Текст книги "Вьюга"
Автор книги: Хидыр Дерьяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
– Дело поправимое, Перман-ага. Дадим тебе другую отару. Матки у тебя почти все двойнями ягнятся, за год новую отару выведешь!
– Новую-то вывести можно. А тех моих овечек уж не будет… Вся сгинула, вся, до последней ярочки!.. – Перман-ага прикусил губу и покрутил головой. – Закрою глаза, а они, бедняжки, так и мельтешат, так и прыгают: одна за другой, одна за другой… – старик всхлипнул и закрыл лицо одеялом.
– Пойдемте, Акым-ага! – сказал Сердар. – Чего зря рану бередить?
В коридоре председатель остановился, подумал и сказал, вопросительно взглянув на Сердара:
– Чего ж теперь? В райком, что ли, идти? Пошли, а?
– Сходите один, Акым-ага, – попросил Сердар. – Я тут побуду, подожду, как Мелевше. Да сказать по совести, и ноги не держат – третьи сутки не сплю.
Глава шестнадцатая
Под вечер Акым-ага засиделся один в кабинете. Сегодня нужно было провести собрание, и председатель обдумывал, как сделать, чтобы поменьше было шума и всяческих разговоров. А шум вполне мог подняться, потому что неприятностей в последние дни хватало.
Горбуш-ага умел укротить любого спорщика, но старик как на грех схватил простуду, лежал весь в жару, и тащить его на собрание не было никакой возможности.
Акым-ага уже собрался идти на харман, где за отсутствием подходящих помещений проводили они общеколхозные собрания, когда в дверях показался Гандым. Акым-ага обрадовался ему не больше, чем чабан волку. Он очень хорошо понимал, что, хотя прямых улик против Гандыма нет, парень имеет прямое отношение к этой истории с Мелевше.
– Будет сегодня собрание? – поздоровавшись, спросил Гандым.
– Да, думаем провести.
– А какие вопросы?
– Поздравим с выполнением плана по хлопку, примем новые обязательства….
– А как насчет Мелевше? Насчет преступления, совершенного в нашем селе?
– Насчет Мелевше? Что ж тут говорить? Виновника в милицию посадили. Судить будут, получит по заслугам…
– А Сердар?
– Что Сердар? Сердар ничего противозаконного не совершил. Комсомольская свадьба, сватовство без калыма – соответствует политике советской власти… А что не один Пудак в деле этом замешан, это я с тобой согласен. – Акым-ага сделал паузу и выразительно поглядел на Гандыма. – Я лично не сомневаюсь, что мужика подначивали, подталкивали на преступление. Что за спиной Пудака кроется другой, действовавший исподтишка… Что ж, следствие раскроет, суд разберет. Вот так. – Акым-ага снова поглядел Гандыму в лицо.
Гандым сразу же сообразил, кого председатель имеет в виду, говоря «другой, действовавший исподтишка», и что надо переходить в атаку, иначе дело может обернуться плохо.
– А насчет гибели отары как? Тоже виноват не Сердар, а кто-то «действовавший исподтишка»?
– Ну тут особые обстоятельства… – Акым-ага беспокойно заерзал на стуле, как делал всегда, когда бывал раздражен.
При всем внутреннем напряжении этого разговора внешне он носил вполне благопристойный характер, поскольку ни один из его участников не желал раньше времени раскрывать карты. Как председатель будет держать себя по отношению к Сердару – этого Гандыму выяснить не удалось.
– Ну что ж… – сказал парень, неопределенно улыбаясь. – Продолжим разговор на собрании. Выступить ведь можно будет?
– О чем речь? Выступать и критиковать, невзирая на лица, – храбро ответил Акым-ага. Но в самый последний момент что-то дрогнуло в его голосе, и Гандым понял, что председатель до смерти боится каких бы то ни было выступлений на сегодняшнем собрании.
С тяжелым сердцем шел Акым-ага на харман проводить собрание. Очень его беспокоило, что за шутку выкинет сегодня Гандым – какой подарок приготовил ему этот пройдоха, – уж больно он навострился на собраниях выступать. Акым-ага подумал, что неплохо было бы, пожалуй, самому сказать о Мелевше – предупредить его хитрый ход.
На хармане председателя уже ждали. Почти все управились с делами, только несколько человек еще не успели взвесить свой хлопок.
Все быстренько закончили, и Акым-ага начал речь. Поздравив собравшихся с выполнением плана по хлопку, сообщив о предстоящем празднике урожая, который впервые будет в этом году проводиться в селе, Акым-ага напомнил, что в полях еще много нераскрывшихся коробочек, и теперь, когда погода снова установилась, надо будет, не снижая темпов, по-ударному заняться сбором. Он назвал имена передовых сборщиц, поблагодарил их, а потом сказал так:
– К великому нашему сожалению, товарищи, Мелевше, которую мы каждый год называем в числе лучших наших сборщиц, нет сейчас с нами, товарищи! Рука злодея подкосила ее. Но ничего, товарищи, ей уже намного лучше, и, как только врачи разрешат, мы отвезем в город девушек – ее подружек, чтобы навестили, повеселили больную, передали ей наш привет и лучшие наши пожелания. А теперь, товарищи, давайте поговорим об ударных обязательствах, которые мы с вами должны взять на будущий год…
Собрание уже благополучно шло к концу, как вдруг на вопрос председательствующего: «Есть еще желающие высказаться?» – Гандым поднял руку.
– Товарищи! – начал он. – Конечно, мы выполнили план, и это большая наша победа. Повышенные обязательства мы приняли, и выполним их с честью. И праздник урожая, о котором говорил наш уважаемый товарищ председатель, это прекрасное начинание, и его можно только приветствовать. Все новое, что приносит пользу народу, необходимо поддерживать, товарищи! Но, товарищи, постарайтесь правильно понять меня – с введением некоторых новшеств надо быть поосмотрительней, спешить нельзя. Калым – пережиток проклятого прошлого, и я полностью против него, а вот насчет комсомольской свадьбы, тут, товарищи, надо действовать осторожно. Иначе вместо скачка вперед может получиться прыжок в пропасть. Так оно уже и получилось. Наша передовая сборщица и ударница стала жертвой такой вот неосмотрительности, торопливого, необдуманного отношения к делу. – Гандым откинул назад волосы, сделал вид, словно отыскивает кого-то в толпе, и воскликнул со слезой в голосе: – Где Мелевше? Где лучшая сборщица колхоза? Ее нет среди нас, товарищи, она принесена в жертву поспешности и необдуманности…
Он очень эффектно это произнес. Толпа заколыхалась, зашевелилась, словно каждый начал вдруг искать что-то на земле.
– Наша лучшая сборщица в больнице… – Гандым снизил голос почти до шепота, и толпа, замерев, слушала его. – Ее проворные руки не собирают хлопок, а бессильно лежат, простертые на больничном одеяле. Кто знает, удастся ли врачам поставить девушку на ноги. А если и удастся, вернется ли она к общественно полезному труду или навеки останется калекой? Главный виновник этого преступления уже отправлен нами в милицию, он получит по заслугам. А другой? Почему он сидит среди нас? Вот он! Взгляните на его черное лицо, товарищи! – Гандым широким жестом указал на Сердара. – Товарищи! Я еще раз прошу: поймите меня правильно, я не против комсомольской свадьбы! Это прекрасное начинание, его надо вводить, но как вводить?
Осторожно, постепенно, не оскорбляя родительских чувств, А он, – Гандым снова ткнул пальцем в сторону Сердара, – он довел до исступления отца девушки, он, можно сказать, вложил в его руки топор! И я считаю, что наш уважаемый председатель неправ, оставив Сердара на свободе! Сердар – преступник!
– Ого! Смотри как разошелся!
– Кончай, завтра g утра в поле выходить!
– Пускай говорит!
– Я кончаю, товарищи, главное сказано. – Гандым сделал выразительную паузу. – Еще одно короткое слово. У нас был заведующий овцеводческой фермой, человек неграмотный, но опытный скотовод. Приехал Сердар со своим дипломом, заведующего фермой сняли, поставили Сердара. Мне, товарищи, не известно, велика ли его образованность, но всем очевидно: то, что наш неграмотный, но добросовестный товарищ, как говорится, собирал ложкой, образованный Сердар разлил поварешкой! Никогда еще не случалось в нашем селе, чтоб гибли целые отары! Целые отары без остатка! Я думаю, что этим делом тоже должен заняться суд. Перман-ага неспроста бросился с обрыва – чабаны так не поступают!
– Стыдись, бессовестный!
– Эй, кончай! Есть у тебя стыд?
– Лишай его слова, председатель!
Гандым наконец сел на место, Собрание, которое до выступления Гандыма мирно шло к концу, теперь только и начало входить в силу.
Выступали многие. Некоторые, особенно пожилые люди, поддерживали Гандыма в том, что не следовало Сердару так настырно добиваться комсомольской свадьбы. Сколько девушек замуж выходят, и все чинно, благородно, а как затеяли эту комсомольскую свадьбу, сразу одни несчастья: и девушка ранена, и человек в тюрьме, и ославились чуть не на всю республику. Потом слово взял Хашим – секретарь комсомольской ячейки. Он расценил выступление Гандыма как личный выпад против соперника, и большинство собравшихся поддержали его.
Наконец на середину хармана вышел Сердар. Движением головы откинул назад волосы, потрогал усики, узкой полоской темневшие над верхней губой, и сказал:
– Мне, товарищи, не просто сейчас выступать. Я мог бы схватиться с Гандымом и положить его на обе лопатки – доводов у меня хватит. Но для того, чтоб вы поняли, почему Гандым так против меня ополчился, я должен говорить о нем, говорить плохое, и хотя все это – правда, получается, что сражаюсь с ним его недостойным оружием. Я этого не хочу.
Не буду я спорить с Гандымом. Дело не в одном Гандыме, дело в совести человеческой. Если перед тобой сидит человек со зловонным дыханием, нужно или отворачиваться и терпеть, или пересесть от него, или прямо сказать человеку, что от него воняет.
Есть еще среди нас люди, которым ничего не стоит выйти вот так перед собранием и, размахивая кулаками, кричать о пережитках прошлого, о том, что продавать девушек – позор, а потом приходить домой и со спокойной совестью вести переговоры о калыме. Это – страшные люди. Они гораздо опаснее тех, кто открыто говорит: я против новых порядков, я хочу выдать свою дочь по-старому.
А теперь я все-таки скажу о Гандыме. Вынужден сказать. Он много месяцев вел переговоры с Бессир и Пудаком, обещая огромный калым за девушку.
– Клевета! – Гандым вскочил с места. – Я никогда не предлагал калыма! Дайте мне слово! Заткните рот лгуну!
Председатель собрания поднял руку, приказывая Гандыму сесть.
– Продолжай, – сказал он Сердару.
– Когда тетя Дурджахан наотрез отказалась продать дочь, Гандым решил опорочить девушку, надеясь, что я откажусь от нее. Он написал ей письмо и подстроил так, чтоб письмо это попало мне в руки… – Сердар вдруг испугался, что, если Гандым потребует показать письмо, ведь он сжег эту гнусную бумажку! Сжег, желая показать Мелевше, что не верит ни единому слову письма, верит только ее любви. Однако Гандым молчал – ему и в голову не могло прийти, что Сердар способен на столь неразумный поступок – уничтожить главную улику. – Гандым говорил здесь, что Мелевше пострадала потому, что мы настаивали на комсомольской свадьбе и нечутко обошлись с отцом Мелевше. Если бы он не разжигал этого человека, постоянно суля ему пачки денег, Мелевше не была бы теперь в больнице, а Пудак – в тюрьме. Больше я ничего не скажу. Сами судите, товарищи, кто, кроме Пудака, причастен к совершенному преступлению!
Гандым вскочил. Он кричал, размахивал руками, пытался что-то доказывать, ко никто не хотел его слушать.
Когда Сердар подходил к своей кибитке, его догнал Гандым.
– Ты… Не думай, что твой верх… – сказал он, задыхаясь от быстрой ходьбы. – Мы с тобой еще посчитаемся!
Сердар молча взглянул на него и отвернулся.
Глава семнадцатая
Меред пришел с собрания раньше брата и успел сразу же все рассказать бабушке. Тем не менее, когда Сердар вернулся, в кибитке долго сохранялось молчание. Сказать-то у каждого было что, да только совета дельного, такого, чтоб пошел на пользу, никто Сердару дать не мог.
Наконец в полутьме кибитки послышался плаксивый голос бабушки.
– Не хотела я отпускать тебя на учебу… И родичи не велели. И мать, покойница, будь она жива, ни за что бы не отпустила от себя. Убег, неслух… В дыру вылез. Вот тебя бог и наказал за непочтение к старшим. Кончил бы школу, работал бы в колхозе, как Меред-джан, жил бы себе припеваючи. А теперь вот расхлебывай! И все от проклятой вашей учености!..
– Умный он у нас очень, – Меред ехидно усмехнулся. – Сразу и в школу советскую, и в комсомол!.. Помнишь, как он надо мной измывался: подаяниями, мол, живешь! Советская власть даст теперь тебе подаяние! Они тебе покажут!
– Тебе-то какая забота? Мне ведь покажут. С твоей святой головы и волосок не падет.
– Ладно, болтать ты мастак! Этому научили…
Сердар не ответил.
– Не послушал меня, старуху, – снова завела свое Аннабиби. – Будто бабушка плохого тебе пожелает… Умный очень уж стал, образованный, а понятия никакого. Словно дитя малое. Когда уезжал в пустыню, я тебе что сказала: не годится нам эта девушка, отказаться надо от родства. Я как по звездам видела: не будет счастья от сватовства с Дурджахан. Раз уж отец родной на дыбы поднялся, разве его уломаешь? Послушал ты меня?
Когда в дальнюю дорогу собираешься, надо, чтоб набожные, благочестивые люди проводили, а ты к этой, к своей отправился, к непутевой. Вот теперь и любуйся на свои дела! Это еще свадьбы не было. А какие беды свалятся на нас, если приведешь ее, ославленную, в дом?..
Бабушка принялась плакать. Сердар не пытался ее утешить. Он мог повторить только одно: Мелевше не виновна, ее оклеветали, она пострадала невинно. Но все это бабушка и сама прекрасно знала, и это меньше всего ее интересовало. Невестка должна приносить в дом счастье и радость, а раз она этого не может сделать, значит, грош ей цена.
Бабушка вынянчила Сердара, научила его говорить, от нее узнал он первые слова родного языка, но сейчас они не понимали и не могли понять друг друга, словно люди, родившиеся на разных материках.
Возражать бабушке Сердар не хотел, но и слушать ее монотонное, как осенний дождь, нытье тоже не было сил, он вышел на улицу.
Воздух был влажный, теплый. Безлунное небо густо было разукрашено звездами. Издали, со стороны хармана доносился приглушенный смех. Завывали шакалы. И сразу во всех концах села неистово принялись брехать собаки. Жизнь продолжалась, трудная, сложная, бесконечно прекрасная жизнь.
Сердар не спеша пошел по селу. Свернул на тропку, бегущую по межам, подошел к кибитке Мелевше. Постоял…
Дом Пудака он обошел стороной. Он словно боялся, что, появись сейчас перед ним Бессир, он забудет, что это женщина, что существует закон, сурово карающий самосуд. Трудно сказать, что сделал бы он сейчас с Бессир, попадись она ему тут, на темной тропинке…
Так, шагая полями, Сердар дошел до кибитки Горбуша-ага. Старик был болен, лежал, накрытый двумя тулупами.
– Ну как собрание? – спросил Горбуш-ага после того, как, отвечая на вопрос Сердара, обстоятельно рассказал ему о своем самочувствии. – Шуму много было?
– А вы ничего не знаете?
– Да так, кое-что… Приходили, рассказывали…
– Честно сказать, Горбуш-ага, жалеть иногда начинаю, что не остался я в наркомате. В родное село вернуться решил. Тайны Каракумов изучать. Вот они мне и показали свои тайны…
– Еще не показали, сынок. Ты только начинаешь узнавать, что это за штука – Каракумы. Каракумы что океан, чабан что моряк – под вечной угрозой живет. Жаждой иссушить, бураном замести, морозом заморозить – все могут! Но зато если найдешь к ним подход!.. Лет двадцать назад жили в Серахсе два знаменитых бая: Шалар-бай и Дженек-бай. У каждого по сорок отар. В каждой отаре по тыще овец. Сколько они каждый год каракуля от них имели – прикинь-ка! Конечно, они разбойники были, баи эти: и пастбища лучшие захватывали, и колодцы. Хозяйничали в песках… – Горбуш-ага натянул на плечи сползший с них полушубок, помолчал… – Да, много Каракумы жертв взяли, если б оживить сейчас всех погибших овец, места б на туркменской земле не хватило. Такие они, наши Каракумы.
– Вы, Горбуш-ага, вроде бы даже восхваляете страшную эту силу!
– Восхвалять не восхваляю, а уважать приходится.
– Изучать ее надо, Горбуш-ага! Не будет она тогда такой враждебной, такой страшной. Науку надо применять. Вот, к примеру, существует радио. Чабанов можно было бы за сутки предупреждать о приближающемся буране! Конечно, введение новых прогрессивных способов животноводства требует больших капиталовложений…
– Это ясно, – Горбуш-ага слегка кивнул головой, – сперва расход, потом – доход. Без этого не получится, Это я все понимаю, рассказы твои ученые слышал, но только вот что я тебе скажу, сынок. Ты ведь не зря пришел ко мне на ночь глядя, не языком поболтать. За советом пришел, потому что не с кем тебе сейчас посоветоваться, кроме как со старым Горбушем. Положение твое такое, что, если споткнешься, оступившись, подняться не дадут.
– Это я понимаю.
– Комиссия была на месте?
– Была. Всех овец пересчитали. Акт составили. Акт правильный, все как есть. Я подписал.
– Ладно… С этим, значит, покончено. Давай вот что, сынок. Завтра же, не теряя времени, отправляйся ты в Ашхабад к Атабаю. Расскажи ему, как мне говорил: все свои мысли, все мечты свои ему выложи. Он поймет – человек понимающий. И каждого насквозь видит, глаз у него такой, зоркий. Пусть он с тобой поговорит, посмотрит на тебя: он враз определит, кто чего стоит. А то ведь сейчас и насчет девушки жалобу могут состряпать… Вины твоей в этом деле нет, да у Гандыма дружков хватает – при товаре состоит, многим нужен.
– Но вы-то понимаете, Горбуш-ага, что Гандым как раз больше всех виноват! Если б он не соблазнял Пудака своим калымом…
– А где у тебя доказательства, что он калым предлагал?
– Доказательств у меня нет. Письмо его было к Мелевше, фальшивое, подлое письмо, и то в огонь бросил. Я же с ним судиться не собирался.
– Ладно. Езжай к Атабаю. Пойди сейчас к Акыму и скажи, что я присоветовал ехать в Ашхабад. Счастливо тебе, сынок!
– Благополучного вам выздоровления, Горбуш-ага!
Глава восемнадцатая
В первые дни после возвращения Мелевше из больницы многие односельчане приходили ее проведать. Потом поток гостей стал заметно редеть, интерес к Мелевше пропал, и навещали ее только близкие подружки, а так как девушки весь день были заняты, а мать тоже с утра до вечера пропадала в поле, Мелевше целыми днями сидела одна в кибитке и очень тосковала – читать она не могла, врачи не велели, да и голова по временам начинала болеть.
Бессир упорно не оставляла Мелевше своим вниманием. Сперва она приходила вместе с другими женщинами и скромно сидела в сторонке, сочувственно вздыхая, но когда соседки реже стали навещать Мелевше, она зачастила к девушке.
Бессир не смущало, что Мелевше ненавидит и боится ее. Что девушка отворачивается, не отвечает на ее вопросы – она вроде бы и не замечала этого.
Не исключено также, что эта ведьма намеренно старалась почаще являться к Мелевше, надеясь, что раздражение, которое девушка каждый раз испытывает при виде ее, ухудшит состояние больной. И тогда она распустит по селу слух, что Мелевше тронулась, что она не в себе.
Так или иначе Бессир приходила только днем, только в отсутствие Дурджахан.
Вот и сегодня. Тихонько вошла в кибитку, осторожно, чтоб не звякнуть дужкой, поставила на пол ведро – как-никак к больному человеку пришла – и спросила участливо:
– Как поживаешь, милая? Как головка? Не болит?
Мелевше не ответила, да гостья и не ждала ответа.
– Мужайся, деточка, бог милостив, окрепнет твоя головка, начнешь понимать, кто враг тебе, а кто – друг. А отца прости, милая, не серчай на него: так уж, видно, ему на роду написано. Довели изверги человека, что на родную дочь с топором бросился… – Бессир горестно вздохнула, помолчала. – Сидит теперь бедняга в тюрьме, плачет горючими слезами, а главный-то виновник, какой кашу эту заварил, спокойненько по Ашхабаду разгуливает… Так оно и получается, потому что нет на этом свете правды. – Бессир громко всхлипнула. Мелевше, слушавшая ее с отсутствующим выражением лица, взглянула на Бессир, словно только сейчас увидела, и лицо ее свела гримаса отвращения.
Довольная произведенным эффектом, Бессир чуть заметно ухмыльнулась, подсела к Мелевше и начала гладить ее косы.
– Ты, деточка, сердишься на меня. Ты ведь думаешь, Бессир в горе твоем повинна, а я – аллах свидетель – ни сном ни духом… Я счастья тебе хотела. Я ведь люблю тебя, как родную дочь!
– Слава богу, что я не твоя дочь! – Мелевше резким движением вырвала у нее из рук свои косы.
Бессир словно и не заметила резкости Мелевше, перед ней была цель, и она двигалась к этой цели медленно, но упорно, как земляной червь.
– Вот ты обижаешь меня, из дому гонишь, а ведь все равно ты для меня родная. Как не увижу один денек, так мне и покоя нет, словно потеряла что… Эх, доченька, зря ты против меня злобу таишь! Не делала я тебе ничего плохого. За хорошего парня выдать хотела, первого жениха на всем селе… Если б тот проклятый, да разверзнется под ним земля, не встал между вами, была бы ты теперь счастлива…
Ведь что получилось-то? Гандым без невесты не остался, девушку взял, что цветок весенний, а Сердар твой как уехал в Ашхабад, так и след пропал. Небось уж нашел себе какую-нибудь голоногую… – Бессир прислушалась, нет ли кого возле кибитки, и снова принялась плести свою паутину, тихонечко, не спеша… – Я считаю, неправильная это поговорка, что верна, мол, только собака, а на бабу надежды нет. Мужики, они в сто раз вероломней. Сама суди: где его верность? Здоровая была, добивался тебя, все село перебаламутил, чтоб только за него отдали, а как узнал, что несчастье с тобой, что головка у тебя не в порядке, так и глаз не кажет…
Он по Ашхабаду с голоногими шастает, а ты сиди тут одна, слезы лей! Опозорил девку, и горя мало. Не думает о том, что тебе даже на улицу выйти никакой возможности нет. Вот и болит у меня сердце за тебя, убогую, ни днем ни ночью покоя не знаю. И не гляжу, что обижаешь меня, потому что понимаю: с горя… – Бессир махнула рукой и заплакала.
Мелевше глубоко вздохнула, но ничего не сказала, даже не взглянула на гостью.
Трудно было молоденькой девушке, неопытной и доверчивой, распутать паутину коварства, которую так искусно, так старательно плела опытная обманщица.
Гандым действительно женился, взял прекрасную девушку, а Сердар уехал в Ашхабад, и третью неделю ни слуху ни духу. А ведь обещал через неделю вернуться… Вот мать говорит, что он тогда целый день не уходил из больницы, все ждал, пока она глаза откроет, а Бессир доказывает, что не ради нее сидел он у больничных дверей – отец его лежал в той больнице…
Может быть, потому и не прогоняла она сегодня Бессир, что уж больно похоже было на правду все, что она говорила.
Бессир осмелела, снова взяла в руки толстую косу девушки.
– Какая красота пропадает! Любой парень с ума сойдет, дотронувшись до такой косы! А руки твои проворные!.. Сглазили тебя, сглазили, уж больно много хвалили. А знаешь, милая, от сглазу ведь средство есть. Верное средство. Хочешь, скажу своей матери, чтоб собрала слюну сорока человек: выпьешь – и все пройдет!
– Не надо. Не буду я ничего пить!
– У, глупенькая! Закрой глаза да и проглоти! Зато польза!
– Не буду я. Перестань об этом!
– Ну, как знаешь… – Бессир обиженно умолкла.
Посидела, повздыхала, снова погладила косу Мелевше. – Такая красавица пропадает ни за грош… Прогневила аллаха, сиди вон теперь да кайся! Людям на глаза нельзя показаться. Ведь чего только про тебя не плетут! – Бессир сокрушенно покачала головой. – И обычаи наши попрала, и отца в тюрьму посадила, и в городской больнице лежала – там тоже хорошего не наберешься. Как сойдутся две бабы, так сразу косточки тебе перемывать.
Бессир заглянула девушке в лицо, надеясь увидеть скатывающиеся по щекам слезы, но слез не было. Она решила подбавить жару.
– Главная беда, что о сверстниках тебе теперь и думать не приходится. Дошло до меня, что из вдовцов кое-кто свататься думает, да и то вроде бы сомневаются: уж больно ославилась… Уж не знаю, как тебе и сказать… Есть один вдовец, не старый еще человек. Дочь у него, правда, взрослая, так это не беда, помощницей тебе будет. Если ты…
– Убирайся! – крикнула Мелевше. – Уходи, пока я не выцарапала наглые твои глазищи! – И девушка изо всех сил пихнула Бессир.
Жена Пудака, не желая лишнего шума, попыталась успокоить Мелевше, усадить ее. Ничего не получилось. Девушка вцепилась ей в платье и дернула изо всех сил. Бессир растянулась на полу.
– Бешеная! – прошипела она, подымаясь. – Сумасшедшая! Сумасшедшая ты, понимаешь? Как трахнул он тебя по башке, так последний умишко и выскочил! Ты в зеркало погляди: у тебя и глаза полоумные! Недаром люди твердят, что свихнулась!
Кошка, дремавшая на горке одеял, спрыгнула, привлеченная шумом, повалила всю горку. Бессир испуганно обернулась, и Мелевше, улучив момент, крепко вцепилась ей в волосы на затылке чуть пониже борука. Бору к упал на пол.
– Пусти! Отпусти, дуреха! – взвизгнула Бессир и рванулась к двери. – Борук отдай, чумовая!
Борук полетел ей вслед. Потом загрохотало ведро. Бессир бросилась догонять откатившийся в сторону борук. Мелевше быстро захлопнула дверь и набросила крючок.
– Тетушка Бессир! – послышался мальчишеский голос. – Чего это борук от вас бегает?
Что Бессир ответила мальчишке, Мелевше не разобрала, но не сомневалась, что досталось ему как следует.
