Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

– А ведь речь моя слаще моего голоса. Не желаешь ты знать недуга своего, так как же стремишься ты вылечиться? Надо повторить, попытаться сказать: «Ты – бурдюк гнили и бурдюк греха, о Тенери, как же могу я любить тебя?!» Десять раз повтори, а не то – не вылечишься. Останешься рабом бабы, тенью бурдюка гнилостного. Не освободишься иначе, честь не вернешь!

– Ты – слепой! Ты все это говоришь, потому как слепой!

– Если б не был я слепой, не узрел бы бурдюк. Есть у меня зрение видеть его, а вот ты-то, видать, зрения лишился. Ну, кто из нас слеп, ты или я?

Уха издал мучительный стон от неимоверной боли, однако жестокое пророчество так и осталось висеть над его головой, словно рок.

4

Приняв еду, он воздержался от разговоров.

Не обменялся с Ахамадом ни единым словом за три дня. На четвертый день он собрался с силами и попытался даже оседлать своего махрийца. К нему бросился Ахамад и стайка товарищей, однако он заявил, что принял решение выехать на пастбища и отдохнуть. Ахамад вызвался сопровождать его, но он отказал.

Он уселся в седло своего бегового верблюда, и оно поглотило все его истощавшее тело. Все наблюдали в утреннем свете, как он направляется по дороге к востоку – она проходила между двумя горами-близнецами и вела в Тадрарт. Издали он выглядел, как блеклый призрак.

В Тадрарте он слонялся у подножий. Передвигался промеж круглых гробниц предков. Его видели пастухи – он очищал скалы и камни от костей мертвецов и долго стоял там в смиренной позе. Иногда он находил там скалу, на которую можно было удобно присесть – сидел, как идиот, вперившись в пустую яму могилы. Любопытные пастухи не преминули приблизиться и подсмотреть за ним и понять, чего он там разглядывает. Видно было, как он вытаскивает череп, голень мертвого мужского скелета или локоть из могильной ямы и любуется ее блеском в ярком солнечном свете. Он разглядывал все это подолгу, иногда такое его сидение там продолжалось с утра до вечера. Один из этих пастухов потом рассказывал, как навестил его ночью в день принесения жертв при полной луне и принес просяную лепешку и жареный окорок задней ноги горного барана и увидел, как он там крутит в руках страшный череп. А когда он очнулся от забытья, пришел в замешательство и спрятал череп в складки своего широкого джильбаба, сжал губы и за все время пребывания с ним посетителя не проронил ни единого слова.

Другие пастухи рассказывали еще более отвратительные легенды о его поведении там. Они клялись, что видели, как он таскал на спине падаль, трупы гнилые мертвых животных и сваливал их в кучу перед своей пещерой, чтобы лицезреть, как они разлагаются, гниют, как по ним ползают черви и насекомые. Говорили, будто гнилой запах становился непереносимым, особенно, если с западной стороны дул ветер. Передавали потом, будто он взбирался на кручи, гонялся за козлами, но не для того, чтобы мясо есть – он оставлял добычу гнить и разлагаться перед его пещерой. В конце концов пастухи были вынуждены угнать свой скот и предоставить Тадрарт в полное его распоряжение, они отправились в лощины и вади Матхандоша и Массак-Меллета.

Однако то, что поведал об этом дервиш, было безобразнее всех прочих рассказов.

Он сказал, что один мудрый пастух сообщил ему секрет исцеления Ухи. Он клялся всеми святыми – Танис, Аманаем и господином нашим Абдель-Кадиром аль-Гиляни, что видел собственными глазами – да пусть черви их пожрут, если не так! – как упрямый Уха стал на колени на голубой труп, по которому ползали черви и которым даже стервятники и вороны пренебрегали, и отрезал ножом кусок этой падали и ел и жевал ее, бормоча про себя какие-то слова непонятные, вроде бы – заклинания магов.

Дервиш сказал, что того пастуха после его рассказа мерзкого долго рвало. Вырвало и самого дервиша – понятное дело, что то же ожидало и всякого, кто слышал это отвратительное дикое повествование – человеческая плоть не выдерживала.

5

Однако исцеление Ухи и его возвращение в становище после возвращения к нему здоровья заставили многих поверить в дикую повесть, в ту страшную тайну, которую поведал дервиш.

Уха вернулся совсем в ином настроении. Он шутил с Ахамадом, обменивался с приятелями и вассалами анекдотами, разговаривал со всеми по прибытии весело и игриво. С аппетитом ел жаркое из мяса жертвы, которую закололи в его честь молодые парни, выпил целый кувшин кислого молока, а ночью все услышали его голос – он распевал трогательную песню с рефреном «гали-гали» без всякой при том скорби или какого бы то ни было признака на психическое возбуждение и экстаз. В тот же вечер он предложил провести стихотворное состязание. Ахамад и молодежь с непрекращающимся удивлением все время наблюдали за ним. Они бросали друг другу изумленные взгляды по поводу такого чуда, свалившегося ему на голову на дальних пастбищах и совершившего в ней чудесное превращение. Он покинул их чистым призраком загробного мира, а вернулся благородным мужем, У которого кровь на щеках играла, а в глазах горел огонь радости жизни. Он шутил со сверстниками, отпускал остроумные шутки, напевал веселые мелодии в ночь жертв. Он уехал, соблюдая пост, ничего не ел, отказывался молока выпить, а вернулся таким прожорливым, вечно голодным и с аппетитом поедал всякое жаркое.

Все долго перешептывались, интересовались причиной такой перемены и пришли в заключение к выводу, что в деле этом есть какая-то тайна. Россказни пастухов их не убедили, дикое повествование дервиша о поедании падали люди тоже отмели. Все их беседы кружились вокруг того самого визита увещевателя, они вспоминали, каким больной был до этого и как он повел себя после визита, когда, никак не комментируя ничего, он вообще ни слова не проронил. Конечно, заключили люди, тайна кроется в этом самом визите.

А через два дня видели, как Уха в закатных сумерках прокрадывался в шатер назира-увещевателя. Тут-то ровесники воочию убедились, что были правы.

6

Никто не знал, что произошло между этими двумя. Однако все племя гудело о том, что было между ним и имамом, когда они встретились на просторе после похода Ухи в шатер увещевателя назира.

Имам в гневе накинулся на него:

– Вижу я, оставил ты побоку законы небес и нашел себе судию в назире – вещателе зла и магов!

– Храни меня Аллах! Назир ни одного дня не был вещателем зла, никто не слышал, чтобы он был магом!

– Да этот провозвестник никогда радостный вести не приносил, с того дня как в племени появился!

– Признаюсь, голос у него величавый, небесный!

– Стыдись! Голос иблиса тоже сладкий, только он в геенну влечет!

– И чего это наши богословы над смертным себе позволяют! Весь народ говорит, ты угодников не выносишь – ни его, ни дервиша.

– Позор! Мы наследства не делили, чтобы препираться, я в долг ни у кого не занимал – ни у него, ни у дервиша! Кто ж это про меня всякую ложь распространяет? Кто тебя против меня настроил?

– У меня нет ни единой причины нашу с тобой дружбу во вражду обращать.

Имам замолчал. Они прошлись немного по равнине. Дома остались позади, они направились на простор в сторону гор. Имам заговорил вновь:

– Да упокоит Аллах отца твоего. Он действительно был мне другом. А вот ты показал, что намного меньше в тебе благородства будет… Что?.. Страх не в природе людей благородных.

– Страх?!

– Да. Ты об заклад не бился из-за страха потерпеть поражение, да еще по причине своей скупости.

– Скупости? Что-то речь твоя, господин наш факих, смахивает на речь мужа, желающего другого мужа спровоцировать, чтобы на поединок вызвать. Да разве позволяет мне обычай с имамом состязаться?

– Ты испугался биться об заклад, – продолжал имам свою провокационную линию, – да еще не заплатил мне залог, который я в обмен на секрет попросил.

– Разве плата здесь уместна, когда рыцарю красавица по душе стала? Когда это любой благородный деньги бы стал выручать да платить, чтоб любимую себе добыть? Скажи уж, что хочешь на поединок меня вызвать.

– Ха-ха-ха! Бежишь ты от уплаты, прикрываешься заклятьями магов. Ишь ты, чего заговорил – о благородстве да сердцах влюбленных, о возлюбленных красавцах… Ха-ха-ха! Ты заклятия магов предпочел, потому что цену за них не платишь, знаешь себе, как могилы прадедов разрывать да черепа их раскидывать, мертвечиной да падалью питаться! А-а! Ха-ха-ха! Скажи-ка мне…

Он протер слезы с глаз и продолжал:

– Я не жду от тебя признания сейчас в скупости твоей. Однако скажи мне честно, покойным родителем твоим поклянись: вкушал ты падаль да червей, а? Ха-ха-ха! И какой же это хитростью заставил тебя колдун мясо мертвечины поедать в поисках исцеления? Ха-ха-ха!..

Он откинул голову назад и захохотал во всю мочь. Уха остановился как вкопанный, пытаясь возобладать над тем жаром, в который кинуло всю его плоть и ударило в голову. Он подавил ярость и сдавленным голосом произнес:

– Грешно мужу-богослову, мудрому, ученому байки глупого дервиша повторять…

– А чего же это дервиш так тебя порочит? Ты ж недавно сам мне признавался, будто он угодник святой?

– Дервишу я не нравлюсь. Ты это знаешь.

Но имам опять завел свою провокацию:

– Не один только дервиш про все это твердит. Все племя уже знает. Большую ошибку ты совершил в тот день, когда решил, будто какой секрет в этом мире может так навеки секретом остаться. Вот ты и видишь, что Аллах направил к тебе посланца тайного в пустыне сухой бесплодной, чтобы возвестить о тайне мертвечины во всеуслышание. Хе-хе-хе! Ну-ка, представь себе положение твоей возлюбленной принцессы, когда она слышит от челяди своей и рабов, как они вовсю эту историю рыцаря Ухи перемалывают, что он на падаль кидается да мертвечину жрет, как пес! Ха-ха! Скупость тебя бежать заставила от уплаты денег да мертвечину поедать. Поэтесса начала поэму слагать, обольет тебя позором на века! Ха-ха-ха! Бьюсь об заклад, что поэтесса наша уже эту поэму сложила.

Уха пошел прочь, оставив имама стоять в темноте и заливаться своим хохотом.

Глава 3. Законы земные и законы небесные

«Грязь и фальшь – вот что противно богам!

Берт Амигро «Книга мертвых»

1

Все племя отметило с удивлением такое веселье.

В день, когда назир из увещевателя вновь стал глашатаем и вышел с известием о смерти гадалки, повторяя своим благозвучным небесным голосом: «Нас опередила Тимит», все лицо его излучало благость. Язык твердил свое известие, а лицо излучало благость. Между ними, тем не менее, никогда не было вражды, которая могла бы спровоцировать злорадство, да у него вообще ни с одной тварью в Сахаре вражды не было. Так в чем же причина – секрет ликования в день траура?

С этой вестью он вышел на рассвете. Обошел жилища, пробовал штурмовать град Вау, медленно тащился по простору рядом с населенной духами горой. Одежду он нарядил траурную: черный лисам, черный широкий джильбаб. Шаровары тоже были широкими, черного цвета. Свои пустые глаза он покрыл лисамом, однако ничто на свете не могло скрыть радость этого человека. Эта радость срывала лисам с лица, открывая взглядам его глаза. Ликование счастья переполняло душу, обнажало грудь. Не переставая повторял он оглашать свой торжественный призыв: «Тимит опередила нас», и Вау ответил на зов. Вышла стайка женщин, которых возглавляла эмира. За ними последовал кружок мужчин. Мужчины собрались в поселении, и имам поднял свой голос в призыве к молитве. Старухи заголосили аятами, диалекты чужаков искажали арабскую речь, а факихи со своим невежеством к языку Корана не цеплялись. Все это собрание двинулось к дому покойной. Для всех было неожиданностью узнать, что умерла она от убийства.

2

Если в Сахаре объявлялось о неожиданной кончине, причиной тому могло быть что-нибудь из этих трех: змея, скорпион или удар злого джинна.

Однако гадалка поспешила в неведомое, заколотая своим потайным ножичком.

Явился судья Баба, с помощью своих людей он протаранил толпу. Вошел в шатер обследовать жертву: гадалка лежала, распластавшись на спине. Она вытянулась во весь рост. Голова ее лежала в углу, а ноги тянулись к опорному шесту. Голова была непокрыта, голубая тряпка вмялась по соседству, вся она пропиталась жиром и была измазана грязью. Веки над глазами были смежены – будто она спала глубоким сном. Черты лица были спокойны, не потревожены ничем, может, и было легкое напряжение век и некоторая бледность щек. Косы ее кудрявых волос, тронутых сединой, спадали на лоб, покрывая правый глаз, однако они были коротки не доставали до ее медной шеи с полосками крови, которая была пролита маленьким потайным ножичком. На этой медного цвета шее, охваченной ожерельем из разноцветных бусин, с левой стороны запеклось много крови. Вид был такой, будто тело повернуто в левую сторону, потому что туда, налево тянулся поток крови, он пропитал эту часть верхней одежды на ее левом худощавом плече и проложил дорожку в песке, она чернела внизу, изжаждавшиеся по влаге песчинки и частицы почвы впитали ее, лужица крови по краям уже засохла. Убийственный ножичек был вонзен рядом с левым ухом над этой лужицей – острие утопало в почве по самую рукоять, покрытую символами и заклятиями, равно как и его кожаные ножны рядом. Левая рука распростерлась на ляжке с открытой ладонью, в то время как правая жестко вцепилась в ком земли, выдавая свидетельство о неестественности смерти и неистовстве последнего жеста.

Кади приблизился и взял нож. Рассмотрел его при свете снаружи через вход в шатер. На окровавленном острие налипли зерна песчинок, земля присохла ко всему лезвию, которое убийца вонзил и вытащил из горла, проложив струйку крови на металлического цвета шее. Баба сделал знак старшине дозора, великан-вассал подошел и покрыл черным одеялом тело. Он сделал еще один жест пальцем этим дозорным, они принялись разгонять любопытствующий народ перед входом в шатер. Вперед вышел имам и с ним несколько старейшин племени. Снаружи толпилась армия любопытных, они совершенно блокировали шатер со всех сторон. Солнце встало в полный рост, и вместе с ним раздался призыв глашатая:

– Гадалка опередила нас!

Имам вместе с кади устроились в уголке палатки. Потом судья вышел наружу к толпе. Поискал взглядом эмиру, подошел к ней и обменялся шепотом какими-то словами. Вернулся в жилище и приказал старшине дозорных, размахивая своей рукой-культяпкой:

– Схватите дервиша!

3

В сумерках началось дознание.

Кади восседал, скрестив ноги, на коврике, покрытом грубой кожаной подстилкой для казни. По соседству с ним, слева и справа, сидели несколько именитых лиц из Вау. На широкой площади перед ними толпился народ: явились старейшины племени со своими свитами, пришли какие-то дерзкие женщины со своими шумными детьми. Трое дозорных привели дервиша со скрученными пальмовой веревкой руками. Эти его руки были неестественно и жестоко вывернуты назад за спину. Он предстал перед судьей с непокрытой головой. Его лисам был скручен вокруг шеи, словно змея из джунглей. Все лицо было вымазано грязью. Волосы на голове были разделены пробором посередине, взлохмачены и казались петушиным гребнем, торчали вверх, вымазанные глиной и грязью. Полные отчаяния глаза были погружены в себя. С губ его спадала слюна, покрывала их рамочкой пены. Баба поднял свою ампутированную в конце руку перед лицом допрашиваемого и угрожающе произнес:

– Почему ты убил гадалку?

Справа от него склонился его помощник и записал слова на большой лист бумаги желтого цвета. Вопрос этот он записал такого же желтого цвета ручкой, сделанной из ветки тростника.

Муса ответил на него коротко и резко:

– Я не убивал ее!

Кади еще раз взмахнул своей культяпкой, прежде чем задать новый вопрос:

– Ты не своровал этот ножик?

Он вытащил из складок своего широкого одеяния этот маленький ножичек, помахал им в лицо дервиша, держа его в левой руке.

Сдавленный гул прошел по толпе свидетелей.

– Да! – сказал Муса. – Я не отрицаю, ножик я своровал.

– С какой же целью ты совершил такое?

Волнение в толпе усилилось. Дервиш промолчал. Кади повторил свой вопрос:

– Скажи: зачем украл нож?

Слюна сочилась с губ. Косой глаз вертелся, источая отчаяние. Он рухнул на колени и произнес с опущенной головой:

– Это – мое дело!

Послышались негодующие возгласы. Кади подождал, пока не затихнет волна негодования, затем продолжал свой допрос:

– Ты отрицаешь, что между тобой и ею – давняя вражда?

– Нет! Не отрицаю, – быстро ответил Муса.

– Хорошо. Признание вины приветствуется законами суда. А вот отрицание… – окончание предложения судья заменил угрожающим жестом своей укороченной культяпки. Он повернулся к именитым соседям и произнес вслух публично:

– Вы видели? Признание о наличии вражды – основополагающий устой в совершении любого преступления. И доказательство. Вот оно, в наших руках. Ножик, в присвоении которого он также признался. Перед нами налицо два признания: воровство орудия преступления и признание в наличии давней вражды. Ну и что же, нужно ли нам еще слушать убийцу в буквальном признании о совершении преступления?

Писец записал весь текст тростниковым каламом на желтом листе бумаги. Степенный шейх склонил голову к уху судьи и что-то прошептал ему. Баба вновь распрямился на своем месте. Почесал свою чалму в размышлении, потом сказал:

– Полное признание смягчает вину, дервиши приучили нас, что говорят правду…

Муса с неожиданной решимостью прервал его:

– Я ничего, кроме правды, не говорил. Я признался в давней вражде своей и в том, что украл нож – по иным причинам, но я не убивал ее. Клянусь!

Кади замолчал. Гул поднялся на площади. Баба еще раз посоветовался с шейхами, прежде чем задать вопрос:

– Мы вернемся, немного спустя, и проясним непонятное. Однако сейчас отвечай мне на мой вопрос: где ты спрятал золото?

– Золото? – вздрогнул дервиш.

– Да. Все знают, что покойная много золота у себя хранила. Золото двух видов: золотой песок и изделия для украшения.

Дервиш сказал в изумлении:

– А что мне с металлом презренным делать?

– Это я здесь вопросы задаю, а не ты. Если кади спросил, а обвиняемый не ответил, так поступать нельзя, надо отвечать. Говори: где ты спрятал золото?

На губах опять в изобилии выступила пена. Косой глаз крутился в отчаянии. Он пробормотал слабым голосом:

– Не интересует меня золото. Я боюсь к золоту притрагиваться.

Баба вытянул шею в его сторону и вперился взглядом в лицо его и в глаза. Смежил веко под хитрым своим глазом и спросил ехидно:

– Говорили мне, будто ты в страсть впал любовную. Решил прельстить сердце любимой своей, да не нашел лучше золота средства. Я согласен с тобой, что золото – лучшее средство прельщения сердца возлюбленной. Я не буду долго ругать тебя, если признаешься в правде.

Он издал едкий смешок и вновь моргнул, прикрыв глаз веком. Муса склонился до земли, голова упала ему на грудь. В отчаянии он заговорил:

– Я знаю, что золото – средство охоты на женщин. Я возненавидел женщин так же и потому, что любят они золото.

– Но ведь говорили мне, будто ты в любовь вляпался! Что, не был ты влюблен?!

– То была глупость. Глупость дервишей. Однако я поклялся перед господом, что не совершу такой глупости вновь до судного дня.

Кади вытянул голову в сторону дервиша, прошептал ему в лицо:

– Почему? Что ты в Сахаре без женщин делать станешь? Как дикость одолеешь? Как пустоту убьешь? Женщины – твари волшебные. Маленькие звери. Аллах недаром вычленил их из ребер мужских, чтобы утешались мы ими, наслаждались присутствием их. Как же перенесешь ты жизнь в пустыне, лишенную их?

– Точно: тонкие они, – прошептал ему в ответ Муса. – Точно – маленькие будут. Но они жестоки, как звери. Ведут мужчину в геенну на цепи длиною в семьдесят локтей, а ему – невдомек. Женщины в дервишей не влюбляются, потому что не в силах сотворить из них рабов, что они легко с глупыми мужами делают.

Слова давались ему с трудом, он немного спустя закончил дрожащим, плачущим голосом:

– Они – что змеи, нежные, а яд убийственный источают!

Баба разразился бурным смехом. Накрученная полоска его лисама свалилась вниз до подбородка, он все продолжал бить культяпкой себя в грудь, закашлялся громко и звучно, что совсем не соответствовало обстановке траура. Шейхи обменялись удивленными взглядами. Один из них наклонился к нему и прошептал что-то негодующе, однако судья не остановился.

В конце концов он замолк. Вытер слезы тыльной стороной здоровой ладони и весело произнес:

– Я клянусь вам, он – чистый дервиш! Остроумный и мудрый, несмотря ни на что!

Он замолчал и повел головой вокруг себя, оглядывая площадь. Солнце спряталось за стенами города, сверху блестели отсветы его красных лучей. Он перевел взгляд, оглядывая собрание и таинственно закончил:

– Однако все это не мешает нам подвергнуть его испытанию игаиганом^[168]…

4

Караульные обвязали ему виски веревкой с двумя полированными палочками из дерева лотоса. Потом повернулись к спине, закрепили прочнее путы скрученных за спину рук. Наложили на шею петлю из грубой веревки, сделанной из пальмового мочала. Старшина дозора с дотошностью соблюдал все приготовления, стремясь придать веревке форму петли-удавки, которой пользовались энергичные пастухи, объезжая ретивых верблюдов или принимая первый плод.

Старшина дозора скрутил свою пальмовую веревку, и он издал болезненный стон. В этот момент взгляды всех присутствующих были прикованы к двум пыточным палкам, которыми вертел а воздухе старшина дозора. Двое его помощников окружили с двух сторон осужденного. Они тоже вперились в лотосовые палочки, закрепленные на висках дервиша. На широкой площади, заполненной жителями Сахары – кочевниками и горожанами Вау, царило гробовое молчание. Даже дети затаили дыхание и ждали со своими присными момента движения жезла возмездия… За спиной дервиша стояли кади и его люди. Он поднял свою руку-культяпку высоко в воздух и палач повернул пыточную палку вверх и вправо. Раздался глубокий и болезненный вздох из уст всех присутствующих – сердце защемило. Послышались сдавленные звуки рыданий женщин племени. Лица старух побледнели, поменяв цвет, глаза детей мучительно ярко блестели, обращенные к небу. Ураган кинулся на ствол райского дерева. Глаза дервиша метали искры и зажгли огонь во всем теле. Палач вертел бесовской палкой в воздухе – теперь он опустил ее слева и вниз.

Голова дервиша запылала, вся охваченная сиянием. Любое прикосновение обжигало. Он подпрыгнул высоко, всем телом. Взвился в воздух. Закричал чужим голосом, люди никогда не слышали такого из его гортани:

– А-а-а…

Рухнул на землю. Пена обильно выступила на губах.

В небесах плакали ангелы. Долгожитель Бекка продвигался сквозь толпу любопытных. Бахи шел с ним рядом, иногда поддерживая старика. Тот приблизился к судье. Воткнул свой посох в землю и, опираясь на него, наклонился к имаму. Сказал ровным голосом:

– Нет добра в стране, где пытают дервиша. Что, кади не в силах прибегнуть к другой уловке, кроме игаигана, чтобы вынудить его на требуемое признание?

– Я сожалею, почтенный шейх, я израсходовал все уловки и приемы, чтобы добиться от него признания в преступлении, на которое указывают все доказательства и которое мог совершить он один.

– Не следует кади категорически утверждать правоту решения в деле, пока не добыл он доказательство, в котором не может быть фальши, как его ни поверни. Так нас учит закон Сахары и шариат веры.

– Все мои суждения выводятся из Сахары.

У него на лбу выступил пот. Он попытался утереть капли полоской лисама, потом добавил:

– Из Сахары и из Корана.

– Будьте милостивы к тем, кто на земле, будут милостивы к вам те, кто на небе.

– Закон не милует, он основа земного права. Земной шариат жесток, о шейх!

– Отруби руку. Око за око, кровь за кровь. Он признался, что украл нож. Наказуй его отсечением ладони. А если возжелал ты еще наказать его за давнюю вражду к покойной, сожги огнем другую его длань. Однако сними игаиган с его висков. Убери огонь с его головы. Он – дервиш. Он отшельник. Заступись за него, посланник Аллаха!

– Если признался человек о наличии вражды меж ним и жертвой и признался также в том, что завладел орудием, которое одно в силах устранить вражду, покончить с ней, так что же, по твоему мнению, это может означать? Не есть ли это явное намерение совершить преступление? И разве не в праве судья, который желает вершить суд справедливый, принять меры, чтобы вырвать последнее признание из презренного обвиняемого?

– Если б совершил, то признался бы. Он же – ребенок. Дервиш. Он не знает подлости. Ты понимаешь?

– Закон ясен, и грех налицо.

– Ты превысил наказание в угоду пожеланиям эмиры. Под влиянием желания и воли султана. Мы все знаем, что гадалка – подруга, придворная в доме султана, так же как прекрасно знаем, что она добывала для себя зловредный металл шайтана.

– Наш дорогой шейх ошибается в оценке. Я веду суд по законам аллаха и не лицеприятствую даже султану. Совесть моя тому порукой. А ты первый, кто должен знать: возмездие – опора справедливости. А справедливость – основа городов божиих. Как мы сделаем из Вау оазис божий, не применяя справедливость?!

– Тем не менее справедливость не означает жестокость. Дервиши блаженные – первые, кто заслуживает сострадания.

– Нет справедливости без жестокости. И Вау без справедливости не бывать.

– Не одобрит Аллах устроение Вау, если ценой тому будет пытка человека.

– Приличнее было бы почтенному шейху не хулить право Вау.

– Аллах не благословит ту землю, где дервишей терзают игаиганом!

– Кончена встреча!

Судья повернулся и дал знак палачу. Дозорные подключились, поставили заключенного на ноги. Он свалился, они подняли его вновь. Клочок пены упал с его губ наземь. Бекка за спиной кади прокричал:

– Если бы был с нами вождь, никогда б не осмелился ты мучить бедного дервиша!

Баба ему не ответил. Он начал свое шествие. За ним двинулись его пособники. За помощниками последовал старшина дозора. он тащил Мусу за собой на мочальной веревке. За заключенным двигались дозорные. За этим караулом двинулась следом толпа.

Они прошли через западные врата в городской стене. На горизонте алело скромное, плачущее зарево закатного солнца. Лик его держался несколько мгновений на небе, дрогнул и полетел в пропасть, за горизонт.

Неожиданно Баба повернулся и сделал знак палачу, старшине караула, своей отрубленной культяпкой. Палач поднял свою адскую палку и опустил ее, навалился на лотосовый жезл. Пламя охватило всю голову Мусы и он взлетел в небеса, издав мучительный стон:

– А-а-а!.. У-у-у!.. Я-я-я!

Он рухнул на землю, словно труп.

5

На пустыре все шествие повернуло на юг. Возле холма их догнал назир-глашатай. Он спешил, лисам у него растрепался, он бормотал про себя заклинания, сплевывал слюну в стороны. Он заголосил с мольбой плачущим голосом:

– Да помилует судья Шанкыт раба божия. Дервиш не убивал. Я знаю!

Баба обменялся взглядами со своими помощниками. Прокричал:

– Что ты знаешь?

– Я знаю, что он не убивал. Он чист как молоко свежее.

– Давай доказательство!

– Я принесу тебе доказательство. Повремени сорок дней и все увидишь. Он чист, как молоко.

– Что?! – гневно возвысил голос Баба. – Я дервиша спрашиваю: «Что ты сделал с ножом», а он отвечает: «Это – мой секрет». Я глашатая-назира спрашиваю: «Давай доказательство свое», а он говорит: «Повремени сорок дней». Вы что, все полоумные? Что все это значит? Судья ищет истины и доказательства, а не загадки колдунов и символы сектантов. Вы что, смеетесь надо мной?

Назир пополз на коленях в сторону голоса кади. Он молил с поднятыми вверх к небесам руками:

– Сделай мне одолжение. Всего сорок дней!

В груди шанкыта все закипело от гнева:

– Ты сумасшедший? Ты мне жизнь до завтра гарантируешь? Кто тебе сказал, что я завтра не помру? Как я пред господом предстану, если промедлю в исполнении воли и решении суда? Знай же: последний срок для оглашения приговора – это завтра!

Назир обхватил колени его обеими руками, взмолился:

– Нет! Нет! Ты жестокость прольешь и на мою голову, не только на голову дервиша.

Кади отбросил его здоровой рукой и прокричал в ярости:

– Прочь! Это племя помешанных! Уходи, глашатай зла!

Трое великанов из дозора двинулись вперед и оттащили глашатая. Они отбросили его в сторону, он рухнул лицом наземь.

Голова его зарылась в землю, он глотал песок.

А палач опустил вновь свою палку, и столб огня охватил все тело дервиша…

6

Когда тьма сгустилась, его подвесили за руки на западных вратах стены. Народ растворился, для охраны узника остался один устрашающего вида стражник, весь облаченный в черное – от чалмы до шаровар. Возле стены промелькнула женская тень. Явилась она со стороны Акукаса, бродила по верхушкам песчаных холмов на западе. Спустилась с возвышенности, пошла по равнине. Потом вдруг исчезла. Стражник убедился: она, несомненно, дщерь джиннов, и прочитал аят «Ал-Курсий» из Корана, а также заклинание, из тех, какими пользуются маги. Он слонялся без дела возле стены. Разглядывал узника, подвешенного под аркой. Шею его натерла грубая пальмовая веревка, она кровоточила. Пена так и продолжала сочиться изо рта. Однако на чертах лица было написано спокойствие, словно все тело находилось в райском саду, едва голова избавилась от пыточных лотосовых палок. Дыхание его было ровным, а на губах играла таинственная улыбка. Гармония покойного райского сада и тишины окутала его тело, забавляя его какими-то шутками…

Бесовка возникла вновь.

Она появилась так же внезапно, как и исчезла до этого. Стражник в оцепенении пятился, пока не уперся спиной в стену. Он пытался проговорить аят, но джинны вскружили ему голову, он его забыл. Ох, вот он признак беды. Если Коран улетел в миг выхода джиннов наружу, это означает предвестье о наступлении зла. Он прибегнул к заклинанию магов, но оно также умерло на его губах. Черный призрак приблизился еще на несколько шагов. Стражника бросило в дрожь. А бесовка заговорила человечьим голосом:

– Я хочу напоить его водой.

Тело задрожало. Волосы встали дыбом. Он почувствовал головокружение. Он был не силах отвечать. Бесовка оставила его и подошла к узнику. Из складок своей необъятной одежды она вытащила корзину из пальмовых листьев. Он слышал, как льется вода из сосуда, она поила дервиша. Она шептала ему на ухо отдельные слова на языке джиннов, ему показалось, что она смеется… или, может быть, рыдает? Она извлекла откуда-то и пищу. Ему в нос ударил запах свежеиспеченных, жареных в масле лепешек. Булочки аппетитные… Хлеб джиннов… стражник рухнул по соседству с городской стеной, а гурия принялась кормить дервиша.

7

Он покинул сад тишины и раскрыл глаза на земной мрак. Буря утихла, однако всякое дуновение заставляло голову содрогаться от боли. В последний миг сознания, когда буря палача опустила свой жезл, в голове прогремел гром. И все – он улетел в бесконечность. Промеж палок игаигана есть пропасть – райский сад для узника. Он жаждет раскрошиться и улететь вместе с пылинками. Седлает ветер, отправляется за неведомым в вечность… А теперь вот очутился в такой беде, едва вернувшись на землю, и обнаружил, что все его худое тело стиснуто путами, душа томилась в теле, тюрьма отзывалась болью, не чувствовалось легкого похлопывания ладони… Что может быть ничтожнее тела? Какое это проклятье – телесная тюрьма! Где же покой? Где объятия невесомости, делающей недоступными всякие прикосновения этого сосуда? Вот если бы был я песчинкой… Дуновением ветра. Отблеском света в просторах Сахары. О, если бы я вообще в теле не был рожден! Если б я не жил на этой земле!