Текст книги "Бесы пустыни"

Автор книги: Ибрагим Аль-Куни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

Он не поверил собственным глазам и спрятал глубоко в душе это изумление и тайну. Лучше бы она всегда оставалась закрытой!..

Дервиш продолжил свой путь по пыльному извилистому проходу. По мере того, как он продвигался все дальше, полутьма переходила во мрак. Раздался голос муэдзина с подвешенного высоко в небесах минарета, и он задал себе вопрос: к чему это призывает правоверных имам – к молитве заката или вечерней? Гиблый дул не переставая, завеса из пыли не оседала, уравнивая день и ночь, и люди в Сахаре утратили ощущение времени. Даже имам потерял свою религиозную уверенность и не единожды уже вводил в заблуждение правоверных – солнца не было видно! На последней неприятности присутствовал и сам Муса. Имам вернулся с рынка, щеголяя в новом, ослепительно белом одеянии, на голове его красовалась также новая, мощная и свежая чалма, он призывал собравшуюся в доме вождя знать справить молитву заката. Большинство присутствующих уже совершили акт молитвенного омовения песком, как часто приходилось делать в Сахаре, и люди выстроились в длинную очередь, намереваясь обратиться лицом к священной Каабе. Оттуда, со стороны кыблы всех правоверных и дул этот гиблый. Имам встал впереди всех и восславил, как всегда перед молитвой, Аллаха. Но не успел он совершить свой первый молитвенный поклон, как злой рок решил насмеяться над ним. Завеса пыли внезапно распалась, выглянул яркий солнечный диск, совершавший свое шествие на запад, но указывавший лишь на послеполуденное время – не более! Муса оказался тогда не в силах сдержать себя и взорвался от смеха. Ропот пошел среди склонившихся представителей знати, а вождь повернулся к нему и бросил негодующий взгляд. Он был не в состоянии подавить свой приступ, и шейх был вынужден прогнать его из ряда молившихся. После этого происшествия имам вынужден был изобрести специальную фетву^{[139], для собственной самозащиты, огласив в ней, что правоверный мусульманин имеет право объединить вместе все пять ежедневных молитв и справить в одночасье свой религиозный долг – в случае, если божья природа понуждает его к этому, и он не может отличить день от ночи и точно определить время. Однако Муса напомнил ему, что он постоянно запрещал это, когда был чересчур жесток с пастухами и не давал им позволения опоздать ненамного в совершении религиозного предписания, хотя им тогда приходилось мириться с факторами посильнее, чем гиблый. Имам спрятал свой изогнутый нос за полоску литама, пытаясь подавить ярость, когда вождь окрикнул его во второй раз. Имам прекратил общение с жителями равнины, которые видели в южном ветре проклятье, обрушившееся на их головы вместе с недавно прибывшими переселенцами. Имам умножил свои усилия и связал молитву лично с Анаем, часто навещал его в новом дворце, присутствовал на всех пирах и застольях, которые султан нового Томбукту стремился устраивать в честь именитых купцов, и по всему Сахелю разнеслась весть, будто Анай решил приблизить имама к себе, поверять ему свои тайны, наделять втайне щедрыми дарами. И никто не удивился, когда имам бросился торжественно открывать минарет Вау, поднялся сам наверх и огласил азан, едва успели негры принцессы закончить возведение башни в самом центре своего нового поселения.}

Гадалка тоже не растерялась и овладела душой принцессы.

Она перестала читать простым людям сокровенное, повернулась спиной к населению равнины и полностью посвятила себя одной лишь Тенери, оставив народ бороться с ветром, непрестанно дувшим уже более года, объяснения чему не мог дать никто…

Перед вратами дворца Муса обнаружил трех стражников – двух негров-великанов и худого вассала высокого роста, замотанного в старый выцветший литам. На правом запястье у него был кожаный браслет ярко-красного цвета.

Он преградил ему путь правой рукой:

– Султан повелел закрыть врата приемов.

– Султан?

Вассал не ответил, и посетителю пришлось разъяснять:

– Я направляюсь к принцессе, а не к султану!

Дозорный продолжал свое с не меньшей строгостью:

– Когда это было, чтобы принцесса принимала мужчин?!

Дервиш рассмеялся. Он с любопытством оглядел стражника и весело произнес:

– Я – дервиш!

Стражник нагнулся к нему и спросил грубо:

– А что, в вашей стране дервиши – девушки, что ли?

Муса опять рассмеялся. Он поправил маску покрывала вокруг лица и молча шагнул вперед между стражниками. Спросил внезапно:

– Принцесса свободной была, когда явилась. Я с ней много раз на просторе встречался. Что же это вы ее заперли за такой отвратительной дверью?

Стражник возвел голову к бушующим небесам и обратился к ангелам:

– У султаната свои законы. Законы заимствованы у Томбукту-матери.

– Так ты что – тюремщик?! – проговорил дервиш.

Стражник не ответил. Воцарилась тишина. Мрак опустился на узенькие улочки. Мусе показалось, будто гора сдвинулась с места и поползла вперед, нависая над городом. Небеса тоже будто прижались к земле, стронулись с высоты и повисли над центром Вау. Вау оказался захоронен внутри горы! Край южного Идинана, Вау отвалился от пространства…

Вау – нижний пласт небес?! Этот Вау выдает себя ночью за другого, проникает во мрак и просачивается, чтобы вернуться к себе назад на сокрытую ото всех родину!.. Дервиш вздрогнул.

– Отпусти на волю дервиша, Абадон! – раздался вдруг голос рабыни-эфиопки из окошка над головой «тюремщика».

10

Эфиопка повела его по длинному темному проходу. Проходивший по густо запыленной земле путь скрадывал звук шагов, он ориентировался в полной темноте по исходившему от нее запаху духов… Вау отодвигается по ночам вглубь, уходит назад, в Неведомое. Становится частью огромной горы, облаком тьмы, земной створкой скрытых небес. Откуда Вау рождается? Куда Вау уходит?..

Она вошла во дверь под аркой, сбитую из древесины джунглей. Дверь была полуоткрыта, и эфиопка толкнула ее вперед – за ней оказалась негритянка высокого роста, она поджидала гостя внутри.

Покои принцессы просторны. Помещение было круглым, все устлано таватскими коврами. По углам висели лампады, бросавшие тусклый свет вокруг. Он остановился и огляделся – все выглядело как цельный шатер, сделанный из змеиных шкур, подвешенных к потолку и украшавших стены одной половины круга. В центре помещения возвышался каменный столб, имитировавший опору бедуинской палатки. Под столбом валялись узкие подушки и тюфяки из кожи, разрисованные различной символикой и набитые, как водится, соломой пополам с амулетами.

Зрелище было великолепным. У него создалось впечатление, будто он мгновенно перенесся из мирского помещения в потусторонний мир. У него перехватило дыхание, сердце учащенно забилось, душа ушла в пятки в необъяснимой тревоге, будто хотела бежать прочь…

Вошла принцесса – и сердце, расправив крылья, ринулось вон из клетки. Он взлетел в никуда, в Неведомое, и он, дервиш, стал там пустоголовым идолом с открытым ртом, торчащими зубами, бессильным и неспособным сказать слово и лишенным и сердца, и души…

От нее исходил чудный запах. В нем перемешались благовония, духи, ароматы душистых трав. Чудесный аромат вскружил ему голову. Душа была пустою клеткой. Комком полыни, из которой солнце высушило все соки. Голова была словно сухая тыква. Он слышал, как ангел небесный опустился на бренную землю и обратился к презренным тварям из глины:

– Ты и вправду дервиш! Марабут. Если бы ты не пришел, мы прислали бы за тобой. Говори, несчастный, предки твои и впрямь сняли с тебя завесу, прежде чем родить на свет?

Ее губы раскрылись в улыбке. Пунцовые, ярко-алые губы, натертые туарегской помадой «тафтасет». Тафтасет делает уста такими чувственными, тонкими, алыми. Губы сверкают, словно вылепленные из белой глины – нет, лепестков лотоса, они не просто блестели в полумраке, стали вроде бы меньше, ровнее, изящней, приковали к себе его взгляд. Ему казалось, что вся она стала еще стройнее, выше ростом, потянулась вверх, ввысь… Что превращает женщину из соблазнительного дьявола земного в небесного ангела?

Он обратился к ангелу:

– Ты прочел, что написано в сердце моем? Я сам не в силах понять себя. Я сам не в силах описать и истолковать таинственный язык. Ты ангел, посланный небом?..

В углу шевельнулась тень. Он узнал гадалку. Мгновенно вернулось в тыкву ее содержание, а в шаре проросли горькие семена колоквинта^{[140]. Он отер слюну и заговорил вслух языком дервиша:}

– Глупый пастух дал приют пятнистой змее у себя в рукаве и защитил ее от ночной стужи пустыни. Змея отогрелась теплом его вен и ужалила его в запястье, пока он спал. Ха-ха-ха!..

Язык дервиша, однако, не был слишком сложен для дочери Аира. Для небесных ангелов в принципе не существует сложностей:

– Ты до такой степени ненавидишь гадалку?

– Гадалка лжива!

– Я буду меж вами благой посредницей.

– Не надо мне посредниц между мной и ею!

– Я вознагражу тебя, если последуешь моему завету.

– Завету?

– Секрет. Я хочу открыть тебе один секрет.

Полетели семечки в шар полыни. Исчезло содержимое в тыкве. Появилась слюна на губах. Тяжело дыша, он произнес:

– Я тоже хочу открыть тебе один секрет!

– Мне рассказывали, что ты один на всем Сахеле можешь соперничать с горным диким бараном, райским певчим?

– Бараном? – удивился он, и протянул разочарованно: – А-а, ты имеешь в виду Удада…

Шар покатился и полетел в пропасть. Тыква разбилась вдребезги об острые скалы. Он увидел блеск в ее глазах. Тот самый блеск, что он видел во взгляде Тафават. Этот таинственный огонек, который не укроется от дервишей и который находящиеся в исступлении в молельнях суфии называют любовью, говоря, что он – один из атрибутов неба. Однако на земле он имеет одно место проявления: во взгляде женщины!

Одержимые утверждают, что этим секретом владеют вполне лишь дервиши и аскеты-марабуты.

Слюна застыла у него на зубах. В горле пересохло, оно стало вдруг сжиматься, сжиматься так, как сжимается глина в высыхающем вади под лучами солнца в сезоны дождей и селей. Семена посыпались во все стороны, заполняя пространство вокруг, содержимое лопнувшей тыквы валялось на скалах. Дыхание прервалось на минуту. Он медленно прошипел:

– Что ж… ты, что ж – любишь Удада?

Он следил, как меняется выражение ее лица. Наблюдал, как вопрос посеял угрюмость на прекрасных и печальных чертах. Покуда длилась тишина, печаль овладевала Сахарой. Та самая печаль, таинственная и непререкаемая, что изображена Временем на лицах тех наскальных портретов в росписях Тассили и Матхандоша в Сахаре.

Она сделала несколько шагов к стене. Отсутствующим взглядом водила по узорам змеиных шкурок. Тусклый свет лампады плясал на ее правой щеке, печаль забирала свое, вырастало страдание:

– Неужто дервиш так жесток, что бросается подобными вопросами?

Тело рухнуло с небесной высоты и ударилось о глухие безмолвные камни.

11

Он сполз на пол в углу, спина упиралась в стену. Явилась эфиопская служанка с чаем. Он ухватился за стеклянный стаканчик, рука его дрожала. Поставил стаканчик на красный коврик, разрисованный белыми треугольниками. Уселся поудобнее. Сказал:

– Сахель знает, что ты обещана Ухе. Фатиха была прочитана, и по шариату эта молитва связывает вас крепче железа.

Она не двинулась. Только губы, обрисованные ярким цветом тафтасет, цветом девственности и невинности, прошептали:

– Что там еще сильнее железа?.. Кто, кроме дервиша, знает об этом?

Он улыбнулся печально. Глянул на шапочку пены, окаймляющую чайный стаканчик. Произнес с мучением в голосе:

– Я чувствовал, что этот праздник Вожделения не кончится добром. Ты что, в первый раз услышала, как он поет?

Она не ответила. Прошло время, пока она сделала утвердительный жест.

Он собрал себя воедино, склеил усилием воли обломки. Все вернулось. Он заговорил, как простой обыватель:

– О, как меня тронула эта твоя игра на дьявольском инструменте. Я впервые в жизни ощутил этот вкус, ощущение Неведомого.

Она вытянулась, стала выше ростом. Ангел вернулся на место, растаял в видении. Оделся в белое облачко и превратился в огонек…

Дервиш освободил, наконец, глотку от набившихся в нее камней, проговорил покорно:

– Я передам ему послание.

12

С тех пор, как обрушилось проклятье гиблого ветра, не видала Южная Сахара такого безоблачного прозрачного неба.

Извечный палач вышел из своих небесных чертогов, словно джинн из бутылки, и воссел на троне в сердце Вселенной. Отдал приказ воинству, и оно исполосовало огненными плетьми нагое тело Сахары, исполняя обет вечного наказания, что судьба начертала на челе Сахары пятьдесят тысяч лет назад.

Дервиш шагал в полосках миража. Зной проникал вовнутрь, через невидимые поры его старых кожаных сандалий, обжигая плоть ступни, он опустился на колени и полз к одинокой горе, которую высек вечный ветер, освободив ее ото всех наростов, и она торчала как головка сахара, которую, бывает, привозят караванные торговцы. Унылая гора, как и все они, горы Тадрарта, время раскопало откуда-то для них некую таинственную печальную прелесть, напоминавшую ему о застывшей фигуре принцессы, когда взгляд ее в молчании источал тайну. Он не знал, почему так трогает эта печальная прелесть гор, деревьев пустыни его и простых людей, как, впрочем, и все в Сахаре. Может потому, что он чувствует в этом тайный замысел жизни? Или потому, что мир этот – невидим? Или напоминает ему о его одиночестве, когда он сам был акацией, одиноко торчавшей в безводном овраге, в полном отчаянии испить хоть каплю? С чего это разум летит и ранит сердце, оплавляясь в черты прекрасной женщины, вроде принцессы? Одно он знает точно: принцесса не была уже земным созданием, когда взгляд ее источал в безмолвии тайну, а печаль в чертах ее лица смешивалась в гордостью женщины.

Пламя вспыхнуло. Он добрался до подножья горы. Спрятал голову в тень скалы, острым пиком вонзавшейся в небо. Скинул свои ветхие сандалии и оросил ступни водой из Земзема^{[141]… Вода кипела. Он отпил глоток прямо из устья Земзема, и она пролилась в тело остывшей струйкой. Ветерок стих. Воздух вокруг застыл и умер. Жар обжигал само пространство. Он взял сандалию и помахал ею перед лицом, пытаясь стронуть этот мертвый воздух. Раскрыл рот и заревел во всю глотку, чтобы перевести дыхание. Воздух…}

Пастухи доставили его в Тадрарт. Он провел с ними в пути четверо суток. Они оставили его в вади, а сами продолжили путь в Массак-Сатафат. Сказали, если не отыщет Удада в этих расщелинах, то уж нигде его больше не отыщет. Однако, палач ему изначально строил преграды: все клинки свои вытащило солнце из ножен и целые реки миража вылило в Сахару, так что Муса тыкался взад-вперед, гонялся по оврагам и горам, но нигде не нашел и следа Удада. Он смотрел на Сахару, как она отдается в объятия палачу. На западе плыли силуэты акаций, перемежаясь с полосами пламени. Чем больше смерть^{[142] и покой овладевали пространством, тем более раскалялось в своем безумии пламя. На востоке и на севере возвышались гордые вершины гор – цепочка островерхих пиков, терпеливо сносивших удел судьбы, мираж вырисовывал на их фоне сказочные гребни и гривы, набегавшие волнами и почтительно поблескивавшие. В безжизненных горах, где селились когда-то первобытные люди, недра были полыми – там были прокопаны пещеры. Их тоже поджидало одиночество, душами овладевала тоска, стремление познать неведомое закрадывалось в сердце, и они рисовали на груди этих скал свои формы, цвета и образы. По ночам людей мучила бессонница, и они забывались в забаве – в потоке легенд. Однако эта таинственная тоска по неведомому, по тайному началу жизни овладевала ими вновь и вновь, пока они не проснулись однажды и не увидели, что рисуют на своих скалах богов и богинь. Они обнаружили клад, который так долго искали, и ощутили умиротворение и успокоились, поняв, что они в состоянии скрепить свои панно подписью, и начертали толкования рядом с изображениями путем системы знаков тифинаг, и пометили места расположения своих кладов и колодцев особыми символами, чертежами и буквами. Дело им понравилось – и они распространили свою активность повсюду, пометили каждую скалу в Великой Сахаре своими клеймами. А сегодня никому и в голову не придет, что все началось с какого-то одинокого странника, уединившегося в пещере и попытавшегося выразить свою неясную тоску по изначальному…}

Дервиш не знал, что возрождает этот образ из Небытия спустя восемь тысячелетий с начала Пути.

Он притаился в тени под скалой, пытаясь глотнуть немного воздуху – того, что убивал своей огненной плетью палач, как вдруг увидел чудо. Он уставился в скалу своим косым глазом, и полый шар в груди вздрогнул и забился. Внутренности вернулись в иссохшую тыкву. Он прекратил попытки поймать колебания воздуха, как это обычно делают пораженные астмой. Он встал на ноги, тело его выпрямилось и качнулось назад: перед ним стояла принцесса! Облачком спустилась она с небес и обрела очертания гостьи – каменной гостьи: высокого роста, стройная, гордая и печальная. Совсем такая, какой он видел ее в прошлый раз. На губах ее все та же удивительная краска, девственный цвет тафтасет, заклинание дев и тайна предрассветного сумрака. Он пополз к скале и положил руку на камень. Рисунок был словно живой. Он был высечен в теле скалы. Дрожащими пальцами он трогал эти высеченные линии заклинаний. Этот первовлюбленный изобразил свою госпожу в профиль, с гордо поднятой головой, смотрящей вперед, в даль, в направлении далеких и гордых вершин, расплывающихся в мареве пустыни.

Он приложил указательный палец к ярко окрашенным губам, хранившим тайну предков, провел им, дрожа от волнения, по округлому подбородку, по длинной шее цвета слоновой кости. Он ощутил биение пульса в гордо очерченной груди, и кровь застыла в пальце. Все вылетело прочь из полой тыквы, шар в его груди прыгнул вон, из больных его глаз брызнули слезы. Так он стоял, ощущая живьем очертания госпожи на скале и проливая слезы, пока не дотронулся пальцами до каждой пяди величественного рисунка. Слезы были горячи, как вода Земзема, а тело его госпожи обжигало, точно огонь…

Он хотел погасить это пламя каменной богини слезами своих больных глаз, горячими как кровь.

Он омочил палец влагой из глаз, невольно проводя им по всем очертаниям тела каменной богини. Губы его так же невольно шептали:

– Те… не… ри…

13

Удад тоже был сумасшедший.

Как этому вожделению удалось поразить всех? Оно захватило их всех и увлекло за собой – в бурный поток любви, а, может, – в Неведомое? Тафават была сумасшедшей. В ее взгляде он заметил эту игривую сумасшедшинку. Принцесса тоже сумасшедшая. Душа ее жаждет… Удада! И Уха поражен принцессой, он увлечен ею и… И последнее, что он ожидал увидеть во взгляде этого безумного Удада, это то же самое, что он увидел в глазах их всех – тот же самый таинственный блеск. А он, что же? Он, дервиш, сам этим не поражен? Шар в клетке шевельнулся, сжался в размере – он вспомнил, есть еще существо на свете, не увлеченное никаким существом: это каменная богиня!

Он отер слюну и заговорил сам с собой вслух: «И поэтому она не утратила черт богини, как все прочие, как все мы, что зависим от прочих живых существ, кому мы отдали самих себя, каждый из нас… Все мы погасли. Все поражены. Одна принцесса осталась непреклонна, она светится, словно каменная богиня, несмотря на то, что дала обет и посвятила себя райской птице… Что же, потому что Удад тоже – неземное существо?»

Пахнуло воздухом гор, и он прокричал в экстазе фразу, которую вдруг внушили ему в его полый череп предки-марабуты: «А-га! Всякий, кто свяжется с женщиной, пропал! Всякий, кто свяжется с золотом, пропал!» Очень часто бродячие шейхи братства аль-Кадирийя являлись, чтобы рассказывать людям о власти этих двух чудовищ над безвольными людскими душами. Они утверждали, что джинны вселяются в одержимого и сводят его с ума с помощью женщины или золота. На стоянках рассказывали, что сам главный шейх братства выступал с проповедями об этом и предупреждал народ, предостерегал от этих двух попутчиков жизни в самом начале зарождения братства. И по сей день никто не знает, как пришел в небрежение этот постулат и был принят в обращение проклятый сундук зла из рук торговцев. Вероученики-последователи аль-Кадирийи рассказывают спутникам, какое преображение в душе и даже полное перевоплощение может от этого произойти, говорят, что охотник может буквально превратиться в дикого барана или в газель, если попытается в предрассветной мгле изловить свою жертву.

Дервиш и сам видел однажды охотника с одной стоянки – он вдруг исчез и превратился в дикого барана! Вся стоянка признавала в Амасисе одного из искусных ловцов баранов. Не было ни одного случая, чтобы он не уходил в горы и не возвращался, нагрузив своих верблюдов двумя или тремя животными. А перед самим случаем превращения все вдруг заметили некую перемену в поведении Амасиса: он, бедняга, переусердствовал в своей охоте и уничтожил несколько стад на склонах Акакуса. Тогда он уже не одну-две туши делил между своей палаткой и соседями, как поступал ранее, а стал пропадать в горах целыми днями, а потом и неделями, и когда возвращался, верблюды его тащили десятки туш. Он их освежевывал, солил, развешивал на столбах в углу палатки, высушивал, а потом отправлялся продавать караванным торговцам посреди рынка. И делиться с соседями перестал. Поговаривают, что он вообще детям своим ломоть отрезать скупился, кормить их начал чуть ли не впроголодь, мяса жалел. Женщина его несколько месяцев спустя открылась перед соседками, рассказала тайну, будто бы мужчина ее решил богатым сделаться и вскоре, мол, эта мечта его свершится!

Несколько дней спустя, в сумерках перед рассветом, заявился к ней домой Амасис с Акакуса, втиснутый в баранью шкуру, взъерошенный, унылый. С его закрученных бараньих рогов на голове свисало его кожаное ожерелье из амулетов и талисманов, и собаки на него бросились и прогнали, только он потом ночью ухитрился вернуться. Жена Амасиса поутру рассказала, что он смог собак обмануть, выждал момент и просочился во тьме в палатку. Разбудил ее, лягая во тьме сосуды и посуду, а лица детей, погруженных в сон, все облизывал языком своим липким. А затем к ней приблизился и рассказал ей, глаза в глаза, о странствии своем жестоком, много чего наговорил непонятного, он зыркал все на нее, но не смог передать, и она не разобрала до конца, потому что темно было…

На заре она услышала, как злобно лают собаки и гонят оборотня в сторону заселенного духами Идинана. Открыла глаза на первый луч, глянь – а там, на подоле у нее, амулеты Амасиса!

А что до самого Амасиса, то никто на Акакусе на него больше не натыкался. Следы его проследили и обнаружили пятна крови в конце – там, где поразила его стрела жертву. А потом нашли одежды его, развешанные на кустарнике у подножия. Явились тогда к гадалке с пятном крови от жертвы, запекшейся в комочке песка, и она сказала, что он, очевидно, пытался загнать самку дикого барана – а она была на сносях.

Женщина Амасиса долго ожидала своего супруга в образе барана. Извела ядом всех собак в округе. Бродила по равнине и руслам высохшим, облазила весь Акакус, искала в пещерах, в расщелинах скал и ущельях. Вернулась домой, забрала с собой детей, повела, думая сердце его разжалобить, воздействовать как-нибудь и заманить его. Однако этот дикий баран оставил ей в подоле свои амулеты, а сам… скрылся!

Пастухи рассказывали, что видели его, как он там на вершинах одержимого Идинана скакал, между крутых скал пробирался и оказывался на самом верху узких высоких пиков, устремленных в самое небо, а гадалка эти их сообщения подтверждала и говорила: не было, мол, еще в Сахаре такого случая, чтобы кто из тварей живых в такое заветное место проникал да и возвращался оттуда!

14

Огненный шар стронулся со своего места в центре и двинулся в путь к западу. Следом за ним тащились горящие плети адского пламени, но и они постоянно ослабевали. Воздух дрогнул, Сахара переводила дух. Тени от скал ползли и удлинялись, пока, наконец, не опустились внутрь расщелин вади. Пламя оставило земную плоть, поднялось и полетело в пространстве в оболочках прозрачнее испарений. Ящерицы вынырнули из каменных щелей и юркнули в тень, судорожно дыша и испуганно таращась глазами на следы огня. Стволы акаций продолжали стоять, склоняя кроны к сожженной земле в терпении и смирении, отказываясь поднять головы вверх – они все так же не верили, что небеса в очередной раз решили отложить церемонию вечных истязаний до следующего дня. Откуда-то с севера донеслось дуновение, и крона поглотила его в отчаянной попытке спрятать и удержать, впитать невидимую влажность и занять у нее в долг крупицу жизни. В серых, пепельного цвета лесных порослях вывела первую трель земная птица пустыни, возвестила о возрождении, давая понять всем тварям в Тадрарте, что нить жизни не прервана, и они стронулись, вылезли, заголосили живыми голосами на лобном месте, подтверждая в очередной раз, что жизнь и впрямь продолжается.

15

Они сидели друг напротив друга на двух скалах на вершине горы. На бледном лице Удада были открыты ветру резко выделявшиеся скулы его бескровных щек. Взгляд его был устремлен вдаль, за горизонт, на самый далекий восток, куда уходила еще одна таинственная вершина.

– Ты сильно изменился с нашей последней встречи, – сказал он.

В ответ раздался легкий смешок.

– Даже здоровье твое, я думаю, изменилось.

– Ха-ха. Что ж, ты тоже изменился. Ты тоже, как высосанный – жизни лишенный!

– Да, лишенный!

– А ведь верно: остается человек человеком, если сердце свое другому заложит?

Подул северный ветерок. Удад сделал глубокий вдох, словно желая вобрать в себя все это, такое редкое дуновенье. Муса тоже открыл грудь, чтобы и ему досталась его доля. Удад прикрыл линию губ, прежде чем продолжить разговор на ту тему, с которой все началось:

– Но… ты говоришь, между мной и ею стоит Уха?!

– Нет, – запротестовал дервиш, – она ведь избрала тебя.

– То есть?..

– Я не знаю, как там точно по шариату, но…

– Меня шариат не волнует. Есть кое-что посильней шариата.

– Ну?..

– Благородство! Слышал? Ты забыл о происхождении, Муса?!

Дервиш отрицательно замотал головой, заявил с жаром:

– Брось благородных, оставь, пусть они этим языком разговаривают. Чего ты со мной как вероученик не поговоришь – так же проще будет…

– Благородство – язык сердца. Принцесса это понимает. Она воспримет как оскорбление, если я… если я поведу себя с Ухой иначе, чем на языке благородных.

Дервиш ударил рукой об руку. Спрыгнул со скалы. Закричал в никуда:

– Благородство! Благородство. Ах-ха-хах! Все благородством прикрываются! Слабости свои благородством прикрывают, даже дыхание этим самым благородством меряют. Все – мужчины и подростки, старики и женщины, старухи и дети! О господи, голова болит!

Он схватил камешек, запустил его в небо, вскричал:

– Я как-то спросил вождя о нашем потерянном писании, на языке ли благородства оно было написано, и он сказал, что Анги написано на языке жизни, который понимают лишь старые мудрецы. Это другой язык…

Он пододвинулся к Удаду, схватил его за руку, спросил:

– Ты знаешь, что это за язык, который шейх назвал языком жизни?

Он отер слюну рукавом. Весь дрожал, пока длительное время не мог найти правильных слов для выражения:

– Язык жизни – это язык музыки. Стихов! Амзада. Твой язык, которому тебя научила райская птица. Он – щебетание ветра в отрогах скал и устьях пещер, дуновение севера в смиренной акации. Хе-хе-хе! Это, это – та грустная мелодия, которую выводили пальцы принцессы, повинуясь дыханию рая… Ах, ах! Голова болит!

Он сплюнул. Семечки вылетели из тыквы. Сердце сжалось в клетке груди, еще раз обернулось шаром горькой полыни. Он закричал:

– Чего ты себя этим благородством связываешь, как дурак? Это глупо!

– А закон Сахары?

– Нет никакого закона Сахары!

– Закон – это совесть людей в Сахаре!

– А какое отношение ты имеешь к людям Сахары? Ты, дикий баран в горах? Газель пустыни? Райская птица! Я до сего дня не слышал, чтобы ты разговаривал о людском законе.

– Поскольку я решил спуститься к ним на равнину, я должен следовать закону равнины, их правилам.

– Ты что, намереваешься соперничать с ним на состязании? Хе-хе! Ничему ты от своих соседей-соколов не научился!

Он набрал целую грудь воздуху. Выпрямился важно, надул щеки, как ящерица, пытающаяся испугать своих маленьких соперников, двинулся к горизонту, словно намереваясь полететь, или по меньшей мере спрыгнуть с вершины вниз… Бормотал себе под нос:

– Пение – закон Сахары. А благородство знатных… Нет, не благородство это. Все люди в Сахаре путаются, путают благородство и гордыню. Что ты мне все говоришь о гордыне этих ослепленных благородством?!

Он рванул обеими руками за свою нелепую чалму, один конец которой болтался уже почти у самой земли, и продолжал говорить себе под нос:

– Они пыжатся, грудь надувают от этой гордыни, топорщатся, ощетинятся все одеяниями своими важными, как петухи, и делают вид, что это они благородно, значит, поступают, исполняют завещанное им предками, отцами да дедами. Клевета! Измышления все. Ты знаешь, что они на мертвых клевещут?

Он поправил нижний край покрывала-литама на лице и вдруг одним прыжком оказался рядом с Удадом:

– Ложь!.. Завет дедов – это песни! Предки нам ничего кроме этих песен и амзада не оставили. Потому что они этому выучились у Сахары. Ах-ах! Ты что же, хочешь на гордеца Уху походить, который себе на голову кусок ткани наворачивает длиной в семьдесят локтей, а? Стоит над колодцем, пыжится весь, словно верблюд неживой… Хе-хе! Ваше благородство, это – предательство Завета Сахары. Того завета, которому тебя обучала птица райских высот!

– Я тебе сказал, что она меня презирать будет, если я поведу себя не так, нарушу правила. Ты женщин не знаешь!

– А кто тебе сказал, что их правила такие же, как наши? Она родом с Аира, а наши женщины – из Азгера.

– И те, и другие покрывало носят. Все одинаковы. Их законы к одному источнику восходят – к Сахаре!

– Нет, не из Сахары они этих правил набрались. Вправду, будто вершины Тадрарта на голове, только я в них кое-что повыше вершин этих вижу. Они домогаются выше стать – на цыпочках! Гордыня посягает на Сахару!

Огненный диск весь горел, словно кровоточил. Повис над самой линией горизонта, надломился. Пламя угасало, и куда девалась недавняя заносчивость?.. Все ниже, все печальней, все скромнее… Сахара не терпит непререкаемости. Вот он, вечный палач, где его гордыня? Сломалась, как этот диск, покатилась на запад, закатилась, погасла…

– Благородством только Сахара наделить может, – бормотал Муса. – А гордыню люди сами производят и себя же ей повязывают. Все, о чем ты тут говоришь, это не благородство…