Текст книги "Русская фантастика 2010"

Автор книги: Иар Эльтеррус

Соавторы: Святослав Логинов,Олег Дивов,Александр Громов,Наталья Резанова,Юрий Нестеренко,Алексей Корепанов,Александр Шакилов,Сергей Чекмаев,Майк Гелприн,Ярослав Веров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

– Мужчина, не подскажете, где отдел социальной помощи?..

Сигарета в пальцах дрогнула. Это мне? Я – мужчина?

– Сюда, – внезапно охрипнув, я шагнул в коридор, открыл дверь и придерживал, пока девушка входила. Силенок-то у меня побольше будет.

– Спасибо, – она смутилась, опустила взгляд. Влажный блеск глаз, бесцветные ресницы, бледная кожа. Фея.

Я глядел вслед, сигарета тлела, обжигая пальцы; к потолку в желтоватых разводах вилась струйка дыма. Наконец, очнувшись, отпустил дверь. Выбросил окурок в жестяную банку из-под кофе, стоящую возле перил. Рука дрожала, и пепел упал на кафельную, невнятно-бурого цвета плитку. В обе стороны тянулся коридор, выкрашенные унылым казенным колером стены – то ли оливковый, то ли грязно-зеленый, на полу не хватает квадратов линолеума.

В комнате, за дверью с табличкой «Кокина, ведущий специалист», журчал голос Татьяны Матвеевны. Полностью не разобрать, но из отдельных слов ясно – речь обо мне. «Талантливый мальчик… есть опыт… да вы поговорите… курит на площадке», – прозвучало в завершение. Скрипнул отодвигаемый стул, к двери зацокали каблучки. Я напрягся.

Девушка вышла; мы встретились взглядами, и я первый отвел глаза. Она осмотрелась.

– Мальчик? – пробормотала удивленно. – Вы мальчика не…

Сердце бухало паровым молотом – а кто его видел, тот молот? Я до боли сжал кулаки. Девушку нельзя было назвать красивой, даже симпатичной: слишком острый носик, маленький подбородок и тонкие губы, чуть подкрашенные розовой помадой. Розовый ей совершенно не к лицу, подумал я. Чересчур блекло.

Девушка смотрела снизу вверх – беспомощно, по-детски. Нее хрупкость… воздушность… Мне всегда нравились феи.

– Это я, – выдавил, еле ворочая языком. Румянец прилил к щекам, лоб и шея пылали.

– Шутите? – Она засмеялась. – Вы такой взрослый, мужественный…

– Это правда я.

Теперь напряглась она. Окинула с головы до ног цепким взглядом, кивнула, протянула руку:

– Нина.

Пожатие было твердым. Куда девалась милая растерянная фея? Из-под мягкой бархатной маски – саблей из ножен – выступили и тут же спрятались острые углы. Но я-то заметил, улыбнулся краешком губ: первое впечатление обманчиво, это я испытал на себе. Мы похожи, вот почему она мне нравится. Я внимательно смотрел на девушку. Не красавица? Ничего подобного! Еще какая!

Нина улыбнулась в ответ. Невинное дитя: изящная, тоненькая, с лучистыми карими глазами, она вызывала жгучую потребность оградить от беды, помочь, защитить. Подставить надежное мужское плечо. Именно тогда я почувствовал, что действительно вырос.

На самом деле я не был ни большим, ни сильным – наоборот, довольно костлявым, несмотря на дополнительные физзанятия, которые исправно посещал в университете. Мускулы нарастил уже потом.

Просто Нина была первой, кто воспринял меня нормальным взрослым человеком. Мужчиной.

– Тогда пойдемте? – Она вынула из сумочки удостоверение в красной обложке. – Я из газеты «Комсомольская правда», местный филиал. Мы делаем серию статей о социальных службах.

Так я познакомился с будущей женой и своей нынешней работой.

Нина терпеливо правила мои первые заметки. Я начал с репортажа о монетизации, затем поднял тему бесплатных лекарств, а когда набил руку, свободно писал о любых проблемах. И постепенно, шаг за шагом, подбирался к самому главному и болезненному для меня вопросу. Чтобы не врать о том, чего не знал, я наведался в пожарную часть. И хотя детали не понадобились, фон вышел потрясающим.

Статья, которая принесла мне известность, называлась «Где ты, детство?». Я писал о себе. Как работал воспитателем в интернате, помощником учителя в школе, вожатым в детском лагере… И всегда, везде чувствовал себя чужим. Мне хотелось играть, бегать наперегонки до столовой, гонять с пацанами мяч – не как старшему, но как равному. Своему.

Я писал о том, почему так случилось. Почему от меня отказались родители и только после генетического анализа признали своим ребенком. Почему я, взрослый, юридически считаюсь несовершеннолетним. И почему мной так интересуются медики.

Я писал о «проклятии Феникса».

* * *

В подъезде было темно. Сверху, целиком заполняя узкое пространство, текли струи дыма, в лифтовой шахте гудел огонь. Я включил фонарь и начал подниматься. Мимо распахнутых настежь дверей, мимо пустых квартир; на лестнице – оброненные в спешке вещи, к перилам зацеплены напорные рукава.

Прыгаю через три ступеньки. Пятый. Шестой. Седьмой этаж.

Шестой почти выгорел, изнутри его обрабатывают ребята. Удачи.

Мое место – здесь. Две площадки по четыре квартиры. У стены рдеют угли: чье-то бесхозное добро, любят у нас загромождать коридоры рухлядью. Мгновенная оценка ситуации. Налево!

Следом пойдет газовка: на карачках, на пузе – в полный рост не развернуться, мешает температура и задымление – поползут навстречу огню. Как на войне – в атаку. Я не прячусь, шагаю в открытую.

Дым тянулся косматыми прядями, закручивался, как в густой смоле, а дальше – барельефом – вздымалось пламя, охватывая двери, косяки и перегородки. Все это, гудя, рухнуло к ногам, обращаясь в головешки и рассыпаясь пеплом, едва я приблизился. На границе быстрого слоя и внешней среды из-за неоднородности возникают чудовищные флуктуации, темпоральный градиент круто растет, и процессы ускоряются не то что в разы – неимоверно.

Я иду сквозь огонь. Безболезненно. Беспрепятственно.

Теперь понятно, почему меня называют Фениксом?

По вмиг истлевшему паркету я забежал в квартиру. Обыскал: многие прячутся – в шкаф, ванну, под кровать. Первая, вторая… Никого. И здесь никого. Люди успели уйти или выбрались на балконы.

Счастливчики, горько усмехнулся я. Вам не грозит стремительный, преждевременный износ организма, сверхнагрузки и потеря энергии из-за контакта с границей слоя. Я не спасу вас.

Я не работаю на легких объектах, где справятся и без Птички. Птичка, ха! Голову бы отвернул тому, кто это придумал. Не работаю на сложных – там справятся. Проявляя чудеса героизма и силы духа – справятся. Без меня.

Я работаю там, где не выдерживает никто.

И одна из главных задач – как можно быстрее подобраться к человеку, сграбастать в охапку и отволочь в руки медиков.

В четвертой квартире, поодаль от горящего дивана, валялся без сознания мужчина лет тридцати: одежда и волосы тлели, лицо покраснело от жара, вздулось волдырями. Но я этот жар не чувствовал, лишь видел признаки. На границе темпорального слоя воздух успевал охладиться, так что я пребывал в весьма комфортных условиях, разгуливая среди пламени, будто в скафандре высшей защиты. У человека ожог второй степени, который – если не поспешить – в два счета сменится некрозом и обугливанием, а мне хоть бы хны.

Температура внутри здания сравнительно мала, опасность представляют дым, открытый огонь, высокая концентрация углекислого газа и токсичной дряни. Если вовремя не локализовать пожар, температура достигнет восьмисот-девятисот градусов, и спасать кого-либо уже будет поздно.

Вытаскивать людей нужно сейчас. Немедленно. Мое преимущество – скорость.

Мебель и вещи цвели алыми протуберанцами. В дыму тучей мошек роились искры, виновницы пробоя – раскаленные частицы сажи – через вентиляцию и дыры проникают в помещения. Я взвалил мужчину на плечо. За те секунды, что поднимал – мои секунды! – на лице человека появились новые морщины: в уголках глаз, возле рта, на лбу. Темные волосы поредели, на висках проступила седина. Я не видел этого: в сплошном задымлении не разглядеть. Я знал.

Слой быстрого времени изнутри больше и без труда вместит несколько человек. Был бы Гераклом – так и поступал бы, но максимум, что могу, – взять двоих, потоньше да похудощавей. Или детей: они легче.

Сжав зубы и стараясь не глядеть на мужчину, я вытащил его из квартиры и спустил на относительно безопасный пятый этаж, где пострадавшего приняли Андрей и Палыч. Генка с Петром дожидались своей очереди. Недолго на самом-то деле: по их часам я летаю вверх-вниз как реактивный. Выше работали два отделения из других расчетов. На шестом было не так жарко, не то что на седьмом.

Я вернулся назад. На второй площадке бесчинствовал огонь: от дверей почти ничего не осталось и без моей помощи. Невольно сторонясь замерших в танце рыжих языков, я шагнул внутрь. Пламя за невидимым кругом двигалось замедленно, вальяжно, будто и не горело бешено, а всего лишь расплывалось по воздуху облаком в безветренную погоду. И мгновенно вскипало на границе, за доли секунды пожирая все, до чего могло дотянуться. Время в буферной зоне ускорялось так, что несколько лет спрессовывались в минуту.

И вновь погорельцам повезло – успели удрать на балконы, откуда их обязательно снимут. Рано или поздно – снимут. Ну а Феникс спасает безнадежных, тех, к кому не успеют пробиться. Грязная работа – во всех смыслах. Что ж, мне не привыкать. Остались восьмой и девятый. Вперед, Птичка!

Подкоптившегося, но крепкого на вид старика я обнаружил в ванной. Выносить пожилых я зарекся после того, как один дед умер у меня на руках. Однако этот был не такой уж старый, и я рискнул. Затем подобрал бьющуюся в истерике женщину: она ничего не соображала и металась по кухне, кидаясь на стены, – никак не могла найти выход. Больше на восьмом никого не было.

* * *

Дыхание сбивалось. Судорожно глотая задымленный воздух, давясь и кашляя, я мечтал о горных вершинах, где лежит снег, о чистом и морозном, колючем, живительном… Я никак не мог набрать полную грудь. Высунулся за перила и ловил налетавший ветер, пил про запас. Но ветер грозил иной опасностью – раздувал огонь.

Из подъезда выскочил Николаев – нечеткий, исчезающий силуэт; кометой взрезал пространство. Опять кого-то «спас»! Ход Птички замедлился, из болида он превратился в смазанное пятно. Отнес к «Скорым» мужчину в тлеющей одежде и рухнул на землю: копить силы для следующего рывка. Я бы даже сказал, театрально рухнул. Знаем мы его трюки. Дешевый из тебя актер, Олег Батькович, не возьмут тебя в Мариинку. Так и лежал, не двигаясь: уродливый манекен, грязная клякса на фоне молодой травы.

К нему – вот молодец! – подбежал давешний репортер. Что, попался? Попробуй оттолкни. Заткнуть рот свободной прессе не удастся. Изволь отвечать, сколько лет жизни отобрал сегодня!

Однако какой-то человек в камуфляже прогнал репортера и теперь что-то втолковывал Николаеву. От чрезмерного любопытства я высунулся по пояс, не обращая внимания на огонь. А тот уже облизывал балкон, развевался на ветру багровым стягом, жег открытые участки кожи.

Надо уходить! Спасаться самостоятельно. Я здесь как между молотом и наковальней. В комнате, словно в горне, ворочалось пламя, и невидимый подмастерье раздувал мехи. Забраться на крышу? Перебежать к торцу здания, где огонь не так силен? Меня заметят и снимут. Сидеть, забившись в угол, и в конце концов получить ожоги третьей или четвертой степени вовсе не хотелось. А если сюда ворвется Николаев?! Я лучше спрыгну и разобьюсь, чем позволю ему приблизиться!

Внизу безутешно, с надрывом закричала женщина. Она вырывалась из рук санитаров и голосила, голосила…

Будто откликаясь, на кухне соседней квартиры лязгнула форточка, распахнулась под напором горячего воздуха. Из нее повалил дым; на подоконник легли оранжевые отсветы. Стекла дребезжали. Громыхнуло – утробно, мощно, и я дернулся как ужаленный: еле слышимый, словно издалека, донесся детский рев. По-настоящему, взахлеб. На меня точно спикировал десяток разъяренных ос. Я присел, закрывая лицо от ядовитых жал, в глазах потемнело. Ситуация донельзя напоминала… А, черт! Николаев вот-вот пойдет на второй крут! Спасать, как же. Взрослые – ерунда, их жизнь давно испорчена, у них, ха-ха, есть выбор. Да или нет. Николаев обязан спросить, если человек в сознании. Правда… никто еще не отказывался. Но ребенок?!

Кто живет в квартире? Хоть убей, не помню! Дежурные «здрасте – до свидания – соль не одолжите?», а встретишь в магазине – и не узнаешь. Сколько у них детей, один? Какого возраста? Почему ребенок не догадался выйти на балкон? Взрослых нет дома?

Спину обдало жаром: дым накатывал волнами, частички гари – осиная стая – роились, отблескивая угольно-рдяными брюшками. Полотенце высыхало, и дышать становилось все труднее.

Что же творится у соседей? Или все не так плохо? Лаврецкий, не оправдывайся! Ясно, что поджилки трясутся: геройствовать на словах – совсем не то, что на деле. Раз у тебя горит, значит, и там. Стало быть, надо лезть. Достану, потом – на балкон, выберусь на крышу… А если не сумеешь? Погибнете вместе! Тем более… вдруг их двое? Я лихорадочно пытался вспомнить – и не мог. Мысли расползались драной ветошью.

Зачем тебе лезть за детьми? Зачем?! Потому что тогда их спасет Олег! Врагу такого не пожелаю.

Я прикинул расстояние между балконами: прыгнуть не сумею, не спортсмен. Однако допустить, чтобы этот негодяй…

Я расшвырял барахло и, поднатужившись, выдрал из-под матраса доски. Перекинул на соседний балкон. Чертовски ненадежная опора, но что делать? Поборов страх, я залез на перила.

Мир ухнул в тартарары, под ногами разверзлась пропасть: тянула в себя, засасывала.

Заставив себя не глядеть на землю, я сосредоточился на балконе. Тот был почти пуст, в углу приткнулась кособокая самодельная этажерка, на обшарпанном табурете стоял таз с прищепками, хорошо видными отсюда.

Прикрыв глаза, я ступил на шаткий мостик.

Только не смотри вниз, не смотри… Шажок. Другой. Ме-едленно. Та-ак, молодец. Доски – шампуры громадного мангала – предательски гнулись.

От напряжения я весь взмок. В голове плескались обрывки дурацких мыслей: сорвусь, упаду… если не умру сразу, то… Боязнь шла рядом, окатывая зябкой дрожью, от которой стучали зубы. Жутко хотелось повернуть назад.

Мог бы – влепил бы себе пощечину. Трус! Слабак!..

Прилив злости смахнул оцепенение. Я будто начал двигаться быстрее… не знаю почему – так казалось.

* * *

Сегодня быстрый слой держался недолго – часа полтора по внутреннему времени. Снаружи прошло минут шесть. Я был готов к отключению и последнего из спасенных – мужчину лет… уже сорока – не отдал напарникам, а вынес из подъезда самостоятельно. Чутье не подвело: секундой позже меня выбросило в нормальный, медленный поток. Мужчина был с девятого, я не у спел обследовать этаж до конца.

Потерявшего сознание человека забрали санитары, а я без сил упал на газон – внезапно, резко начался откат. Дело привычное, однако сегодня пришлось особенно туго. Я действительно устал. Доктор прав: нельзя нарушать режим. Но кто бы спасал людей, попавших в огненную ловушку? Ясно, что друзья-товарищи. Вопрос в том, скольких бы успели спасти.

Даст бог, на девятом никого больше нет, а с нижних я вытащил всех. Остальных снимут с балконов. В голове звенело, перед глазами расплывались цветные пятна. Я с трудом перевернулся на спину, уставившись в низкое свинцовое небо: там бугрились тучи. Или это дым марает облака? Попытался сесть и не смог. Тело отказывается служить, жесты – медленные, неуверенные, как у пьяного, любое движение отдается болью в висках и затылке.

Подбежала толстая докторша, начала щупать пульс.

– Нормально, – просипел я. – Живой.

Она отошла к носилкам для пострадавших; возле «Скорых» с распахнутыми дверцами хлопотали врачи, фельдшеры и медсестры. Полураздетых, чумазых от копоти людей в обгоревших лохмотьях отводили, закутав одеялами. Куда – я уже не видел.

Моя группа продолжала работу вместе с отделениями газодымозащитников. Как и всегда.

Что-то худо… наверное, отрублюсь. И в больницу, с сиреной… к доброму доктору Айболиту Ивановичу…

Над головой возникли микрофон со знакомой «пятеркой» на ободке и бледное лицо репортера. Оператор за его плечом навел на меня камеру. Оранжевые блики на объективе, рев пожара в стороне. Газодымозащитники борются за людские жизни, а чмо в модном, с искрой, пиджаке красуется перед зрителями.

– И вот наконец мы видим героя после работы. Видим, как он отдыхает, развалившись на травке, точно свинья в грязи…

– Пшел вон! – чья-то рука оттащила юнца, исчез и оператор. Я узнал Костин голос. – Плотный огонь на девятом с левого угла дома, – сообщил он, на миг зависнув надо мной. – Посередине и справа – чуть меньше. Но там пусто, ни одного человека. Продолжаем эвакуацию с фасада.

– Уверен? – прохрипели.

– Судя по внешнему осмотру…

– Внутри, Костя!

– А ты разве не?..

У носилок, а мне показалось – над ухом раздался женский крик;

– Ребенок, мой ребенок!

И проклятая память отозвалась давним: «Дети, где мои дети?!», тасуя воспоминания, как шулер колоду карт. Я не мог слышать тот отчаянный стон, узнал только со слов Кости. Но подсознание считало иначе: твой приговор, Феникс. Плати!

Утешая женщину, вклинилась пухлая докторша:

– Вы не переживайте, мы всех найдем. Кто у вас, мальчик? девочка?

– Мальчик! – рыдала женщина. – Семь лет…

– Какой этаж?

– Девятый, семьдесят вторая квартира! Первый подъезд.

– Девятый этаж, мальчик, семь лет… – говорила врач в сторону. – Нету? Как нету?.. Посмотрите в третьей машине! И там нет? Женщина, вы уверены, что ребенок…

– Да, да! Боже, спасите его! – Несчастная бросилась к подъезду; ее перехватили. Горький плач матери рвал душу.

Память, гадина, тотчас выдала ложную картинку. У меня свело скулы, многие так при упоминании лимона кривятся.

* * *

Полотенце, размотавшись, сползло с лица. Хотел поправить и чуть не соскользнул с узкого мостика: доски угрожающе закачались – мир под ногами ходил ходуном. Чувствуя, что падаю, я оттолкнулся и прыгнул вперед и вверх. Уцепился за протянутый на крышу кабель и, с грохотом опрокинув таз, шмякнулся на балкон. Тело взорвалось болью.

Доска проскребла по бетону, улетая вниз, следом – вторая. Звука падения я не услышал, но там закричали. Кое-как поднялся, осмотрелся – вроде цел. Ладони ссадил, да ноет ободранное колено. Ерунда. Подобрал полотенце. Хоть в этом везет: без тряпки – никак.

Пошатываясь, а кренило меня изрядно – непонятно только, с чего? – приник к закопченному окну, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Постучал – нет ответа. Дети где-то в глубине квартиры: прячутся, глупые. Так двое или один? Я шарахнул каблуком по балконной двери – рама хрустнула, и дверь слегка приоткрылась. Из щели вырвались мглистые струи. Я ударил снова: дверь распахнулась. Со звоном брызнуло матовое от наполнявшего комнату дыма стекло. Горячий поток выметнулся навстречу, чуть не сбив с ног, и я уткнулся в пол: поверх длинным языком разворачивалась огненная полоса. Полотенце на лице было едва влажным, но идти назад… отступить? Нет! Прикрыв голову, я на четвереньках ввалился в обжигающее марево.

* * *

Превозмогая слабость, я оперся на локоть, сел. За милицейским оцеплением, задрав головы, толпился народ; кто-то громко ахнул, указывая на дом. Я обернулся. На верхотуре, балансируя на узкой доске, с балкона на балкон шел мужчина. Видимость из-за дыма отвратительная, ничего не разобрать, но этаж был… девятым. Окна – прямо над горящим участком восьмого. Девятый и сам уже полыхал, хотя бойцы расчетов старались вовсю.

Что там внутри? Сумеет ли парень вытащить ребенка? Он явно не представляет, во что ввязался!

Человек осторожно продвигался вперед. Люди затаили дыхание.

– Сестра, – я поймал за край халата пробегавшую медсестру. – Позовите вон того, чернявого, у носилок. Это Константин, наш медик.

– Мы займемся вами, как только закончим с пострадавшими.

Мужчина наверху оступился, потерял равновесие, и толпа вновь ахнула. Но смельчак не растерялся: ласточкой перемахнув через перила, он оказался на балконе. Доска соскользнула, кувыркаясь, рухнула вниз. Мужчина вышиб балконную дверь и скрылся в квартире. Черный дым хлынул изнутри фонтаном, огненный факел облизал козырек над балконом, вспузырил лохмотьями битумное покрытие и сник, оставив хлопья сажи.

Да что он творит, кретин! Спровоцировал выброс пламени! Нельзя так резко врываться в помещение: с притоком кислорода тление сменится горением. Сейчас там все займется, а поблизости ни одной автолестницы!

– Быстро зови Костю! – рявкнул я.

Медсестра ойкнула, прикрыв рот ладонью, и убежала.

– Давай, – убеждал я Костю. – Коли стимулирующее!

– Ты ненормальный! – орал он. – Сердце не выдержит! Посмотри на себя – в гроб краше кладут!

– Да я ходил два раза подряд! И три ходил! Ниче, выдюжу!

– Когда ты ходил?! По молодости!

– Коли, говорю!

– Ты отключился, Олег! Спекся! Я что, слепой?

– Они десять раз задохнутся! – прорычал я. – Что ты меня жалеешь? Их пожалей!

Через минуту я уже сидел, поддерживаемый двумя санитарами, а Костя вкачивал мне гремучую смесь собственного приготовления. Разработал он ее давно, когда я и в самом деле мог вновь ускориться после отключения. Но с тех пор организм изрядно сдал, сердце пошаливало, и между ускорениями требовался все более длительный отдых. А уж искусственными включениями я не баловался лет пять.

– Только не дури, – сказал Костя. – Я тебя прошу. Без геройства, ладно? У тебя давление и пульс запредельные. С такими в реанимацию отправляют. А ты…

– Да пока кто-нибудь доберется до них, понимаешь?!

– Понимаю, – вздохнул Костя, помогая мне встать.

Голова кружилась, мир звенел, наливаясь яркими, ядовитыми красками, спину драли мурашки, кости ломило и будто выворачивало наизнанку. По телу прокатилась кипящая волна, такая жгучая, что не разобрать – лед или огонь. Я покрылся коркой, и она сдавила меня гигантскими тисками. Зуд стал невыносимым. Я уже готовился умереть, когда обруч, стянувший грудь, лопнул. Взгляд прояснился. Звон ушел, и в мир вернулись прежние цвета.

Я бросился к подъезду – понесся метеором. Насколько меня хватит?

Добраться на девятый и спуститься вниз. Просто? Если бы!

Плохо помню, как это проявилось впервые. Да и не хочу вспоминать: сплошной адреналин, страх, липкая от пота кожа, резкая боль в боку, но остановиться – значит сдохнуть. И я бегу, бегу, бегу…

Помню, возвращался от Машкиных родителей, к которым заглянул после роддома – обрадовать: мальчик! сын! Засиделся допоздна. До дома недалеко, так что – пешком, по свежему воздуху: остудить бурю эмоций. Чувства хлестали через край. Ощущение: могу своротить горы. Вместо этого свернул в темный проулок. Зря.

Я бегу.

Гулкий топот сзади. Гул крови в висках. Кажется, кровь сейчас хлынет носом, изо рта, из ушей. Я не выдержу, упаду на грязный асфальт и буду корчиться под ударами тяжелых ботинок. «Стой, сука!» Этот голос не вычеркнуть из памяти, не вытравить даже кислотой. Наглый, грубый голос припанкованного юнца. Топот ног. Урод с ножом – впереди. Двое его подельников слегка отстали: сопят, матерятся. Повод ничтожен: не хватило денег на выпивку. Одному я съездил по морде, выбив гнилые зубы, второй огреб под дых и мычал что-то невразумительное. Ну а третий достал «выкидушку».

В глотку будто залили расплавленный свинец, икры чуть не сводит судорогой, сердце – в клочья! Гонит бешеную волну пульса. Кровь на рукаве: ветровка располосована от локтя до запястья. Рука – тоже. Если б не успел закрыться – ухмылялся бы вспоротым горлом. Круги перед глазами. Красная пелена. Упасть и сдохнуть.

Это было восемь лет назад.

Как дурной, вязкий сон. Бежишь. Все медленнее и медленнее. Спину обдает жарким дыханием. Силы кончаются. Ты больше не можешь сопротивляться. Ты падаешь…

Тогда, восемь лет назад, я не упал. Я полетел.

* * *

Наклонившись и придерживая полотенце, я пробирался сквозь дым: густые потоки тянулись к балкону, но легче не становилось. От тяги огонь лишь разгорался; захватывая все новые площади, крался по плинтусам, карабкался по обоям, обугливал паркет и корежил линолеум.

Волосы на голове трещали, дым разъедал глаза, лицо заливало потом, и он тут же высыхал, стягивая кожу черствой коркой. Легкие жгло, будто туда насыпали углей и хорошенько взболтали. Комната дышала жаром – огромная топка, домна, а не комната! Я, наоборот, еле втягивал воздух. Дико болел затылок: кровь пульсировала резкими, аритмичными толчками, отдаваясь в ушах беспощадным прибоем. Утягивала на глубину, не давая выбраться. Следующая волна – твоя! Твоя! Все, ты труп. Ты утонул…

…встать… хотя бы сесть на корточки… нет… головокружение… тошнота… тьма, тьма… вихри раскаленного песка… я у подножия пирамиды… Вечность снисходительно глядит на ничтожного червяка… задыхаясь, ползу к… ветер стихает…

Я поднялся. Дым стоял плотным туманом, но поодаль, обтекая пространство вязким студнем. Пламя у стены не ярилось – грациозно, мягко изгибалось, меняло формы. Танец его зачаровывал: огонь трепетал золотой бабочкой, складывая и разворачивая свои ослепительные крылья. Подгонял замерший дым, и тот нехотя, неторопливо булькал пузырями.

Глаза пощипывало, но терпимо. Жар едва чувствовался. Я утонул… Умер. Волна достала меня, утащила на дно. Я посреди грязной болотной жижи. Мертвый… как те «живые мертвецы» из набросков неопубликованной статьи – утрированной, скандально-пафосной, в чем-то демагогической и… правдивой. Жена невзначай увидела исчерканный листок, вчиталась и запретила относить в редакцию. Я спрятал черновик в письменный стол. А потом, чтобы не ругаться с Ниной, отдал неприглядные заметки Виноградову.

Теперь мне чудилось шуршание сминаемой бумаги, тихий треск и выступающие из огня буквы. Они срывались и падали осенними листьями – багряные, желтые, бурые. Складывались в слова.

Игорек, что же ты? Ты зачем одноклассника ударил? И не плачь, боже мой, перестань, пожалуйста! Большой уже, а ревешь… как маленький!

Он меня обзывал дылдой… и еще… и…

Будет, будет. На вот, успокойся.

Прекрати, Лаврецкий! Татьяна Матвеевна, вы же понимаете, так продолжаться не может. Мальчик слишком взрослый, чтобы вписаться в коллектив. Мы отказываемся учить его, на этом настаивают все учителя. Я даже не говорю о постоянных драках, но ведь его постоянно дразнят, высмеивают, и не только одноклассники. Вы должны понять. В классе нездоровая обстановка, уроки вести невозможно. На переменах творится черт-те что.

Но это уже третья школа. Может, как-нибудь объяснить детям?..

Нет. Забирайте.

Подсознание изволит шутить, растягивая предсмертные секунды в киноаттракцион? Зачем? Прошлое не тревожит меня: я умер. Интересно, скоро начнутся бред и бессмыслица?

Время шло. Требуется актер на роль мужчины в театре абсурда, язвительно проскрипел невидимый конферансье. Ты жив, дуралей! Сварливости ему, то есть мне, было не занимать. Я очнулся.

Огонь так же плавно колыхался: не резко выброшенным языком хамелеона – ленивой рябью на поверхности озера. Тянул ко мне загребущие лапы. Я шагнул к столу и увидел, как впереди, на полках, заставленных разнокалиберными баночками и жестянками, взбурлило пламя. Прыжком набросилось на стенку с книгами, посудой и всяким барахлом, подкатилось к ногам и… обогнув их, вцепилось в дотлевающие занавески.

На расстоянии вытянутой руки выгорело все, я и зажмуриться не успел. Но успел заорать, представив, как вспыхну факелом, как… Рассудок отказывался принимать то, что творилось вокруг. Целый и невредимый, но сильно не в себе, я стоял в огненном кольце.

Бред и бессмыслица? Аттракцион продолжается? Или…

* * *

Я на седьмом. Не прыгаю по ступеням, наоборот – сбавил темп. Где ты, молодость, с двумя-тремя повторными ходками? Почему следующая дается стократ труднее? Если б не это, я мог бы на время отключать слой, не причиняя вреда.

Нет, нет и нет. Забудь. Нереально.

Спасибо еще научился входить в нужное состояние. Спасибо «учителям». И тем подонкам с ножом, и…

Второй раз было иначе: похоже, но по-другому. Судьба словно вознамерилась переиграть ситуацию: эй, парень, чего ты удрал? Испугался? Но теперь-то, теперь?! Ну-ка, покажи засранцам, на что способен!

И я показал.

Засранцы, пристававшие к молодой девчонке, не пожелали внять доброму совету – убираться к черту, пока живы-здоровы. Только зло ощерились и, пригнув головы, точно быки на корриде, двинулись ко мне, обходя слева и справа. Я блестяще исполнил роль матадора. Взамен алого плаща-капоте – граница, буферная зона, между временем там и временем здесь.

Откуда им было знать, что…

Откуда мне было знать?! Я и не знал! Надеялся лишь на скорость. А потом, когда понял… и ужаснулся, и… оказалось поздно.

Замените в слове «скорость» две буквы, получится – «старость». Прах. Тлен. Смерть.

Матадор по-испански – убийца. В роли убийцы я был великолепен.

Меня не искали и не судили – никто не запомнил борца за справедливость, заступника сирых и убогих. Никто толком ничего не разглядел и тем более не понял. На следующий день в серьезных газетах мелькнула пара заметок, зато желтая пресса разродилась скандальными статьями. Журналисты изощрялись кто во что горазд, сравнивая проходной двор, где «случился инцидент», с бермудским треугольником, рассуждали с умным видом о египетских пирамидах и временных парадоксах. О неведомом и непознанном. Эзотерике, НЛО, психокинезе… И, конечно, врали напропалую, пересказывая старые байки и сочиняя новые. Переливали слухи и домыслы из пустого в порожнее.

Меня не судили – я сам осудил себя. Зарекся раз и навсегда. Поклялся, что никогда больше…

И нарушил клятву через месяц.

Горела панелька – длинное унылое здание брежневской застройки. Я вылез раньше своей остановки, хотелось пройти пешком, развеяться – повздорил с начальником на работе и теперь думал, писать увольнительную по собственному или… А жена? ребенок? Я до того погрузился в размышления, что опомнился, только налетев на пенсионера с клюкой, и тут же получил отповедь. Извинения застряли в горле: над крышами поднималось зарево пожара.

Не сразу сообразил: до моего дома – пара кварталов, я вышел раньше! Побежал как угорелый.

Быстрее! Быстрее!

Ускорение пришло само. Ключ прост – взвинченное состояние, выхлест эмоций, шок. Не надо корежить и заставлять себя, терзаться: не получится! не сумеешь! Удалось с первой попытки.

Горела панелька… В окне пятого этажа кричала и заламывала руки женщина в годах. Лицо – будто мелом припорошено, и надрыв в голосе, такой, что мурашки по хребту. У пожарных заело лестницу, по штурмовкам они подниматься не рисковали: огонь полыхал снизу доверху. Вместо подъезда – развороченная груда обломков. Женщину уговаривали прыгать на растянутый тент. А она кричала и кричала…

Огонь поднимался выше, я решил: будь что будет, и рванул в подъезд. Для наблюдателей – рекорд скорости. Для меня – долгие прыжки по вывороченным плитам. Лихорадочное напряжение. Кое-как залез по обрушенной стене на третий этаж, ступил на лестничный пролет и обмер… сверху надвигалось пламя. Все во мне кричало: назад! назад! Я упрямо шел вперед.

Расчет оправдался: пламя не смогло преодолеть буферную зону. Огонь расступился, и страх убрал с горла ледяные пальцы.