Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Дело было около полудня. Палач забрался на свой небесный престол. Сахара сияла языками пламени, марево кружило головы, пропекая насквозь огнем геенны обмотанные чалмами головы. И в такой вот момент на него выскочил босоногий мальчишка, почти голый, с непокрытой головой, весь вымазанный грязью, в синяках и в ранах – весь он был в поту, в крови, обхватил руками его колени, прося защиты. Своими ладошками, черными от грязи, всем своим голым, покрытым слоем пыли тельцем он испачкал голубое одеяние Ухи. Весь торжественный вид красавца пошел насмарку, был нещадно испоганен, но это не было единственной причиной, по которой взорвался Уха в тот день – несносный жар, разливавшийся с неба, сыграл свою гадкую роль. Он и сам не знал, как влепил мальчишке пощечину и швырнул его другой рукой назад, к преследовавшим его злодеям. Противники облепили того со всех сторон, связали его жесткой пальмовой веревкой и выволокли на пекло, по острому щебню, с намерением потаскать и бросить в колодец. Эта расправа вполне могла произойти, если бы гадалка вдруг не опомнилась и не остановила травлю – ее как раз ужалил скорпион, и она узрела в этом знак небес.

Юный марабут простил все издевательства своим малым сверстникам, но – какая это разница! – простить взрослому человеку его несправедливость он не мог…

3

Только дервиш отказывался принимать мусульманскую милостыню – садаку.

В пору детства он гонялся за своевольными козами по окрестным пастбищам, а когда стан его выпрямился и окреп и районы Массак-Меллет и Массак-Сатафат снискали благословение небес, он отправился с крутыми парнями насладиться цветением весны в пустыне, которая стала хозяйкой игривых ручьев и потоков, а может и для того, чтобы самому научиться объезжать верблюдов и попытать счастья в состязаниях с мечом.

Он не только был единственным дервишем в округе, который не принимал садаку, но единственным дервишем во всей Сахаре, которому Аллах дал силы жить на труды свои и давать подаяние тем на равнине, кто сам был неспособен прокормиться на стоянках. После появления шейха братства аль-Кадирийя и изгнания вождя в пустыню аль-Хамада, торговый поток расстроился, небеса оскудели на дождь, и в Азгере начался голод. Сподвижники шейха пошли нападать на народ в оазисах, а стоявшие там племена были вынуждены грабить земледельцев-крестьян, чтобы накормить кочевников. Тем не менее, дервиш решил сам себе искать пропитание и принялся охотиться на зайцев в долинах, прятался в расщелины на склонах и возвращался с ящерицами. Затем отправился за кустарником в восточную степь и принес на стоянку дров. В это время молодые парни увлеклись состязанием – все вдруг возжелали стать всадниками, благородной знатью, важными людьми. И нужда шейха в войске и сподвижниках стала той причиной, в результате чего были удовлетворены амбиции подрастающих упрямцев. Даже мирные вассалы и черные негры подались в рыцари. Бросили торговлю дровами, изготовление древесного угля и устремили все свои помыслы к джунглям, горя нестерпимым желанием нахватать рабов да девок, мулаток из Нубии. Палаточный лагерь страдал от студеного ветра, дувшего с морской стороны, с севера, всякий, как в аль-Хамаде наступал сезон дождей. Дервиш вызвался везти в лагерь дрова. Он обменивал их на несколько горстей фиников, зерна, кусок сыру, сушеное ломтиками мяса и раздавал все это в милостыню нуждающимся, голодающим и просто горделивым лентяям. Народ здравый до сих пор помнит все его страдания и тяготы, когда он возвращался из вади, таща собранные по местам бывших селей^{[135] ворохи колючего хвороста и стволы акаций. Пот выступал с обоих его висков струями, словно это были открытые раны, а кровь струилась ниточками по исцарапанным рукам, безжалостно спаленным ударами плетей извечного палача Сахары… А глаза – из глаз его сочились еще более жестокие струи, они жгли хуже пота – эти слезы. Слезы дервиша.}

Слезы дервиша в бытовом словаре жителей Сахары похуже вероломного нападения чужих племен. Слезы дервиша жгут сердце и тело, и влекут за собой несчастья и страдания. И доброе предзнаменование оборачивается бедой, когда дервиш оказывается сиротой. Чернокожая кормилица бросится ему под ноги, пока он еще не скрылся в палатке. Встанет перед ними на колени, обовьет руками его босые, грязные, израненные щебенкой ноги, обернет их влажными тряпками, чтобы попытаться хоть что-то на них сберечь от жала палящего солнца и зноя. Слезы капнут на щеки, и вот – она уже тоже плачет.

Она бьет себя в грудь и корчится в мучениях:

– Не ходи! Не ходи за дровами, если все дело слезами кончается. Что тебе толку в дровах этих, если ты все равно не расколешь ствол этой акации?..

На это он, как правило, отвечал ей:

– Я этим деревьям ребра считаю, чтобы твой очаг накормить. Чтобы ваши детки обогрелись у костей мертвых. Я сегодня три акации убил.

Сбросит всю связку на землю и полезет в палатку. Соберутся женщины дрова делить, и старуха, его кормилица, жалуется:

– Плачет. Он плачет. Не может, не в силах он стволы акации колоть, даже если старые, плохонькие. Он думает, она и так помрет, потому что ободрал ее со всех сторон. Дервиш!.. Не знает будто, что акация эта цепкая в долинах растет и стоит с тех пор, как Сахара сама на свет появилась. И не исчезнет никуда, пока Сахара будет. Бедный мой дервиш!

Женщины кругом тоже заплачут – капли холодной воды роняют на израненные души, чтобы маленько облегчить тяжесть невзгоды. Повторяют себе при этом одно и то же заклинание:

– Избавь, господь, избавь нас от конечных слез дервиша!

Оторвут все руки свои от груди и в землю их погружают, прячут – зло захоронить пытаются, прежде чем встать и хвататься за бревнышки добычи.

Однако никакие жертвы не могут предотвратить предначертанного, того, что судьбою написано на неведомых скрижалях: шейху удалось овладеть пустыней, подчинить своей воле окрестные племена, завоевать джунгли, но пришлось отвратить ему свой взор от цели, ради которой он явился, чтобы заставить равнину, да и всю Сахару, заплатить жестокую цену за слезы дервиша.

4

Воины Неведомого мира покончили с шейхом религиозного братства, и вождь вернулся из изгнания. Дервиш подрос, но его отношение к деревьям пустыни стало еще более странным. Его сострадание выросло за пределы детских представлений и обратилось к акации и тамариску^{[136], как к новым друзьям. Он прекратил охотиться на зайцев и ящериц и отказался от приема мясной пищи. Он любил простор, горные вершины, птиц и животных, преследовал прилежных охотников-вассалов и дружелюбно относится к горному скакуну Удаду.}

Пришла радость, а вместе с нею – раскаяние.

Он подумал, что вся его борьба ради того, чтобы избавить равнину от северного морского ветра, есть милостыня, поданная в качестве искупления за прегрешения, а рубка на части стволов акаций и тамарисков, в пору голода и мучений, есть не что иное, как грех, которого не смоют все слезы кающихся. Спустя несколько дней после возвращения вождя он вышел ему навстречу, таща в руке толстую ветвь зеленой акации. Вождь попытался усадить его рядом с собой – время было к вечеру, однако тот отказался и заявил:

– Смотри, что твои верблюды с моими детьми наделали. Все акации в вади помяли.

Вождь рассмеялся, ему принялись вторить сидевшие рядом старейшины. Зажали глотки свои масками и откинулись на спину от смеха. Имам тоже натянул ослепительно белый литам на свой кривой нос и насмешливо заметил:

– Когда же это ты от акации детей успел нарожать, а, Муса^[137]?

Муса вытер пот, проложивший себе тонкие русла на покрытых пылью висках, и после этого ответил:

– Акации весь век свой – мои дети!

Вождь улыбнулся и заговорил шутливо:

– Постой-ка, ты разве не убивал своих детушек в мое отсутствие? Старейшины рассказывали мне тут, как ты акации рубил и таскал дрова.

– Я делал это в твою честь. Пока ты отсутствовал, носящие чалму гордецы к войску шейха примкнули и пошли с ним в походы на джунгли. А детей малых на пустыре в холоде бросили, от женщин избавились в пору голода и невзгод, так что я своими детьми решил пожертвовать, чтобы их спасти. Я акацию рубил, чтобы людей защитить от морского ветра. Я так делал тебе во славу, чтобы люди о тебе вспомнили.

– Молодец! – воскликнул вождь. Слезы проступили у него на глазах, и он сказал вполне серьезно: – Не подумай, что я добра не помню. Негоже пастырю не ведать, кто вокруг лучше всех старается.

Он приспустил край литама себе на глаза, но тут вмешался имам:

– Мы не можем запретить верблюдам выгуливаться в долинах. Аллах великий всякую скотину сотворил, чтобы питалась травой да зеленью на ветках.

Дервиш воспротивился, все так же не соглашаясь присесть к высокому собранию:

– Что, помрут они что ли, если мы им ветви акаций есть не дадим?

Шейхи вновь расхохотались, однако вождь к ним не присоединился, и они прервали смех.

– Аллах скотину сотворил, – заговорил дервиш, – чтобы род адамов едой снабдить? Однако человек не помрет, если мясо есть воздержится. С какой еще поры я сам вкуса мяса не пробовал! Что ж, меня порча какая поразила, если я мясо есть перестал? Вот такие дела тут, с акациями и скотиной…

Все рассмеялись, а вождь вмешался, чтобы прекратить спор:

– Я тебе обещаю, что выведу верблюдов из вади. Пастухи займутся всерьез, очистят долину, чтобы сберечь твоих детушек.

Впервые дервиш улыбнулся. Обнажил свои белые зубы с каплями слюны на губах.

5

Вся равнина обрела новую тему для пересудов: дервишу пристроили родословную – будто он по родству своему от растений происходит, и сам объявил на музыкальном празднике: «Помню, я был акацией в брошенном вади. Почему это вас удивляет мое чувство отцовства к акациям?» Все вокруг издевались над данным утверждением, однако, когда слухи дошли до вождя, он заявил: «Если дервиш заговорил, взрослым невеждам стоит прислушаться и учиться мудрости, а не болтать попусту».

Однако поддержка, которую обрел дервиш, выглядела тем не менее странной, потому что он вновь удивил всех очередным изобретением: он обошел все дома на становище и собрал все, что мог выпросить из кусков полотна, лоскутов, обрезков материи и лохмотьев. И отравился в свои высохшие вади, откуда пастухи затем принесли новую легенду. Говорили, будто он одел там все деревья, что были, каждому соорудил одеяние, чтобы защитить растения от палящего солнца и иссушающего дуновения гиблого ветра летом и предохранить их от невзгод студеного морского ветра зимой. Люди насмешливые посмеялись, но поверили, а благоразумные засомневались и направили гонцов в долины, чтобы все проверить и убедиться наверняка. Гонцы легенду подтвердили, и вождь вынужден был перейти к обороне. Передавали, будто он сказал так: «Дервиш бы дервишем не был, если бы так не сделал».

Муса заявился к нему поутру, и он принял его, угостил горстью фиников и последней переменой утреннего чая. Он решил побеседовать с ним, сказал:

– Поговаривают, ты на голову акации одеяние пристроил…

– Ха-ха-ха… Все тебе говорят, чего и говорить не стоило. Кхе-кхе… Да. Наделал я рубах бедным акациям. Что, не достаточно им разве того зла, что испытывают от засухи десятки лет?

– Твоя правда. У меня сердце в груди переворачивается, когда я вижу их в таком состоянии. Как они все терпеливы!

– Ха! Я, конечно, не могу им с небес воды налить, но вполне в состоянии уберечь от холода, жары или шквального ветра.

– Аллах тебя благословит!

– Ты и представить себе не можешь, господин наш шейх, сколько мне претерпеть пришлось от этих злостных врагов, когда я сам был одинокой акацией в безлюдной пустыне!

– Вправду ли?

– Аллах меня терпением к вечной жажде наделил, однако он оставим меня наедине с судьбой бороться со злом во всех проявлениях.

– О Милосердный!

– Поверь мне, именно гиблый ответственен за то, чтобы кровь мою из жил высасывать.

– Избави нас, господи, ото всякого зла!

– А морской еще… Я тебе скажу, чтоб не думал ты, как народ на равнине, что морской ветер одно добро с собой несет.

– Я ничего такого не думаю. Я вообще уже с давних времен заставил себя ничего об этом не думать.

– Дело мое было вроде того, как у жителей аль-Хамады получается они от засухи страдают, у них вся скотина помирает, и они – вслед за ней. И тут, неожиданно, на них дожди грянут такие, что их всех сель смывает и скотину, опять же, убивает. Вот так, в разные поры и погибают. Ха-ха-ха!

– Правду говоришь. Именно так живет народ каменистой Хамады!

– Зимою меня морской убивает, кровь в жилах от него стынет, а летом – гиблый дует, и из этих самых жил кровь высасывает!

– Верно, верно. Аллах начертал человеку страдать после совершенного им греха в пору умеренной и счастливой жизни. Крайности времен года – проклятье для Сахары.

– Люди меня не щадили, потому что не почувствовали на себе все, что я испытал. Как же мне тело древесное не пощадить, если в нем, в недрах его, душа моя целую жизнь обреталась?!

Вождь долго глядел на него – взгляд был грустным, сочувствующим.

– Знаю, – сказал он, – сколько тебе мучений пришлось испытать, пока ты дров да стволов акаций не натаскал в годы испытаний.

– Я отмершие части деревьев тогда подбирал. Во славу тебе всем этим занимался.

Вождь спохватился, произнес горячо:

– Прости меня. Я запамятовал.

Дервиш рассмеялся. Он был счастлив.

6

В знак дружбы вождь подарил ему двухлетнего верблюжонка. Завистники издевались над ним, наблюдая, с какой нежностью он относится к животному. Вытаскивает у него из тела колючки, гладит ладонями нежный подшерсток и разговаривает с ним, кочует, перебирается из одного вади в другое. Однако Уха вздумал надсмеяться над ним больше прежнего, он подарил ему другое животное. Вернулся с охоты и преподнес ему очаровательную газель с двумя огромными глазами, прекраснее которых тот в жизни не видел. Он взял ее на руки, обнял, поцеловал, прижался щекой к шее, думая, что она живая. Затем увидел на шее полоску золотистого пуха, а на ней крупицы песка, прилипшие к месту, где высохла кровь. Он присмотрелся к этой полоске, и голова газели безвольно откинулась назад.

Он обнаружил ранку надреза, оставленную ножом, вздрогнул в ужасе и уронил жертву охоты на землю. Бросился прочь, подальше от людей, на простор, его стошнило… А Уха тем временем хохотал, получая поздравления от своих развеселившихся приятелей.

Муса пошел в акациевую долину и провел трое суток среди своих деревьев. Затем вернулся на равнину, неся в подоле рубахи кучу мелких камней.

Уха был вторым существом на земле, которого дервиш побил камнями – после гадалки.

7

Равнина затрепетала и – вздрогнула.

Гиблый вернулся на круги своя, накопив сил и дав становищу сколько дней отсрочки. В замешательство пришли все, кто не догадался воспользоваться перемирием и не пополнил свои запасы дров, питьевой воды и брошенных фиников, валявшихся на соседних холмах в зоне вокруг колодца с южной стороны, что отделяла его от поселения чужеземцев.

Ветер напряг все силы, и по всей великой равнине пошли перемены. Протянулись новые дюны и барханы и исчезли старые. Целые холмы переместились со спины Акакуса и из-за населенного бесами Идинана и опустились на просторы равнины. Дома в поселке Вау попали почти в круговую осаду, а между двумя лагерями возникла целая череда холмов и бугров из песка и грязи. Ранее покрытые свежим песком курганы оголились, спустив его весь набегающим гребнем, неумолимо приближающимся к колодцу с завидным упорством подавить и сломить сопротивление Ухи и его людей.

Перед палаткой вождя ветер разостлал нежный коврик из легчайшего песчаного золота, словно вытканного волнами расшитого руками непорочных дев, и всякий раз, как его попирали ногами посетители и гости, упрямец дул и принимался рассчитывать заново линии и завитки, импровизируя на ходу.

Муса явился, чтобы увидеть вождя.

Остановился у кольев и прислушался. Ветер стих, и он спрятал голову в палатку. Заполз в угол змеей по песку, притаился молча. Шли долгие разговоры со знатью о караванах, о городе Вау, превратностях судьбы и свадьбе Ухи. Ближе к полуночи помянули, как водится, и гиблый. Посиделки закончили разговором о конце света и приготовились расходиться. Вождь вышел, проводил всех на несколько шагов от палатки, потом вернулся, присел на корточки у погасшего тайного очага, бормоча ночные краткие молитвы из Корана. Тут дервиш вылез из угла и поприветствовал шейха племени сдавленным смешком. Вождь также ответил ему шуткой:

– Ты что же, на гордецов походить хочешь, напяливаешь на голову бог весть какую важную чалму?

– Ха-ха. И этот лоскут ты важной чалмой величаешь?

– Я еще не видал, чтоб ты в компаниях сиживал.

– Ха! Терпел я гиблый, терпел, но отчаялся. Посчитал лучше надеть маску, защититься от пыли. Ветер мне каждые сутки три порции песка наваливает. Хе-хе-хе!

– Хе-хе-хе! Это возмездие, брат, чтоб понял ты все-таки мудрость повязки на лице кочевника.

– Я никогда этой мудростью в своей жизни не пренебрегал, господин наш шейх, однако, признать должен, они перебарщивают. А ты ведь учил нас, учил, что умеренность – бог радости.

– Ишь ты, заговорил как мудрец. Ты – мудрец, Муса?

– Я – дервиш!

– Ну и что же? Разве есть в Сахаре тварь какая, чтобы с дервишем в мудрости соперничать?

Вождь взял в руки чайник с подноса на скрытом очаге. Нацедил стаканчик, преподнес его гостю.

– Слышал я, ты в отъезд собираешься? – сказал дервиш.

– Куда ж это?

– Назад. К юго-западу от населенного духами.

– И ты это называешь отъездом?

– Всякое отступление в Сахаре – отъезд. Кто на пядь отступит, покорится, почитай, всю землю отдал.

Муса хлебнул чаю, вождь улыбнулся, заметил:

– Не вижу повода для беспокойства. Сахара, слава Аллаху, широка.

– Широка-то широка, однако перед народом Вау – узкая, брат.

Шейх бросил на него любопытный взгляд. Муса повернул в другую сторону:

– Однако я к тебе, вправду, посоветоваться пришел по другому поводу.

– По доброму, даст бог?

Гость стащил с головы свою худую маску, обмотал вокруг шеи. Устремил взгляд наружу, во тьму, чтобы вперить свой косой глаз в лицо вождю.

– Я хотел бы потолковать о принцессе, – сказал он. Шейх понимающе кивнул, и дервиш продолжал:

– Поговаривают, она в заложниках за Ухой теперь числится. Вождь рассмеялся. Приподнял для приличия нижнюю полоску своего литама, прикрыв рот, окаймленный линией серебристых усов, сказал:

– Такой язык для этого дела не годится.

– Не понимаю.

– Это я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «заложник». Когда люди об основах религии ведут разговор, они другим языком разговаривают.

– При чем тут религия, когда речь идет о вступлении мужчины с женщиной в супружеские права?

Вождь снова рассмеялся.

– Как же? Разве не религия была той силой, что первой сына Адама на союз с женщиной сподвигла?

Муса молчал. Ветер неожиданно задул с новой силой. Муса решил обрядиться в одежды факиха:

– Я полагал, что Аллах сотворил это, а не религия.

– Верно. А какая тут разница?

– Имам разницу видит. Все факихи-богословы видят разницу.

Здесь промолчал вождь, а дервиш пошел с другого края:

– Я не за тем к тебе пришел, чтобы спор о религии устраивать. Просто меня удивило, что я последний, кто об этом узнает.

– Господи, да мы до сих пор едва лишь фатиху прочитали – не больше!

– А что, религия другие обряды знает? – въедливо продолжал дервиш, – чтобы что-то, кроме фатихи, читать для освящения такой связи?

Вождь смутился, потянулся к охапке дров, подтащил к очагу.

– Истинно так, – сказал он, – такая связь нуждается в особых обрядах.

Он помолчал, затем поправил себя:

– Тут люди дело решают, а не религия.

Ветер дунул с новой силой. Край палатки затрепетал. Муса следил за пылинками, поднявшимися в воздух в свете пламени, вспыхнувшем и охватившем новую порцию дров.

Муса отпил глоток чая из стаканчика, а вождь спросил со злорадством в голосе:

– Что же это, однако, получается? Не знал я, что ты такой любопытный!

Муса вперился косым глазом во тьму, и одновременно, другим глазом, следил за язычком пламени, танцевавшим вверх и стелившимся по земле в порывах сквозняка, проникавшего из-под углов палатки вовнутрь.

Шейх употребил все свое хладнокровие в голосе, то хладнокровие, с которым разумные люди Сахары говоря, пытаясь скрыть глубочайшее напряжение:

– Ты мне не нравишься! Что вообще случилось?

Муса не ответил. Молчал, пока не погаснет огненный язычок. Вождь заметил в его глазах блеск, перед тем как огонь потух.

– Ты не слышал ее, – сказал дервиш. – Как она на амзаде играет. Ты не в состоянии представить, что этот амзад с головами мужчин творит. Ты когда-нибудь в жизни этот язык слышал? Ответь, ради бога…

Шейх улыбнулся. Однако дервиш не заметил улыбки – огонь в земляной печке погас. Только ветер все ревел в пустоте.

– А что же, – заговорил вождь, – водится в Сахаре мужик, что этого языка не слышал? Все мы когда-то этим пламенем пылали.

– Но ведь она – фея! Чистая фея, бесподобная по мастерству. Вся равнина на этом сходится. Я забыть не могу, не в состоянии… Может, потому, что тогда с ней вместе этот бес, Удад, песню пел, голосом у джиннов напрокат взятым… Ты слыхал, как поет Удад?

– Я слышал слухи о том, что он в горах у вышних птиц этому пению обучился…

– Что же, – продолжал дервиш свои мысли вслух, – все девушки Аира таким даром наделены?

– Однако я вижу, ты праздником молодых насладился в полной мере! Не видал я, чтобы ты до сего дня восхищение такими делами выказывал.

Он бросил лукавый взгляд и продолжал не без злорадства:

– Или ты о женщинах подумывать начал?

Дервиш поднял на него взгляд с грустью. В глазу его шейх увидел опять тот таинственный блеск.

– Я тебе разве что-нибудь о женщинах говорил? – произнес дервиш неуверенно. – Я не о женщинах с тобой беседую. Я сказал, что голос принцессы…

Он замолк.

Шейх подождал, что он закончит мысль, однако дервиш на четвереньках пополз к выходу. Шейх следил взглядом, пока тот не покинул пределы палатки и не растворился в пыли и во мраке.

8

На следующий день ветер продолжал выписывать на просторе свои узоры и символы. Вдоль и поперек по равнине он сеял мелкую крупу, а в воздух подымался песок и крупица за крупицей летели по бескрайнему серому небу.

Муса замотал себе лицо так, что уже не мог ничего видеть, и люди подумали, вроде это и не он, не дервиш. В заблуждение ввел даже свою старую кормилицу, когда вернулся под утро домой спать, после всех блужданий. Она проснулась, всмотрелась в него пристально при тусклом свете очага. Прочитала заклинание на языке хауса, а следом за ним – аят из суры «Аль-Курсий». Он рассмеялся и объявил: «Это же я!» Полусонная, она натянула покрывало на глаза и отложила всякие разговоры с ним до утра. Ему такая ситуация пришлась по нраву, он решил окончательно прибегнуть к литаму, как неприступной крепости. Утром он потребовал от старухи, чтоб она обучила его заворачивать туарегскую маску на голове на манер, как это делают представители племенной знати. Поначалу она было отказалась, стала над ним смеяться. Но не успела закончить сбивать масло из молока и отделять его, как сердце ее смягчилось, она предприняла первую попытку. Он в ее способностях и талантах никогда не сомневался. Она приучила его к тому, что все его мальчишеские запросы находили свое осуществление, даже те, что по общепризнанным обычаям Сахары считались уделом исключительно одних мужчин, вроде искусства завязывать маску на голове вокруг лица. Однако, на этот раз она его подвела. Не успел он сделать нескольких шагов от дома, как южный ветер сорвал с него литам – с серьезным намерением завладеть им, но Муса успел-таки вцепиться в край улетающей повязки. Он довольно долго пытался сопротивляться ветру, но в конце концов вернулся к старухе, разгневанный. Она рассмеялась и вторично обвязала ему голову этой тканью на манер вассалов.

Он вышел.

Стоял на уступах, возвышающихся над кратером Вау, и смотрел как вереницы караванов исчезают и появляются вновь в воздухе, сплошь пропитанном пылью. Мимо него пронеслась Тафават. Вокруг головы молодой женщины было намотано черное покрывало, которое нещадно рвал ветер, ее всю шатало и даже относило на несколько шагов назад. Проклятый южный ветер ни на минуту не прекращал своей забавы – он неожиданно поворачивал вспять, и ее худенькое тельце тотчас же со всей силой бросало вперед. Он подавил смех и пошел за ней следом. В нос ему пахнуло запахами женского тела и благовоний. Как притягательны эти женские ароматы!

Он догнал ее в вади, где обычно собирали дрова.

Начал заигрывать с ней, читая строчки из легенды:

– Отчаялась Тарат дождаться возвращения возлюбленного. Пошла на вершину Акакуса, прождав его пятьдесят годов кряду и бросилась вниз с высоты.

Она вздрогнула, схватилась руками за покрывало вокруг лица. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась в ответ на это его заигрывание, прошептала:

– Ах, это ты!

Своенравный ветер вырвал у нее из руки один край покрывала, и он увидел толстую витую косу, спускавшуюся на смуглую грудь. Неугомонный ветер кончиками пальцев распустил свитые вместе волосы, и они пышной прядью рассыпались, рельефно очерчивая под собой пугливую грудь.

– Если бы не голос, я б тебя не узнала, – проговорила она тихо. – Ты что, решил под благородных подделаться?

– Благородство в сердце, а не на лбу!

Она от души рассмеялась, проговорила в ответ:

– Что же ты, надо отвечать на дервишском языке. Старухи рассказывают, что с уст дервишей другая, непонятная речь исходит.

Она склонилась над высохшим стволом. Сломала несколько серых веток, изъеденных песком и пылью.

– Тарат не ждала пятьдесят годов, – сказала она, отвечая на строки легенды. – Кто сказал, что она ждала пятьдесят годов?

– Вождь!

– Вождь? – она подняла голову, и на него опять пахнуло этим чудесным женским ароматом. – Ишь ты! Что, у вождя время есть легенды пересказывать?

– Конечно.

– Ты слышал, как он легенды рассказывал?

– Постоянно.

– Тебе повезло, счастливчик!

– С чего бы? Его дом открыт для всех – для копошащихся и для ползающих.

Она рассмеялась, сломала еще одну ветку.

– Для копошащихся и для ползающих – но не для девушек же!

– Ха-ха!

– Я сейчас никакого возлюбленного не ожидаю. Все, что надо мне, обрела.

– Ишь ты! Чего же ты такое, ей-богу, обрела?

– Догадайся! – бросила она озорно, сгребая ветви в кучу.

– Ха-ха! Не знаю. Откуда мне знать?

– Дурак ты, что ли? Ну, что может женщина с мужчины взять?

Он подтянул литам себе на губы, но сверкнувший глаз выдал злую улыбку.

– Ну, что, понял? – спросила она.

– Младенца в зачатье… Ты ребенка от него обрела… Ха!

Она спрятала улыбку, нагнулась пониже над охапкой ветвей. Он подошел к ней поближе. Сам склонился над ветками, изъеденными песком и солью. Рассыпал охапку, заявив:

– Это же тамариск! Когда это тамариском топили в домах у красавиц?

Она бросила на него любопытный взгляд, а он продолжал:

– Тамариск благовония забивает, портит запахи душистого женского тела.

Ее любопытство переросло в изумление. А он кинулся к лежавшему неподалеку стволу. Предложил:

– Я тебе помогу! Дрова – мое ремесло. Я тебе целую гору прекрасных дров притащу. Только акацию не трогай…

Она шагала рядом, преодолевая неистовствовавший ветер. Придерживала края покрывала пальцами и улыбалась тайком. Она опережала его на несколько шагов, ветер задрал край платья над правой ногой. Чудесным ароматом женского тела пахнуло ему в лицо, у него пресеклось дыхание, закружилась голова. Он встал как вкопанный. Устремил на нее тускнеющий взгляд, качнулся и смиренно проронил:

– Прости…

Она не поняла, игриво рассмеялась. Головокружение не исчезло, он выронил дрова.

– Ты же ничего не сделал, – сказала она. – Чего тебе прощать?

– Знаешь, – проговорил он в смущении, – я подумал, подумал о тебе, как о женщине.

Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:

– Что ж, ты в этом грех видишь!

– Ты – женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…

– Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.

Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!

– А ты знаешь, – заговорила она кокетливо, – что женщина мужчине не прощает, любому мужчине, если он не помышляет о ней, как о женщине?

– Вправду?

– Ты что, дурак?

– Я… Я – дервиш!

Она расхохоталась, даже откинулась всем телом назад от смеха…

«Что может быть прекраснее женщины – таинственной, сокрытой, как она притягательна, когда непознанна и непонятна», – подумал Муса.

– А старухи болтают, что дервиш вовсе и не дервиш, – говорила она.

«Мужчина глуп, потому что открыт», – думал о своем Муса: «Мужчина безобразен, потому что открыт. Голову прячет, а душа – нараспашку, голая! Что может быть глупее?!»

Он смотрел на нее во все глаза, и голая душа его таяла наяву. Тем не менее он спохватился, решил положить этому предел – приподнимать завесу… Спрятать, надо было спрятать этот его секрет!

Он задрожал, заговорил неуверенно:

– Я… Я хотел что-то сказать…

Он бросил дрова наземь – между ними поднялся столбик пыли. Она подошла ближе, таинственно произнесла:

– Я тоже хотела тебе кое-что сообщить…

Он заметил блеск в ее глазах.

В его глазах она увидела слезы и – боль!

9

Он унес с собой свой секрет, отправился в Вау.

Дневной шум смолк. Равнина погрузилась в сумерки. Столбы дыма поднялись к небу. Город раскинулся вширь, растянулся на все четыре стороны света. На юге он достигал подножии Акакуса, на востоке опоясывал населенный нечистыми духами Идинан. На севере громоздился волнами на просторе, ведущем к акациевым вади, взлезал на окрестные холмы. На западе его продвижению препятствовал небольшой поселок с пастбищем, и вождь решил отступить, отодвинуть палаточный лагерь в сторону, на простор, чтобы открыть дорогу строениям.

В тесно застроенном центре возвышались свинцовые купола, а над ними – увенчанные полумесяцами пики минаретов. Стены в сердце города были вымазаны ослепительно белой гашеной известью, все здания в этом районе напоминали мавзолеи над могилами^{[138] святых в оазисах. Однако эта белая зараза не распространялась дальше центрального округа. Купцы говорили, что такая манера заимствована в точности со столицы-матери, Томбукту.}

Он вошел в город через восточные ворота, выходившие на одержимый духами Идинан. Пробирался по узкому и длинному, пыльному проходу меж стен, протискивался между группами негров, вассалов, торговцев. В нос ударяли запахи: пот чернокожих, благовония, пряности, дым печей. Постоял перед огромной дверью, сработанной из цельных пальмовых стволов. Султан Анай всегда следил, чтобы дверь оставалась закрытой. Раньше дервиш много раз проходил мимо и пытался войти, но дозорные учтиво препятствовали ему в этом, говорили, что там – залы, отведенные для гарема. Он не сомневался в их правдивости. Потому что сам увидел однажды в час полуденного отдыха, как принцесса Тенери выходит из таинственной двери в сопровождении стайки женщин, среди которых он разглядел гадалку. Она деловито поспешала рядом с принцессой с живостью негритянской девушки, только что прибывшей из джунглей. Замотана она была в черное покрывало, а вокруг головы еще была накручена голубая полоска цвета индиго. Она наклонялась в сторону стройной Тенери и что-то лопотала ей на хауса. Несмотря на тяжелую пыльную завесу, заполнявшую воздух и небо в тот день, ему удалось заметить совершенно четко, как в ухе гадалки блестела изумительная подвеска, словно сделанная из чистого золота!