Текст книги "Вьюга"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Помолчи, невестка, – сказал Солтанмурад-ага, не взглянув на Бессир. – Никто Пудака обходить не собирается. Все будет как положено. Потому я и пришел к вам в дом.

– Правильно! – Пудак гордо вскинул голову. – Только со мной и может быть разговор. К Дурджахан ходить незачем, я – отец, мое слово последнее. Скажи Клычу, я согласен. И пусть не тянут с калымом. Выплатят калым, возьму дочь за руку и сам приведу к ним в дом!

Старик вздохнул, пристально взглянул на Пудака и молча покачал головой.

– Нет, племянник, не зря тебя Балдой прозвали. Дело тонкое, умного подхода требует, а у тебя все рассуждения дурацкие! Тут нужно действовать тихо, без шума, без скандала…

– Ничего подобного! Если камыш крепко не ухватишь, руку порежешь! Тут хватка нужна!

– А-а, – заикнулась было Бессир, но старик строго глянул на нее, и она только качнулась вперед и замолкла.

– Вижу я, придется мне самому за дело взяться, а то ты такого наворотишь!..

– А калым? – жалобно воскликнула Бессир.

– Будет тебе твой калым! – старик досадливо отвернулся. – Ваша доля от вас не уйдет. Получите больше, чем ждете. Глупостей только не делайте! Помешаете мне, пеняйте на себя. – Солтанмурад-ага поднялся и пошел к двери. – Значит, я договариваюсь с Клычем?

– Можете договариваться, яшули. Скажите: отец согласен.

Старик ушел. Пудак и Бессир молчали. Одна мысль занимала сейчас их умы: как бы не упустить калым. Бессир напряженно соображала, не перестать ли ей натравлять мужа на Дурджахан – не проиграет ли она на этом. Вдруг та баба разозлится и все заберет себе?..

Глава четвертая

Дочка была для Дурджахан – все: радость, надежда, свет очей. Девушка кончила школу, подумывала о том, чтоб учиться дальше, а у матери сердце замирало при мысли о разлуке. Запрещать, отговаривать, препятствовать дочке в ее стремлении к учебе Дурджахан, конечно, не стала бы, но в глубине ее сердца теплилась надежда, что Мелевше передумает, что как-нибудь иначе устроится ее судьба и дочка останется в селе. Девушка понимала, что думает обо всем этом мать, и пока не заводила разговор об учебе. Дурджахан тоже помалкивала. А время шло, миновал уже месяц с тех пор, как Мелевше окончила школу.

Вернувшись с поля, Дурджахан успела только подмести в кибитке и вскипятить чай, когда в дверях появился длиннобородый высокий старик – Солтанмурад-ага.

– Как дела, Дурджахан? – спросил он. – Все ли в порядке?

– Слава богу. Заходите, прошу вас. Садитесь, пожалуйста.

Солтанмурад-ага сел. Дурджахан придвинула к нему чайник, который стоял возле очага, прикрытый влажной тряпицей.

– Имя твое, не сглазить бы, даже в газете появляется, – сказал гость, переливая чай в пиалу и обратно, чтоб заварился получше. – Так говорили мне, кто газеты читает…

– Да, написали. Если работаешь хорошо, иногда и в газете пишут.

– Хм… И что же, платят за это немножко?

– Нет, денег не дают.

– А я слышал, что если напечатают в газете, то потом деньги положены.

– Положены. Только тем, кто писал, а не тем, про кого писано. Это ведь работа такая – в газете писать.

– Понятно… Стало быть, когда эти с аппаратами на боку пристают ко всем да во все щели лезут, у них своя выгода? – Дурджахан не ответила, улыбнулась. – Я-то думал, напишут они про ударника, про тебя, к примеру, а потом деньги дадут… Выходит, не так… – старик отхлебнул из пиалы.

Дурджахан внимательно поглядела на гостя – не подтрунивает ли он над ней. Нет, не заметно, глаза опущены, вроде чаем занят.

Допив чай, старик задумчиво повертел в руке пиалу.

– Я вот что хотел сказать… Ты, когда Пудак глупость эту устроил, злом за зло не платила, не вернулась в родительский дом, осталась среди нас, родственников твоего вероломного мужа. Блюла свою честь, дочку воспитала на зависть людям. Мы все очень довольны тобой, уважаем тебя, любим. А Пудак… Как был он Пудак Балда, так и остался. Он даже и разговора не стоит.

– Ну, зачем так? Я на него зла не держу. Он ведь по глупости в ловушку попал…

– И опять умные твои слова, достойные слова. Про ту, другую его жену, говорить не приходится: всевышний создал ее в минуту великого гнева. Свирепа, как верблюд зимой, упряма, как осел. Не женщина, а исчадие ада!

– Не скажите… У нее и жеманства, и хитрости хватит. Когда надо, злость свою в узелок завяжет да запрячет подальше. Аллах с ней, знать ее не хочу! Подальше б только от меня держалась – ничего мне от нее не надо.

– Про жеманство это ты верно. Не дай бог на глаза попасться – взгляд у нее приманчивый, как у дракона.

– Вот она и приворожила Пудака Балду.

– Что поделаешь, Дурджахан, прощать надо, хоть и не по душе он мне. Не чужой, ведь, нашего рода… – Солтанмурад-ага печально вздохнул и, разделив бороду на две равные пряди, провел по ней ладонями. Дурджахан прикрыла рукой рот, задумалась.

– А как ты полагаешь, Дурджахан, – помолчав, спросил старик. – Теперь-то хоть распознал он свою бабу?

– Надо думать, давно себя разоблачила.

– А что, если потолковать с ним? Может, вернется?

– Незачем ему возвращаться. Поздно.

– Лучше поздно, чем никогда.

– Не лучше. Разбитый кувшин не склеишь…

– Ну, не говори так, дочка. И поломанные кости срастаются.

– Кости срастаются, а душа – нет. Белей снега, черней казана, горячей огня, холодней льда, тверже камня, нежней цветка – не найдешь для нее лекарства…

– Верные твои слова, Дурджахан….

– Что было, то прошло, и поминать незачем. Я свою дочь вскормила, взрастила. – без него обошлась. Чего ж мне теперь-то от него надо? Чего ради я покой терять буду? А потом ведь и о другом ребенке думать приходится. Мою дочку осиротил, теперь того ребенка бросит? Не нужно мне это. У меня одна мечта – пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать, чтоб видеть ее почаще… – Дурджахан опустила голову и выплеснула в очаг остатки чая из пиалы.

Солтанмураду не очень понравилось, что Дурджахан не хочет сходиться с Пудаком. Если б они сошлись, не было бы задачи – делить калым меж двумя домами. Именно поэтому он и завел разговор о возвращении Пудака, но Дурджахан ответила ясно и недвусмысленно, и продолжать разговор расчета не было. Зато Солтанмурад-ага услышал от нее другие, весьма нужные ему сейчас слова: «…пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать…»

– Хочешь, просватаю твою дочку прямо в нашем селе?

– А за кого? – помедлив, спросила Дурджахан.

– Семья Клыча хочет породниться. Сына его ты знаешь. Он по торговой части, в городе школу кончил. Лавка с городскими товарами в руках. Ты ведь знаешь Гандыма?

– Знаю, конечно…

– Ну и как он на твой взгляд?

– Плохого сказать не могу…

– Вот за него давай и пристроим твою дочку?

– А они заводили разговор?

– Клыч просил, чтоб я к тебе сходил, разведал. Сказать, пусть приходят?

– Может, не стоит так уж сразу, как бы не подумали, что торопимся…

– Да ведь разговор-то у нас с ним не вчера был. Они уж давно интересуются. Ты, конечно, с Акымом потолковать должна, он тебе родня, а что касается нашей стороны, я ничего против не имею.

– Это хорошо, что вы не против…

– Ну так я скажу Клычу, чтоб приходил, – старик оперся руками в пол, собираясь подняться. – Всего тебе наилучшего, Дурджахан!

– Будьте здоровы!

Возле самой кибитки Солтанмурад-ага встретил Мелевше, приветливо поздоровался, окинул ее ласковым взглядом. Девушка встревожилась.

– Мама, зачем дядя Солтанмурад приходил? – спросила она, еще не успев запереть дверь.

– По твою душу, доченька. Сватать.

– Как это – сватать! Мелевше оторопело взглянула на мать.

– Как всех сватают. Семья Клыча прислала его замолвить словечко. Разузнать…

Мелевше молча села в уголок и опустила голову. Мать глянула на нее разок, другой и поняла, что дело нечисто.

– Чего это ты, милая, головку повесила? Разве плохого жениха тебе прочат? По мне, так лучше и не придумаешь. Гандым, сын Клыча, – первый жених в селе.

– Да я и не говорю, что он плох, просто у каждого свой взгляд…

– Вот оно в чем дело!.. И кого же твой взгляд приметил?

Мелевше не ответила.

– Мама, а что ты сказала дяде Солтанмураду?

– Да что бы ни сказала. Раз нет твоего согласия, велю, чтоб не приходили родители.

– Вели, мама! Обязательно вели! Хорошо?

– Хорошо, доченька… Только ты уж тогда не таись от меня, скажи, кто тебе приглянулся.

Мелевше молча поглядела на мать, вздохнула и снова опустила голову. Дурджахан молчала, но Мелевше понимала, что может обидеть мать, если будет скрытничать. Она открыла книжку, которую все еще держала в руке, вынула заложенное меж страничек письмо, протянула матери и быстро вышла из кибитки.

Дурджахан начала читать, с трудом разбирая буквы.

«Здравствуй, Мелевше – Фиалка, прекраснейший из цветов! Я сел писать это письмо, но сердце затрепетало, и карандаш запрыгал у меня в руках, и буквы лезут одна на другую… Первый листок я выбросил, начал писать снова, Не сердитесь, что буквы такие корявые и некрасивые, – все равно рукой моей водила любовь, искренняя и прекрасная.

Мелевше! Вы родились, выросли в счастливое время, свежий ветерок свободы окропил нежные лепестки вашей души животворной росой: они никогда не поблекнут. И я счастлив, что родился в одно время с вами, что мне выпало счастье встретить вас на своем пути.

Мелевше! Черная зима навсегда ушла из нашей земли, к нам пришла вечная весна, солнечная весна, сулящая щедрый урожай. Мы с вами – одни из первых плодов нового времени, новой эпохи, мы обрели духовную зрелость и свободу. Мы вольны распоряжаться своим будущим, своей свободой, своей судьбой! Я слишком многословен, Мелевше, наверное, у вас уже разболелась голова от моей писанины. И все равно я не высказал даже тысячной доли тех чувств и мыслей, которые переполняют мою голову, мое сердце…

Сегодня я уезжаю в пески, а когда вернусь, мы должны встретиться, поговорить обо всем, все решить.

До свидания, Мелевше.

Письмо написал Сердар».

Глава пятая

Стоял апрель тысяча девятьсот тридцать второго года. Покрытые изумрудным халатом весны пески разукрашены были пестрыми купами цветов, словно наряд молодухи, расшитый веселыми узорами.

Впервые за много лет, которые провел он в духоте огромного города, добрался наконец Сердар до весенних просторов пустыни.

Он стоял на высоком холме и жадно смотрел по сторонам. Хотелось увидеть все, все, хотелось раскинуть руки и схватить, обнять всю эту красоту, эту бездну цветов, хотелось бежать вниз и бегать, бегать до изнеможения, как в детстве, а потом броситься на роскошный пестрый ковер и валяться!.. Нет, валяться нельзя, жалко мять цветы, им и так недолго осталось красоваться…

Сердар поглядел на север. До самого горизонта колыхалось алое море маков. По светло-синему небу, разбившись на стайки, плыли легкие белые облачка. Иногда Они вдруг закрывали солнце, на поле ложилась тень, и ярко-алая степь вдруг становилась темно-багровой. Потом солнце выскальзывало из-под облачной пелены, и степь опять была яркой, радостной, словно только что омытая дождем…

Сердар долго стоял на вершине холма, упиваясь прелестью весенней степи, ароматом прозрачного легкого воздуха.

– Подумать только! – вслух произнес он. – Мы сами, собственными руками губим эту удивительную красоту!..

И снова мысли Сердара устремились в русло, ставшее для них привычным в последние месяцы. Весенние травы ни в коем случае нельзя косить на сено, их овцы должны поедать на пастбищах. На этом корму должны они нагуливать жир на зиму. Запасать надо корм из колючки, жмыха, рубленого хлопчатника. То, что останется на пастбище, пусть сохнет на корню, от этого только польза. И пастбища надо использовать равномерно, нельзя стравливать овцам все подчистую, оголять пески… Сколько проблем! И самая главная из них – преодолеть многовековую инерцию, косность, научить чабанов думать по-новому, привить интерес к новым способам, новым формам ведения скотоводства.

Каракуль – золото наших песков. Десятки миллионов драгоценных каракулевых овец могли бы мы выпасать на этих просторах, если бы берегли растительность, берегли природу Каракумов!.. Если вести овцеводство по старинке, если не решать главных проблем, ничего не достигнешь…

Сердар спустился с холма. Он объехал уже немало отар и теперь приближался к отцовской. Перман так и остался чабаном, пристрастился к овцам, привык…

Отца и его отару Сердар увидел еще невдалеке от стана. Перман суматошно метался средь широко разбредшихся овец. «Что ж это он один? – встревожился Сердар. – Где же помощники? Разве одному управиться в окот?»

Сердар подошел к крайним овцам и издали крикнул:

– Здравствуй, отец!

Перман выпрямился, тельпеком вытер пот со лба и тяжело вздохнул.

– Здравствуй, сынок! Вовремя подоспел, пропадаю!

И он тут же бросился к новорожденному ягненку, который, едва встав на ножки, уже ткнулся мордочкой матери под брюхо. Чабан схватил новорожденного: «Баранчик!» Он хотел уже перерезать ягненку горло ножом, но заметил еще нескольких уже поднявшихся на ножки ягнят, намеревавшихся отведать материнского молока. «Прости меня, всеблагой!» – пробормотал Перман и, переломив ягненку хребет о коленку, побежал к другому. Это оказалась ярочка, она имела право жить, сосать материнское молоко – Перман отпустил ягненка. Третий снова оказался баранчиком, и Перман снова, чтоб не терять драгоценного времени, переломил ему хребтину. Четвертая была ярочка, Перман отпустил ее, выпрямился и оглядел отару. Сердар бегал между овцами, не подпуская новорожденных к маткам.

Долго еще отец с сыном, как угорелые, метались среди отары, пока окот не пошел немного медленнее. Только теперь смогли они переброситься несколькими словами.

– Где же твои помощники, отец?

– А, лучше не говори, какие это помощники? Прислали в помощь двух стариков – чего они могут? Тут прыть нужна. Вчера еще не так часто котились, а сегодня будто прорвало их! В отаре-то больше тысячи. А не уследишь, пососет матку, считай брак – уже не та шкурка. Да что я тебе толкую, слава богу, сам знаешь эту премудрость!..

– Да где же все-таки помощники?

– На стане. Один за поясницу держится, наломал вчера спину, у другого вроде бы жар… Они так ничего, стараются, да только хватило-то их на два дня. Сюда бы парочку молодых, крепких парней!

– Молодые все на хлопке…

– В том-то и беда, сынок. Хлопок – дело важное, зря говорить нечего, но неужто не видно начальству, что каракуль-то пропадает. А тут и дело всего на неделю, кончится окот, можно людей опять на поля перевести. А вот что мне теперь одному – не разорвешься ведь?..

– Чего же председатель-то думает?

– Председатель! Его дело шуметь, когда шкурки идут не первосортные… Ну-ка, сынок, беги, еще один поднялся, под матку лезет! И надо ж, как устроено: нет чтоб погодить, родился – сразу сосать ему!..

Недолог был их разговор после многолетней разлуки – каждый побежал к ягненку. Ягнят было полно; черненькие, серенькие – поди разберись, который из них проверен, который – нет. Чтоб не дай бог не допустить баранчика к матке, Сердару иной раз приходилось трижды хватать одну и ту же ярочку и тут же отпускать ее.

Очень быстро Сердар выбился из сил. Навыка у него в этом деле не было, ягнят немыслимо было различить, так во всяком случае казалось Сердару. Перман бегал меньше, потому что глаз у него был наметанный, зоркий. Он не только безошибочно различал ягнят, никогда не подходя дважды к одной и той же ярочке, Перману достаточно было взглянуть на тысячную отару, чтоб определить, не пропала ли какая овца, а если пропала, то какая именно.

Но вот матки опять вроде немножко замедлили окот, и отец с сыном получили возможность поговорить. Не пойти к очагу, об этом не могло быть и речи, но хотя бы переброситься несколькими словами.

– Благополучно ли добрался, сынок?

– Все хорошо, папа.

– Чего ж это столько времени не показывался? Письма писал, а сам не появлялся?

– Так уж получилось…

– Плохо получилось… Ну, стало быть, закончил свою учебу? Какую же специальность получил?

– Зоотехник я. Скотовод.

– Скотовод?!

– Чего ты удивляешься, разве плохая специальность?

– Не то чтоб плохая, да только зачем же для этого учиться?

– Что ты, отец! Скотоводство – это целая наука! О нем еще столько книг напишут!..

– А что толку в книгах? Мало ли ты книг прочел за эти годы, а оставь тебя одного с овцами, что получится? Не знаешь небось, куда и гнать их…

Сердар засмеялся.

– Я смотрю, отец, не по душе тебе моя наука?

– А что ж тут может быть по душе? Пятнадцать лет учился – и обратно в пески? Я вот нигде не учился, а какой ты чабан против меня?

– Чему ж, по-твоему, надо было учиться?

– Чему? А вот чему учился Кайгысыз Атабай?[6]6
  Кайгысыз Атабай – первый председатель Совнаркома Туркменской ССР.


[Закрыть]

– Большую должность не за одну учебу дают.

– А я не про должность. Не обязательно, чтоб боль-шим начальником. Я про то, чтоб имя твое с уважением поминали, чтоб знали тебя люди, гордились, что ты из их рода. Вот говорят: Кайгысыз Атабай! Так же чтоб говорили: Сердар Перман! Но это я так, к примеру… Служащим бы стал, должность бы какую ни на есть получил бы! А то что? Учился, учился, сколько лет понапрасну сгубил, а все равно к чабанам, в пески…

Конечно, Сердар мог бы красноречиво рассказать отцу о прогрессивных методах животноводства, поделиться с ним ближайшими своими планами и даже мечтами… Но что толку? Разве может человек, чья кожа продубилась от летнего зноя и зимней стужи, всю свою жизнь проведший возле овец, поверить в необходимость теплых домов и централизованной котельной? Не сумеет он в своем сознании связать одно с другим: котельные, работающие на газе, и рост поголовья овец…

– Папа, ты знаешь, кто был Ленин?

– Русский.

– А по положению? По должности?

– Ну… Он был повыше Атабая.

– А что он делал? Чему учил людей?

– Откуда мне знать, сынок? Одно скажу наверняка, не овец пас в песках… Вот учиться бы тебе тому, чему Ленин учился!..

– Отец, послушай! Ленин дал свободу всем людям. Ленин сбросил царя…

– А царь нам ничего плохого не делал. Народ при нем был сыт.

– Да разве дело в одной сытости?! За сорок лет царского владычества в Туркмении только двое туркменов получили высшее образование! А сейчас! Сейчас даже я, сын бедного чабана, смог кончить институт!

– Толку-то в твоем институте! Чтоб овец пасти, не ученость нужна, навык нужен. И еще старание: настоящий чабан ни дня ни ночи не разбирает, он всегда на работе…

Сердар не ответил. Бессмысленно: не понять им друг друга. Подошли те двое, что присланы были помочь Пер-ману. Отлежались, пришли в себя. Конечно, если пожилого человека поставить на такую сумасшедшую работу, он недолго выдержит…

Перман с Сердаром отправились наконец на стан отдохнуть, попить чайку. Пока Сердар занимался чаем, Перман куда-то исчез и скоро вернулся, держа под мышкой небольшой сверток. Когда в шалаш, неся тунчу с чаем, вошел Сердар, отец достал из-под мышки две шкурки и отряхнул с них песок.

– Погляди, нравится?

– Хороши!

– Настоящий сур – большая редкость! Наденешь ночью такую шапку, а она светится! В темной комнате искать не надо – сразу увидишь. Для тебя припас, сынок. Бог даст, женим в этом году. Наденешь на свадьбу. Приятно, когда на женихе тельпек из настоящего сура.

– Шапка из сура – это прекрасно, но шкурки-то не твои.

– А чьи же?

– Колхозные.

– Ну и что? Уплатим за них сколько положено.

– Кому?

– В колхоз. В кассу.

– Так не разрешается, отец. Шкурки, все до одной, должны быть сданы государству.

– Ничего, сынок, мы с председателем столкуемся. Он найдет способ.

– Не имеет он права искать такие способы!

– Сынок, не будь ты упрямым. Председатель все обделает по закону. Комар носа не подточит. Вон и он, легок на помине… – Перман засуетился, торопясь спрятать шкурки.

– Чего это ты, отец?

– Убрать хочу подальше.

– Зачем?

– Зачем, зачем… Глаза-то завидущие, а шкурки вон они какие!

– Пусть лежат. Не тронь.

Молла Акым соскочил с коня, вошел в шалаш, поздоровался. Шкурки он приметил сразу, на мгновение задержал на них взгляд.

– Ну что, Сердар, все отары объехал? Как проходит окот?

– Окот идет дружно.

– Ну и слава богу! – Председатель сел, взял поставленную перед ним пиалу с чаем. – Сколько процентов каракуля дашь в этом году, Перман-ага?

– На сколько аллах расщедрится, столько и будет!

– Надо ему помочь, Перман-ага.

– Больше, чем аллах определит, все равно не будет… Как бы ты ни старался, только он один может воздать за старание. Старания-то у нас хватит… – Перман-ага задумался, помолчал немножко. – Ты, Акым, дела нашего чабанского не понимаешь, думаешь: ходи за отарой, маши палкой – и вся премудрость… А ведь к каждой овечке свой подход нужен, особенно когда дело идет к огулу. У нас тут неподалеку от колодца небольшое пастбище есть, держим его нетронутым, бережем, чтоб, как подойдет пора огула, не утомлять овец, не гонять далеко от колодца. В эту пору мы не тревожим животинок, не кричим на них, палками в них не швыряем… Если, бывало, поднимутся вдруг ночью, не забегаешь вперед, чтоб повернуть отару да уложить, а идешь за ней следом. Спишь на ходу, а идешь. Всем ихним капризам потакали, чтоб только овцы у нас в настроении были… Ну а с погодой нам подвезло, зноя особого не было. Овцы были ухожены что надо. Идет животинка с водопоя, головой встряхивает, значит, весело ей, на душе легко…

Вот так важная самая пора благополучно миновала. И зима дело не испортила, не тяжелая выдалась этот год зима. Думается мне, нынче и двойни будут не мельче, чем в иной год одиночки. Да и качеством не уступят. Мы, что могли, сделали, остальное – в руках аллаха… – Перман-ага скромно опустил глаза и выплеснул из пиалы остатки чая.

– А как, двоен-то много в этом году? – спросил молла Акым и протянул руку к одной из принесенных Перманом шкурок.

– Да случаются и двойни…

– Что-то ты скромничаешь, Перман-ага!

– Он не скромничает, – Сердар усмехнулся. – Он сглазить боится…

– А чего бояться? – председатель погладил шкурку, поглядел ее на свет. – Если уж у овцы в брюхе двойня сидит, не может она одного выродить, другого себе оставить!

– Есть двойни… – Перман-ага погладил бороду.

– Есть или много? – не отставал от него молла Акым.

– Много, много! – не выдержал наконец Перман, улыбнулся.

– Вот, давно бы так! Чего скрывать-то?

– Да не потому, что скрываю, а лишние это разговоры. Ягнят, их ведь не прибудет, не убудет от того, что Я хвастать буду! Все равно – все от аллаха.

– Это ты зря, Перман-ага. Вот сказал, что двоен много, и у нас на сердце веселей! Жаль тебе, что люди порадуются?

– Ну ладно, тогда радуйтесь! – Перман махнул рукой и улыбнулся. – Много в этом году двойняшек!

– Я так и знал! О твоем отце, Сердар, книгу надо писать – об его опыте. Ведь это и правда целая наука – добиваться, чтоб овцы котились двойнями! – Председатель взял вторую из принесенных Перманом шкурок, долго переворачивал ее и так и сяк. Невозможно было определить ее цвет, шкурка переливалась, как муаровый шелк.

– Слушай, Перман-ага, какая лучше?

– Не знаю… Одна другой стоит.

– Ну ладно, тогда пусть эта! – молла Аким запихал в хурджун одну из шкурок. – Ты бы, Сердар, тоже настоящей шапкой обзавелся! – председатель кивнул на шкурку. – Небось не хуже людей, чего тебе по пустыне в фуражке разгуливать? Ну, счастливо вам оставаться!

Председатель вышел. Послышался заглушенный песком топот копыт, и Перман сказал:

– Видал? Понял, про что я толковал?

– Понял…

– Хорошо хоть, только одну взял. Это он при тебе посовестился.

– Никуда это не годится, отец!

– А, сынок, не беда! Увидеть сур – все равно что райскую гурию узреть. Не может глаз человеческий равнодушно глядеть на такую красоту!..

– Пожалуй, это верно… – Сердар почему-то вспомнил Мелевше. Наверное, слово «гурия» напомнило ему о девушке.