Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Это была его первая встреча с переселением, со странствием, со смертью.

Он продолжал поститься. Мать пыталась подбодрить его, она раскрыла ему еще один секрет: «Мы все знали, что она уйдет. Покинет нас. Если духи тебя посещать стали – значит, путешествие началось. Не бывало еще такого в мире, чтобы джинн человеку явился, и тот бы остался в живых».

Это тоже был урок, которого он не забыл.

Правда, был один секрет, который он утаил от матери, от отца и всего племени. Эту тайну внушила ему бабушка до своего странствия, в ней говорилось, что джинны являются, чтобы вернуть себе кусочек золота, и если им кто откажет, заупрямится, тем они завладеют и заберут его с собой.

3

Последние слезы исчезли со щек небесных, и завладела пустыней сушь. Палач небесный не упустил возможность и мучил, огнем пытал землю целых семь лет к ряду. Скот вымер. Голод стал всеобщим. Число соплеменников поредело, люди кинулись в рассыпную. Некоторые роды укрылись в оазисах. Некоторые семьи мигрировали в страну черных. В голой пустыне Хамаде осталась кочевать крохотная группа. Заразные болезни не преминули взять свою долю. Южный ветер дул долго, принес неизвестную заразу и увел с собой его мать. Отца сгубила жажда – он пытался отыскать своих верблюдов, сбежавших где-то в западной Хамаде. Однако семилетняя засуха небесных родников – это ведь символ, знак, указывающий на что-то скрытое, что известно только ясновидцам и гадалкам. За семью тощими следуют, как говорится в писании, семь тучных – так записано в звездах. Несмотря на то, что некоторые знатоки сомневаются в благом значении числа семь, да только передатчики ставили всегда тучным годам это волшебное число не просто из уважения ко мнению пророка племени, а потому, что если что начать с числа «семь», молиться, например, так молитвы и заклинания непременно приведут к естественному концу к избавлению. Каждый, кто хоть раз обжегся пламенем семи тощих лет, на всю жизнь запомнит, как собирается по капле исчезнувшая вода в уголках небесных глаз. И Адда, потерявший в детстве мать, отца и близких, оставшийся кочевать в опустевшей дикой Хамаде, имеет право на утверждения и советы больше, чем кто-либо другой из соплеменников, кто бросил Сахару и искал себе спокойную жизнь в оазисах. Но и он, как и все скитальцы, разбросанные в огромном мире пустыни, не знает, как призвать на землю росу и убедить небо прикрыть свой лик тунами. Жестокие глазницы небес набухли и прорвались неподатливыми слезами. Изжаждавшаяся пустыня Сахары сменила-таки одеяние, чтобы дать волю плодородию и поменяться ролями с небесным супругом. Небесная твердь позаимствовала себе роль невесты пустыни в свадебную ночь и заплакала щедрыми слезами, невинная Сахара облачилась в одежды – вобрала небесную плоть, распахнула свои объятья, заключила в них вечного своего супруга, который отвернулся от нее и покинул ее на семь тощих лет. Свадьба не была долгой, но объятия были достаточно крепки, чтобы оросить дюны и наполнить овраги и лощины взбешенной, мутной, гнилой водой, потоками селя, в которых смешалось все накопившееся в пустыне за долгие годы – и грязь, и помет, и сучья, и мертвые кости, трупы животных, навозные жуки и шкуры змей.

Жизнь шевельнулась и поползла, и вошла в иссохшие травы и сучья в мгновенье ока. Она вернулась с первыми каплями дождя, мертвые семена впитали их – и милостью всеобщей тленности в Сахаре родилась жизнь. Испанский дрок на дне нижних оврагов вдруг зазеленел, испуская аромат моментально возникших мифических, райских цветов. Его словили ноздри девушек Сахары, истомившихся на пастбищах, и те закружились в вихре восторга, округлились их невинные груди, загорелись взгляды, взбунтовались станы в поисках любви, утраченной ими на семь тощих лет. Запела дивная пташка в груди ставшего юношей Адды и выпорхнула навстречу истомившимся юным девам.

Он решил забыть всех этих джиннов, засуху и тощих коров и любить, отдаться этому сезону любви, по которому изголодалась Хамада. Что проку, если жизнь вернется в Сахару, наступит период весеннего цветения – и не округлятся груди невинных дев, не раскроются чистые сердца, чтобы утолить мучительную жажду семи тощих лет и слиться воедино с сердцами отважных юных всадников Сахары в этом священнодействии любви?

4

Ни один всадник в Сахаре не может претендовать на то, что он благородный воин, отважный герой, или мужчина, наконец, если он не вкусил чуда любви. Известная поэтесса племени пробирается между палаток. Выискивает молодых аскетов, отвернувшихся от юных дев, – чтобы не ошибиться в сочинении стихов-осмеяний, тех насмешливых песен, которые запоют певуньи в первый час вожделенного праздника при свете молодой луны.

Молодой Адда получил по наследству этот страх позора, стыдливость перед насмешками поэтесс, он ответил этой пташке, забившейся в клетке, спать он ложился на открытых пастбищах, лежал, глядя в чистое небо. В очертаниях, бежавших прочь рваных облаков ему виделись округлые девичьи груди, набухавшие как грибы, и пышные девичьи косы, мелькавшие нитями в свете игривой луны над задремавшей пустыней. Он пристально вглядывался в изукрашенные лепестками цветов жаркие щеки и длинные стройные станы воображаемых девиц, словно фигуры робких антилоп, в нос ему бил буйный запах цветов испанского дрока – так что закрывались веки и голова кружилась…

Он тогда еще не знал, что церемония любви вступила в свои права еще до того, как он впервые встретит Танад на первом празднестве вожделения, который устроят девицы в новолуние.

Алиф: Танад – первая

Он слышал от парней, что она тайком сочиняет стихи. Молва наделяла ее в его глазах и даром волшебства. Она не была стройной, чтобы соответствовать меркам сахарской благородной красавицы. По понятиях жителей пустыни, все красивые девицы уже являются стройными. Средний свой рост она компенсировала очарованием. Изящностью речи, ее скрытой поэтичностью, очарованием черт лица и разреза глаз. В ее взгляде светилась смелость, непривычная для невинных девиц. На круглом девичьем лице было написано озорство и упорство. Заметил он ее в ночь праздника вожделения в окружении смешанной стайки девиц и парней. Они состязались друг с другом, загадывая головоломки и щеголяя способностью рифмовать строки. Он подошел к их кружку и присел неподалеку, скрестив ноги. Хамиду тоже пристроился рядом понаблюдать за состязанием вместе с ним. Поначалу он разглядывал приглянувшееся лицо девушки, затем прислушался к стихотворной манере Танад. Ее стихотворные строки в чем-то своей манерой и языком отличались от тех, что он слышал из уст других девушек племени. В них билась свежесть, чистота и смелость. Она раскрывала губы, обнажая два ряда белых тонких зубов, и поднимала при чтении голову, словно посылая улыбку луне, и только ей одной, затем вела смычок амзада по единственной его струне, извлекая звуки печальной мелодии, заставлявшей умолкнуть вопросы любопытных, силившихся разобрать смысл не всем понятных стихотворных бейтов. Танад довольно тонко использовала звучание этой печальной струны, чтобы не быть вынужденной растолковывать все подряд этим скверным подражателям, отвечать на все их вопросы и врать при этом. Дело в том, что на сей момент она не принимала еще решения посостязаться с известной поэтессой их племени.

Однако Хамиду, хитрая лиса, сидевший рядом с Аддой, то и дело склонял к нему свою чалму и снабжал каждый бейт надоедливым комментарием: «Это она сочинила. Клянусь тебе, этот бейт она сама сочинила». Или пуще того, издавал крик изумления, чтобы привлечь внимание к себе, а потом шептал Адде на ухо: «Это она только что сымпровизировала», и подкреплял свою клятву новым криком. Адда отодвинулся от него, поближе в круг, задумав посостязаться в стихосложении.

Молодежь расступилась, давая ему возможность принять непосредственное участие. В глазах Танад загорелось любопытство, сверкнула озорная искра. Во взглядах сверстников он прочел насмешку и предсказание полного провала. Красавица также уронила скрытую улыбку, правда, вполне доброжелательную. За спиной Хамиду издал свой сдавленный смешок. Дурак!

– С чего начнем? – с приветливой улыбкой проговорила она. – С поэзии рыцарства и драки или с мелодий Сахары и терпеливой любви?

За этим вопросом последовал легкий смех, и она игриво ущипнула струну, звуки которой задели в его груди тоску былых поколений.

– А у бравого всадника разве есть право выбора в присутствии прекрасной девы? – проговорил уклончиво Адда, на что сверстники ответили одобрением.

Она начала с двух неизвестных набожных бейтов, потом присоединила к ним популярный третий, так что все составили небольшое единое стихотворение, наполнившееся суфийским содержанием: об ожерелье, которым рок сдавил шею пустынника, – одиночестве. И чтобы придать своей коварной касыде больший вес и трогательную перспективу и глубину, сообщить ей некое соответствие принципам поэзии пустыни, девушка снабдила ее мелодичными звуками амзада и речитативом «хали-хали», так что сымпровизировала в итоге целую песню.

Пришла очередь Адды. А когда он закончил, даже Хамиду не мог поверить своим ушам – настолько тонко была завершена тема.

В итоге их племя в самом начале молодежных состязаний получило хорошую новую песню!

…Она была весьма ценным дополнением к арсеналу уже признанной ими воинской поэзии. Никто из любителей стихосложения или из профессионалов, неважно, к какому кругу они бы ни принадлежали – девиц или парней, не знал, слыхом не слыхивал, откуда это Адда добыл такой боевой поэтический доспех. Хамиду оказался не в силах дать какое-то объяснение такому чуду. Его плотно окружили подростки, настаивая на том, чтобы выведать что-нибудь побольше о таинственных стихотворных дарованиях своего друга. Все заявляли, что вполне приучены выискивать новые, ранее не слыханные имена в ряду девушек-поэтесс, но никто из них не думал, что и парни могут скрывать от окружающих свои литературные таланты. Хамиду сказал: я не знаю. Он прекрасно знал, что ему никто не поверит. Луна не успела склониться к закату, азартное возбуждение сменилось усталостью, и он скрылся за холмами неподалеку, а Танад препоручила свою печальную струну очереднице-подруге, и в глазах ее блеснули слезы, прежде чем она покорилась и ушла прочь. Хамиду побежал догонять своего приятеля в сумраке ночных просторов с единственным надоедливым вопросом на устах: откуда тот взял все эти строчки?

В свой шатер молодой Адда вернулся все еще возбужденным. Несмотря на перенапряжение и усталость, загоревшийся уголек зари он встретил с открытыми глазами. В груди его вводила свои трели истомившаяся загадочная птица, с каждым часом крепчал голос юной любви.

На следующий день все становище говорило о ночи праздника, любопытные и очевидцы передавали друг другу сплетни о неслыханной победе и самые неожиданные толкования и сведения о таинственном источнике поэтического богатства.

Хамиду передал ему одно высказывание, гласившее, что он унаследовал свой завидный потенциал от бабки, которая исполнила свой обет, потому что заключила договор с джиннами. Старуха-колдунья завещала ему это дьявольское оружие, с которым ему можно покорять красавиц и притягивать сердца невинных дев. Историю слепили довольно быстро, и довольно внушительную, – она приписывала причину смерти бабушки совершенным ею просчетам и ошибкам во взаимоотношениях с жителями сокровенного мира, и ее постигло то, что должно было случиться со всякими авантюристами, какие являются из Марракеша или страны Шанкыт, когда совершают малейший промах – разбирают тайнопись на кладе, охраняемом непрерывно джиннами и маридами^{[161]: они проваливают под такими людьми землю, устраивают землетрясения в Сахаре, поражают их различными недугами, чтобы те всегда служили напоминаниями об их поражении в таком противоборстве и возвращали их вновь и вновь к мысли о необходимости вернуть неизвестно какие клады и сокровища.}

Старуха совершила одну из возможных ошибок, как считали сплетники и любопытствующие сочинители, и ее похитили жители потустороннего мира, они пытали ее голодом, жаждой, пугали зубами ядовитых змей, и когда страх и мучения достигли своего предела, она скончалась.

Он не стал забивать себе голову новыми мифами. Ночь провел на просторе среди холмов. Наблюдал за передвижением молодой луны в небе – так же как на рассвете следил за перевоплощением ее близнеца – солнца, предоставив языкам племени удовольствие сочинять долгие, немыслимые небылицы в течение недель и месяцев…

А потом он уехал.

Перебрался на горные пастбища в северной Сахаре и прилагал в одиночестве немалые усилия, сочиняя касыду любви из разрозненных бейтов, строчек и образов, заимствованных им из поэтического арсенала племени, который собирал в своей памяти все прошедшие годы. Вернулся в племя и продекламировал свое произведение в первую же ночь на молодежной посиделке при свете луны. Она вызвала изумление и зависть парней и девушек, и предмет его любви была вынуждена стыдливо опустить голову.

Однако случилось непредвиденное.

Поэтесса племени, мулатка, вскочила, выбежала в круг и бросила ему обвинение в подмене и фальсификации.

– Это – стихи нечестные. Ты своровал бейты из старых касыд, забытых и неизвестных, и насадил на живую нитку свои стихи, – сказала она. – Ты поддельщик, а не поэт!

Никто не вмешался. В удивлении все парни и девушки оцепенели на время. Молчание воцарилось на площадке, молодая луна скрылась за легким случайным облаком. Адда понял, что если он сейчас не защитит себя сам, то никто не сможет удержать эту наглую язвительную женщину.

– Если бы ты не была женщиной, – произнес он холодно, – я б тебе твой черный завистливый язык вырезал своим мечом.

Язык поэтессы не заставил себя ждать:

– Ты мечом своим мне и голову можешь отрезать, только нипочем тебе не сочинить ни одного бейта стихов, чтобы посвятить его Танад. Всаднику-воину не зазорно не уметь стихи слагать, а вот заимствовать из уже сочиненных когда-то до тебя и выдавать их за свое сочинение – позор!

– Ты говоришь такое, потому что шевелится в душе змея зависти – разберись, она покоя не дает!

– А как это может Танад на твою любовь ответить, если ты ей на шею свой стих, поддельное ожерелье повесил?!

– Да я клянусь, ты не в состоянии доказать, что говоришь.

– Я спор принимаю. Готова верблюдицу заложить.

– Принято!

– Ну, праздник племени, будь свидетелем! Начнем с первой строки…

Танад, казалось, была готова разразиться рыданиями, спрятала голову на груди у сидевшей рядом подружки. Луна скрылась за группой облаков и вынырнула вновь. Талантливая поэтесса принялась разбирать по частичкам строки касыды, составленной Аддой, и приводить стихи, откуда были взяты образы и словосочетания. Она сказала, что зачин был позаимствован из древней касыды, сочиненной когда-то поэтом из Аира. Это – длинная поэма, единственная в своем роде, сирота. Однако, это не мешает ей быть совершенной и вечно оставаться среди памятных произведений. Молодежь не могла сдержаться, стала придвигаться поближе и перешептываться, после того как она заметила, что касыду эту забыли в самом Аире, а то, что некоторые отрывки из нее все еще остаются на слуху, в этом заслуга старух-передатчиц из Ахаггара и Азгера, они славятся своей крепкой памятью.

Рыдания Танад раздались громче, когда поэтесса начала цитировать касыду, откуда Адда позаимствовал свой второй бейт.

Она сыпала стихами и раскачивалась в экстазе, как помешанная, пока не дошла до отрывка, где поэт описывал свою тоску по глазам возлюбленной и сравнивал их с глазами газели, убегающей от охотника, поразившего ее дитя своей стрелой, так что она вернулась и встала над телом малыша, зализывая кровь на его шее и подняв взгляд своих печальных темных глаз на стрелка. Поэт взял отдельно этот длинный отрывок и ловко использовал его, описывая слезу, просочившуюся из глаза матери. Этот образ оказал влияние на творчество поэтов не только той давней эпохи, но и последующих поколений, и без него уже нельзя было обойтись любому автору Сахары, если он хотел выразить в своем произведении чувство печали и скорби. Бесовка-мулатка не преминула напомнить присутствующим о праве заимствования в поэзии Сахары и сказала, что указание на предшествующий поэтический источник обязательно для поэта в контексте стихотворения тонкими хитроумными средствами, не нарушающими целостности и единства произведения, его стихотворного размера и музыкальности звучания. А вот это как раз под силу только талантливым стихотворцам.

Танад была не в силах слушать больше этих пикирований и убежала домой.

Таким образом, Адда через свое глупое творение не только пари проиграл, потеря была стройной: верблюдица, репутация и… Танад!

…Ночью его навестил Хамиду. Он подобрался на четвереньках поближе к приятелю и вынес ему свой первый приговор:

– Ты Сахару опозорил, пошел на нарушение устоев.

– Я никогда не претендовал на то, чтобы слыть поэтом, однако, я вправе заняться и посвятить свой труд кому хочу!

– Ты вправе трудом заняться, а не подделками. Даже толкователи наши не простят тебе оскорбление стихов.

– Тебе что, поручили это мне передать?

Приятель утвердительно закивал чалмой и добавил:

– Шейх выразил свое возмущение.

– Я его утром встретил, он мне ничего не сказал.

– Когда это наши старейшины и шейхи свое негодование открыто, лицом к лицу высказывали? Что проку в мудрости, если она человека от поспешности и суеты не удержит?

Адду промолчал, и Хамиду смягчил свои обвинения:

– Я знаю, парень несчастным будет, если возможность упустит себя показать или неправда какая к нему приклеится, только многие же в себе смелость находят, чтобы сердце девичье завоевать, и не надо им для этого никаких стихов сочинять или составлять…

Он помолчал, потом закончил жестоко:

– Бедняга ты! Девушка не простит тебе посвященной ей поддельной касыды!

– Это вовсе не подделывание – составить новое красивое стихотворение, используя несколько хороших, уже сочиненных когда-то стихов. Если б не это ваше вмешательство, я бы нашел способ ее убедить.

Хамиду в отчаянии замотал своей неуклюжей чалмой:

– Может, ты и вправду нашел путь к ее рассудку, только опыт мой мне подсказывает, что к ее сердцу ты доступ навсегда потерял.

– Мне тут ничей опыт не нужен, – решил закончить спор Адда.

Сверстник его продолжал качать чалмой:

– Может быть, может быть… Только уверен я, что весь твой опыт сладкоголосия не вышел еще из детского возраста. Много времени пройдет, пока ты не поймешь, что женщина, в итоге, лишь такого мужчину признает, кто ей слух речами лживыми наполнить сумеет.

– Не нужно мне никаких лживых речей сочинять!

– Ха-ха-ха! Будешь, будешь сочинять. Поклясться могу, ты вынужден будешь лгать, если серьезно замыслишь с женщиной пойти на близость.

– Ты что, хочешь сказать, что все те, кому повезло в любви с девушками, все они – нечестные рыцари?

– Только лживые сладкие речи могли когда-нибудь покорить женское сердце. Это оружие посерьезней поэзии будет, той, что ты в дар Танад сочинил. Если б наши воины-всадники могли, уж они бы любовь женскую себе снискали!

– Что? Ты хочешь сказать, что женщина всадника не полюбит?

– Да. Если он – настоящий, никогда его женщина не полюбит.

– Что это? Почему такое?

– Если б я знал почему, я бы от тебя не скрывал ничего, как от самого себя… Эту тайную женскую раскрыть бы!

Луна наполовину скрылась за горизонтом. Хамиду продолжал свои речи в манере, приличествующей величию новорожденной луны:

– Я не долгожитель, чтоб в жизни разбираться. Только благородный рыцарь от женщины одно презрение получить может. Может, потому, что она никогда им всем без остатка завладеть не в силах, как она это делает с его скромной противоположностью, который только языком болтать горазд. Да… Если б я жизнь понимал, как долгожители наши мудрые, конечно, я знал бы, отчего это всяким негодяям на женщин везет!

Он рассмеялся, откинув свою чалму за спину:

– Ха-ха-ха! Все долгожители наши сходятся на том, что мы когда-нибудь в этом разберемся. Разберемся – когда нужды никакой уже в этом не будет! В этом, брат, вся заковыка той ракушки, в которой мы закупорены, под названием – Сахара.

Адда поспешил перескочить к другой теме:

– Слушай, ты меня про сладкие речи просветил. Научи теперь искусству лгать!

Хамиду оторопело уставился на друга, спросил:

– Ты что, в самом деле в девиц влюбился?

– А что еще в Сахаре интересного есть, если не девицы?

– О-о! Сахара! А что ты, глупец, о Сахаре-то знаешь? Если б ты Сахару знал, ты бы ей весь отдался, забыл напрочь про всех этих девиц прекрасных и чертовок-гурий. Кто может осилить это и понять, что такое Сахара?

– Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары – пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?

– Ты, брат, забыл, что ложь – это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, – дар небесный…

Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.

– Если ты мне друг, – заметил он, – поди, сходи к ней, с посланием от меня.

– Нет, – отрицательно закачал своей чалмой Хамиду. – Боюсь, не смогу я. Не удастся посредничество…

…Через несколько дней он отправился к ней вечером.

Она отказалась от встречи.

Наружу вышла ее бабка и долго сидела с ним на пустыре. Он отчаялся и ушел прочь. Нет, он отчаялся не совсем – он уединился на своем пастбище и придумал план. Вспоминал легенды и сказки своей бабушки, интересные образы, красивые словосочетания, рылся в памяти, восстанавливая беседы со странниками, искавшими обетованный Вау, их выражения упорства и непреходящей страсти. Он обдумывал любовные термины из старых поэм, играл ими, переставлял их в строчки, пытаясь создать новые образы. Практику эту он не прекращал, пытаясь открыть для себя тайну «сладкоречия». Он вернулся в становище, незаметно проник темной ночью в ее шатер и читал свои глупости над ее головой. Скорчился в уголке, прикорнул, поддерживая тело правым локтем, лежал неподалеку от нее этакой черной кучкой. Ее черный силуэт был рядом. Он бормотал что-то на мотив песни, составлял строчки из выражений и терминов из обихода кочевника пустыни, полных, как ему казалось, скрытой поэзии, и думал, что он-таки в состоянии, с помощью такой неуклюжей уловки, родить свое сладкоречие, искусное и лживое, но трогательное, которому одному на свете поддаются неприступные девичьи сердца, как этому учил его друг Хамиду.

В конце концов, после того как он закончил свои своеобразные речитативы, черный комок, лежавший по соседству с ним, вдруг зашевелился… Его пронзила радостная мысль, что сердце Танад дрогнуло, смягчилось, открылось в ответ на его сладкие речи. Он почувствовал ее руку, двигавшуюся во мраке. Вот-вот, думалось ему, он дождется от нее шепота прощения, однако, вместо последнего получил крепкий удар по лбу. Действительно крепкий и жестокий, словно удар палки, он заставил его мгновенно забыть этикет и схватиться рукой за ту сильную руку, продолжавшую наносить ему удары. Жесткая, жилистая, поджарая рука была, словно палаточный кол. Это была рука старой бабки.

Он откинул ее прочь и выскользнул из шатра наружу.

Старая бабка с колом в руке долго еще преследовала нарушителя ночного покоя.

Он убежал на простор, за холмы. Растянулся на гравии. Обследовал свой лоб, потрогал легонько синяки. Поерзал, лежа спиной на земле, и затих, вслушиваясь в величавый покой ночи – такой, словно он предшествовал мигу творенья.

Ба: Танад – вторая

Он бродил с верблюдами и пастухами на северных пастбищах. Вспомнилась легенда, гласившая, что неудавшаяся любовь изменяет состояние мужчины и творит с ним чудо. Он ожидал в себе преображения, но никаких перемен не происходило. Отказ не вдохновил его на сладкие речи, не раскрыл в нем чудесных родников поэзии. Напротив, он ощущал внутреннюю опустошенность более чем когда-либо и позабыл все старые стихи, какие помнил. Его удивляло, что легенды его бабушки оказались неспособны зажечь в его мозгу ярких речей и пламенной фантазии, как это бывало с подростками. Однако один мудрый пастух утешил его жестоким откровением:

– Люди делятся на два вида. Один рожден для поэзии, чувств и развлечений, другой – для разума и бога. Мудрость, сынок, состоит в том, чтобы определить, к какому из видов мы сами принадлежим. И прежде чем ломиться в жизнь с закрытыми глазами, тебе бы следовало задать себе вопрос: Кто я? Я из числа людей поэзии и веселья, или я принадлежу к избранникам разума и бога?

Судьбе было угодно, чтобы прошло много времени, прежде чем Адда вспомнил и осознал вновь это туманное предупреждение, поскольку голос легкомыслия и развлечений в тот день, когда он разговаривал с пастухом, был намного сильнее голоса разума и мудрости. А также постольку, поскольку жизненному опыту было суждено с жестокой неумолимостью обучить и обуздать всех несчастных юношей, вторгавшихся в жизнь и не слышавших предостережений. Только возраст, как бы долго ни длилось его путешествие, все равно слишком короток, чтобы человек мог правильно его употребить для познания самого себя.

Шейх племени пригласил его к себе, и он испугался, что тот будет бранить его за то, что он учинил в поэзии. Он нашел его сидящим в вечернем сумраке на кожаном тюфячке, разрисованном узорами и словами заклинаний. Он присел на корточки неподалеку от раба из негров, голову которого окутывала черная чалма, так что было трудно различить на его голове, где – кожа, а где – ткань.

Он замешивал чай и чему-то загадочно улыбался.

Вождь рисовал какие-то непонятные черточки на песке своим высоким посохом, отполированным до блеска и сделанным из ствола дерева лотоса.

– Твоя бабушка – достойная женщина, – сказал он. – Ты знаешь, что она находится в родстве с близкими вождя Ифугаса?

– Знаю.

– Ты знаешь, что группа бродяг из числа этого племени наехала на наши пастбища и похитила наших верблюдов?

– Да. Знаю.

– А знаешь ты, что значит нападение на чужой скот и похищение стад по закону Сахары?

– Да. Это – захват.

Адда закашлялся, и вождь ответил за него:

– Захват – это война. А война – костер, дрова в котором – боль, кровь и слезы. И те племена, что ведут меж собой войну, не только теряют в ней лучших своих мужей, не только множат число сирот, вдов и несчастных женщин и девиц, но они передают вражду от поколения к поколению, по наследству.

Он перечеркнул свои символы на песке, стер их и продолжал с той же интонацией:

– Воспитание ненависти в молодом поколении похуже всякой агрессии или потерь, понесенных во время одного боевого похода. Потому что такое наследие грозит уничтожением обоим враждующим племенам. И знаешь почему?

Юноша не ответил, и вождь охотно продолжил:

– Потому что Сахара – одна, в ней тесно двум враждующим племенам, как бы ни был там велик наш континент, так его называют караванные торговцы. Ненависть, если ее разжечь, способна мир перевернуть, превратить его в игольное ушко. Очень легко становится подросшему поколению, унаследовавшему вражду от своих предков, освободиться от поколения другого племени на узкой встречной полосе, так чтобы одно истребило другое. Ты меня понимаешь?

Адда утвердительно закивал головой и взял в руку предложенный ему стаканчик первой перемены чая. Вождь сглотнул слой пены со своего стаканчика и вновь принялся чертить по земле знаки своим блестящим посохом.

– В таком положении услышать голос разума бывает выгодно для обеих сторон. Или ты сомневаешься?

– К Аллаху взываю…

– Голос разума и есть глас божий… Что?.. Не бойся, не промахнется тот, кто тот голос услышит… Не веришь? Так-то вот. Люди думающие и ровесники твои толкуют, что всевышний не поскупился наделить тебя своей милостью. Даровал он тебе такой голос.

Адда дернул головой в попытке выразить протест, или поспорить… Однако широкая улыбка на губах почтенного шейха заставила его отступить.

Вождь продолжал:

– А коли облагодетельствовал Аллах тварь свою божией милостью, что ж может быть печальней, если поскупится она и не поделится ею с остальными, а? Ты меня понял?

Адда смотрел на него в недоумении.

– Нет ничего сильнее кровных уз, что могло бы связывать племена и внушать им веру друг к другу. А разум, глас божий, призывает нас всех сдерживать себя в плохих проявлениях, в совершении зла и причинении вреда, коли мы хотим вывести вражду из жизни наших поколений. На тебя пал выбор мой – сделать тебя посланником к вождю Ифугасу. Начинай свои переговоры о кровном родстве, остановись подробно на вражде и ненависти, пока не почувствуешь, что голос тот далекий, предрассудками скованный, начнет в людях пробуждаться, а коли силен разум будет, так ты сам увидишь, убедишься, как отступит презренный шайтан. Иди и верни стадо!

Удаляясь, юноша говорил себе: «Любовь, значит, не самое важное дело для мужчины в Сахаре. Пробудить глас Аллаха в груди вождя Ифугаса – тоже очень достойное дело».

На заре он оседлал своего махрийца. Перед отъездом прочел заклинания, как его учила покойная бабушка. Вспрыгнул в седло, хлестнул верблюда плетью. Шатер Танад он миновал вскачь. Еще до того, как добраться до трех высоких холмов, услышал за спиной раздавшиеся чистые девичьи крики – долгий зов с клекотом, словно призывавшим райских ангелов в помощь. Его охватило волнение, какого он не чувствовал ни на каком заветном празднестве. Оглянуться он и не думал.

В окрестностях Гадамеса по воле вождя его ждала еще одна неожиданность. Его встретили молодые люди и увлекли с собой на вечеринки. Они собрались, как водится, в круг, ночью, едва выглянула молодая луна, и тут он повстречался еще с одной Танад на новом празднике, последовавшем после встречи с вождем.

Вторая Танад была высокой и стройной, с фигурой, будто выточенной из ствола изящной пальмы. Ее высокому росту Адда не очень удивился, он слышал легенды о красоте женщин этого племени, они славились и тонкостью стана, и ростом. Пленила его глубина загадочных черных глаз, походивших на глаза умной газели и словно источавших загадку неземного мира. Тонко очерченный рот открывал в улыбке два ряда тонких, ровных белых зубов, которые цвели, будто цветы. Особая прелесть, которой он не встречал в женщинах своего племени, захватила все его внимание в изящной красавице из племени Ифугаса. Прелесть удивительная, чистая, такую поэты обычно описывают, как «притягательную», о ее чарах предостерегают богословы-факихи, говоря, что именно ее использовала Ева, чтобы пленить и околдовать Адама, что послужило причиной его изгнания из рая и ввергло его в вечные страдания и мытарства.