Текст книги "Вьюга"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Глава тринадцатая

Одним из самых опытных и умелых чабанов в округе, Перман-ага в поисках тучных пастбищ нередко угонял отару далеко от стана. Так случилось и в тот день, когда поднялась метель. Перман-ага как раз отогнал отару на равнину довольно далеко от песков.

Как только небо нахмурилось и началась поземка, Перман-ага тотчас повернул отару к пескам – среди барханов можно хоть как-то укрыть овец.

А метель между тем набирала силу. Все крупнее лепились снежные хлопья, все яростнее завывал ветер, сотнями холодных игл впиваясь в овечьи морды. Когда встречный ветер достигал такой силы, не спасала даже густая шерсть. Замедляя ход, овцы начали жаться друг к другу.

Приближалось самое страшное – Перман-ага старался не думать об этом, хотя и понимал, что это неизбежно: не выдержав встречного ветра, отара повернет и тронется по ветру. Овцы сразу же пойдут ходко, чуть не бегом, и вскоре более слабые начнут отставать и одна за другой падать, чтобы больше уже не подняться.

Отара повернула и двинулась по ветру. Теперь чабану оставалось одно – идти или бежать за отарой, куда бы она ни шла, даже если перейдет границу. Попытки повернуть ее бессмысленны – опытный чабан не станет и пытаться, этим можно добиться лишь одного – раздвоить отару, а тогда половину овец придется бросать на произвол судьбы, чтоб спасти хотя бы остальных.

«Святой Муса, покровитель овец! Приди на помощь! Помоги уберечь отару!» Перман-ага сбросил сшитую из кошмы бурку, положил ее на ишака и в одном халате, по колено проваливаясь в снег, бросился догонять овец. Мерзнуть можно, а вот потеть – нет; вспотел, ослаб – все, упадешь, заметет снегом, и не найдут.

Отара шла ходко. Обе собаки, скрытые от чабана метелью, трусили по бокам, Перман-ага, задыхаясь, ковылял сзади. Он не отставал ни на шаг. Он сам не понимал, откуда у него брались силы. Ему даже удалось слегка повернуть отару, с равнины загнать в пески. Но эти пески не могли спасти овец. Барханы стояли голые, здесь все было вырублено – саксаул и кустарник, из этих мест было всего удобнее возить в город дрова…

Отара прошла по краю песков и выкатилась на такыр. Здесь, на ровном месте, овцы пошли еще быстрее. «О святой Муса! Спаси моих овец! О аллах, дай мне силы не отстать от отары!»

Видимо, святой Муса услышал мольбы чабана, потому что Перман-ага по-прежнему не отставал от отары, иногда чуть не вприпрыжку догоняя ее.

Овцы начали падать. Одна за другой, одна за другой… Пытаясь хоть немножко сдержать ход отары, заставить передних двигаться медленнее, Перман-ага, забыв о благоразумии, забежал вперед. И сразу случилось то, что должно было случиться: отара начала раздваиваться, как рогатина. «Святой Муса! На помощь! Хоть ту, левую половину заворачивай! Я отсюда буду!»

Перман бросился в обход той половины отары, что забирала вправо. Но овцы, отбившиеся влево, бежали и падали, падали, а те, что оставались на ногах, все больше уходили влево. Вмешательство святого Мусы заметно не было, а вот Ёлбарс и Атбилек действовали успешно. С помощью собак Перман-ага сбил наконец отару воедино и снова пошел за ней.

Чабан своими глазами видел, что соединить овец помогли ему собаки, однако нисколько не сомневался, что это святой Муса руководил действиями Ёлбарса и Атбилека и, оказав тем самым помощь ему, Перману, устремился к другим отарам, к другим чабанам, терпящим такое же бедствие. Но даже если бы собрать отару не удалось, Перман-ага все равно был бы уверен, что помочь в пустыне может только святой Муса. Не помог, значит, не смог, не управился – очень уж много людей и скота нуждаются сейчас в нем.

Отара все больше растягивалась в длину, в снежной мгле не видно было ни конца ее, ни начала. Она давно уже двигалась без передышки, и слабые овцы все заметнее отставали от передних, более сильных и выносливых. Но и те, что возглавляли отару, и те, что плелись в конце, двигались до последней капли силы, до последнего своего дыхания. Они словно понимали, что если упадут, то уже не встанут.

Овцы падали все чаще и чаще. Перман-ага, ослепленный белой мглой, видел лишь тех, что были перед ним, но он знал, что падают и передние – он то и дело натыкался на полузанесенных снегом еще теплых овец.

Перман понимал: больше половины отары пропало. Но он шел и шел вслед за оставшимися овцами, он должен был идти до тех пор, пока не падет последняя овца. Таков закон овцеводов, а Перман-ага был настоящим чабаном.

Вдруг он заметил, что отара вроде бы начала сбавлять ход, густеть, сбиваться в кучу. Слава богу, можно было наконец присесть где-нибудь за кустом и хоть чуточку передохнуть.

Однако Перман-ага решил обежать отару, чтоб поглядеть, в чем там дело, и, когда он это увидел, крик ужаса вырвался из его груди. Одна за другой овцы прыгали вниз с крутого обрыва. Задние подталкивали передних, торопясь последовать их примеру. Метались и лаяли собаки, пытаясь остановить, удержать овец.

Перман-ага пробовал отталкивать овец, бил их своим посохом, но удержать отару было так же немыслимо, как грудью преградить путь горному потоку. Овцы есть овцы: та, что следует сзади, обязательно повторит все, что сделала идущая впереди…

Когда последняя овца совершила свой смертельный прыжок, Перман наконец опустил посох и, подойдя к самому краю, заглянул вниз. На дне оврага лежала темная недвижная груда тел. В ужасе воздел он руки к небесам: «За что?! За что покарал ты меня, боже?» – крикнул Перман-ага и вслед за овцами бросился вниз с обрыва…

…Ни зимы, ни бурана… И вдруг орлы… Опять эти страшные птицы! Перман бросается на них, размахивает посохом. Одному он переломил крыло, другому шею… Но орлов слишком много. Их целая стая! Целая туча! Они хватают ягнят, хватают ярок… И вот один, самый огромный, самый страшный, бросается на Пермана и со зловещим клекотом впивается ему когтями в голову. «Папа! Папа! – слышит вдруг Перман в орлином клекоте. – Папа! Ты жив? Открой глаза, папа!»

Перман-ага с усилием разлепил веки. На мгновение перед ним показалось лицо Сердара. Потом все исчезли, стало темно.

Глава четырнадцатая

В любую эпоху, в любом человеческом обществе, у каждого племени, каждого рода есть свои традиции и обычаи, и если один из членов человеческого коллектива отказывается следовать этим традициям, он неизбежно противопоставляет себя остальным, вступает в конфликт с современниками.

Главными хранителями традиций при племенном строе были старейшины: старейшина племени, старейшина рода, старейшина клана.

В семье тоже был свой авторитет – самый старый, самый уважаемый человек – хранитель порядка, хранитель семейной чести.

В семье Пермана таким лицом являлась его мать, старуха Аннабиби, и ни один из членов семьи не смел да и не решился бы пойти наперекор ее воли.

Для Сердара, учившегося в новой, советской школе, а потом – в вузе, получившего иное воспитание, бабушка Аннабиби оставалась близким и бесконечно дорогим ему человеком, но давно уже не была авторитетом в вопросах морали, нравственности и семейного права. Аннабиби, старуха решительная и по-своему очень разумная, понимала, что внук, однажды уже нарушивший решение семейного совета, не остановится перед тем, чтобы нарушить ее волю и самому решить, как ему быть с женитьбой. Надо было спасать своевольного, но неразумного, по ее мнению, Сердара, и бабушка Аннабиби решила воспользоваться его отсутствием. Посоветовавшись с Мередом и его женой – больше, конечно, для формы, потому что в их согласии старуха не сомневалась, – Аннабиби направилась к Дурджахаи.

Нелегко было бабушке Аннабиби сделать этот шаг. И не только потому, что нарушала волю любимого своего внука, идя объясняться с матерью его невесты, но и потому, что понимала: избавляя от позора свой дом, она несет не меньший позор, а может быть, и настоящую беду в дом Дурджахан.

Но выбор был неизбежен, и старуха решилась любой пеной спасти свой дом от позора.

Вот с таким-то решением и вступила она в кибитку Дурджахан.

Хозяйка, завидев в дверях сваху, приветливо поздоровалась с ней и, как положено, стала приглашать пройти в передний угол, но старуха как-то странно топталась в дверях, и Дурджахан почуяла недоброе.

– Проходите, прошу вас… – повторила она, уже менее настойчиво.

– Не буду я проходить… – промолвила старуха. – Я не сидеть пришла.

– Не сидеть? – Дурджахан встревожилась не на шутку. – Вы что же, с какой-нибудь вестью? – она испуганно взглянула на гостью.

– Да… хотела… – промямлила Аннабиби, продолжая стоять у двери.

– Ну что ж, – сказала Дурджахан, подавив внутреннюю дрожь. – Все равно надо сесть. Рассказывайте, какие у вас вести. – Женщина замолчала, чувствуя, что со рту у нее вдруг пересохло, а сердце бьется высоко, высоко, чуть не у самого горла.

А Аннабиби не могла произнести ни слова – язык вдруг распух, шершавый стал, как кошма; она сидела, тяжко отдуваясь, не в силах даже взглянуть на хозяйку.

Когда старая Аннабиби выходила из своей кибитки, сомнения не мучили ее. Она знала одно – надо скорее сказать Дурджахан, иначе несмываемое пятно позора навеки ляжет на ее старую кибитку! Какая-то неизвестная, но огромная сила придала решимости ее сердцу и быстроту ногам, и старуха мигом очутилась у кибитки Дурджахан. А вот сейчас, сидя с хозяйкой лицом к лицу, Аннабиби вдруг утеряла всю свою решительность, и не было у нее сил вынести приговор этому дому.

«Поджечь чужой дом и уйти? Оставить Дурджахан в горящем платье? О всевышний, за что обрек ты меня быть палачом?!»

Старая Аннабиби сидела и молчала. Безмолвствовала и хозяйка, понимая, что ее ждут недобрые вести. И только когда из глаз старухи ручьем покатились слезы, Дурджахан не выдержала и схватила ее за плечи.

– Говори, с чем пришла!

– Ой, не могу! – простонала Аннабиби.

– Говори! Пусть обрушится небо, пусть лопнет земля, все равно говори! Утри свои слезы и скажи.

Аннабиби вытерла мокрое от слез лицо, вздохнула и произнесла дрожащим голосом:

– Дурджахан, давай не будем женить детей!

Хозяйка, сидевшая возле очага на корточках, так и плюхнулась на пол. Все смешалось у нее в голове, перед глазами поплыли какие-то круги… Она не сразу нашла в себе силы спросить:

– Вы что, получили какие-нибудь вести?

– Да нет… Просто решили отказаться…

– Это что же, внук ваш решил?

– Внук?.. Внук, он еще ничего не говорил…

– Чего ж вы тогда спешите? Жениться – ему!

– Он что ж? Он согласится. Раз мы все решили…

– Пусть тогда сам придет и скажет!

Женщины умолкли. Положение у Аннабиби создалось безвыходное: хочешь не хочешь, а надо наносить удар. Старуха вздохнула:

– Ничего не поделаешь, придется напрямик сказать… Не хотела я этого, Дурджахан, аллах – свидетель, не хотела, да, видно, иначе не выйдет у нас с тобой ничего. Слава плохая у твоей дочери! Не смогу я взять ее в дом! – Старуха попыталась решительно подняться с места, но Дурджахан, в полубеспамятстве от услышанного, всей тяжестью навалилась ей на плечи.

Старуха поддержала ее, усадила… У Дурджахан все плыло перед глазами, и, чтобы не упасть, она оперлась руками о землю. Аннабиби дала ей холодной водички. Дурджахан стало чуть полегче, и она смогла взять себя в руки.

– Ну, говори, гостья, послушаю, какие слухи про дочку мою идут?

– Избавь ты меня, Дурджахан! Каково тебе слушать-то?

– Ничего, хоть и замертво повалюсь, все равно – правду знать должна! Я мать. Говори, тетя Аннабиби, не отпущу я тебя, пока всего не скажешь!

И старая Аннабиби рассказала ей все, что услышала от Бессир. Не скрыла и того, что Бессир поспешила и невестку ее уведомить о новости.

Дурджахан выслушала старуху молча и, выслушав, так же молча стала рвать на себе волосы. Встала, качаясь, подошла к сложенной в углу постели и опустила на нее голову.

Аннабиби горестно поглядела на беднягу, вздохнула и пошла к двери.

Дурджахан не помнила, долго ли простояла она так, рыдая, спрятав лицо в подушках.

– Мамочка! Ты что? – услышала она вдруг встревоженный голос дочери. Дурджахан резко обернулась. Жадно взглянула в лицо Мелевше.

– Это ты, доченька?.. Давай-ка сядем…

Они сели друг против друга.

– Ты ведь единственная у меня, – сказала Дурджахан, и голос у нее задрожал. – Нет у меня никого дороже, да и для тебя я – самый близкий человек… А может, не так это, доченька? Может, ты… с каким-нибудь парнем?.. А, доченька? Скажи правду – не было этого ни с кем?

– Что ты, мама? С чего ты взяла?!

– Скажи, дочка! Скажи, милая, не таись от матери! Может, беда случилась? Может, не уберегла себя? Не бойся, доченька, я тебя в город свезу, к доктору! Никто и знать не будет!

– Мама! Замолчи! Что ты говоришь! Я чище росы, белей хлопка!

– Ты с Гандымом не переписывалась, дочка?

– Никогда! Я к такому и на сто шагов не подойду!

– Хорошо. Тогда все понятно. Тогда я прямо к Горбушу-ага!

Горбуш-ага один сидел в помещении партячейки, и Дурджахан, боясь, чтоб им не помешали, сразу же приступила к делу. Пока она рассказывала ему о приходе старой Аннабиби, у нее еще хватило сил сдерживать слезы, но когда она упомянула имя Бессир, этой клеветницы, негодяйки, в корыстных целях старающейся опозорить ее невинную дочь, то не выдержала – зарыдала.

– Ладно, Дурджахан, успокойся, – невозмутимо сказал Горбуш-ага. – Тут все ясно, это не просто бабья сплетня, это намеренная клевета, травля, за это можно и прив-лечь. Бесятся, что калыма лишились. Я сейчас пошлю и за старухой, и за Бессир с Пудаком. Разберемся.

Первой явилась старая Аннабиби. Пришла и тихонько села в уголке.

– Аннабиби! – обратился к ней Горбуш-ага. – Ты решила отказаться от родства с Дурджахан. В чем причина?

– Причину я сказала Дурджахан.

– А внука своего ты спросила прежде, чем вести такой разговор?

– Спросила…

– И что ж он?

– Он сказал, чтоб, пока не вернется, разговоров не начинать…

– Чего ж ты его не дождалась?

– А зачем ждать? Жди не жди, породниться нам никак невозможно.

– Из-за того, что Бессир наплела?

– Да.

– Ты, стало быть, ей поверила?

– Ну… поверила…

– Ясно. Сейчас она сюда явится. Сможешь ты ей в лицо сказать все, что она тебе болтала?

– Да хоть дважды! Мне чего таиться – не я слух пустила!

В дверях появилась Бессир. Остановилась, презрительно оглядела собравшихся.

– Садитесь, – сказал Горбуш-ага, не обращая внимания на развязность ее поведения.

– Ничего, постою, – ответила та и слегка отвернулась в сторону.

Горбуш-ага кашлянул и опустил голову.

– Почему Пудак не явился?

– Дома нет, – коротко бросила Бессир. – Да и нечего ему тут делать. Можешь считать: я – Пудак. Спрашивай, чего надо! – и она повела бровями.

– Ну, ладно, коли так… Говори, Аннабиби, пусть теперь Бессир от тебя послушает, что ты от нее вчера слушала.

– Не вчера, а позавчера, – поправила его старуха. – Стало быть, сижу я у себя в кибитке с прялкой, вдруг приходит Бессир. А перед ней муж ее заявлялся, Пудак…

– И чего плетет? – Бессир недоуменно передернула плечами. – Когда это я к ней приходила?

– Ты что ж, забыла? – Аннабиби удивленно уставилась на Бессир. – Ты ж сама утешала меня. Он уж больно орал, а ты…

– Не было этого. Вранье!

– Да ты что – всерьез? – бабушка Аннабиби в изумлении вытаращила на нее глаза. – Или памяти бог лишил? – старуха поднесла ко рту руку.

– Память у меня и правда не очень, иной раз ищешь, ищешь что-нибудь, а вещь-то вот она – в руках!

– Милая! Да ведь про что говорим-то – оно не в руках, на языке твоем было!

– Путаешь ты, Аннабиби. Стара, видно, стала, запамятовала. А может, тебе сатана в облике моем явился?

– Ах ты, негодница! Да что ж это ты старуху срамишь?! Ты и есть сатана! Пришла, опозорила девушку, меня с толку сбила, а теперь кричишь: знать ничего не знаю!.. У меня пока что голова на месте! – Аннабиби проворно поднялась с пола.

– А коли голова на месте, значит, нарочно врешь! – Бессир повысила голос. – Одной ногой в могиле стоишь, а стыда совсем нет! Раздумала внука женить, поди и скажи честно, а людей-то зачем приплетать?! Я отроду не лгала, а ты меня лгуньей выставляешь! Думаешь, старая, так все простится? – Бессир обиженно шмыгнула носом, явно собираясь пустить слезу.

Бедная старуха растерялась. Получалось, что она не только напрасно обидела Дурджахан, но еще оказалась лгуньей. Аннабиби шел восьмой десяток, но она еще никогда в жизни не сталкивалась с такой чудовищной наглостью.

– Ой, Горбуш-ага! – воскликнула старуха, хватаясь за волосы. – Ну, скажи ты ей, Горбуш-ага! Что ж она, совесть-то съела, что ли?

Горбуш-ага молча следил за словесным поединком женщин. Ясно было, что старуха не в силах больше продолжать его.

– Ладно, кончать надо этот разговор. Можешь идти, – сказал он Бессир, не поднимая глаз.

Та окинула всех безразличным взглядом, спокойно повернулась и не спеша пошла к выходу.

– Ну поняла, Аннабиби, с кем дело имела? Поняла, что обвели тебя вокруг пальца?

– Поняла, Горбуш-ага, уж так поняла! Поздно только – хороших людей обидела!

Аннабиби всхлипнула и концом платка вытерла глаза.

– Ничего. Теперь думай, как налаживать дела. Чуть свадьбу комсомольскую нам не поломала!.. – Горбуш-ага едва приметно улыбнулся и взглянул на Дурджахан. – Ну, я думаю, вы столкуетесь?

Обе свахи от души поблагодарили его и вместе вышли на улицу.

Пудак, мрачный, нахохленный, с нетерпением ждал возвращения жены. Сам он к Горбушу не пошел, велел сказать, что нет его дома, уверен был: ничего хорошего его в партячейке не ждет. Последнее время Пудаку вообще казалось, что его со всех сторон окружают одни враги. Не только Дурджахан, Сердар, Хашим и другие, затеявшие эту чертову комсомольскую свадьбу, даже родственник, даже собственный его дядя Акым, и тот предал, отступился от него и перекинулся на сторону противника.

Мелевше, к которой он всегда тянулся душой, которой всегда гордился, стала ему теперь ненавистна: бесстыдница, ни в грош не ставящая родного отца, не желающая подчиниться его воле.

Пудак оказался совсем один, посоветоваться ему было не с кем, а единственный его собеседник – Бессир все делала, чтоб поддержать в муже свирепость и жажду мести.

Вот и сейчас, едва переступив порог, она молча подошла к стене и заплакала. Бессир рыдала громко и безутешно, и Пудаку нетрудно было представить себе, как ее там обидели, оскорбили, как измывались в конторе над его женой его враги.

Он слушал злые рыдания Бессир, и его распирало от ярости и негодования. Пудак ничего не спрашивал, у них обо всем давно уж было переговорено; оба понимали, что все их надежды лопнули.

– Если ты не мужик, – выкрикнула вдруг Бессир, – давай сюда свой тельпек! На, надевай бабий убор! Украшайся! – она сдернула с головы бору к и швырнула его мужу.

Пудак вскочил, словно пес, в которого запустили камнем. Встал посреди кибитки, схватился руками за голову и завопил:

– Пропал калым! Ограбили!

– На то ты и Пудак Балда, чтоб тебя дурить да обманывать! Баба твоя давно уже замкнула все у себя в сундуке! Не сегодня-завтра комсомольскую свадьбу сыграют, а ты, отец…

– Комсомольская свадьба? Не сегодня-завтра?!

– А ты как думал? Твоего разрешения ждать будут? Отцовского твоего благословения?!

Пудак выскочил на улицу, словно им выстрелили из ружья. Его толкала к дому Дурджахан неведомая, но неодолимая сила.

Бешеной собаке все равно кого кусать: кого ловчей ухватить. Когда Пудак саженными шагами приближался к кибитке Дурджахан, навстречу ему вышла Мелевше. Девушка заметила, что отец не в себе, но приветливо улыбнулась ему.

– Заходи, папа, – сказала она.

Пудак молча глянул на девушку. Эта мерзкая, подлая, развратная тварь, эта гнусная потаскуха, нагло ухмыляющаяся ему в лицо, – его дочь? Его Мелевше?!

Он вдруг быстро наклонился, схватил лежавший возле двери топор и ринулся на дочь. С пронзительным криком Мелевше бросилась в кибитку. Дверь захлопнуть она не успела. Топор, брошенный Пудаком, ударился обухом о косяк и отскочил – прямо ей в голову.

– Ой! – вскрикнула Мелевше и упала. Кровь, стекая из-под русой косы, лужицей растекалась по кошме…

Глава пятнадцатая

Во двор районной больницы свернул парень в тельпеке, ведя в поводу неторопливо вышагивающего верблюда. На спине верблюда закреплена была свернутая в несколько раз кошма, на ложе этом лежал недвижный человек.

Парень уложил верблюда и почти бегом поднялся по больничным ступенькам. Тотчас во двор вышли санитары с носилками, унесли больного.

Оставив отца в приемном покое, Сердар (это он привез в больницу Пермана) вышел во двор, подошел к верблюду и, достав из кармана папиросы, закурил. Впервые за последние двое суток он наконец смог взять в руки папиросу. Затянувшись несколько раз подряд, он выпустил витые клубы дыма и, взглянув на верблюда, лениво жующего жвачку, сказал устало и грустно:

– Жуешь?.. Ничего-то тебя не трогает… Овцы погибли, отец при смерти, а тебе хоть бы что! – Сердар оперся о верблюжье седло и снова сделал несколько глубоких затяжек. Верблюд лениво двигал челюстями.

Сердар опустил красные, вспухшие от ветра веки, и сразу перед глазами появились овцы. Овцы, овцы… Замерзшие, полузаметенные снегом маленькие темные тела…

«И чего я не остался в наркомате? Не было бы сейчас ни забот, ни хлопот. Решил познать тайны Каракумов! Вот пожалуйста – познавай! Отец поправится, а кто будет отвечать за отару? Акым-ага сошлется на хлопок – у него и правда с хлопком забот по горло, – за овец зоотехник в ответе. Ссылаться на устаревшие методы ведения скотоводства наивно, никто и слушать не станет. А ведь главная-то беда – безответственность, беззаботность, рутина, но такие вопросы не решишь в масштабах колхоза… И все равно: пусть думают, что я говорю это себе в оправдание, я буду твердить о необходимости введения новых методов – пока не охрипну…»

Сердар поднял голову и увидел Хашима, удивленно смотревшего на него.

– Ты чего тут, Сердар?

– А, лучше не спрашивай…

Хашим нахмурился. Значит, и в песках какое-то несчастье? Наверное, так оно и есть – Сердар сильно расстроен. Как же ему сказать про Мелевше? Может, промолчать пока?

– А ты зачем в больницу явился? – спросил Сердар.

– Я?.. А ты ничего не знаешь? Что в селе произошло, не слышал?

– В селе? Нет. А что такое?

– Понимаешь… Мелевше…

– Что с ней? – Сердар вскочил.

– Ранили ее… Топором…

– Гандым?! – не своим голосом выкрикнул Сердар.

– Нет, отец.

– Она жива? Говори! Правду говори! – крикнул Сердар и вдруг опустил голову на луку верблюжьего седла. Когда через несколько мгновений он поднял голову, лицо у него было темное, словно опаленное огнем. – Как… это случилось?.. – с трудом произнес он. И вдруг ударил кулаком по седлу. – Нельзя так! Нельзя же все сразу!.. – он закрыл глаза, несколько мгновений молчал, потом снова взглянул на Хашима. – Куда он ей попал?

– В голову.

– В голову?!

– Да… Но он только задел. Топор сначала о косяк ударился, поэтому не очень сильный удар получился… Она жива, ты не думай. Только без сознания пока…

– Где она?

– Вон в том корпусе. В хирургическом. Ее в операционную увезли.

– Пойдем туда!

В помещение их не пустили. Настаивать, требовать, объяснять у Сердара не было сил, и он молча опустился на лавочку неподалеку от двери. Кто-то потеснился, давая ему место, но он даже не разобрал – кто.

Только спустя некоторое время Сердар заметил, что вокруг полно односельчан. Видимо, они пришли сюда ради Мелевше и терпеливо ждали исхода операции. Если бы Сердар был сейчас в состоянии наблюдать, он заметил бы, большинство людей смотрят на него. Смотрят по-разному: одни неодобрительно, злобно, явно считая его виновником случившегося, другие с интересом – каково-то ему сейчас, но большинство – с явным сочувствием. Случайно Сердар поймал на себе взгляд Гандыма, но едва их глаза встретились, Гандым опустил голову.

Заметив в стороне Дурджахан, Сердар встал и подошел к ней. Женщина тихонько всхлипывала, закрыв руками лицо.

– Не плачьте, тетя Дурджахан. Врачи сказали, поправится… Все будет хорошо…

Дурджахан отняла от лица платок, взглянула на Сердара и зарыдала еще сильней.

– Девочку мою дорогую!.. Дитя мое единственное! Над собственной дочерью топор занести!.. – она забилась в рыданьях.

Сидевшие рядом женщины тоже начали плакать. Сердар опустил веки и сжал их, стараясь, чтоб не потекли слезы.

Сердару казалось, что в обоих этих несчастьях так или иначе повинен он. Он не сумел бы сформулировать, в чем именно его вина, но чувство виновности преследовало его неотступно.

Зато Гандым, пряча от людей хитро поблескивающие глазки, отнюдь не казался огорченным. Может быть, его даже не пугала мысль о трагическом исходе: лишь бы Мелевше не досталась Сердару, лишь бы тот не торжествовал победу над ним. Гандым слишком долго и упорно вел свои интриги, чтобы смириться с поражением. Он посидел сколько положено, потом встал и ушел. Впрочем, люди, давно сидевшие у хирургического корпуса, вообще уже начали расходиться. Зато подходили новые.

Сердару казалось, что операция тянется целую вечность. Усидеть на месте он не мог. Он ходил и ходил, хотя ноги были словно налиты свинцом, заплетались. Он бросался к каждому человеку в белом халате, выходившему из хирургического корпуса, но ответ был один и тот же – операция продолжается.

Наконец на крыльцо вышел врач. Огляделся по сторонам.

– Здесь есть родственники больной?

Дурджахан быстро поднялась с места, но Сердар опередил ее:

– Доктор! В каком состоянии девушка?

– А вы кем приходитесь больной?

– Я?.. Она… Она – моя невеста!

– Состояние тяжелое. Операция прошла благополучно, но ранение глубокое… Все решит послеоперационный период. Два-три дня…

– Доктор! Может быть, нужна кровь? Или кожа?.. Я слышал…

– Ничего не нужно, у нас все есть. К тому же потеря крови у нее сравнительно небольшая.

– Но неужели я не могу ей помочь?!

– Вы очень любите свою невесту?

– Больше жизни!

– Вот это ей и поможет. Это прекрасное лекарство – сознание, что тебя любят. К тому же, к великому ее счастью, у больной прекрасное сердце. Выкарабкается! – Врач, улыбнувшись, похлопал Сердара по плечу. И снова лицо его стало серьезным. – Конечно, гарантировать полное излечение трудно…

– В каком смысле, доктор?

– Очень сильное сотрясение мозга. Это редко обходится без последствий…

В отличие от стоявших вокруг односельчан, Сердар как-то не обратил внимание на это: «…редко обходится без последствий…» Для него сейчас имело значение только одно – Мелевше будет жива!

Сердар обернулся к Дурджахан, чтобы сказать ей слова утешения, и тут вдруг заметил председателя. Акым-ага стоял мрачный, насупленный, уши его малахая болтались опущенные, хотя холода не было. Перехватив взгляд Сердара, председатель знаком отозвал его в сторонку.

– Давно вернулся? – спросил он.

– Часа два уже.

– Стало быть, в курсе? Вот такие у нас дела… – Председатель тяжело вздохнул. – Думал, с хлопком управились, план выполнили, хоть дух перевести можно. Не тут-то было! Теперь про план никто не вспомнит. Дадут нам по шапке за это дело!

– Да, дело серьезное… – Сердар замолчал, отвернулся.

– А вообще – почему я должен отвечать?! – взорвался вдруг Акым-ага. – Покрывать его я не собираюсь, будь он мне хоть трижды племянник! Мне и без него хватит, за что отвечать!

Акым-ага продолжал распространяться на тему об ответственности, а Сердар слушал его краем уха и думал о том, что не настоящий он все-таки человек, бабушка его раскусила. Такой момент, а у него одна дума – как бы взыскание не получить!..

– Врачи-то что говорят? Как ее состояние? – Акым-ага тронул Сердара за руку. – Чего молчишь? Я спрашиваю, как ее здоровье?

– Операция прошла благополучно…

– А ты ее не видал?

– Нет, к ней нельзя. Да все равно она без сознания…

– Да… – Акым-ага тяжело вздохнул. – Не дай бог, изуродовал он девку! Голова все-таки… – Помолчал, откашлялся. – Пудака я в милицию сдал. Гнал перед конем, как настоящего бандита! Он все просил отпустить, как-никак родня. А я ему: сдам, говорю, тебя в милицию, там разберутся, кто родня, кто не родня!

– А куда ж он бежать собрался?

– Куда! Известное дело – к басмачам!

– Надумал! Неужто не понимает, что дни их сочтены?

– Кто его знает… – Акым-ага откашлялся и перевел разговор на другую тему: – Как в пустыне дела? Обошлось?

– Нет, Акым-ага, не обошлось, – Сердар опустил голову. – Буран такого натворил!..

– Много овец погибло?

– Целая отара.

– Отара? Целиком?

– Да.

– Чья?

– Отара моего отца.

Акым-ага поглядел на Сердара и ничего больше не стал спрашивать. Оба молчали.

– А остальные отары как? – услышал наконец Сердар вопрос председателя.

– Остальные целы. Народу со мной было мало, послать некого… А отцовская отара самая дальняя была, он не в песках, на равнине пас. Возле каждой хоть на час да задержишься… Добрался, когда уж поздно было, по овечьим трупам, как по следу шел. Пропала отара! Какие не пали, все до одной в пропасть попрыгали… И отец с ними.

– Где с ними?!

– Бросился следом за овцами с обрыва. Видно, голову потерял с горя…

– Погиб?!

– Нет, жив остался. Вот привез его в больницу, а здесь про Мелевше узнал…

– Да что ж это такое! За что караешь, господи?! – забыв, видимо, что он давно уже атеист и передовой человек, Акым-ага в отчаянии простер руки к небу. Но тут же спохватился, опустил руки, откашлялся и пробормотал сокрушенно: – Ну все. Теперь не выпутаться! Считай, веревка на шее! – Акым-ага умолк и опустил голову – не человек, а воплощенное отчаяние.

– Зря тревожитесь, Акым-ага, ничего с вами не случится. Стихийное бедствие, скота погибло десятки тысяч, никто с вас лично спрашивать не станет. Может, даже к лучшему это… – Акым-ага удивленно взглянул на Сердара. – Я в том смысле, что, может, камень наконец с места сдвинется – думать начнут над проблемами овцеводства…

– А ты, я гляжу, и впрямь одержимый, Сердар! Беды на тебя со всех сторон, а ты знай свое: проблемы овцеводства!.. – Акым-ага покачал головой. – Давай к отцу твоему сходим, посмотрим, как он?

Только сейчас, увидев отца на белой больничной койке, Сердар впервые разглядел, как тот постарел. Настоящий яшули – старик. И борода белая. А пожалуй, это она в буран побелела, когда последний раз виделись, седина только пробивалась…

– Перман-ага! – окликнул больного молла Акым.

Перман-ага открыл глаза, увидел склонившегося над ним председателя и, ни слова не говоря, снова смежил веки. Из закрытых глаз его покатились слезы.

– Чувствуешь себя как? – громко спросил Акым-ага и присел на табуретку возле койки.

– Тяжеловато…

– Ничего, врачи вылечат! У них лекарства…

– Если б я лечиться хотел, не стал бы с обрыва бросаться… Да вот не принял всевышний мою душу, – Перман-ага поднял дрожащую руку и прикрыл ею глаза.

– Зря ты так поступил, Перман-ага! Ну, изуродовался бы, здоровье бы потерял, а овцы что – ожили бы?

– Я их не думал оживлять… Просто… Просто жить я не мог после такого…