Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Этот переворот в центре пустыни Азгер, которая в прошлом отличалась непоколебимым спокойствием, заставил вождя присвоить удивительному городу имя «Затерянного Вау».

4

Анай сопровождал своего гостя в ознакомительной прогулке по рынкам. Они пересекли широкое пространство, отделявшее город от горы, которое народ избрал местом меновой торговли и обмена товарами с разных концов света. В сумерки площадь заполняли местные и пришельцы, смешивались воедино белая и черная расы, переселенцы и уроженцы равнины, караванные торговцы, бедуины и кочевники всякого рода. Сверху доносились крики строителей на стенах и крышах, которые они продолжали возводить и укреплять, а на самой площади нещадно голосили продавцы товаров. От жилищ вились хвосты дыма. В этой толчее и над ней мешались запахи козьей шерсти и мочи, пота негров и запаха пряностей, разных приправ и зеленого чая…

Они дошли до конца рынка, где открывалось новое пространство прямо до подножия Акакуса, отделявшее вереницу домов от горы и избранное пастухами местом привязи и стреножения караванных верблюдов.

Они задержались, наблюдая за одним погонщиком, объезжавшим молодого верблюда-махрийца и пытавшимся удержаться у него на спине. Взбешенный верблюд всякий раз скидывал его наземь и тщетно пытался высвободить морду из удил – с изрядной неистовостью и упорством. Анай подсказал тому парню затянуть повод, сколько есть силы, однако наездник не понял, продолжая восседать на махрийце и таращась глазами на зрителей в недоумении, как вдруг упустил повод. Верблюд взбрыкнул, скинул парня на землю и проволочил его, запутавшегося ногой в упряжи, по песку на довольно большое расстояние. Анай расхохотался, да и гость не удержался от смеха. Они пошли, свернули направо и оказались в узком и кривом переулке. Переулок привел их к крытой галерее меж рядами строений, у дугообразных ворот в глубине стояли дозорные негры, вооруженные копьями и саблями. В полумраке галереи раздавались лязг меди и дробь молотов.

Они постояли внутри некоторое время, пока глаза гостя не привыкли к полутьме и он не различил там фигуры кузнецов-негров, разбившихся на небольшие кружки и всецело погруженных в работу. Много времени прошло, пока он не обнаружил, что изделия, блестевшие у них в руках, не просто затейливые безделушки, которые он привык лицезреть на рынках Феса, Зувейлы^{[104] и Гадамеса, а изделия, изготовленные из самого чистого золота. Анай постоянно приглядывался к гостю во все время их прогулки, и его радовало то изумление, которое он наблюдал в глазах этого крупнейшего из купцов.}

Галерея в конце концов вывела их к узкому коридору без крыши. В устье этого прохода их встретил гигантского роста негр с замотанным в полосатое покрывало лицом, которого Анай представил своему гостю как главу всех этих кузнецов-хаддадов. Тот поздоровался с каждым из пришедших за руку и из-за его спины вдруг показался отрок с медным подносом в руках, предлагая им стаканчики зеленого чая. Они присели на корточки в этом коридоре, великан скрылся с глаз в полутьме галереи, и Анай сказал:

– Мне хотелось показать тебе галерею, чтобы ты успокоился насчет будущего нашего города.

Гость улыбнулся. Поправил суконную феску на голове, погладил неторопливо бороду у самых корней волос. Однако не сказал ни слова.

– Научился я в Томбукту той истине, – продолжал Анай, – что уверенность в надежности рынка – самое главное оружие в торговле. Никто еще, кроме тебя, не заходил в эту галерею. И позвал я тебя сюда не для того просто, чтобы ты снабжал нас и впредь зерном, тканями да старыми шерстяными покрывалами и прочей ерундой, которую продать недолго, а чтобы сам на деле убедился, что мы народ, которому доверять можно.

– Я в этом никогда и не сомневался, – ответил гость с прежней улыбкой на лице.

– Ну, вот. Мы ожидаем прибытия новых караванов в ближайшие недели. Получишь обработанный металл по самой низкой цене, о какой только мечтать можно, да еще на полпути от земель, где его производят.

– Что же, я и вправду не отрицаю, что удачлив сегодня, коли меня первым Аллах познакомил с этим вашим рынком.

– Уговор только, чтобы дело было скрыто.

Гость вздернул голову, не понимая, о чем речь, и Анай закончил:

– Народ на нашей равнине не имеет дела с золотом, туареги полагают, что это металл злосчастный, признают медь да серебро. Я не хочу, чтобы они знали о настоящей цене нашей торговли.

Шейх закивал головой в знак согласия, сообразив, в чем дело, и спрятал улыбку.

5

На рыночной площади, в стороне, прилегающей к домам, стояли рядом вождь и имам. Показался султан с гостем. Стайка теней растворялась понемногу в толчее рынка. Надменный диск выплыл над горной вершиной, нырнул опять и – скрылся за тучей пыли.

Эти двое соперников пожали друг другу руки – надменно и прохладно.

Постояли немного, созерцая беспросветную массу рынка и соблюдая таким образом обряд приличия. Затем Анай счел должным представить гостя вождю:

– Это – хаджи Беккай^{[105]. Богатый купец.}

Имам повернулся к хаджи, поправил покрывало своей белой чалмы возле заостренного носа.

Вождь, продолжая смотреть в толпу, словно разглядывал мираж, сказал:

– Неплохо было бы нам всем увидеть разом Гадамес, Мурзук, Тамангэст^{[106] и Триполи вот здесь, на нашей равнине. Но такое чудо сотворить разве только одни купцы в силах.}

Улыбка вновь осветила лицо хаджи, он сделал несколько шагов вперед, по направлению к вождю, спеша ответить на комплимент:

– Люди равнины – вот кто на этот раз сотворил чудо. Вы к нам в Томбукту из чащоб явились. Вернули затерянный Вау из небытия. Ха-ха-ха… Мне говорили, ты назвал его Вау. Ха-ха-ха! Что ж, я согласен – подходящее название!

– Мой дом еще не достроен, – произнес Анай, – но для меня будет честью, если вождь почтит его своим посещением и разделит со мной чай.

Вождь в ответ приспустил вниз на глаза полосу своей голубой чалмы и извинился:

– Не бывало у меня еще такого, чтоб под крышу дома заходить.

Он остановился на миг, потом продолжил:

– Не думаю я, что придется мне когда-то сделать такое, даже если бы был твой дом дворцом из затерянного Вау.

Все вокруг рассмеялись, а хаджи Беккай заметил:

– Что, неужто до такой степени боишься, что дома рухнуть могут?

– Не только рухнуть… Мне они все с потолками ваши тюрьмы напоминают – там, на Севере. Люди Сахары много сказок о них рассказывают…

Хаджи спрятал улыбку. Сказал, соглашаясь:

– Твоя правда. Живущий на воле в песках Сахары без причины не осядет…

Вождь двинулся по направлению к горе. За ним отправилась вся компания. Анай шагал рядом, позади следовали имам и Беккай. Они пересекали северную половину рынка, вопли мальчишек перемежались с блеянием коз и криками продавцов, призывавших купить их товары.

Воздух был весь пропитан запахами: козы и негры, пряности и зеленый чай, верблюжья моча осаждали со всех сторон. На раскинувшееся за рыком пространство несколько чернокожих пастухов выгнали стадо стреноженных верблюдов, подгоняя их в сторону пастбищ в долинах, где росли акации – «райские бананы». В воздухе мелькали длинные посохи и плети пастухов.

Вождь уселся на землю у подножия обманутой людьми горы. Все расположились кружком возле него на камешках – поудобнее, кто как сумел. Беккай нашел место напротив вождя. Завел беседу на самую подходящую тему:

– Не видала Сахара еще такого жестокого Гиблого, как в этом году. Уж дождетесь ли вы ему конца?

Вождь, поигрывая деревянным посохом, произнес в ответ:

– Верно, мы ждали, что вы к нам все-таки явитесь, караванов владельцы, с помощью талисманов да заклинаний этих факихов из оазисов. Или они там ловки только воду с небес заговаривать, а?

Купеческий богатей рассмеялся. Поиграл бородой, потом сказал:

– Правду говоришь, шейх наш. Я никого круче их не видал в составлении всяких посланий да заклинаний, чтобы дождь отвратить. Люди на Севере все жалуются на действия их дьявольских амулетов – вот уже два года подряд вся Хамада от засухи стонет.

Вождь повернулся к Анаю:

– Ты про волшебство, чтобы гиблый наш ветер утихомирить, у людей Аира спрашивай. Все чары Сахары родом оттуда.

Анай улыбнулся, прежде чем ответить на шутку:

– Чары наши в силах повязать самого зловредного джинна, только Гиблый – ифрит^{[107] незаурядный, грозится нас одолеть.}

Единственный, кому вздумалось вступиться за Гиблого, был имам, заявивший вдруг с важным видом:

– Гиблый тоже вправе свое взять. Никто не отрицает, у него свои интересы имеются. Неспроста ветер дует.

Подошел один из чернокожих слуг с медным подносом, уставленным стаканчиками зеленого чая, увенчанными аппетитными колечками пены… Он обошел всех по кругу, и имам, пригубив пену и сделав глоток, продолжал свое:

– Землю от болезней ветер очищает и опыляет пальмы в оазисах и растения всякие на Хамаде.

Вождь зажал стаканчик чая в руке, а второй рукой стянул с губ покрывало лисама, приготовившись сделать глоток, и произнес:

– У твоего ветра одна злая черта все добрые перекрывает.

Он замолк, привлекая внимание сидящих вокруг, и сделав свой глоток, закончил:

– Засыпает он источники вод и колодцы хоронит!

Однако имам не сдавался:

– Говорят также, он откапывает погребенное.

– Он это и вправду делает, – сурово произнес вождь, не прекращая натиска, – да только раз в тысячу лет. Когда поколения людей сгинут. Вот так оно и было в прошлом с нашим колодцем.

Молчание воцарилось надолго. Его нарушали лишь жужжание мух да доносившийся издалека шум рынка.

– Если мы не найдем средства для защиты колодца, – заговорил вновь шейх, – то я не поручусь за дальнейшее существование Вау на этой земле.

Он рассмеялся:

– А может, это силы тайные, с того света, намеренно на гиблый такую задачу возложили – вернуть назад свой таинственный город?..

Анай, с трудом скрывая беспокойство, сказал:

– А что вождь думает – как нам город наш от исчезновения уберечь?

– У меня ответ готов. Давайте кончать отпаивать всех верблюдов из колодца. И караван надо направить в долину аль-Аджаль^{[108], чтобы люди там помогли равнине и возместили здешнюю нехватку воды. А еще надлежит им также послать людей в помощь – укрепления вокруг колодца возводить, да сравнять эти холмы песчаные, барханы, вместо того, чтобы дать им расти все больше, а со строительством медлить.}

Анай допил до конца свой стаканчик и объявил:

– Я не вижу в словах шейха ничего невозможного. Все предупредительные меры будут тотчас же приняты.

Вождь поднял взгляд в небо, словно прочитывая послание ветра, а потом произнес в загадочной манере:

– Раб божий предполагает, а Аллах вершит. Гиблый временами – посланец, а в иную пору – чистое проклятье!

Поднимаясь на ноги, он сказал:

– Гадалка в этом году отказалась раскрыть нам его тайну. Надо вам попробовать жертвы принести.

6

Пыльная туча опала – ветер надумал перевести дух.

Вся компания разделилась, рынок рассеялся, и Анай пошел проводить вождя. К северу от подножия горы они пересекли целую цепочку песчаных волн, надвигавшихся на колодец. Вокруг толпились караваны в полном обличье, женщины и дети. Все боролись с ветром и страстно пытались отвоевать свою долю воды. На вершине холма мужчины трудились над уничтожением песчаной гряды. Наполняли песком огромные меха, маленькие корзины из пальмовых веток и обыкновенные мешки и скрывались один за другим внизу, на другой стороне холма.

Вождь наблюдал за их работой: буря не прекратилась, и он не знал, то ли это люди вызвали вихри, подняв тучу пыли, то ли сам гиблый принялся их всех дразнить, возобновив в очередной раз свой натиск.

Он налетал безумными шквалами и развязывал узлы на чалмах, раздувал полы широких одежд, надувал их воздухом, словно бурдюки, полные воды, чтобы облегчить себе задачу – вырывать и похищать свои жертвы, выпуская их прочь, на чистое пространство.

Вождь, набычив голову, сопротивлялся таким порывам. Анай тоже.

Громким голосом, чтобы перекричать вой ветра, вождь сказал:

– Я с тобой уединился, чтоб о нашей задумке потолковать.

Он прихватил чалму на голове обеими руками и продолжал все так же громко:

– Фатиху прочитаем, как только ветер этот гиблый позволит. Ты видишь, в этом году в его упорстве какая-то тайна есть, а?

Налетела еще одна волна – их обоих кинуло вперед. Полы одежд на мужчинах захлопали и залопотали, пока они, противясь напору, согнули спины.

– А что, если ветер не успокоится? – прокричал Анай. – Ты же знаешь, гиблый – что рок для Сахары!

– Верно. Но в этом его упорстве в нынешнем году есть загадка. В Сахаре одна природа предписывает людям, что делать, а не наоборот. Уха у нас отвечает за безопасность колодца с самого первого дня.

Он подождал, пока не стих очередной шквал, затем продолжил:

– Я у него сегодня в глазах такую печаль заметил, какой давно не видал – с тех дней тоскливых в пору правления шейха из братства. Такого у него во взгляде не было, даже когда его отец погиб в походах. Это – печаль отчаяния.

– Ну, я попытаюсь что-нибудь сделать в помощь. Правда, некоторые говорят, что он сам из сподвижников был и вместе с шейхом братства участвовал в войне за реку.

– Ну, кто ж из молодых не принимал участия в набегах шейха братства на реку? А что, сам Фарук Омар не был, что ли, самым жестоким вождем язычников, пока не внушил ему Аллах веру ислама?..

– Я не вижу причины, чтобы ждать чего-то. Гиблый – рок Сахары испокон веков.

– Они наша судьба. Сама Сахара нам жизненный путь указывает. А если гиблый нам отсрочку не дает – стало быть, в том воля Сахары.

Он учащенно задышал, превозмогая ветер, затем произнес:

– Говорят, что эмира готовит свое обещание – Праздник^{[109] устроить. Вся молодежь обещанного Вау ждет. Большинство парней отказалось выезжать на смотр верблюдов в пустыню, ждать предпочитают. Так когда этот срок-то?}

– Скоро. Не долго и ждать. Не позволим мы, чтобы гиблый своими кознями такой день испортил.

Рот вождя забило пылью, и он замолчал.

7

На равнине объявился новый посланец.

Прибыл он с наступлением сумерек. За собой тащил тощую верблюдицу. Ветер раздувал его широкий голубой джильбаб^{[110], словно пытаясь оторвать его этаким нехитрым способом от земли и унести его в небесные просторы. Путешественник вцепился в уздечку и звал за собой бедную верблюдицу. Сам он был худой, обгоревший, с кожей, изъеденной оспой, изрывшей ему и лицо, и руки.}

Направился он к подножию населенного духами Идинана. Верблюдицу стреножил на равнине, а сам поднялся повыше – занять горную пещеру, чем возбудил у народа немалое любопытство. Вождь послал к нему человека предупредить этого поселенца о джиннах, но тот над ним посмеялся и сказал, что, мол, принадлежит к числу тех, что сокровища ищут. Заметив изумление в глазах племенного посланца, незнакомец потребовал от него, чтобы тот известил шейха, что собратья по отысканию золота и народ духов происходят родом из одного корня. Да еще заявил нагло, будто они все одну грудь сосали – у одной и той же ифритки, и сопроводил это свое откровение раскатистым хохотом.

Несмотря на то, что равнина, в принципе, привыкла к появлению всякого рода посланцев, путешественников и странников, возникавших почти ежедневно, тем не менее неустрашимость данного гостя произвела на народ впечатление. Изумило людей прежде всего то, что нашелся в Сахаре несведущий в историях джиннов человек, не знающий об их давнем выборе и извечном проживании на Идинане. Да и в последующие дни они видели, как он спускается по склону, исследует расщелины и пещеры, роется в старых могилах в порыве соучаствовать в делах с джиннами и разделить с ними сокровища.

Но он, однако, не ограничивался только этим греховным вожделением и поисками злосчастного металла, а удивил народ еще больше, когда через несколько дней стал проповедовать заслуги ветра и подсчитывать число подвигов гиблого в Великой Сахаре. Он заявился к общине, боровшейся с ветром и защищавшей колодец, и сказал Ухе, что, мол, противиться напору гиблого все равно, что судьбе противиться. А сам ветер есть никто другой, как посланник с пресветлым откровением. Очищает Сахару от чумы и холеры. Опыляет пальмы и растения и прорывает для людей занесенные колодцы. Уха на все это возразил: «Что же на этот раз он не роет, а заносит песком?» На это рябой пришелец отвечал: «Если что засыпал, так на то воля рока. Не будет успеха у того, кто против рока борется». Здесь Уха промолчал, а гость добавил: «Вы что же, забыли, что это гиблый для вас колодец открыл? Он ведь со времен гигантов песком был засыпан – многие тысячи лет…»

Уху ему переубедить не удалось, обмотал он свою рваную обветшалую маску вокруг рябого лица и отправился в свою пещеру в горах, на ходу приговаривая: «Засыпать – время и отрывать – время. Так же как есть свой час для смерти, и час – для рождения. Горе упрямцам!»

Это все, что поведал дервиш, ковыляя от дома к дому в поисках пристанища.

8

Явилось несколько вассалов^{[111] со вьючными седлами для ослов. Они наполнили их песком и приспособили на горбах верблюдов вместо того, чтобы тащить на веревках по склону, как обычно делают негры со своими мехами и мешками. Ахамад[112] остановился на холме, затягивая свою поджарую талию полотняным поясом и подшучивая над несчастными вассалами. Заговорил о благочестии и позоре, адресуя речи свои Ухе:}

– Если, брат, увидишь в Сахаре что неприглядное, так поройся между скал – точно вассалов каких-нибудь найдешь! В этих головах одни козни строятся против всего на свете – лишь бы обеты да традиции порицать.

Некоторые из находившихся рядом ответили на шутку и засмеялись, но на пришельцев это не возымело действия – вьючные седла полнились песком, как прежде.

Уха улыбнулся, а Ахамад продолжал свое:

– Ослиные седла на спины махрийцам резвым надеть! Непременно дервишу сообщу, чтобы всем передал. Да еще поэтессу на вас натравлю – высмеет!

Уха продолжал улыбаться, пытаясь предостеречься от волн крупного песка и пыли, которыми ветер бил в лица, словно градом пуль. Среди приспешников кто-то робко засмеялся.

Уха вступил в разговор:

– Это все подстать их благочестию. Им просто нравится быть предметом осмеяния наших поэтесс.

Весь холм разразился хохотом. А к ним тем временем подошел один из вассалов: высокого роста, стройный, на голове у него было намотано невзрачное покрывало – лисам из зеленого муслина. Он сплюнул порцию жевательного табака и насмешливо произнес:

– Дела наши ничуть не хуже, чем у благородного, что встречает гиблый в своей лучшей одежде, опоясавшись мечом, будто покорять племена в джунглях собрался. Ишь ты – налет!

Шутка вызвала удивление, весь народ засмеялся. А Ахамад повернулся к Ухе и заметил:

А что, правду, видать, сказал. Да, мне с тобой, конечно, не тягаться. Что тут скажешь?

Уха продолжал упорствовать перед всем собранием: он вышел на борьбу с гиблым в полном воинском одеянии. Нарядился в самую престижную одежду. Надел широкую белую рубаху, отделанную наверху голубой каймой. Голову его обвивала величавая белая чалма, словно питон из джунглей, а сверху еще красовался голубой тагульмуст^{[113]. Спереди на чалме был укреплен амулет из сложенного вдвое клочка кожи. На груди его располагалось огромное ожерелье из талисманов. Длинный меч в ножнах, украшенных мелкой узорной чеканкой в форме округлых коготков красавиц, свисал с его пояса и болтался, едва не касаясь земли.}

Натягивая край чалмы на глаза в попытке прикрыть чувство стыда, он произнес:

– Налет есть налет. Какая разница, гиблый или заречные племена?

Однако мерзкий вассал бросил камешек еще дальше:

– Кто сказал, что снаряжение и одежду надо нацепить, чтобы налет ветра отбить? Все девчонки, поди, отчаялись, когда новость услышали. Сама эмира от такого парня не отречется, даже если б ты в лохмотья дервиша нарядился. Какой еще для гордыни нужен повод!

Налетела новая волна пыли, и Уха загородился от нее, спрятав лицо. Ахамад смеялся во весь рот, пока его пыль не забыли. Вдруг заболели зубы, и по всему телу пошла дрожь. Он отвернулся и сплюнул, а продолжал, уже поддерживая веселого вассала:

– Какой еще для гордыни повод? А поэтесса, небось, касыду^{[114] сочинила? – Он прокричал это во весь голос, пытаясь перекрыть вой ветра: – А я ничего не слышал. Что за стиль-то – высмеивание? Хиджа[115]?}

Ахамад смеялся, пытаясь в пыльном мареве бури поймать взгляд Ухи:

– Сказала, что охотники извелись все, оставили газель по пескам бегать. Ха-ха-ха! Прекрасная касыда!

– Это все пакости дервиша! – пробовал протестовать Уха.

– Да-да, дервиш это все в сердце хранит. Ха-ха! Одна из лучших ее касыд.

Ветер заревел с новой силой, налетел шквалом, раздались жалобные повизгивания верблюдов.

– Ты это, почитай мне стихи ее, – жалобно попросил Уха.

– Ха-ха-ха! Да я не говорю стихами и вообще стихов не запоминаю.

…Охотники выбились из сил, газель ускользнула, убежала в пустыню песков. Счастливый знак. Сатира против девчонок направлена. Ну-ну!

Появилась процессия из женщин, наряженных в черные одежды, их сопровождали парни с непокрытыми головами. Пыль облепила их лица, кожу и волосы – они торчали дыбом на головах у всех, как петушиные гребни. Ахамад повел за собой отряд негров, понукая их торопиться, помочь женщинам добывать воду из колодца. Он все еще заставлял себя подавить смех, а Уха кричал ему вслед:

– Мои стрелы, они тебя спасли от когтей шакальего племени. Если бы не гордыня моя да благородство – был бы ты уже в мертвецах!

Буря в лощине поглотила говорившего, песчаная крупа и комья грязи били Ухе в спину, за ними последовала куча сухих пустынных колючек, налетевшая откуда-то сверху. Он повернулся налево, колючки слетели и исчезли в пространстве.

– Ты забыл? – тщетно прокричал Уха в окружавшем его полумраке пыли.

Но вопрос его канул в никуда и остался без ответа.

Глава 8. Шакалье племя

«Из воды создали мы все сущее»

Святой Коран

1

Жажда вела Ахамада по жизни с самого рождения. Чернокожая кормилица рассказывает, будто он отказался сосать молоко матери, едва родился, и продолжал лягаться ножками, бить ими о землю и махать в воздухе, и все время кричал, так что умудренные опытом женщины решили, что помрет он от плача. И как у всех прочих тварей земных, что возвращаются к жизни в долгу перед судьбой после торжественного обета или клятвы, так и тут избавление от беды пришло в конце концов чисто случайно. Негритянка принялась массировать его худенькое тельце, умащивать бальзамами пустынных трав. Мудрая повивальная бабка бросилась к огню, посыпала благовониями и сухой полынью на угли, чтобы бесов изгнать да выколоть их глаза завидущие. Дым пошел столбом в углу палатки, казалось, что бедный новорожденный младенец вот-вот задохнется, но он, однако, не перестал протестовать против случившегося, продолжая своим надсадным криком выражать страх перед этой жизнью.

И тут явился случай.

Негритянка набрала воды, чтобы огонь потушить, да захотела на личико его синее водой побрызгать, и едва капли упали ему на щеки, он вдруг перестал плакать и принялся эти капли жадно ловить и слизывать с прожорливостью щенка. Она поставила на огонь сосуд, чтобы воду согреть, а затем надумала поить его понемножку из ложки. Когда его мать очнулась и пришла в себя из обморочного состояния и узнала от бабок про всю эту историю, она пришла в изумление, а потом опечалилась. Потому как тяжелая жизнь на веки вечные написана на роду всем, кто рождается на свет с поселившейся в их душах царицей Сахарой…

Уха не верил всем этим сказкам, пока не отправился вместе с Ахамадом в первый набег на подавление восстания озерных племен.

2

Неграм вокруг озера Каури удалось объединить свои племена и создать весьма крепкое государство на границах Сахары. Они принялись нападать на своих соседей в южных джунглях и даже осмелились налагать подати на носящие чалму племена на севере и на западе.

Старинные легенды рассказывают, что негры были более жестокими, чем джинны, а по вероломству соперничают с дикарями Шакальего племени Бану Ава^{[116]. Едва достигнет у них мальчик десяти лет, как они применяют к нему мужские обряды. В это время они отрывают его от отца и матери. В нем просыпаются сомнение и подозрительность, он ждет предательства со стороны самых ближайших родных. Подросток покидает родной дом и отправляется в степи и леса, чтобы научиться там спать стоя. Постепенно овладевает упражнениями, как удерживаться на стволах деревьев или на гребнях скал в горах, пока не научится стоять подолгу на ногах и отсыпаться так полностью без чьей-то поддержки. Эти люди полагают, что человек не найдет защиты против зла и коварства, если не будет бдительным и в своем бдении избежит покоя и вялости. А населяющие Сахару рассказывают, что человек из племени шакалов всегда в напряженной готовности, если другого встретил – будь то его брат или отец родной, он всегда готов драться и никогда спины не покажет, какие бы на то причины ни были. Этакая подозрительная натура, что во всякой твари только врага видит, и сподвигла народ Сахары дать им название – Вану Ава – «Шакалье племя», особенно после того, как они обрушились на племена Сахары и совершили налет свой на Азгер.}

3

Ни одно племя на всем континенте не осмеливалось до них выступать против голубых всадников^{[117] в их родной Сахаре и пытаться их покорить. От поколения к поколению передается, что покой и уверенность во владении вечной и бескрайней Сахары, у которой нет ни начала, ни конца, могли бы быть кем-то нарушены. И вот ими стали злодеи из Шакальего племени! Тысячелетья подряд люди использовали один и тот же план, ничуть не изменившийся, – совершать налет неожиданно и заставать врагов врасплох, а если отряды разведчиков доносили, что силы врага велики, весь план менялся, и они растворялись в пустынях, словно превращались в мираж.}

Они ни единожды не пренебрегли этой скрытностью, которой их обучила сама Сахара, и обусловленной их постоянной боеготовностью. Время постепенно завлекло их в оазисы, они стали возделывать землю, упорно занимались разведением пальм, употребляли в пищу баранину, ели досыта, доверяли только воде, а в рощах оазисов находили отдохновение. Но люди нарушили обет, и Неведомое лишило силы их древний амулет.

4

Шайтаны повели свое наступление с юго-востока. Они заняли Мурзук и Зувейлу и спустились в долину аль-Аджаль. Убивали мужчин и детей, насиловали женщин и жгли хижины, грабили имущество и уничтожали огнем тенистые и плодоносные пальмовые рощи. А потом устремились по всей Сахаре, как чума.

Осели в Адраре^{[118] и пошли дальше – заняли Тассили и Гадамес. Полонили весь Азгер, и продвижению их положили конец только переселенцы-мухаджиры[119], углубившиеся в Сахару и поспешившие в Тамангэст, где вступили в союз с племенами Ахаггара и откуда повели контрнаступление. С того самого дня начертала кровь вечную ненависть к отпрыскам Шакальего племени, и запретили матери своим детям поминать их имя поутру, а все население Сахары причислило их к своим исконным врагам: волчьему отродью, змеям да гиблому ветру.}

5

Только несмотря на отступление шакалов^{[120] к самому озеру, их налеты на Сахару продолжались. Они устраивали чистые бойни. Перекрывали торговые пути. Грабили караваны. Захватывали у пастухов стада верблюдов и соперничали с народом Азгера в разделе добычи и дани купцов, сборов налогов и податей, подношений от владельцев караванов с Севера в обмен на безопасность и разрешение беспрепятственно пересекать Сахару. И все-таки они решились на страшный грех, какого всевышний рок не прощал ни одной твари на всем континенте Сахары.}

Они отравляли воду в колодцах. Шел падеж скота по всей южной песчаной округе, трагически гибли пастухи целыми отрядами. Страшная беда распространялась все шире и достигла пределов дальнего Севера.

Поток караванов иссяк, их продвижение через Мурзук и Зувейлу было отменено. Остался один далекий путь, начинавшийся от Триполи и Гадамеса, проходивший через Азгер и Аир, и завершавшийся в Кано.

Судьбе было угодно, чтобы пришло шакалам возмездие от рук шейха братства аль-Кадирийя.

6

Уха со своим отрядом попал в засаду и был вынужден отступать к горе под градом отравленных стрел. Добраться до горы было непросто. Им надо было пересечь голую равнину, два холма и три вади, чтобы оказаться у подножия.

Извечный их палач – солнце – удобно располагался на своем троне в сердце небес. Пот струился по лицам людей, жажда держала за горло. Ахамад бормотал на ходу: «Не знал я, что они трусы. Только трусы пускают стрелы!» Он продолжал повторять заклинание до тех пор, пока Эхнохон грубо не прикрикнул на него и не потребовал замолчать, потому что тот сбивал ему рифму в непокорных стихах его новой эмоциональной касыды, рождавшейся буквально на бегу.

Эхнохон – самый известный поэт в племени. Его осмеяний в стихах боятся мужчины, а женщины все стремятся снискать его симпатию. Однако он парень со странностями, как все поэты, и ему просто по душе сочинять стихи и нанизывать свои рифмы, именно когда разгорается драка, и он неожиданно оказывается под бликами сверкающих и направленных против него мечей. Все талантливые поэтессы вокруг клянутся, что стихи, сочиненные им в пылу боя, гениальны, правда, они же отказываются принимать другие его стихотворные сочинения, которые он слагает в мирном уединении, а некоторые из этих гордячек, переходящих все крайности, не стыдятся утверждать, что поэту, мол, не к лицу, если он талантлив, кроить поэзию вне поля боя… самое удивительное, что он со всем этим согласен и до такой степени, что ни разу ни одного бейта не сложил непосредственно о войне^{[121]. А когда его спрашивали, в чем причина, он повторял свой известный ответ: «Война для того создана, чтобы на ней поэты стихи слагали о девственницах невинных». Известность, которой он пользовался, и его удачи в любви невинниц вполне объяснялись этим дерзким толкованием.}

Во время этого отступления Ахамад скакал между Эхнохоном и Ухой на своем махрийце и сетовал уже на жажду, едва перестав жаловаться на стрелы лучников шакальего племени. Жалобы эти встревожили Уху, который прекрасно знал друга своего детства, они раздражали его куда больше, чем критика вероломного врага, которая была природным поэтическим даром Эхнохона.

Так они одолели первый холм. Справа протянулись бесплодные вади, покрытые слоем черного щебня, раскаленного несносным и неувядающим солнцем. В недрах этих вечно безводных русел упрямо торчали акации, попирая смерть и сохраняя свою зеленую опушку на гордо поднятых головах. Под этими деревьями враг настиг некоторых из его товарищей. Они пали от отравленных стрел. Отступление продолжалось.

По пятам за ними гналось шакалье племя. Некоторые седлали верблюдиц. Другие пытались сдержать врага. Однако пеших было больше, чем всадников, они брали верх.