне. Он почувствовал удушье в горле. Это тот уголек в душе разгорелся вновь, обжигая все тело, подступив к самому горлу. Он бросил свое копье с ней рядом, у нее вырвался всхлип, но он не придал этому значения. Уселся на землю в темноте рядом с ней. Она ничем не приветила его, ничего не спросила. Конечно, она все уже знала. Молчание длилось довольно долго. Наконец он произнес:

– Я вернулся.

Откуда-то неподалеку с открытого пространства раздалось блеяние коз.

– Я знаю, – сказала она.

Ему показалось, он уловил тень насмешки в этих словах. В сердце вонзился ножик. Он явственно ощущал, как лезвие пролезает ему в грудь, касаясь острием измученного сердца. Сказал:

– Лучше бы я не возвращался!

Она не ответила. Подавила болезненный вздох. Чувствовала, как липкая жидкость стекает с бедер и облепляет кожу.

– Я не верю, чтобы дед мог насмеяться надо мной, – сказал он.

Ее бросило в жар. Она пощупала подол, он был влажным. Вся одежда внизу была мокрой.

– Или это судьба? – сказал он. – Что я сделал, чтобы судьба так надо мной насмеялась?!

Воцарилось молчание. Кровь продолжала струиться по телу – по ее ногам, по ступням… Жидкость капала на землю, изжаждавшийся песок впитывал все. Она попыталась было вытащить копье, однако, боль пронзила ее всю, ударила в голову. Она вновь подавила вскрик и высокомерно откашлялась.

– Я вижу, ты молчишь, – сказал он. – Когда же заговоришь?

Она увидела в полутьме, как струйка крови течет по направлению к нему по песчаным прожилкам. Быстро махнула рукой по песку, набрасывая пыли поверх ее.

– Я знаю, что потерпел поражение, – сказал он, – но все же не будь так скупа – обратись ко мне!

…Она почувствовала головокружение. Ее качнуло два раза, однако она выпрямилась, вернула равновесие. Гордо подняла голову…

Внук чувствовал, как погружается вглубь лезвие ножа. О лезвии копья он так и не вспомнил. Все лицо его было покрыто потом. Вся спина была мокрой. В отчаянии он воскликнул:

– Я надеялся, что это мое поражение будет нашим общим поражением, однако, кажется мне, я ошибся…

Она преодолела головокружение, а внук поднялся и сказал на прощание;

– Если ты изменишь мнение, найдешь меня в соседнем вади.

Эту ночь он провел в вади в одиночестве.

Утром его навестил ее отец и сообщил ему, что девушка истекла кровью и умерла.

Умерла?

Несколько месяцев прошло, прежде чем глупец поверил, что все случившееся могло случиться. Он убил ее собственной рукой! Своим копьем. Она истекала кровью рядом с ним, а он бормотал ей что-то о своем разочаровании и пытался выжать из ее уст последнюю надежду, которую убил в нем самом потерянный клад. Но гордость забрала ее у него. Гордыня – самая близкая могила для жителя Сахары…

Он пропал вновь, углубился в пустыню. Пастухи кочевали вокруг, и он удалился еще дальше, в восточную Сахару. Пропадал несколько месяцев, его все искали. Нашли его полуистлевший скелет, уткнувшийся в яму, выкопанную в безжизненном вади. Черви выели ему глаза, сожрали кожу и плоть на лице – оно выглядело скверно и устрашающе.

Он умер от жажды, безуспешно пытаясь выкопать голыми руками колодец взамен того, старого, который завещал ему его дед и который он осквернил своими экскрементами. Его ложное мнение о его возлюбленной не дало ему повода наклониться и прочесть слова предупреждения, высеченные знаками древнего письма туарегов на стенке узкого, отполированного канатами каменного горла колодца, чуть пониже верхнего его отверстия: «Кто осквернит воды сии, того постигнет возмездие Сахары», – гласила надпись на языке тамахак.

8

Хаджи аль-Беккай опрокинулся на спину и произнес с разочарованием в голосе:

– Расцвела торговля, и процветают воры!

Султан отогнал муху веером из пальмовых ветвей, перевитых разноцветными кожаными ремешками, и заговорил:

– Нам надо обойти эти законы природы. Законы Сахары. Что происходит? С неба – ни капли, пастбища выжжены, кругом засуха и голод год за годом… Мы спешим молиться о ниспослании дождя, уповаем на небеса. Закалываем животных в жертву, одариваем гадателей, чтобы сняли заклятие. А потом… А потом вдруг – разверзается чрево небес, и льют дожди! Льют ливни и бегут сели, снося на своем пути дома, стада, людей… Они всегда выбирают себе в жертвы адамово племя. Будто оно отказывается принимать древнюю веру, которую мы похоронили во мраке времен, с тех пор как Сахара приняла веру мусульман. Словно старается внушить нам также, что человек погибнет в обоих случаях: в пору засухи и голода он умрет от жажды и голода, а в сезоны дождей и возрождения погибнет от селей!

Хаджи аль-Беккай продолжал лежать на месте, опираясь на красную кожаную подушку, взгляд его был прикован к потолку, свитому из пальмовых ветвей и листьев. Рот был раскрыт, блестели зубы. Литам мутно-белой окраски спал с лица вниз, обнажая густую серебряную бороду. Щеки оголились, ясно выделялись на них глубоко ввалившиеся глаза, смотрящие в никуда из обширных орбит. Будто и вовсе не слышал речи султана Аная, он проговорил немощным тоном, словно обращался к самому себе:

– Если бы султан Ахаггара не поступил со мной так вероломно, случившегося просто не произошло бы. Он расторг договор и увел своих людей в последний день. И весь караван достался низкому сброду.

Однако султану в равной мере были далеки эти жалобы гостя, и он продолжал вести свои рассуждения о жизни и смерти:

– Я хотел сказать, что зло может исходить из добра, а добро – порождаться злом… Ты меня понимаешь?

Хаджи выпрямился и сел, поджав ноги под своим дородным телом, подправил руками колени и мучительно произнес:

– Позволь, позволь мне разъяснить случившееся, о господин наш султан. Полтора года назад расправились негодяи из шакальего племени с одним моим караваном, возвращавшимся из Мурзука. Я не говорил тебе об этом в то время, поскольку вложил все свое состояние в последнюю сделку. Отдал в залог даже дом моих детей в Гадамесе и вложил деньги в жизненноважную сделку. Я не знаю, что там натворили в Триполи купцы-евреи, но они подняли цены на золотой песок, привозившийся в тот год из Томбукту. Слухи передают, причиной был спрос на него среди купцов из стран христиан. Впервые в жизни пошел я наобум и нарушил завет Нахума о золоте, который ему очень нравилось повторять передо мной: «Не клади яйца в одну корзину, чтобы не потерять все, если она свалится». Он говорил мне, что это профессиональное заклинание, в нем – ключ к успеху евреев в торговле. Но я не воспользовался этим правилом, и меня опутали мои давние конкуренты и соперники из Гадамеса. Злоупотребил я доверием, не рассчитал верно, решил, что позабыли они давнюю вражду. Запамятовал, что причинение зла не забывается, а раненый зверь позор переживает, рану зализывает и только ждет момента, чтобы отомстить. О, как сильна память человеческая, когда мысль о мщении затаила!

Он хлопнул обеими ладонями по еврейскому коврику из Тавата и яростно заявил:

– Сам Аллах всемогущий забывает зло и прощает, один человек только не забывает и не прощает ничего!

– Аллах милосерден! – пробормотал султан.

Однако раздосадованный купец не обратил внимания и прощения у Аллаха не испросил. Он продолжал свой рассказ о подробностях злой махинации:

– Первое, что они сделали, – объединились. А затем послали гонца с дарами к вождю племени Итиси в Ахаггаре и попытались склонить его к тому, чтоб он отказался обеспечивать мне безопасность и поднял бы руку на мои караваны. Однако туарег оказался человеком благородным и вернул им все их дары с их посланцем и ответил им, что скорее можно смерть принять, чем на вероломство пойти, а уговор – дороже всяких денег, его не купишь. Но не успел великодушный вождь скончаться в прошлом году, как они вновь направили посланца с целым караваном даров, рассчитывая на молодой возраст племянника вождя Итиси, малоопытность его в жизни и в управлении племенем, незнание им уставов и законов Сахары, и он вступил с ними в договор и увел своих воинов с постов на торговом пути, предоставив караван в добычу для разбойников…

Купец поднял к султану бледное, изможденное лицо, все испещренное морщинами и глубокими складками – будто постарел в одночасье. Заговорил трагическим голосом:

– Нанесли они свой удар! Глубоко в сердце мое проникли острием своим вредным. Наложили ростовщики руку на имущество, прогнали детей из дома. Жена моя, дети мои – на улице! Дети хаджи аль-Беккая – самого богатого купца в Сахаре – ютятся на улице, попрошайничают на рынках Гадамеса! Разве ж это можно представить, господин мой султан, чтобы свершилось подобное дело – меньше чем в месячный срок?!

Анай покивал своей черной чалмой в знак соболезнования, и гость продолжал:

– Нынче я весь в долгах. Не смогу даже детей навестить, потому что османский вали хочет меня в тюрьму заточить во исполнение приговора тамошнего кади. Не видать мне больше Гадамеса, там придет мне конец. Если уж заточат меня, ни за что не выпустят потом. Объявит кади о моей несостоятельности, и будут злорадствовать враги мои подлые. Какая уж теперь гордость! Прочь ее! Одни купцы только знают, как отступиться от предрассудка этого, когда выбор лежит между жизнью и смертью. Когда детям нищенство грозит, какой уж там смысл в гордости будет?! А мне ведь теперь и поступить-то нечем – ничего у меня не осталось!.. Понимаешь ты меня, господин мой?

Пальцы его задрожали, он опять повалился назад, на спину, а колени так и остались поджатыми под его тучное тело. Взгляд был устремлен в пустоту, глаза в орбитах вращались, словно он был уже при смерти. Султан удивленно наблюдал за ним, позабыв отгонять от себя мух разукрашенным тонкими кожаными ремешками веером. В мгновенье ока он смежил веки и провалился, а когда открыл глаза вновь, Анай увидел в них удивительный блеск – словно жемчужины светились в нисходящих сверху, из расположенного высоко под крышей треугольного оконца лучах. Слезы полились двумя тоненькими ручейками из глубоко запавших глаз по морщинистым щекам и пропадали где-то внизу, за краем небрежно обматывавшего голову и лицо покрывала.

Впервые в жизни Анай видел плачущего мужчину.

9

Вечер.

Линия света угасла на горизонте, и небосвод взбодрился и избавился от стыда. Пополз на брюхе во тьме, сливаясь с Сахарой в жарком лихорадочном объятьи. Влюбленному небосводу не приходило в голову любезничать с Сахарой иначе, как после жестокого издевательства над ней в течение дня, исполосовав ее всю огненными плетьми. Словно мужчина и женщина, которым любовь не в радость, если наперед не помучают друг друга вдоволь. И чем безжалостнее было все их противоборство при свете дня, тем сладостнее будет объятие в чертогах ночи. Оба они обжигали друг друга своим горячим дыханием, и тела, свиваясь в клубке, источали жар и влагу. Пыль не шелохнется, ветер преклонил колени. Тишина воцарилась такая, словно конец света пришел. Звезды мучаются, страдают, склоняясь над грудью Земли. Приникают ко грудям Сахары и лобызают те давние источники-сосцы, что откопали когда-то, желая спасти заблудившихся странников, потерявших все, едва покинули они пределы утраченного Вау, превратившись в вечных изгнанников. На сложные обряды никто не обращает внимания, кроме прорицателей-колдунов: они спешат прочитать символы бесчисленных кладовых, подвешенных в небосводе, в его таинственной плоти, и узнают тайны джиннов прежде чем покинут свою обитель во чревах матерей.

Учащенное летнее дыхание не прервется, покуда не расколет заря горизонт, возвещая об очередном разделении плоти на два тела и объявляя о новом периоде в полосе извечных мучений. Сахара следит за рождением девственной полоски зари, и лишь полоска дождя остается единственной, скрытой и невидимой мечтой, затерявшейся во снах и чертогах влюбленных.

10

Он прошел по темному коридору, отделявшему флигель принцессы от дворца султана. Увидел ее свернувшейся в клубок в дальнем углу. Голова была повязана шарфом цвета индиго. Края шарфа спускались по обеим щекам, придавая им легкий оттенок синевы. Плечи ее были покрыты черным покрывалом, стянутым спереди, на груди, золотой брошкой в виде семиконечной звезды.

Она поднялась, чтобы приветствовать гостя. Он сел у стены среди кучи разноцветных кожаных подушек и тюфяков из шерсти, набитых соломой и тряпьем.

Опустил верхнюю часть своего литама пониже бровей и хранил молчание. Принцесса тоже молчала и ограничивалась лишь тем, что, склонив голову, разглядывала на одном из матрацев, изготовленных ткачами из Тавата, череду непонятных символов.

Осторожный и чистый луч света, проникший в помещение через проем высоко расположенного треугольного окна, возвестил о том, что взошло солнце. Вау начал пробуждаться, возвращаясь к практике очередного дня, который будет заполняться жизнью по мере продвижения к неминуемому закату. Раздался звук кузнечных наковален в золотых переулках, а плоские крыши жилищ приняли первую порцию женщин и слуг, закопошились рабы и вассалы в узких проходах, на улицах и рынках.

Появилась служанка с круглым медным подносом в руках, заставленном чайными стаканчиками. Она поставила его на деревянную полку, прикрепленную к стене, и наполнила жидкостью два стаканчика – в помещении запахло приятным ароматом пустынных трав. Она подала каждому из них травяной чай, однако, султан не пригубил ни капли из своего стаканчика. Он поставил его рядом на ложе, покрытое красноватым ковром с вытканными на нем яркими белыми и черными узорами, и сказал наконец:

– Это должно было случиться. Он сам ожидал всего этого. Поверь мне.

Принцесса также не прикоснулась к чаю. Прежде чем заговорить, отставила стаканчик в сторону.

– Не удивительно, что человек умирает, но больно сознавать, если он умирает мучительной смертью.

Она стянула шарф на голове и добавила:

– Яд!

– Я с тобой не согласен. Если ему было суждено умереть, так уж какая тут разница – от яда или от меча?

Он опустил взгляд на узоры и заговорил с печалью в голосе:

– Я тебе сказал: он знал, что все так случится. С тех пор как он пошел на первую уступку, чтобы спасти от краха великое сахарское царство, именно тогда и пошел счет всем уступкам султана. Он мне этого буквально не говорил, но намекнул однажды. Сказал также, что благородный муж всегда должен быть готов идти на уступки. Настоящий мужчина, если поступит так однажды, пойдет по этому пути до конца. Окажется даже так, что он ото всего может отказаться! А если отказаться буквально ото всего – это значит потерять, лишиться самого себя и лишиться, таким образом, мира.

Он помолчал немного, потом продолжал:

– Благородный муж не знает уловок. Это – мудрость, доведенная до нас Анги. Однако покойный в тот день подкреплял ее словами многих легенд, которые он слышал от шейхов, наставников и мудрецов-долгожителей. Они утешили нас тем, что он не заключал перемирия с вождями из джунглей ради обогащения и приобретения золота.

– Но ведь именно об этом и ходят людская молва!

– А ты не верь никаким слухам. Он пошел на уступку и принес в жертву благородство султанов и гордость носящей литам знати во имя единственного в своем роде сахарского царства. Во имя Томбукту. Во имя утраченного Вау, из которого мы однажды были изгнаны, о котором мы все мечтаем и который к нам вернется однажды.

– Мечта же не осуществилась… Томбукту не стал центром мира, не превратился в сказочный Вау, несмотря на все уступки. Вожди племен бамбара завладели им, купили за золото. За тот же самый колдовской металл, о котором покойный говорил, что он перекроет путь Томбукту к процветанию, чтобы город стал воистину обетованным Вау.

– Все на земле – от Аллаха! Долг же всякого правоверного – искренним в трудах своих быть. Не думаю я, что найдется смельчак поставить под сомнение его героический труд.

– Поставили уже и нападок не прекращают. Ты разве забыл про шейхов братства аль-Кадирийя в Томбукту, которые открыто заявили ему о своей вражде?

– Если б не был он снисходительным, кротким человеком, они бы не осмелились. Это обвинение ему зачтется в заслугу, а не против него. Мечтать – дар редкостный, не всякий из султанов Томбукту таким даром прославлен.

– Люди славят султана Хамму.

– Люди дервишей славят, а не султанов. Хамма – дервиш! Марабут, а султаном он никогда не был, ни одного дня.

Она подняла на него свое бледное лицо с исполненным печалью взглядом. Он без колебаний заявил ей:

– Говорят, твой спор с покойным возник из-за дяди Хаммы. Уж позволь мне сказать, но ведь утверждают, это ты обвинила его в похищении дяди, странствовавшего по пустыне.

– Не верь пустым слухам!

– Я знаю, ты терпеть не можешь копаться в интригах.

– Я терпеть не могу копаться в прошлом!

Он сделал глоток травяного настоя и поставил стаканчик на ковер.

– Я все время думаю об одном – кто бы мог способствовать в строительстве Вау? Мы построим новое царство, более великое и сильное, здесь, в Азгере. И маги узнают тогда, что им не видать победы, не завладеть Томбукту еще раз. Потому что Томбукту и есть тот самый Вау. Вау не умирает, им невозможно завладеть силой, потому что у него тысяча душ! И все они – вечные, а мы – народ смертный…

Голос его внезапно дрогнул и он спрятал взгляд за полосой литама, как это обычно бывает с очевидцами, когда им приходится в очередной раз упоминать в беседе заветный оазис. Этот священный трепет охватывает обычно мечтателей, надеющихся найти утраченный город.

Однако султан заметил в ее глазах блеск совсем иного рода. Это была печаль. Не та печаль, что возникает день ото дня. Печаль иная. Давняя, долгая, гордая. Время придает ей святость, обращает ее во страсть. Теми, кто по природе создан для печали, овладевает непорочная, чистая страсть… Как же он смог, этот хвастливый парень-горец, отбить ее у него?

Правда, султан прекрасно знал, что ему не удастся утешить эмиру, даже если бы и попросила. Человек, связавший свою судьбу с другим человеком, утешить его не в силах, как бы ни пытался.

Лучи солнца разделили внутренние покои на две половинки – гонец древнего света прибыл и расколол мрак. У подножия стены напротив возник треугольник света и тоже раскололся пополам: два его нижних горизонтальных угла ложились на пол, на расположенное там ложе, а верхний вертикальный угол треугольника гордо и своевольно взобрался на стену. Султан следил с любопытством, как вьется ниточка света и кружатся в ней пылинки, поблескивают игриво, роятся вокруг головы Тенери. Ему казалось, так кокетничать может только мельчайшая пыль от золотого песка, поднимающаяся в воздух и танцующая соблазнительно при неожиданном дуновении ветра. Золотая пыль!..

11

Воды в колодце не стало с той поры, как нагрянули переселенцы и принялись вычерпывать ее для нужд строительства своего города. И люди разумные, которых поддержали также мудрые пастыри, с самого начала сошлись на том, что отступление будет продолжаться, если колодец будет и дальше обслуживать купеческие караваны, верблюжьи стада, пастухов и не прекращающееся строительство Вау, удовлетворять все эти нужды в таком объеме, что грозит всей равнине безволием и жаждой. Когда вождь поделился своими опасениями с Анаем в первые же месяцы возведения стен города, султан пошел на уступку и отвел многие караваны к двум другим колодцам – «Сердалису»^{[146] и «Жаждущему», чтобы торговые потоки не прекращались, верблюды получали необходимый им водопой, а караваны делали свое дело. Он также отрядил большое число своих негров таскать воду из этих отдаленных колодцев, чтобы не исчерпывать вконец возможности данного колодца, поскольку угрозой ему было не только возведение стен, но и нескончаемая пыль, которую нес гиблый, вдвое увеличивая риск. Те укрепления, что возводил вокруг его жерла Уха, выглядели слабыми и недостаточными, возводились по старинке. Воду съедал образующийся ежедневно ил, смешивавшийся с мелким песком, щебнем и красной солью. Камешки игрались вокруг, словно в насмешку, а земляное кольцо покачивалось из стороны в сторону, словно отяжелевшая чалма на голове упрямца!}