Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– Язык твой – что мед. На две половинки разделен, как жало змеи, и речи сладкие говорить мастак, что девицам по сердцу. Ничуть не странно, что вижу я – все женщины здешнего племени подпали под твои любовные чары!

– Ха-ха-ха!

– Не смейся. Я говорю серьезно.

– Этот несчастный влюбленный во всех женщин впал во страсть к одной женщине за всю свою жизнь, а она направила его посланцем к своему возлюбленному в горы… Ха-ха-ха!

Она шарахнулась в сторону. Двинулась прочь, туда, где с освещением в доме было послабее. Остановилась в углу и сказала, не оборачиваясь:

– Не надо! Забудь. Благородный всадник тот, кто обладает способностью забывать. А женщина преклоняется только перед таким мужчиной, который забывает прошлое.

– Уволь-ка нас вообще от любовных страстей и расскажи мне лучше о змее, которую ты наслала, чтобы убить глашатая.

Она повернулась. Ее глаза блеснули в полумраке ниши.

– Змее!? – произнесла она с отвращением.

– Я нашел очаровательную змею у порога. Глаза такие – точь-в-точь как твои. Лицо с твоим схоже, и голова – как твоя голова. Все тело – точно как твое. Ха!..

– Между ним и мной никакой вражды не было! – оборвала она его.

– Да нет, есть вражда! – с жестокостью в голосе сказал он. – Он, что, не отобрал у тебя Уху?

– А кто тебе наговорил, что я все еще в Уху влюблена? Ты что, не напоминал мне тут, будто сам роль посланца выполнял, что мое послание передал горному козлу?

– А ты все-таки не хочешь избавиться от этого Ухи. Признайся же, ты не хочешь о нем забыть. Ты, полагаю, намерена сохранить обоих. Ты – женщина, у которой два сердца. Одно сердце – в горах, другое – на равнине. Да…

– Ты что, разум теряешь, опять на язык дервишей перешел?

– Я никогда своего райского сада не покидал, – заметил он гневно. – Я райский сад дервишей за всю жизнь, может, только раз покидал – ты знаешь, когда это было. Однако я родился заново и сподобился вернуться в парадиз, которого я едва не лишился навеки, и все женщины в мире, в Сахаре, не в состоянии будут выдворить меня оттуда, какими бы соблазнами они меня ни искушали. Ты – змея! Ты всю жизнь, каждый день была только змеей! Ты ужалила глашатая, потому что он повернул Уху с дороги к тебе, и голова твоя ни за что не успокоится и не остынет – только тогда, когда ты поразишь своим ужасным клыком сердца и Удада, и Ухи. Однако ты упустила один секрет, что отличает женщину, которая любит двоих разом, от прочих женщин. Так послушай, если хочешь избавиться…

Дыхание его было учащенным. Косой глаз вывернулся, побелел. В уголку губ появилась белая пена слюны. Закончил он вовсе безумно:

– Наполнилось вади селевым потоком, и люди побежали спасаться на холмы – все, кроме девственницы. Она продолжала стоять посреди бушующей лощины, внимая призывам двух молодцев – соперников в борьбе за ее сердце. Один из них взобрался на холм на восточной стороне, а другой стоял на возвышенности напротив. Оба они искушали ее, призывая избрать себя, поскольку, дескать, у каждого положение было выше, и, стало быть, больше безопасности перед бунтующим селем. А невинница пришла в замешательство, кого предпочесть. Двинулась в сторону холма восточного, потом опять вернулась на середину, направилась в сторону возвышенности. Потом опять попятилась, повернулась спиной, не зная, куда пойти. Вади наполнилось селем, он подхватил ее с земли, как рок неумолимый, и убежал с ней в никуда. Люди – что вещи, ей-богу, не могут справиться, как это влюбленный сердце положит в другое место!.. Ты – в опасности, Тенери. Ты действительно под угрозой!

Она изумленно наблюдала за ним в растерянности.

– Ты – под угрозой, – продолжал он. – Вот в чем секрет.

Он сел, продолжал с ноткой печали в голосе:

– Что до меня, то я свой парадиз обрел. Я теперь в своем Вау нахожусь. Настоящем Вау, а не в вашем земном. Вау истинном, а не том, мнимом. Ха! Я вправе похвастаться прибытием. На нашем языке это называется «достаточность». Ты слышала про «достаточность»? Мусульманский богослов ан-Нафари^{[173] говорит: «Наличие достаточности – средство из средств терпения. Наличие терпения – одно из средств силы. Наличие силы – одно из средств управления». Достаточность была достигнута ножичком. Ножичек гадалки перерезал шею змее. Ха! Это героизм, который ты не поймешь. И этого признания тебе не понять. Ха!}

Она еще раз прервала его:

– Вот ты снова возвращаешься к языку дервишей. Оставь эту достаточность и свои признания и скажи лучше мне, почему это я под угрозой?

– Ха. Потому что ты заложила свое сердце промеж двумя. Потому что ты все еще бегаешь между холмом и бугром, не сознавая, что находишься в вади посередке. Сердце в залог отдать меж холмом да бугром говорит о жажде схватиться за небеса и за землю. Алчности судьба не прощает! Ха.

– Ты женщин не знаешь. Ты ни одной женщины ни разу не познал. Говорили мне, ты даже матери не знал собственной. Откуда ж у тебя взяться опыту в сердечных делах красавиц?

Кровь прилила ей в голову, обе щеки окрасились смуглым цветом что мгла на закате дня. Печаль вновь полонила ее красоту, однако очарование оставалось, каким было всегда.

– Знай, что Аллах сотворил женщину, – продолжала она, – чтобы захватить сердца всех мужей. Красота женская – собственность всех мужчин. Дар божеский всякому мужчине, хоть на самом крае Сахары. И мужчинам следует славить бога за благодеяние и падать перед ним ниц за то, что в голой Сахаре сотворил он прекраснейшее из творений. Что ты завидуешь мне за два сердца? Как это ты находишь чрезмерным, что у красивой женщины не один, а два несчастных поклонника есть?

Дервиш закашлялся.

– Ха! Это самое странное, что я слышал. Это же дервишество!

– Все потому, что ты ни одной красивой женщины из Аира до сих пор не выслушивал. Что знают мужчины вашей Сахары о женах Аиpa? Что они вообще об Аире знают? Они полагают, будто там ничего не содержится, кроме золота да колдовства, да магов.

– Ха. В этом ты права. Скрываются там и золото, и колдовство, и маги…

– Истинное сокровище Аира – это его женщины. Все колдовство его – в женщинах. Все воззрения магов – тоже в женщинах его. А что же дервиш полагал?

– Не заботит меня ни злато, ни чары, ни религия магов. Я сказал тебе: женщины – змеи, я отсек их прочь от своего сердца.

– Позволь тебе не поверить. Даже если б ты прыгнул в огонь, чтобы меня переубедить, я тебе не поверю. Нет во всей Сахаре мужчины живого, чье сердце бы ни задрожало и в пляс ни пошло от тайной страсти душевной, когда он глаз на сахарскую женщину бросит.

– Ха!

– Дервиш тут не исключение. Дервиш – тоже творение Сахары. Ты что, сомневаешься, что дервиш – творение сахарское?

Он рассмеялся и заметил презрительно:

– Я с тобой соглашусь, что тварь он, конечно, сахарская, только он – не мужчина. Ха.

– Ты смеешься надо мной. Шутишь все. Когда свои глупые шуточки бросишь?

Гнев прибавил ей красоты и силы, но величавость исчезла.

3

Закат.

Он встретился с ней у козьего загона. Она немедленно сделала ему выговор:

– Говорят, ты эмиру прогневал?

– Ха!

– Так не годится!

– Ты Тенери любишь?

– Промеж нас вражды нет.

– А Удада она от тебя не уводила?

– Я не знаю, кто из них кого уводил.

– Ха. Женщина – вот кто мужчину уводит. Кандалы вечно в руках женщины.

– Кандалы?

– Кандалы. Цепь длиною в семьдесят локтей. Веревка мочаловая. Рабские принадлежности. Женщина мечтает повергнуть как можно большее число мужчин, потому что ей вечно рабов не хватает.

– Рабов?

– Женщина в мужчине видит только раба.

– Бред. Болтовня дервишеская.

– Да. Вождь сказал, что уже слышал этакое от мудрого безумца. Мудрость слетает с уст безумных. Ха. Только я ереси избежал. И змеи избежал.

– Змеи?!

– Я сказал тебе, что порвал змею ножичком гадалки. Я убил змею, и все чары ее прахом пошли, все вверх ногами встало. На голову Ухи обрушилось, потому что мужества ему не хватает, чтобы со змеей расправиться, как это я сделал. Никуда не денется – придется убить.

– Я не понимаю. Что это за речи такие…

– Я сказал ей, что она в опасности…

Тафават неожиданно твердо прервала его:

– Вот об этом в точности и говорят. Говорят, ты угрожал ей ударом судьбы и сказал, что она в опасности.

– Да. Говорил. И сейчас повторяю. Женщина, что колеблется в выборе между двумя мужчинами. Женщина, бегающая взад-вперед меж восточным холмом и западным бугром – ее непременно бурный сель унесет! И что – что тут неприятно? Однако ж она с лица сбледнула, вуаль сбросила радужную свою, сказала в гневе, что мужи Азгара ничего про жен Аира не ведают. Полагают, мол, будто Аир не хранит в себе ничего, кроме кладов, колдовства да магов, в то время как истинное сокровище этой области – ее женщины. Потому что женщина там предназначает себя всем мужчинам, едва на свет народится. Да. Так вот и сказала. Женщина – дар мужчинам Сахары. Удел женщины любить всех мужей. Только вижу я, что истинный удел женщины – избегать мужчин. Их целью является это – избегать… Любить. Любовь – приманка. Средство для согрешения. Для того чтоб заманить. Ха!.. Я сказал ей, что женщина меня не интересует, и она только разгневалась больше.

Она наблюдала за ним со скрытой улыбкой. Сказала:

– Она вправе разгневаться. Разве такие речи ведут женщинам? Тебе же, вроде, мудрость пристала.

– Ха. Мудрость на языках у безумцев. Мы договорились. Это то, что и безумный вождь сказал бы, будь он на моем месте. Однако давай оставим принцессу, послушай лучше, как я тебя восхвалял, Тамима, в твое отсутствие.

– Вправду ли?

– Она сказала, что ты – самая красивая девушка на равнине. Не только в племени своем, сказала. Сказала: «на равнине». Ха. Полагаю, ты можешь такой оценкой гордиться, поскольку знаешь, что это свидетельство из уст девицы знатной.

– Лиса ты! Делаешь вид, что женщины тебя не волнуют, в то время как сам изволишь щекотать их сердца речами сладкими…

– Ха!..

– А что, Уха действительно падаль глотал?

– Проклятый пастух его видел, а не я!

– Однако ж он заболел Тенери вновь. Это что, смерть глашатая тому виной, что недуг вернулся?

– Аллах знает лучше!

– Что же, чары девиц в Аире действительно такие сильные?

– Аллах знает лучше.

– Как же этого Уху жаль, если он падаль глодал безо всякой пользы. Без результата.

– На все – воля божья!

– Что-то он теперь делать будет?

– Аллах его знает.

Она поняла: он забрел далеко и канул в глубинах…

4

Ахамад отчаялся.

Весь Вау передавал из уст в уста, как он совершил поездку к Удаду в Тадрарт, чтобы убедить его удалиться с пути принцессы и отступиться от нее в пользу Ухи. Однако влюбленный горный козел не соглашался, упорствовал, и Ахамад грозил ему «игаиганом». На него напали трое его помощников из вассалов, он протащил его сквозь горы и пещеры на мочальной пальмовой веревке. Сосуды его головною мозга метали молнии почище тех, что отлегают от обычных тяжелых ударов при пытках. Однако здесь случилась одна неожиданность, которая изумила народ, о ней не переставая говорило все население Вау. С каждым ударом, вызываемым любым из двух пыточных жезлов, Удад подпрыгивал в воздух, точно как горный козел и хохотал диким хохотом, вполне отвечавшим горным вершинам и зевам пещер с их эхом и потаенным шепотом. Трое вассалов, участвовавших в исполнении наказания, передавали, что благородный Ахамад падал в обморок, впадал в отчаяние, отбрасывал прочь веревку, словно избавлялся от змеи, в него вцепившейся, и бежал прочь. Они по сей день не знали, были ли тому причиной ужасающие раскаты дикого хохота Удада или неясные отзвуки сводов пещер сыграли свою роль, которую Ахамад пытался скрыть.

Через несколько дней они собрались в шатре Ухи. Разожгли огонь, сгрудились вокруг. Один из вассалов решил поиздеваться над ним, открывая ему тайну:

– Перепутал ты. Ты думал, что он – дервиш?

– А какая меж ними разница? – тупо спросил Ахамад. – Дервиш что – из света, а Удад – из пламени? Оба они – сосуды из песка Сахары.

– Ты знаешь, что мы, вассалы племени, были прежде рабами ваших давних предков.

– Знаю.

– А ты знаешь, что пот рабов замешан на «игаигане» с пеленок?

– Как это?

– Игаиган – средство, изобретенное вашими жестокими предками, чтобы пытать упрямых рабов и подавлять мятежников. И раб тут вправе, в этаком положении, изобрести хитрость для облегчения наказания жестоких господ. Они начинают тренировать себе головные прожилки еще в детском возрасте, прижигая их огнем и избивая головы палками. Так что, когда ребенок подрастает, он в состоянии вытерпеть пытку и легче переносит господские наказания.

Ахамад сделал глоток воды. Прикрыл рот полоской лисама и прошептал:

– Ты хочешь сказать, что Удад воспитан с детства держать стойко рабскую пытку?

Проклятый вассал улыбнулся. Затем закончил неопределенной фразой:

– Если его мать с детства его не закалила, так, значит, он по наследству такой твердый. По природе. В крови у него это. А это, понимаешь, самая прочная в мире закалка. У такой твердости – свои тайные черты. А дервиш…

Он замолчал, присутствующие взирали на него с любопытством. Даже сам Ахамад затаил дыхание. И вассал сказал:

– Игаиган – самая жестокая пытка, какую знала Сахара. Только под игаиганом человек начинает мечтать, чтобы вовек не рождаться. Один игаиган в состоянии заставить гордого всадника пасть на колени и покрыть себя позором. Вы его никогда не испытывали – так благодарите бога!.. А я…

Его лоб внезапно пробило испариной. Он опустил голову. Натянул верхнюю полоску лисама себе на глаза. Воцарилось напряженное молчание. Рассказчик отважился:

– В игаигане этом не сама пытка жестока, а примесь унижения. Игаиган пластает ниц мужчину, унижает его, заставляет глотать унижение. А муж, вкусивший унижения, начинает самого себя презирать. А коли он себя презирает, ему лучше и впрямь умереть. Каждый удар, опускающийся на палочку, кость точит, огнем жилы жжет. В головном мозгу. Там, где все дервиши обычно прячутся. Говорят же, у них там внутри убежище. Дервиши Сердалиса называют это место «потаенным». Поэтому удары палок – это молнии, землетрясения для их убежища. Понятны тебе теперь дикие крики дервиша в тот день?

Никто не произнес ни слова. В углу палатки раздался стон Ухи. Мудрый вассал продолжал:

– Вы знаете, почему наш дьявольский кади присудил это маговское наказание? Судья из Шанкыта был знаком с тайной дервишей. Он знает, что игаинган для дервиша – страшнее смерти. Кади шанкытский хитрей и коварнее из всей породы звериной. Султан наш – единственное существо, что поняло, в чем его секрет, во всей нашей округе. Я не знаю, что сотворил бы с нами шайтан Баба, если бы продлилось его тут пребывание и остался бы он судьей во всем Вау. Укрепи, господь, веру султана!

И молодежь вокруг него повторила хором:

– Укрепи, господь, веру султана!

5

Ахамад вернулся и вновь прибегнул ко грустной мелодии.

Явилась поэтесса. Стеклись девицы. Поэтесса вызвала свою печальную богиню и играла свои напевы соло в течение всей первой половины ночи. Струна выдавала горный плач. Всю равнину заливало стенанием. Жертва качалась в такт исполняемым соло мелодиям, выдавая знаки скорби и восторга. Художница утомилась и наконец остановилась. Обменялась замечаниями с соседкой-красавицей, они о чем-то приватно договорились, потом та вновь начала щипать струну за струной и подкалывать сердца. Она наигрывала печальную мелодию, красавица на ее фоне стала напевать новую песню, слов которой до этого никто не слыхал. Начало ее было следующим:

«Никто не знает, почему она всегда выглядит, как одинокая женщина! Никто не знает, почему он – святой угодник и вечно одинокий мужчина».

Эта ее касыда заканчивалась двумя болезненными бейтами – они превратились с того дня в заклятие странников:

«Оклян-ман эн-ман эн-манин,

Идамтаг ид умсага гасин»^[174].

Здесь Уху охватила безумная дрожь. Белки глаз вывернулись, глаза вылезли из орбит. В свете костра он изменился в лице, обозначились острые скулы, больной впал в лихорадочное возбуждение. Он корчился и стенал, полоска лисама спала с губ, на них изо рта показалась пена. Ахамад бросился к нему, несколько парней пришли на помощь. Ахамад вытащил ножик из крепления на запястье и принялся водить им из стороны в сторону перед лицом одержимого, тщась заколоть джиннов и высвободить уху.

Явился дервиш, встал поодаль, наблюдая за обрядом избавления.

Один из присутствовавших прокричал Ахамаду:

– Берегись! Он у тебя ножик вырвет!

Ахамад припрятал ножик, а дервиш вдруг громко и неестественно расхохотался. Сказал язвительно:

– Чего вы боитесь за ножик? Если б он действительно был в беспамятстве, вообще не испытывал боли, пускай вы тысячу раз его укололи бы!

В этот самый момент припадочный выскользнул. Понесся бегом в темноту, вся компания бросилась следом. Поэтесса перестала щипать свою напрягшуюся струну. Ахамад закричал парням вслед:

– Догоните его, пока он чего-нибудь с собой не сделал. Хватайте его, пока в колодец не прыгнул!

Уха сопротивлялся парням во мраке, дервиш еще раз расхохотался. Ахамад подошел к нему и резко обругал его. Бросил ему в лицо:

– Есть тут над чем смеяться? Чего ты хохочешь? Сомневаешься, что он – больной? Говори!

– Если бы исступление его было истинным, не было б необходимости предохраняться. Кто в экстазе по-настоящему, тот летит надо всеми зевами колодцев и не свалится. Он всю Сахару одолеет от края до края – и не устанет. Месяц подряд бодрствовать будет и никакого желания спать не почувствует.

– Это все вздор дервишеский!

– Я говорю об исступлении. В подлинном исступлении никакой опасности нет.

– Ты что, думаешь, он притворяется?

– Ничего я не думаю. Я только рассказываю тебе, что такое исступление истинное и фальшивое.

– Ты говоришь, его возбуждение – мнимое?

– Хе-хе-хе!..

6

Муса витал вокруг Ахамада, словно птичка мула-мула^{[175] кружила вокруг мачехи Танис. Он бегал за ним следом в проулках между жилищ, преследовал его на пастбищах, бродил без дела за его верблюдом на пустыре. Дело дошло до того, что двинулся следом и тогда, когда тому приспичило справить нужду в безлюдном месте. Ахамад впал в замешательство, ему было неловко. Он в конце концов разбушевался, бросился на дервиша, схватил его за горло, закричал:}

– Что тебе от меня надо? Ты чего это преследуешь меня, словно тень? Ты – человек или джинн?

– Хе-хе. Я хотел поведать тебе тайну одну, за которую ты был бы мне весьма признателен.

– Тайну?

– Тайну, навсегда вылечивающую влюбленного.

– Смеешься? Ты что, издеваешься?

– Да нет, просто я не могу ее тебе доверить вот так, сразу…

– Чего это?

– Потому что она касается Ухи.

– Между ним и мной нет никаких секретов.

– Боюсь все же, что он предпочтет, чтобы тайна осталась меж нами двумя. Третий обязательно раструбит по свету.

– Все это племя – тайны сплошные! Ни одна тварь тут рта не разевает, чтобы не заговорить, возвещая, будто впрямь тайну выдаст. Несмотря на это, тайны да секреты у всех на языке. Эти тайны бегом бегут по Сахаре, а вот надо же – еще и в душе сидят!

– Тем не менее, моя тайна настоящая. Противоядие от влюбчивости – его речи сводят на нет, а пустословие лишает его действия. Несмотря на это я готов поделиться ей с тобою, если Уха такое позволит. Я убежден, что он предпочел бы, чтобы тайна была меж нами двумя похоронена. Спроси его, если мне не веришь. Ха!

Ахамад продолжал испытующе глядеть на него. Муса его подбодрил:

– Будь спокоен – он излечится. Забудет он эту Тенери навеки!

– Тенери забудет? А кто тебе сказал, что он хочет Тенери забыть?

– Излечение все же – в забвении. Что, есть какое другое лекарство?

– А почему бы ему не быть в любви? Излечится он от забот, если принцесса с ним любовь его разделит, как положено. Как влюбленная, то есть.

– Ах! Вот тут ты ошибаешься. Ты речь ведешь об обладании. В обладании да владении – одно страдание. Нет избавления в обладании!

– Опять ты свою болтовню пустую дервишескую! Не примет Уха никакой такой твоей тайны, если надо будет от эмиры отступиться.

– Даже если в том было б его полное избавление?

– Нет излечения в любви без любви. Никуда влюбленному прочь от нее не удалиться. В этом – закон Сахары.

– Ты на Сахару не ссылайся. Это – закон рабов, а вовсе не закон Сахары. Однако чего это ты из себя доверенного поручителя Ухи корчишь? Ведь это только его одного касается. Он своими устами тебе передал, что не желает избавления?

– Я знаю повадки благородных. Я их больше, чем сам Уха, знаю.

– Знаешь, претендовать на то, что он осведомленнее человека, может только один он – всесильный Аллах! Да… Подожди. Ты сказал, это в повадках знатных. Это ведь еще одно признание, которого я ожидал. Повадки гордецов – это причина, а вовсе не закон Сахары.

– Чем ему поможет твое избавление, если он любовь свою потеряет? Что он делать будет в довольстве и здравии, когда улетит его красавица и спрячется в объятия горному козлу, родом из вассалов? Да что вообще толку в жизни, когда мужик не страдает в поисках своей женщины? Что проку во всей Сахаре, если бы в ней любви не было?

– Это – речи рабов.

– А твои речи – болтовня дервишей.

– У вас – ваша вера, у меня – своя, – сказал Муса и повернулся уходить. Ахамад задержал его:

– Это вера отступничества. Теперь я вспомнил. Это был призыв вождя. Ты на себя роль вождя тянешь. Избавление – в отступлении. Полное освобождение от всего. Счастье – в этом отступничестве. И… Свобода. Да, знаешь, и свобода. Свобода – в преодолении. Ты не отрицаешь, вождь Адда не проповедовал такую веру? Ты с ним соперничать…

Однако Муса уже скрылся прочь за холмом.

7

Ахамад явился к нему сломленным. Сказал:

– Уха отчаялся. Пропадет. Он хочет тебя видеть.

Они отправились вместе. На просторе ветер обдавал их песком и мелкими щербинками песчаника.

В шатре Уха слабыми стонами выдавал свои страдания. Муса присел с ним по соседству, он немного приподнялся. Поднял свою тщедушную плоть, опираясь на правую руку, поприветствовал дервиша бледной улыбкой. Моргнул Ахамаду, тот вышел, оставив их наедине. Он заговорил неуверенно:

– Сказали, будто бы ты для меня тайну оберегаешь?

– Да. Тайну. А тайна – что клад золотой, весь в пыль обратиться – если откроешь да жертву не принесешь.

– Не понимаю.

– Выкуп желаю.

– Я это предполагал. Имам тоже плату требовал.

– Имам?

– Довольно о нем, ты мне говори лучше, что за выкуп.

– Чтобы ты оставил Удада в покое. Он бежал в горы. Оставил вам эту равнину, так зачем вам его там преследовать?

Губы Ухи распались, издали нервный смешок. Он произнес:

– Я не знаю, кто из нас кого преследует. Он в долину эту нашу спустился, сердце Тенери похитил. Кто тут против кого? Если б он благородным был мужем, я б убил его в поединке. Но только не положено это, ведь он родом из племен вассалов!

– Ты обещаешь мне оставить его, если ты излечишься сам?

Язвительный смех раздался со стороны Ухи:

– Если излечусь я, все дело как чудо покажется. Если излечусь – что мне за нужда видеть его рожу зеленую? Его зеленая кожа у меня омерзение вызывает. Он вроде ящерицы.

– Я ящериц зеленого цвета не встречал.

– Цвет ящериц в Массак-Сатафате – зеленый. Ты видел ящериц в Массак-Сатафате?

Муса молчал. Уха подшучивал над ним:

– Ну, какой тебе выкуп угодно? Я второй раз его отпущу на свободу. В первый раз так случилось, что мой дед его деда отпустил. А если ты мне избавление гарантируешь, я его на веки вечные отпущу. Давай сюда свои чары, колдун!

Муса мгновение помедлил. Снаружи завывал ветер. Края палатки бились по сторонам.

– Да, – произнес Муса загадочно, – то, на что я тебе укажу, действует как чары. Сильнее всякого колдовства.

Уха изумленно следил за ним. В его глазах загорелся истинный интерес. Дервиш вытащил из складок наружу загадочный ножичек. Ножик покойной гадалки. Интерес в глазах Ухи перерос в удивление. Муса вытащил его из ножен, острое лезвие блеснуло в свете очага. Обоюдоострое и тонкое, прожорливое, словно жало змеи. Дервиш схватил испещренную колдовскими символами рукоятку и повернул острие к лицу Ухи так, будто намеревался и впрямь горло ему перерезать. Произнес с непонятной интонацией в голосе:

– Этим ты навеки излечишься. Только эта гурия в состоянии избавить тебя от забот. Потому как способно оно единым махом отрубить змее голову. Не добьется муж успеха, пока будет носить змею в шароварах.

Уха не понял. Он тупо следил за этим ножиком. Спросил, ошеломленный:

– Что ты хочешь сказать?

– Змея – причина несчастья нашего общего прародителя. Вползла ему промеж ног и разожгла в нем желание. Попробовал он кусочек греха из-за нее и обнаружил вдруг себя бродящим в пустыне, изгнанным навеки из райского сада Вау. И не избавится муж от греха, пока не искоренит его. Ножичек гадалки сделан точно для этой цели. Я имею в виду, ты боли не почувствуешь при обрезании. Избавление – в обрезании! Полное очищение, а не просто обрезание. Я голову твоему несчастью снесу!

Уха вспрыгнул вверх. Глаза у него из орбит вылезли. Лисам сорвался с лица, и дервиш увидел пучок белой пены в правом углу рта. Бледность пошла волной по лицу. А потом – потом он начал дрожать. Все части его тела будто полезли в разные стороны… Дервишу показалось, что он упадет сейчас в припадке. Однако он заревел диким голосом, преодолевая душившие его спазмы: могло показаться, что это предсмертный хрип, изможденное мычание приносимого в жертву козла:

– Ах… ты… кяфир^{[176]! Колдун неверный… Отродье ма…гов!}

Он бросился на него. В припадке бешенства он вырвал один из опорных шестов шатра сбоку и обрушил на него. Дервиш вскочил и побежал прочь. Тот долго гнался за ним по безлюдным просторам сквозь пыль и ночь…

8

С первым огоньком зари Ахамад принялся седлать махрийца. Он снарядил и двух крупных верблюдов, снабдив каждого порядочным грузом воды. Явился дервиш, встал поодаль во тьме предрассветной. За его спиной проходил плотный караван, направляясь к стенам Вау. Верблюды каравана издали мощный общий вздох, его верблюд ответил им схожим оханьем. Муса сделал несколько шагов вперед. Ахамад подбодрил его:

– Все также крутишься вокруг моей палатки, как волки вокруг стада кружат. Ну! Давай подходи. Чего не идешь-то?

Дервиш не отвечал. Затаился в полумраке, что призрак. Ахамад заговорил в миролюбивом тоне:

– Я уже привык слушать от тебя чудеса, за все время, что ты враждовал со мной, так давай, приближайся, открой душу-то.

Муса подошел, прошептал:

– Начертано на табличках в пещерах, будто пребывание в Сахаре не кончится добром для двуногого, кого матерь его в жажде родила.

– Вот и первое чудо слышу!

– Все мы рождаемся, и судьба наша соответственно в лад рождается с нами. Однако разница меж нами и тобой в том, что судьба наша скрыта, и мы не знаем, как и где мы умрем, в то время когда в тебе говорит намеком твоя судьба. Ты – счастливый!

– Это что – пророчество?

– Самая сладкая смерть – смерть от голода, потому как уходишь ты, опьяненный сладостью избавления от тягот плоти. А самая отвратительная смерть – смерть от жажды, потому что ты тут уходишь за занавесь забытья.

– Я что, навредил тебе, что ты меня такие речи выслушивать на заре заставляешь? Когда это туареги сахарские провожали путника речами о смерти?

– Смерть – это спутник всякого сахарца. Секрет сахарца в том, что не боится он смерти. Говорят, спустился он в эту жизнь в сопровождении смерти. А когда, значит, воздуху понюхал, сделал первый вдох, ноздри распахнув, смерть остановилась и воздержалась от того, чтобы в полость входить. Сказала человеку: «Я предпочту не торопиться, здесь подожду». Выкопала, значит, убежище между носом и верхней губой, и в этом мавзолее смерть покоится. В этом покое спутник, стало быть, расположился и отдыхает…

Дервиш поднял во мраке указательный палец, потрогал и почувствовал выемку смерти. Продолжал:

– В этом маленьком канале спит самый жестокий гуль в истории Сахары. И никто не знает, когда он пробудится ото сна. А если пробудится и войдет через ноздрю – отлетит дыхание, и человек со своим спутником, смертью, вернется к первоистоку, из которого оба пришли. Так чего ты боишься своего приятеля? А, Ахамад? Почему ты прячешься от своего друга, с которым явился в Сахару?

Ахамад закончил укреплять седло на горбу махрийца. Зашел в шатер, вынес оттуда большой плешивый мех из кожи.

Он вознамерился укрепить его на спине верблюда-гиганта с опорой на правую голень. Сказал:

– От судьбы страха нет, а от смерти не спрячешься, так и нечего сторониться доброго предзнаменования поутру. На заре только джинны болтают, либо прихвостни ихние из магов джунглей. Раскаиваюсь я, что пригласил тебя – больно сильно грудь ты распахнул.

– Нет. Не надо раскаиваться. Я ведь явился, чтобы предупредить тебя – не гонись за Удадом. Если ты еще раз ему напортишь, не спасут тебя никакие мехи с водой от жажды – сколько бы их ни было и какими бы они ни были большими.

– Это что – новое пророчество?

– Не спасется, кто правителю навредит.

– Что-то я не слыхал ничего до сего дня о его правлении.

– Лучше тебе будет, если вернешься. Если отступишь.

Ахамад промолчал.

– Что, и не жалко тебе Уху? Это же призрак. Сгинет вовсе. Если мы не сделаем ничего, он умрет. Ну и что, порадует это тебя, Муса, если Уха умрет?

– Я все сделал, что мог, чтобы его вызволить. Я представил перед ним путь к выздоровлению, а он меня шестом палаточным прогнал.

– Э, нет, что же это такое ты ему показал, что он рассудок потерял, а? Он мне поведать отказался.

– Секрет. Ключ к истине должен оставаться в секретере, если помнить о рае сокровенном. Конец ему придет, коли во мрак зевов он выйдет.

– Слушай, брось ты эти речи дервиша непонятные!

– Уха отказывается от избавления, потому что – гордец. Для гордеца выхода нет.

– Я не в состоянии бросить его. Не забывай, я ведь жизнью ему обязан со дней набега шакальего племени. Если бы не его вмешательство тогда, я бы испил водички из отравленного колодца.

– Я ценю твою преданность. Пламя не спалит костей людей преданных. Только не докажешь ты мне свою преданность, если существу совсем невинному навредишь. Твари святой.

Ахамад в ответ прочитал особое заклятие, отвращая злосчастье.

9

По пути в Тадрарт он следовал равнинной дорогой, проходившей по руслам вади в направлении Сердалиса и пересекавшей четыре отдельных возвышенности с окольцованными пеплом вершинами – это были жерла старых вулканов с заставшей лавой – пастухи поддались на соблазн, нарекая их заманчивым прозвищем «Груди прислужниц».

Грянул полдень – Сахара раскалилась добела. Миражи толклись на пустом месте, покрывая землю, сколько охватывал глаз. Мираж танцевал в паре со всем сущим, играл со всякой тварью, вылезал из черепа каждого валуна. Он сгребал в потоке все деревья акации, топил в себе вершины южной горной гряды, погружая их в игривые сполохи пламени серебристого цвета. Вся Сахара была погружена в игру, поддавшись своеволию прозрачной воды и набегам воле обманчивого моря… Он впервые спешился с верблюда за все время поездки, начатой на восходе. Вытер обильную пелену пота за все время пути. Тело полностью высохло, горечь питала горло, и он направился ко грузовому верблюду, приник прямо к желанному отверстию меха со влагой. Обрызгал лицо, намочил грудь, поделился со спутницей и вернулся к своему верховому махрийцу. Забрался наверх в седло, не опуская верблюда на землю. Потом, по полудни, он был вынужден спешиваться во всяком вади. Старый пожар полыхал, не стихая, сжигал все до нутра, гуль жажды пробудился, заставляя его приникать к заветному меху – давать взятку жадными глотками воды. Он вспомнил предсказание дервиша, как тот говорил ему, что судьбе было угодно наделить мученьем всякого, рожденного в Сахаре, вечно обделяя его водою. Вот уж, разверзается геенна всякий раз, едва отправишься в путь. Небеса тоже поддерживают дервиша. С раннего утра дышали зноем, а едва наступил полдень, так вся Сахара превратилась в раскаленные угли. Если огонь и впредь будет пожирать землю так ненасытно, то и впрямь отчаешься другой огонь погасить, тот, что внутри пылает, с той минуты, как в путь отправился, в мучение это чистое, отдавшись в гости Сахаре.