Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

Рассчитывая план боя, Уха не преминул перебрать в голове все истории и легенды о шакальем племени Бану Ава. Он вспомнил рассказы старух, утверждавших, что те были самыми быстроногими тварями на земле. Говорили, что они единственные на свете, кто может на охоте ловить газелей, не пользуясь абсолютно никаким оружием. Шейх братства тоже предупреждал его об их численном превосходстве, когда назначал его главой отряда и поручил наступать на левое крыло вражеских соединений.

Впереди них на холме стрела поразила в ляжку верблюда одного из вассалов, махриец споткнулся и растянулся на скале. Рухнул, подогнув оба передних колена. Залопотал что-то дикое, с губ верблюда полетели большие клочья ослепительно белой пены. Всадник спрыгнул на землю и побежал вниз по склону.

В этот момент неожиданно для Ухи Ахамад спрыгнул со своего верблюда и тоже побежал, опережая друга, к пораженному стрелой махрийцу! Вначале показалось, что Ахамад собирается помочь несчастному животному, спасти его от лап врага. Но он бросился на мех, притороченный к седлу, приник жадно губами к отверстию и принялся было сосать жидкость как козленок. Он не обратил внимания на ядовитую стрелу, которую один из бойцов шакальего племени выпустил в навьюченный мех – изо дна его уже текла вода. Уха и сам не понял, как слетел на землю и вспорол ударом меча злосчастный мех. Вода брызнула во все стороны, покрыв лицо Ахамада и всю его одежду, а он, обезумев, отталкивал Уху, пытаясь словить капли, не понимая, что там, в этой воде – смертельный яд. А их уже настигал жестокий шакалий сын, с торчащими зубами и покрасневшими белками глаз, он прыгнул на одно колено и направил стрелу. И до сих пор никто не знает, как это тогда Эхнохон смог долететь на своем верблюде с правого края, где он был, и обрушиться на противника – он рассек его на две половины ударом меча. Заорал, издавая ликующий клич, а потом набросился на Ахамада: «Ты мне сегодня никак не даешь два блестящих бейта^{[122] сложить!» Только Ахамад в ту минуту сцепился с Ухой из-за бурдюка. «Помоги мне! – заорал Уха. – Он не видит, что вода отравлена!»}

Драка принимала серьезный оборот. Ахамад не перестал брыкаться, пока не вмешался Эхнохон – только вдвоем они кое-как силой оттащили приятеля от убитого махрийца, а тут на них на всех свалилась куча нападавших…

Они добрались-таки до горы.

Оставшиеся в живых товарищи присоединились к ним, но со всех сторон их окружали сыны шакальего племени. Дело было в ущелье, рассекавшем пополам почтенную гору. В одном из укромных уголков они обнаружили старый колодец, однако Уха засадил Ахамада в пещеру, боясь, что тот дорвется до воды. Всю дорогу он не переставал повторять: «Позор! Ей-богу, позор!» А Эхнохон пришел в уныние и сообщил собратьям, что Ахамад испортил ему замечательную касыду, и он ему этого никогда не простит.

Враги засели на перевале, и им пришлось держать оборону, забившись в ответвления полутемных пещер. Их пытались обойти с севера и застать врасплох – там, где ущелье идет вниз и переходит в узкие расщелины, выводящие к отдельным руслам на равнине. Эхнохон взял на себя руководство обороной и обратил врагов вспять. Он был счастлив от того, что во второй раз за все время с начала боевых действий ему удалось поработать мечом. Всему их отряду пришлось заплатить цену за ошибку совершенную разведчиками племени. Они пропадали несколько дней, потом вернулись в лагерь и сообщили шейху, что противник разделил свои силы на три отряда: лучников, копьеносцев и отряд, вооруженный мечами. Они обозначили позиции каждого из отрядов в Сахаре. Шейх братства прочитал ночью все полагающиеся молитвы, а утром призвал Уху и назначил его во главе отряда, приказав двигаться на восток, рассечь правое крыло противника и уничтожить своими мечами все силы его копьеносцев. И когда они перед рассветом бросились на вражеский лагерь, обнаружили к своему изумлению, что хитроумные выродки шакальего племени встретили их во всеоружии, готовые к бою и ожидающие их нападения. Они попали в засаду, дождь отравленных стрел обрушился на их головы. Многие из отряда погибли на месте, многие бросились бежать на запад соединиться с центральными силами шейха.

Уха с товарищами искал убежища в горах.

Только махать мечами в лицо лучникам со стрелами было делом бесполезным.

Уха осознал, что озерные бесы сподобились покорить Сахару благодаря своему искусству в использовании луков со стрелами, и если бы не кожаные щиты, всех их истребили бы в том ущелье…

Один Эхнохон не чувствовал сладости избавления – это ему было просто не суждено, как не суждено было закончить одну из самых замечательных своих касыд…

7

Всякий раз, как усиливалось безумие Ахамада и закипала в нем ярость, чтобы бороться с Ухой и напиться-таки всласть из сомнительного колодца, бесы из шакальего племени поднимались и вели свое наступление с вершин, издавая крики и рев, как дикие звери, – это всегда предшествовало ударам их страшных стрел. Если бы не этот дурацкий обычай, они могли бы и победить. Внизу ущелья укрылись трое ребят из племени вассалов, там, за скалами, они занялись изобретением оружия, с которым можно было бы противостоять отравленным стрелам. Они вязали пращу и метали в бесов камни. Правда, один из бойцов был сражен, когда готовился метнуть подальше снаряд сразу из трех камней, чтобы достать врага.

Эхнохон взял на себя оборону нижнего устья ущелья, там ему удалось не единожды поработать своим тяжелым мечом, отражая волны врагов и прикрываясь от смертоносных стрел кожаным щитом.

Уха предложил отступить вверх по расщелине, чтобы убраться подальше от отравленного колодца. Он навалился на Ахамада, подмял его под себя и с помощью одного из вероучеников шейха связал ему руки. Эхнохон был всецело занят поддразниванием воинов шакальего племени, чтобы в азарте схватки словить созвучие и прицепить-таки к касыде рифму, которую Ахамад выбил у него из головы там, у подножия. Он укрылся за грудой скал и тянул нараспев свою ритмичную мелодию, а потом выпрыгивал как ифрит из кувшина, набрасываясь на подбиравшегося поближе шакальего сына, надоедливо торчавшего на краю утеса, или принимался скатывать на них валуны и глыбы, чтобы стереть их всех в порошок… А этот шакал размахивал в воздухе копьем и клацал зубами в дикой угрозе, на что Эхнохон отвечал насмешками, хохотом и пением.

И вдруг шакалы прекратили наступление. Исчезли.

– Что, ушли что ли? – произнес в изумлении один из учеников шейха.

– Никуда они не уйдут, – заявил Эхнохон, – пока не придумают, как с нами разделаться.

– Конечно, – поддержал его Уха, опасливо косясь на потерявшего от жажды рассудок Ахамада, – как бы он со спины не набросился.

– Чего им себя утруждать? Они все уверены, что мы в любом случае – народ конченый. Если не от жажды, так от воды отравленной помрем.

Эхнохон принялся читать бейты вступления к своей поэме, потом начал их распевать во весь голос, только пропавшие бейты так и не восстановились в памяти. Но он продолжал упорствовать, утверждая, что это – самые ценные строки в поэме.

В эту минуту один из вероучеников принялся разбирать знаки азбуки тифинаг, начертанные на потолке пещеры, а потом заторопился, начал разгребать кучу камней в темном углу – и вдруг увидел свет в конце длинного подземного хода.

– Спасены! Спасены! – заорал он в беспамятстве.

Крик отдался эхом в сводах пещеры, Уха бросился на парня, зажал ему рот рукой. Только спасение это было никак не для Эхнохона: в эту самую минуту в грудь ему вонзилась отравленная стрела.

8

Двое вассалов взялись нести его, а Уха освободился, чтобы подталкивать Ахамада вперед по длинному мрачному подземелью. Когда они выбрались наконец к противоположному выходу, Эхнохон был уже при смерти. Уха послал одного из вассалов в лагерь за поддержкой и склонился над злополучной стрелой. Прочный ее ствол был вырезан из твердой породы дерева джунглей, длиною не больше локтя. Заботливо отполирован до блеска и испещрен колдовскими символами. Ядовитого конца не было видно – он утопал в теле Эхнохона, и было непонятно, что там, на другой стороне – медный смертоносный наконечник или ядом обмазан только заостренный твердый конец стрелы.

Он обследовал грудь и обнаружил, что место, куда попала стрела, вздулось. Яд быстро распространялся, опухать начало все тело. Он увидел, как повсюду проступали язвы.

Впервые в жизни он наблюдал, как человек умирает от яда.

Ему стало трудно дышать, подступила жажда. Внизу под скалой раздался стон Ахамада, словно тот тоже был при смерти. Над его головой склонился второй вассал, дающий лист табака, чтобы вызвать слюну во рту.

Эхнохон начал бредить. Запевал что-то, бессвязно бормотал – ничего разобрать было невозможно. А под конец вдруг четко произнес, что – не простит!

Он умер, не закончив второй половины своей касыды.

9

Помощь пришла – дикари были наказаны.

Они с подкреплением вернулись в лагерь, однако Уха настаивал, что пойдет с отрядом в поход отомстить. Он убедил руководителя кампании принять его к обсуждению и разработке плана. Они поставили охрану у выхода из подземного коридора и неожиданно напали на негров с трех сторон. Уготовили им ту же западню, в которой сперва оказались сами.

Осада длилась несколько дней. Они выставляли против них своих лучников – всякий раз, как те пытались прорвать блокаду, и врагам приходилось укрываться в пещерах. Они пытались пройти по подземному проходу на другую сторону гряды, но дозор жестоко пресекал их попытки, и злые великаны с торчащими зубами были наконец сражены.

А потом… Они же пили отравленную воду.

10

Ахамад явился из лагеря и вместе с Ухой разглядывал их мерзкие трупы, изуродованные действием яда, того самого, что поразил ранее тело Эхнохона.

В затерянном своде Анахай записано, что вода – единственное средство в Сахаре, которое может сотворить такое. Кто осмелится пойти на бесчеловечный шаг, отравить воду в пустыне или ее испоганить, – к тому зло непременно вернется, и он будет вынужден утолить собственную жажду из того же источника.

Глава 9. Обетованное

«Такое случалось во всех религиях, их провозвестники уводили человека в пустыню. Подальше от Египта. Однако являлись другие вожди, возвращались и отправляли людей назад, к некоему новому Египту, несмотря на то, что присваивали последнему прозвище Земли Обетованной».

Эрих Фромм «Психоанализ и религия»

1

Гадалка пошла на уступки и стала совместно с факихами равнины прилагать усилия, чтобы одолеть гиблый ветер. Никто и не обольщался, что язычница станет вдруг кроткой в обращении со своими давними врагами-богословами, если бы вдруг сама принцесса не вмешалась в дело и не употребила все свое влияние на упрямую старуху.

До самого достижения этого примирения никто из жителей равнины подумать не мог всерьез, что эта неведомая кочевница, за которой водились деньги и женская привлекательность, может к тому же обладать и здравым умом. Люди руководствовались известным изречением из древнего туарегского свода сказаний «Анги», гласившим, что разум и красота в одной женщине не встречаются, однако Тенери ссылалась на тот же источник в своих усилиях примирить обе стороны и утверждала, что утраченный свод законов Сахары в незапамятные времена побуждал спорщиков объединиться и напрочь оставить свое соперничество, если им будет угрожать один общий враг.

Народ на равнине занялся обрядами, пролил жертвенную кровь баранов аж трое сток до наступления полнолуния. Явилась гадалка и, завладев костью лопатки каждого принесенного в жертву животного, принялась считывать с нее линию поведения врага. А потом забрала все кости домой и закопала их под опорным шестом, после того как испещрила их таинственными знаками. Тут пришла очередь факихов, они обратились к Корану и настрочили уйму заклинаний, собрали амулеты и зарыли все вместе в шкурах газелей.

Имам воздвиг столб из дерева лотоса перед своей палаткой, обвязав его связками амулетов и талисманов.

Ветер стих, народ принялся готовиться к церемониалу сокровенной встречи – праздника вожделения.

2

Равнину окутали чары, природа ее за несколько месяцев изменилась. У подножий гордого Двойника великаны Аира возродили город из камня, а ветер задумал тягаться с ними и осуществил свой замысел переделать всю жизнь в Сахаре. Песчаные языки были слизаны со своих мест и начали набухать на просторах далеко к западу, ветер прекратил свои прежние налеты и перенес последние наступления совсем на новые районы. Уровень песчаного холма на подступах к колодцу вырос, несмотря на все ни на день не прекращавшиеся усилия Ухи: Бархан принялся ползти на восточные возвышенности, которые окружали колодец с противоположной стороны. Ветер окружил палаточный городок песчаными валами и полностью подчинил себе пространство, разделявшее два разных лагеря в злодейском и необъяснимом желании изолировать их друг от друга холмами и новыми высотами.

А когда пришло время и пробил час встречи обетованного праздника, знающие люди принялись спешно определять пространство, подходящее для смотра махрийцев. Но песчаные языки так исполосовали землю складками и испоганили девственную гладь ровного пространства, что на равнине ото всех нежданных-негаданных препятствий просто не осталось ровного места.

Искали долго и вроде бы остановили выбор на одном участке. То было запретное поле по соседству с единственной в Сахаре горой, не доступной никаким злым козням песка: населенным духами Идинаном!

Разумные люди воспротивились было, но уступили в конце концов – после того, как гадалка стала давать обещания и заверять, что перемирие с духами никак не будет нарушено. Богословы принялись ее поддерживать, собрались на месте в кружок и начали хором читать суру^{[123] Корана – аят о божием троне, да бормотать свои заклинания, почерпнутые из их желтых книг. Равнина переселилась, гости-путешественники двинулись следом на запретную землю, фестиваль начался с верблюжьих плясок.}

3

Женщины собрались в кружок у подножия горы. Все завернулись в пурпурные одеяния тамбаркамт. Косы у всех были заботливо переплетены и умащены маслами. На смуглой груди у каждой красовалось тяжелое ожерелье. Ярко блестели браслеты, серьги и перстни на запястьях, в ушах и на пальцах.

На небольшом расстоянии позади них вытянулись в ряд молодые парни в венчавших их головы голубых чалмах и во вздувавшихся от ветра длинных и широких рубахах. Они горделиво восседали на земле и хранили молчание – словно соревнуясь в этом друг с другом. Неподалеку справа от них стояла цепочка подростков: одни из них были обмотаны невзрачными белыми чалмами, другие стояли с непокрытыми головами. У некоторых половина волос на голове была сбрита – они темнели на противоположной стороне. А у других головы были побриты с обеих сторон – ото лба до затылка торчали вихри своеобразных гребней. На западном холме пристроились на корточках старейшины, в центре которых восседал вождь племени со своим гостем султаном Анаем. Часть шейхов нарядилась в праздничные голубые одежды, другие ограничились тем, что затянули себе животы кожаными поясами и нацепили ожерелья замысловатых талисманов, закрученных в кусочки кожи.

С двух сторон вдалеке находились друг напротив друга две группы всадников на резвых махрийцах. На западном краю поля стояла наготове команда на поджарых словно газели верблюдах. Против них на востоке, вблизи от злополучного Двойника, выстроилось равное число верблюдов. Спины их были украшены изящными кожаными седлами, испещренными символическими узорами и знаками. По обеим бокам с каждого седла свешивались длинные разноцветные сумки, также разукрашенные узором из ноготков таинственных красавиц, нижние кромки сумок были подбиты кожаной опушкой. Каждый повод на верблюде был заботливо сплетен из тонких разноцветных кожаных нитей. На седлах восседали босоногие всадники, словно павлины, изготавливаясь к гонке и пляскам.

В глазах махрийцев застыли ожидание, тревожный блеск и печаль.

4

Одинокий танцор испортил всю стройность танца.

Вылез он из своей страшной пещеры в населенный духами горе, спустился вниз и пропал за холмами на востоке. Прошло совсем немного времени, как вдруг он объявился на своей злосчастной, тощей верблюдице, пристроив у нее на спине потрепанное, изношенное седло, потерявшее форму, с выцветшими под солнцем красками и узорами.

Он вторгся с востока в сферу гарцевания верблюдов, присоседившись к трем красивым махрийцам, грациозно двигавшимся в одном ряду – уверенно и гордо – навстречу трем своим подобиям, устремившимся вперед с противоположной стороны. Это вторжение нарушило строй и порядок, четвертый в ряду верблюд, напирая на женщин, привел их в замешательство, они прервали исполнение. Махрийцы сбились с ритма, когда музыка и пение вдруг прекратились, и один из них, выражая свой протест, двинулся в обход женской стайки. Наездник попытался вернуть его, тот рассвирепел, шарахнулся в сторону, нарушил весь условленный порядок танца. Несколько парней бросились ему наперерез, он лягнул кого-то ногами, взбунтовался и запрыгал, пена клочьями слетала с его губ. Всадник ударил его плетью, и он, взлетев в воздух, сбросил его наземь.

Мужчины кинулись было помочь, но незваный пришелец и глазом не моргнул, упрямо двигаясь вперед, на запад, представляя собой нелепое зрелище верхом на своей неказистой тощей верблюдице. Он протаранил стройный ряд всадников, двигавшихся с противоположной стороны открытого поля и пропал в никуда, за барханами, словно бес, ринувшийся за горизонт и сгоревший в огнедышащем диске солнца…

5

Ночью праздник возобновился.

Пение не смолкало.

Лунный диск витал в небесах, кутаясь временами в вуаль из пыли. Бледный свет его струился в расщелины…

Да, не отведал истинного вкуса жизни тот, кто не дышал воздухом гор!

Он медлил со спуском в пропасть. Пастухи сообщили ему о приготовлениях, но о времени начала обетованного праздника передали неточно, потому что ветер дул с прежней силой. Люди к тому же не ожидали, что старые соперники смогут помириться, и гадалка заключит союз с богословами, чтобы одолеть-таки нового противника. Ветер успокоился. А он подумал, что гиблый затих, только чтобы перевести дух ненадолго, перед тем как двинуться вновь в свое извечное странствие с юга на север.

Вечером он смотрел на кукол из своего подвешенного в высотах замка. Гордые верблюды-махрийцы, стройные как газели, съежились до размера мышей. На спинах у них торчали всадники – как детские куколки. Гордые молодые высокорослые упрямцы с фигурами, обмотанными широкими одеяниями, превратились в вереницу муравьев. Мальчишки копошились на земле как гусеницы.

Он следил за ними с вершины сквозь пылевую завесу и смеялся как сумасшедший, откинувшись на спину. На своей небесной вершине, попирающей всякое высокомерие и делающей неразличимыми гордецов и обездоленных, обращающей их всех в мышей, червяков, насекомых, он думал о превратностях жизни.

Вершина обладает не только волшебной силой стирать грани, но и наделена даром насмешки…

Он решил спуститься в пропасть. Натянет на себя обличье муравья, превратится в гусеницу, или в мышь?.. Нет. Нет! Гусеница отвратительна, а мышь – прожорлива и бесстыдна. Муравей, пожалуй, самое благородное существо из всех тварей на равнине.

Упорный и настойчивый, старательный, никогда не отступает от цели. У людей Сахары и у муравьев одна вера. Муравьи – народ, очень похожий на блуждающих в пустынях, на первопроходцев гор. Он расхохотался. О вершина небесная, сделай меня муравьем! Ха-ха-ха!

6

Жизнь двинулась на четвереньках в обитель греха.

Женщины стащили на землю одежды, а девственницы принялись бегать между хоровыми кружками.

Молодые парни также разделились на группы, волочили за собой свои широкорукавные рубахи в поисках новых мелодий. Старейшины собрались на брошенном холмике и развели костер – для жаркого и чая.

Он пробился сквозь строй мужчин – негров, вассалов, подростков – и направился вдоль склона населенной духами горы. Амзад плаксиво выводил печальную мелодию. Ритмичные привлекательные звуки доносились от женской группы на западной стороне. Легендарные мелодии Аира. Люди Аира, и впрямь, чародеи в этом своем пении.

Некоторым людям крайних убеждений из числа мудрецов Азгера нравится подчеркивать эту таинственную действенность их чар и возводить ее до полного, дескать, их превосходства в музыке, игре на инструментах и стихотворстве. Говорят, что их пение заставляет немой камень сопереживать, подыгрывать им и впадать в экстаз…

Набежала пыльная туча и закрыла луну. Дервиш бросил взгляд на толпу вассалов и отошел подальше, уверенно двинулся на звуки голоса, выводившего песню на древнейшем наречии, вызывая в душе самое сокровенное… Сердце учащенно забилось, дрожь пробежала по небу. Туча пошла, оголив лунный лик. Дервиш узнал его и двинулся навстречу. Преградил ему путь. Голова у него была обмотала полоской белого муслина, оставляя лицо открытым. Он обнажил свои крупные зубы, и слюна тонкой как нить струйкой текла на землю, поблескивая в лунном свете. Дервиш повернулся всем телом налево и принялся разглядывать его своим косым глазом, прежде чем отважился сделать предложение:

– Там состязания в пении начались. А на всей равнине ни одного живого существа нет, кто бы мог с шайтанами Аира соперничать – кроме тебя!

– А я и не отношу себя к равнине! – возразил Удад.

Дервиш рассмеялся и двинулся с ним рядом:

– Ты же человек все-таки, а человек должен когда-нибудь на равнину спуститься.

– Я не спущусь – разве только матушке приятное сделать…

– Куда ты полетишь? Даже соколы в пропасть бросаются. Гнезда у них у всех на вершинах, а умирают они на равнине.

– Ха-ха-ха!

– В небесах одни ангелы умирают. Ты что, ангел?

– Ха-ха-ха!

…Они подошли к одному кружку, сердце в груди Удада забилось в новом ритме. Жар разливался по всему телу, дрожь усиливалась. Он был в лихорадке, но в экстаз не впал.

Уселся в нескольких шагах от кружка поющих. Справа от него сидела вереница надевших чалму призраков. Вся равнина полнилась запахами. Духи, благовония, запахи женского тела… Он не знал, что для женщины нет запаха сильнее и слаще, чем этот запах горного козла, вроде как у него. Что может быть вожделеннее, чем запахи чистых невинниц? Что приятнее голосов певчих дев? Песни-песни… Лихорадка тоже усиливалась. В центре женского круга он разглядел личико в лунном свете. Это лицо он узнал, еще не родившись, а не видел его с той первой встречи. Круглое… Туарегская тафтасет^{[124] покрывает ярко-красным цветом щеки и губы. На грудь спускаются толстые косы черных как смоль волос. Она не покорилась, высвободила лицо из-под кутавшего голову покрывала, напряглась как струна, откинулась чуть назад, не поддаваясь власти хиджаба[125]. О, господи! Он и не ведал, что в этом искусстве особенного – откуда эти чары, этот соблазн? Словно дикий баран разом кинулся с гор на землю!.. Тело горело, но он продолжал владеть собой.}

На грациозном запястье, будто выточенном из эбенового дерева, красовался серебряный браслет, искусно переплетенный из тонких полосок, словно кожаных ремешков. Он впервые видел так мастерски изготовленное изделие. Кузнецы в Аире тоже делают чудеса.

На груди ее покоился амзад. Рисунки при таком бледном свете разобрать было нельзя – слишком часто набегали пылевые облака, но слой кожи казался плотным, наверное – двойной, он обтягивал небольшой яйцевидный корпус инструмента. Размер амзада был немного меньше обычного, а звук тоже был необычен – под стать всей раздававшейся мелодии. Сердце горело – он обонянием чувствовал запах горелого! Его шатало, в ушах раздавался голос райской птицы, напевавшей из кущ:

«Лишь те живые,

что не владеют стадами верблюжьими

Лишь те живые,

что обладают живыми душами!

А хлеб насущный ты будешь есть,

доколе в теле дух жизни есть»^[126].

Голос его расколол небеса, и джинны на Идинане вздрогнули и прислушались. Заголосили феи в пещерах Тадрарта, заплясали гурии в неведомом райском саду…

Зараза расползлась, тела благородных мужей запылали огнем. Воцарилась полная тишина, даже старики напрягли слух на брошенном всеми холме. Дети затаили дыхание, прижавшись к матерям.

Ноготки принцессы продолжали грациозно перебегать по божественной струне – такой натянутой, чувственной, тонкой… Опьянение терзало его, сердце разрывала сдавленная, давняя тоска по неведомому. В мелодии его звучали страсть и нетерпение – найти, открыть тайну Сахары и жизни.

Удад еще раз подал голос в ответ на слова обратившейся к нему неведомой птицы:

«О мир, сотворенный для тягот

и для обмана!

Бремя твое не вынести никому,

кроме Идинана.

Он один встречает ветры и

бури без страха.

Ни во что не ставя пустую чалму

из праха!»^[127]

Уха качнулся. Следом за ним согнулись Ахамад и трое послушников. Каждый издал из груди глубокий сдавленный вздох, обращая к небесам жалобу на неизбывную тоску и черствость одиночества в бескрайней Сахаре Аллаха. Но Удад воссылал свою пронзительную, смертную печаль еще выше. Она достигла вершин, воспарила над ними, витала в звездном просторе.

Он не видел чистых как роса капель, проступивших в глазах замершей и словно застывшей принцессы. Они скатились на чудесный инструмент, а нервные жаждущие пальцы не остановились – продолжали рвать, словно стремились стереть в порошок совсем истомившуюся струну. Звуки грянули ввысь, прямо к райскому пению. Эта музыка и голос сливались порой воедино в божественной суре, разрывая сердца и заставляя слезы литься от неиспытанного никогда ранее восторга, а порой – амзад отступал, отдавая простор голосу, исходившему из райского сада. Все менялось до наоборот – голос вдруг затихал, оставляя пространство своему чарующему двойнику – бессловесному звуку. Никто во всей Сахаре не знал, почему это одно пение может совершать такие чудеса – повергать во прах величавость аристократов и расплавлять стыд чистых невинниц. Пропадала пропадом гордыня, испарялись обряды и условности. Непримиримые обращались друг к другу, рыдали девушки и госпожи.

И вдруг… он вскочил на ноги!

Вся равнина дрожала, шаталась, издавая в пожаре сдавленные, мучительные вздохи. Удад двинулся по направлению к горе, но дервиш преградил ему путь. Тупо встал перед ним и, отирая тыльной стороной ладони слюну с губ, произнес:

– Ты обещал взять меня с собой в горы и солгал мне. Научи меня, ради Аллаха, пению. Я тебе все прошу, ничего не спрошу, если ты меня только обучишь пению!

…Что это за напасть – слушать болтовню дервиша после того, как преступил порог Неведомого и сделал первый глоток из родника тайн?..

7

Он попал с ним в трудное положение в людской толчее. Полная луна преклонила колени, грозя погрузить равнину во тьму. Несмотря на это Анай почувствовал: дрожь пробежала по телу, лишь он увидел эти щеки, изрытые оспой. Не только одни черты этого рябого лица привели его в трепет – глаза, его глаза блестели дерзко, источая непонятную. скрытую энергию. Он прошел еще несколько шагов, потом встал и обернулся.

– Ты! – неожиданно для самого себя прокричал он.

Бледный призрак рассмеялся в ответ и приподнял нижнюю часть головного покрывала, закрепляя маску на носу – в насмешку:

– Я.

Анай вздрогнул. Прыгнул ему навстречу и спросил еще раз:

– Ты?!

– Я.

Он поборол гнев, но почувствовал, как жар кинулся в голову. Он дышал глубоко, заговорил несвязно:

– Как это пропало из памяти?.. Как… Как я забыл, что ты… Ты один на свете, кто позволяет себе с ветром играть? Как же ты пренебрег таким важным делом – клады свои искать?

Призрак пододвинулся поближе и схватил его за запястье. Зашептал игриво:

– А кто тебе сказал, что я не ищу золото?

Анай резко освободился от его пальцев, словно змею^{[128] скинул прочь:}

– Когда же это предсказатель забивал себе голову сокровищами?

– Хе-хе-хе! А что же, понять нельзя, что я могу обычаи свои поменять, да и занятия к тому же?

– Когда это предсказатель свою природу и дело менял?

– Хе-хе-хе! Добро пожаловать! Ты-то сам, видать, не изменился. Натура все та же – упрямая да злая.

– Больно храбрым стал на чужой земле! Скачки праздничные поганишь – на чесоточной верблюдице в обетованное полез!

– Худая верблюдица – худая!

– Да к ней любые приметы справедливы, когда хозяин ее – предсказатель.

– Ну, что же. Все ведь добром кончилось, так? Вот и ты без дела слоняешься, наслаждаешься праздником своим заветным. Хе-хе-хе!

– Ты самых благородных людей сбил, еще немного – все ребра бы празднику поломал!

– Хе-хе-хе! Ну уж, ребра-то его целы остались, не треснули, с божьей помощью!

Анай, взбешенный, горячо задышал, а пришлый собеседник его приглушил свой мерзкий смех. Анай схватил предсказателя за руку и отвел его в сторону, на свободное пространство. Произнес угрожающе:

– Давай сейчас же прочь убирайся!

Рябой предсказатель лишь засмеялся в ответ, а султан-мухаджир продолжал:

– Ко всем чертям! Куда хочешь, иди. Сахара – большая.

– Я боюсь, не сумею, – заявил предсказатель холодно.

– Сумеешь! На равнине нам с тобой не ужиться – не вынесет!

Предсказатель высвободил руку из пальцев сжимавшего ее Аная и произнес, как ни в чем не бывало:

– Боюсь я, что ты сам к чертям прежде меня отправишься. Хе-хе-хе! Не считай мои слова себе предсказанием.

– Я людям о тебе всю правду открою, – продолжал Анай угрожающе. – Я вождю расскажу всю правду о тебе.

– А твоя-то правда?

– Я ему скажу, что ты прорицатель из страны магов.

– А я о тебе правду расскажу. Думаю я, что ветер им всем надоел, а гиблый-то в этом году, против обычая, надолго затянул свою песню, и никто из них не знает тому причины.

– Ты не знаешь, как они магов ненавидят и предсказателей из Кано.

– Я знаю, как они гиблый ветер ненавидят и песчаные бури. Ох, если б знали они только, что ты тому виновник!..

Анай задохнулся, потерял рассудок:

– Заткнись, враг божий!

– Ха-ха-ха! – раздалось в ответ. – Уж боги-то лучше знают, кто из нас им истинный враг, так что не хули понапрасну, не богохульствуй!

Анай замолчал. Его собрат пригласил жестом присесть на просторе. Полная луна пустилась в свое странствие к закату. Мужчины собирались группами, куда-то направляясь, площадь постепенно пустела от женщин. На востоке несколько девиц стучали в такт на барабанах, пытаясь привлечь соучастников.

– Чего ты хочешь? – пошел Анай на мировую. – Что тебе надо, чтоб ты оставил меня в покое?

Предсказатель, прежде чем отвечать, натянул литам^{[129] повыше, нарочито спрятав за ними свой нос:}

– Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, Великий Аманай – вот кто хочет, а не я, мое дело – истребовать его волю.

– Хватит об Аманае.

– Я сам ничего не хочу. Ты же признался только что: предсказатель сокровищ не ищет. Мне чужого не надо.