Текст книги "Вьюга"
Автор книги: Хидыр Дерьяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Часть первая
Непослушный мальчишка
Глава первая
Солнце взошло давно и стояло уже близко к зениту, но пока что ему не удалось коснуться земли ни одним из своих сверкающих копий. Круглое, словно бубен, грязноватобагровое, как лицо мятущегося в жару больного, оно лишь на мгновенье показывалось из плотной завесы пыли и снова исчезало за ней, тусклое и бессильное.
Могучие деревья отчаянно взмахивали ветвями, чуть не до самой воды клонясь под напором ветра; казалось, еще немного – и они сломаются или, вырванные вместе с корнями, тяжело опрокинутся в арык.
Пытаясь отстоять свою кибитку, Перман перебросил поверх нее веревки с грузом и, подперев шестом перекрытия купола, подвесил к нему на веревке полмешка пшеницы – все, что у него оставалось. Черная, видавшая виды кибитка, трещала от напряжения и, словно пытаясь взлететь, отчаянно хлопала кошмой, закрывавшей дымовое отверстие.
Пока что ей не удавалось взвиться в небо, – предки завещали Перману огромный опыт борьбы со стихиями, и он сейчас пустил в ход все свое искусство? И как ни отчаянно скрипели опоры, как ни хлопала вверху кошма, Перман не особенно беспокоился – он был уверен, что кибитка выдержит.
Меред, старший сын Пермана, сидел чуть живой от страха. Стоило кошме хлопнуть посильнее и чуть громче заскрипеть опорам, как он весь сжимался и, уставившись на дымовое отверстие круглыми от ужаса глазами, плотнее прижимался к отцу, пытаясь с головой укрыться под его шубой.
Зато младший его братишка Сердар совсем не испытывал страха. Он не только не пытался прятаться, но больше всего на свете хотелось ему сейчас выскочить из кибитки, побегать, покричать, один на один схватиться с ветром…
– Бабушка, дай мне свой платок! Пойду поиграю!
Да разве бабушка пустит? Сразу начинаются уговоры:
– Нельзя, деточка, нельзя, миленький. Там снаружи темно, буря, песок так и бьет в глаза!.. Выйдешь из кибитки, а повелитель ветров хвать тебя за руку и утащит!
– А куда он утащит, бабушка? Куда он меня утащит?
– Ну… Туда, к себе… Откуда он ветры выпускает.
– А это он ветры выпускает?
– Конечно, он, Мирхайдар, отец – ветров.
– А много у него ветров?
– Много… Они у него в горне запрятаны. У Мир-хайдара горн есть, как у кузнеца Беки, только еще больше. Приоткроет он горн чуть-чуть – маленький ветер будет. А распахнет во всю ширь – сильный на волю вырвется. Захочет – и бурю устроит…
Сердар посидел, подумал. И опять стал проситься на улицу.
– Я ж тебе сказала, сынок, нельзя – Мирхайдар утащит.
– А пусть! Я сам с ним пойду! Помогу ему все ветры выпустить. Все, сколько есть! Посмотреть хочется, что будет!
Меред задрожал и тесней прижался к отцу.
– Не выпускай все ветра. Не надо! Кибитку унесет!
Отец с матерью засмеялись, а бабушка Аннабиби очень серьезно, сказала:
– Так не годится, сынок. Нельзя открывать горн Мирхайдара. Выпустишь ветры – обратно не загнать. Так и будут гулять по белу свету…
– Ну и что?! Пускай гуляют. А что Меред боится, так он всего боится!
Меред презрительно скривил губы, вступать в спор с маленьким не было никакого смысла. Сердару хорошо, он родился после той бури. Не видел, как ободрало кибитку, как унесло все кошмы… Кибитка стояла голая, один остов, а бабушка кричала страшным голосом. Он тогда совсем маленький был, а помнит, как она кричала. С тех пор он и стал бояться ветра. А больше он ничего не боится, Сердар врет. Хвастается своей смелостью!..
– Иди, иди к Мирхайдару! – сказал Меред. – Я-то убегу, в арыке спрячусь, а тебя пускай ветер уносит! Подхватит – и на небо!
– Ну и что?! – Сердару и впрямь ничего не было страшно. – Я там на небе поймаю Буркудова коня, вскочу на него, буду скакать да в колотушку бить! Знаешь, дождь какой устрою – ливень! Арык до самых берегов затопит. Где спасаться будешь?
– А ты?
– А мне что? Я на небе – там дождя нет. Буркудов конь выше туч скачет! А тебя вода унесет!
– Мам! – не выдержал Меред. – Скажи, чтоб он про страшное не говорил!
– А вот я ему всыплю сейчас! – И мать сердито глянула на Сердара.
Некоторое время мальчик сидел молча. Но терпения у него хватило ненадолго.
– Бабушка, открой дверь, я выйду! Ну я только погляжу! Открой!
– Нельзя открывать. Ворвется ветер в кибитку, надует ее и унесет.
– Пусть. А я усядусь на самый верх и полечу, как на ковре-самолете!
Меред, выпучив глаза, из-под отцовской шубы глянул на брата.
– Спятил, да? Тебя ж на край света унесет!
– Вот и хорошо! Налетаюсь досыта!
– Я смотрю, – с улыбкой сказал Перман, – нашего Сердара ничем не испугать! А, Меред? – приподняв полу шубы, он ласково взглянул на сынишку. Тот обиженно шмыгнул носом. А Сердар опять взялся за свое:
– Бабушка, пусти поиграть!.. Пусти на улицу… Пусти…
– Нельзя, родненький, – терпеливо увещевала старушка. – Унесет ветер нашу кибитку, что делать будем?
– Новую поставим!
Новую… Легко сказать! Знаешь, сколько денег надо на новую? А где они у нас, деньги-то?
– В сундуке. Я сам видел – много! Хочешь, давай посчитаем?
Бабушка искоса глянула на невестку.
– Ты что ж это, милая? Разве детям деньги показывают? Докажи ему теперь, что денег нет!
– Нечего и доказывать, раз видел…
– А зачем допускать такое? Он же ребенок – пойдет да расскажет людям. Подумают, и правда деньги…
– А пусть…
– Нельзя так, невестка. Знаешь, какое сейчас время. Не сегодня-завтра на летние пастбища откочуем, все добро аллаху на попечение. Зачем же людей искушать?
– А, матушка, не печалься зря! Сколько лет лежали твои сокровища и теперь никуда не денутся!
– Ладно вам, – благодушно заметил Перман. – А то получится, как с тем пожаром…
– С каким пожаром? – встрепенулся Сердар. – Расскажи! Расскажи про пожар!
Перман усмехнулся: придется рассказывать, от Сердара так просто не отвяжешься.
– Один человек выдал замуж дочь. А когда она через положенное время вернулась в отцовский дом, вдруг занялась маслобойня. И сразу вся как есть сгорела. Стали дознаваться, что да как, а молодая и говорит: я, мол, подожгла. Когда маленькая была, жмыхом раз объелась, уж больно у меня живот болел. Засомневалась я: приедет, думаю, за мной ваш зять, захочет жмыха поесть и будет Мучиться, как я тогда. Вот и надумала: сжечь жмых вместе с маслобойней.
– Да что ж она такая глупая? – удивилась жена Пермана. – Ей бы сказать мужу, предупредить…
– Видно, не надеялась на него. Боялась, что соблазнится. Вот я и гляжу, – Перман усмехнулся, – как бы наша мать не удумала сундук сжечь от греха. Пускай, мол, лучше сгорит, чем ворам доставаться!
Сердар посмотрел на отца, кинул взгляд на мать и понял, что они подшучивают над бабушкой. Ему стало жаль старую, он положил ей голову на колени и, заглядывая в глаза, спросил:
– Бабуля, не будешь поджигать сундук? Не будешь, а?
А ветер крепчал. Все сильнее хлопала наверху кошма, остов кибитки скрипел, трещал, кибитка раскачивалась, того и гляди – повалится!..
При каждом сильном порыве ветра бабушка громко обещала повелителю ветров чурек, и Сердар подумал, что этих обещанных чуреков набралось уже на целую выпечку. То ли повелитель ветров сердился на бабушку и не хотел принимать ее жертвоприношения, то ли еще почему, но Мирхайдар гнал на их кибитку один ветер за другим, и каждый новый был сильнее и злей предыдущего. Тогда бабушка решила, что один бог лучше, чем тысяча пророков, и стала молиться. Не отрывая глаз от дымового отверстия, она громким голосом стала читать заклинание против ветра: «О аллах, сотворивший вечер и ночь! О аллах, вселенную сделавший цветником! О аллах милосердный, спаси и помилуй нас, прими в жертву от рабы твоей выпечку чуреков!» Проговорив эти слова, она молитвенным движением провела по лицу. Спрятавшийся под шубой Меред повторил ее движение.
– Бабушка, теперь он успокоится? – спросил трусишка, осторожно выглядывая из-под шубы.
– Успокоится, детка, успокоится… – Старушка вздохнула. – Теперь обойдется…
Сердар примолк, огорченный, – его не очень-то обрадовало это сообщение. Чего хорошего, если ветер затихнет? Не по душе ему были тишина и покой. Гул ветра, испуганный шум ветвей, отчаянный скрип кибитки – в этом было что-то необычное, заманчивое, то, что так настойчиво влекло его на улицу. Наверное, именно поэтому он раньше других услышал звуки, доносившиеся снаружи.
– Приехал! Кто-то приехал! – радостно воскликнул Сердар и бросился к двери. Чуткое ухо мальчика уловило звук «чош», заглушенный порывом ветра, – какой-то человек остановил осла возле самой кибитки.
Едва Сердар отбросил крючок, ветер с силой распахнул обе створки двери; мальчика отбросило на середину кибитки. Мгновение, и кибитка наполнилась ветром, надулась. Отчаянно заскрипели опоры, забилась, заголосила старуха:
– Рухнет! Сейчас рухнет! Детишек выносите! Детишек! – кричала она, изо всех сил ухватившись за нижнюю решетчатую часть кибитки.
Мать в темноте пыталась отыскать детей. Мереда она нащупала сразу, он лежал ничком, с головой укрывшись отцовской шубой. А младший…
– Сердар, где ты? Сердар!
Новый порыв ветра сорвал обшивку с задней стенки, стало светлее, и мать увидела, что младшего в кибитке нет.
– Отец! Сердара нет!
Сердар давно уже был на улице. Он вел сражение с ветром. Распахнув полы халата, он рвался навстречу посланнику Мирхайдара, стараясь, чтоб тот поднял и понес его. Но ветер не собирался этого делать. Он не только не стал поднимать Сердара, а поднатужился и отшвырнул наглеца. Наверно, мальчик угодил головой о камень, потому что не сразу сумел подняться. Потом все-таки вскочил, побежал… Теперь он бежал по ветру, решив перехитрить упрямца. И ветер сдался, он больше не пытался опрокинуть Сердара, он помогал ему бежать. Скоро, мальчик скрылся из виду, растворившись в пыли.
Перман молча смотрел на пару мертвых овец, которых чабан только что сбросил с седла.
– Дохнут? – спросил он.
– Дохнут, – чабан махнул рукой. – Не к добру эта буря. Плохая примета.
Перман вздохнул.
– На все воля аллаха. Год змеи, ничего не поделаешь… Должна она выпускать свой яд.
– Воля аллаха, это конечно, – неопределенно заметил чабан. – А все-таки буря не к добру.
Он сел на ишачка и исчез в облаке пыли.
А Сердар, растопырив руки, снова и снова наступал на ветер – он жаждал схватки, и покладистость противника, покорно подталкивавшего его в спину, была ему совсем не по душе.
Глава вторая
Через несколько дней Перман пригнал из отары нескольких истощенных овец, нужно было, чтоб мальчики попасли, выходили их. Сердар согласился с радостью, а Меред сказал, что он не чабан, не будет он овец пасти.
– Не говори так, Меред-джан, – бабушка укоризненно покачала головой. – Чабан – это почетная должность. Самые лучшие чабаны становятся святыми – пирами!
– Бабушка, а что такое пир?
Конечно, это опять спросил Сердар, ему ведь до всего дело.
– Пир? – бабушка немножко подумала. – Сейчас я тебе объясню, сынок… Вот если чабан всю свою жизнь честно ухаживает за скотиной, не ленится пастбище потучней выбрать, не бьет, не ругает животинок, такой чабан становится пиром. Вот Муса, покровитель овец, чабаном был! И стал святым. А Зенги-баба стал святым покровителем коров. А Вейис-баба – святым покровителем верблюдов…
– Бабушка! А если я буду пасти наших овечек еще лучше, чем они, стану я святым? Я знаешь… – Но бабушка уже закрыла ему рот рукой. – Чего ты? – Сердар завозился, пытаясь выбраться, сбросить ее руку. – Чего я такого сказал? Я хочу святым стать! И хорошо буду пасти! Лучше, чем святой Муса!
– Молчи, сынок, не богохульствуй, аллах накажет!
– За что?! Я же хорошо пасти буду. Лучше, чем Муса!
– Нельзя быть чабаном лучше, чем святой Муса. На то он и святой, покровитель овец, – ну как же ты не понимаешь?! Лучше святого быть нельзя. Ты вот старайся, паси сорок лет овец, холь их, береги, палкой не замахивайся, словом грубым не обижай, и аллах тебя наградит – достигнешь своей мечты… Чего ни пожелаешь, все тебе аллах предоставит.
Сердар посидел, подумал, но слово «мечта» было ему не очень-то понятно, поэтому, помолчав, он снова начал донимать бабушку вопросами:
– Ты про овец сказала и про коров. И еще про верблюдов. А ослиный пир кто? Кто святой покровитель ослов?
– Нет у них святого покровителя. Шайтан их покровитель!
– А шайтан тоже раньше был чабаном?
– Что ты! Шайтан сам чабана убил.
– Расскажи! Бабушка, расскажи, как он убил?
Старуха укоризненно покачала головой, но все же начала устраиваться поудобней.
– Видно, конца твоим вопросам не будет. Все-то знать тебе надо! До всего тебе дело. Ну ладно, слушай… Шайтан, он в прежние годы был великим книжником…
– А чего это такое – книжник?
– Ну вот – опять! Книжниками таких людей зовут, которые больно много учатся. Книжки всякие разные читают…
– А… Ну ладно, рассказывай.
– Ну вот. Был, стало быть, он великим книжником. И стала его одолевать гордость, что, значит, он-то ученый, а другие люди – не ученые. И начал он перед людьми заноситься: нет, мол, среди вас таких, чтоб в учености меня догнали. Вот гордился он, гордился, фордыбачился, фордыбачился, и перестали его люди уважать. В пословице-то знаешь как сказано: ученым-то стать легко, человеком стать трудно…
Да… Ну вот, стало быть, пока тот книжник ученостью своей гордился, один молодой паренек подрос, тоже ученый, книг перечел – пропасть, и стал этот молодой книжник старому на пятки наступать – догонять то есть. Начал старый книжник на молодого напраслину возводить: не настоящий, мол, он ученый, и совсем даже он не ученый, а просто безумец. Не верят шайтану люди, ученый он, говорят, настоящий ученый. И решил старик другое средство применить – он ведь, старый-то книжник, еще и колдовать мог – напустил он на молодого книжника дракона. Лезет дракон на молодого, страшный такой, из пасти огонь пышет, а молодой книжник обвел вокруг себя три черты, дракон одну перешел, другую миновал, а как к третьей подобрался – все, кончилась его сила, ложится и голову на землю кладет. Злится, шипит, огонь из ноздрей пускает, а перейти ту черту не может.
– А почему, бабушка? – Сердар во все глаза глядел на старуху, глаза у него блестели от возбуждения.
– А потому что тот сильно ученый был. Слово такое знал – заклинание. А ты не перебивай, дальше слушай, дальше еще занимательней! – старушка, как это каждый раз с ней случалось, сама увлеклась своим рассказом. – Вот, стало быть, не вышло ничего с драконом, наслал старый книжник на молодого книжника тигра лютого. А тот, молодой, опять – вкруг себя три черты. Рычит на него зверь, беснуется, а он сидит себе – хоть бы что, только заклинания читает. Все три черты тигр преодолел. Бро-снлся к книжнику и в ту же минуту из тигра в котенка превратился, ластится к молодому книжнику, трется…
– Вот это да! – Сердар заерзал на кошме, ближе подвигаясь к старушке. – Рассказывай, бабушка, рассказывай дальше!
– А дальше, сынок, случилось такое. Появился вдруг из облака огненный таган, вот такой, как в очаге стоит, только большой очень и из чистого огня. Полетал, полетал над народом – старый книжник он ведь при всем народе искусы эти молодому устраивал – и опустился в сторонке. И вышли из того огненного тагана трое нездешних людей и – прямо к старому книжнику. Хотел он их околдовать, чтоб замерли на месте, да не тут-то было, – у тех, с неба, колдовство посильнее оказалось. Схватили они книжника, сунули в огненный свой таган и унесли на небо.
– А он не сгорел?
– Сгореть-то он не сгорел… – бабушка вздохнула. – В шайтана превратился. Наказал его аллах. Шайтаном стал, ишачьим пиром. Не зря ведь в пословице говорится: не рой другому яму, сам в нее упадешь. – Бабушка снова вздохнула и погладила мальчика по голове.
Слушать бабушкины рассказы любили оба внука, только Сердар, блестя глазами от возбуждения, то и дело тормошил старушку, засыпал ее вопросами, а старший его брат сидел, приоткрыв рот, и молча таращил глаза – сказки почти всегда были страшные.
– Бабушка! – снова подал голос Сердар. – А как шайтан убил чабана? Расскажи!
– Как убил-то? Ну слушай, как убил… Вернулся, значит, тот злосердный книжник на землю – теперь уж он не просто книжник был, а шайтан в обличье книжника – и стал он людей сбивать с пути истинного. Многих сбил, и подошла очередь одного чабана. И так, и эдак подбирается к нему шайтан, а все без толку – благонравный очень был тот чабан и в вере крепок. Умаялся с ним шайтан и решил на хитрость пойти – на то ведь он и шайтан, чтоб всякие хитрости знать да уловки, – надумал он ишаков на бунт подбить – животных совратить с пути истинного. А ослы у чабана мирные были, тихие такие, спокойные, ходят себе, травку молодую пощипывают… И вдруг взбесились, да все разом. Сначала друг дружку лягали да кусали, а потом и на чабана набросились. Набросились и залягали его насмерть. Пришлось шайтану самому ишаков пасти. От того случая и поговорка пошла: разжирел осел, хозяина лягать начал. Они ведь чумовые, ослы эти: другой раз всю ночь орет – никакого угомону на него, а чего орет, и сам не знает…
– А почему они так?
– Как почему? Я ж говорю: пир-то у них – шайтан, он их и подбивает.
Сердар немножко подумал.
– Бабушка! А у петухов? Петушиный пир тоже – шайтан? Они ведь тоже среди ночи голосят, спать не дают.
– Вот уж про петухов не скажу… Не знаю про петухов. А много у тебя еще товару – в твоем мешке с вопросами? – бабушка усмехнулась и почесала голову.
Внук не ответил, что-то напряженно обдумывая.
– Бабушка, мы про козу забыли! Кто козий пир?
– Хватит, сынок, про козу завтра. – И бабушка, закряхтев, стала решительно подниматься с кошмы.
Глава третья
Сердару и Мереду крепко повезло с бабушкой. Ничья бабушка не знала столько сказок и преданий, сколько эта шестидесятилетняя женщина с ясным молодым умом и прекрасной памятью. Внуки не сомневались, что запас сказок и преданий у нее неистощим, и, скорей всего, не ошибались, потому что Аннабиби, сама того не замечая, нередко начинала сочинять сказки.
На следующий день Сердар прямо с утра, едва напились чаю, начал приставать к бабке:
– Бабушка, ты про козу обещала. Помнишь – вчера не рассказала?
– Разве не рассказала? – старуха прекрасно помнила, на чем прервала вчера свой рассказ, но ей хотелось, чтоб внук попросил, напомнил.
– Не рассказала! Про ослиного пира рассказала, а про козьего – нет.
– Так ведь он у них один, общий. Шайтан.
– И у коз шайтан? А разве они тогда вместе с ослами паслись, когда чабана убили?
– Нет, не паслись. Шайтан не был их чабаном, он сразу пиром стал.
– А так разве бывает? Ты же сама сказала: умелые чабаны, которые хорошо смотрят за скотиной, становятся потом святыми пирами. А теперь говоришь – не пас шайтан коз! Как же он их пиром стал?
– А, детка! На то он и шайтан. Он и без чабанства пиром стать сумеет. Он все может, он знаешь какой всесильный!..
– Нет, бабушка, ты что-нибудь перепутала! Просто, наверное, козий пастух плохим чабаном был, пира из него не получилось. Вот шайтан и воспользовался.
Бабушка не стала возражать, и Сердар удовлетворенно замолк – он обязательно должен был все уразуметь, все понять, все поставить на место.
– Никогда нельзя обижать невинного, – назидательно сказала бабушка, – забили ишаки насмерть хорошего чабана – он запросто мог бы стать их святым покровителем, – получили шайтана.
– А козы? А козам за что такой покровитель?
– Козам?.. Да ведь они тоже не без греха… И про коз есть предание.
Бабушка повозилась немножко, налаживая свою прялку, уселась подле нее, вздохнула…
– Коза, сынок, заносчивое животное, очень заносчивое, и больше всего достается от нее овцам – они ведь животинки тихие, безответные… Вот как-то раз начала такая спесивая коза приставать к овечке. «Я, говорит, тебе не чета, я по склонам брожу, по горам хожу, свежей травкой питаюсь, цветами весенними наедаюсь… Под самым небом бываю, захочу, подпрыгну, небо рогом достану, да боюсь только насквозь пропороть. Набью я живот свежей травкой, лягу на пригорке, ветерок прохладный шерстку мою шелковистую расчесывает. А ты что? На гору взобраться и то ума нет, и шерсть у тебя спутанная, как кошма. И травки свежей ты отроду не видала, всегда ешь, что от меня останется…»
Овца – животинка тихая, где ей спорить с дерзкой козой, пошла она к своему пиру – святому Мусе, говорит: «Мне коза житья не дает, день и ночь измывается». – «Ничего, – говорит овце святой Муса, – поди к козе и напомни ей, что как зима придет, она и козы не минует».
Пришла овца к козе, сказала ей про зиму. А та, озорница, поднялась на ножки, потянулась, а потом как выкатит глаза да как скакнет! «Не боюсь, говорит, я твоей зимы!
Я сто зим пережила и не заметила. Видала, какая у меня шерсть? Это тебе с твоей жалкой шерстишкой страшно, тебя снег до самых костей пробирает. А мне что: встряхнусь – снег с меня враз слетает. Только пыль снежная во все стороны! – Встряхнулась коза. – Видишь, говорит, какой у меня пух легкий? Как мотылек летает… Ты меня с собой не равняй. И уходи. Уходи отсюда, ты мне ветерок заслоняешь. А хочешь, стой. Я могу и повыше взобраться, там еще свежей. А ты иди к подружке да сунь ей голову под вонючее брюхо!»
– Бабушка, а правда, почему овцы в жару всегда голову друг под дружку прячут? Козы на холм взбираются, а овцы улягутся рядком и головы – друг под дружку?
– А потому, детка, что у овец на голове шерсть коротка, тепло пропускает. Ты замечал, как отец одевается, когда в поле с серпом идет? Халат надевает ватный, на голову – шапку мехом внутрь. Плотная одежда, она, сынок, солнечного жара не пропустит. Человек потеет, тело у него прохладное делается, а плотная одежда прохладу эту сохраняет. Так и овцы. На теле-то у них шерсть хорошая: длинная, густая, а на голове плохонькая, жиденькая, короткая, солнце напечь может. Вот животинки и прячут головы.
– Выходит, они умные?
– Да нет, сынок, не очень-то они умные. Они все больше друг на дружку смотрят: что одна делает, то и все. Вот натяни перед отарой овец веревку черную. Перепрыгнет одна, а потом, хоть убери веревку, все овцы, все до единой на этом месте подпрыгивать будут. Уж если тут нет возможности скакнуть, они чуть подальше отойдут, только все равно подпрыгнут. Поэтому, как надо отару через арык переправить, чабан одну овцу перебросит, а остальные сами сиганут. Овцы они такие, дружные они очень. У них ведь ни рогов, ни зубов, только и защита, что друг за дружку держатся. Бараны это да, эти боевые. Иной рогач саданет корове головой под бок – ребро переломит. Был у нас один такой – бодучий! Погнался раз за девушкой – у соседа дочка была, взрослая уже девушка, – хорошо, она скотовода дочь, повадки бараньи знала, бежала, бежала от барана, а потом как свернет в сторону, а тот напрямик садит. Так и спаслась.
– А что, бабушка, до смерти забодал бы?
– Ну до смерти, может, и нет, а хорошего мало.
– Бабушка, а я видел того барана?
– Нет, сынок, тебя тогда еще не было.
– А Меред был?
– Меред?.. Постой, сынок, нитка у меня оборвалась. Бабушка ссучила оборвавшуюся нить, и прялка снова негромко зажужжала. – Меред, должно быть, уже был тогда, только маленький, не помнит…
– Бабушка! А что, может, коза и правда лучше овцы? Может, она не зря перед овцой похвалялась?
– А пускай похваляется, овца все вынесет. Она терпеливая, выносливая. Иной овце волк курдюк вырвет, а она, бедняжка, даже и не блеет. А коза, та трусиха. За ухо ее потяни, сразу орать начнет. И люди ведь так, сыночек. Один терпеливый, безответный, как овца, а другой кичливый да трусливый. Мужественный человек поднимет упавшего, руку ему подаст, а трусливый да кичливый еще и ногой пнет. Зато уж, коли сам в беду попал, крику не оберешься.
Бабушка отставила прялку, налила себе в пиалу темного, как краска, зеленого чая. Сердар замолчал. Все равно, пока бабушка не напьется чаю, рассказов не будет, надо ждать.
Наконец бабушка отставила пиалу.
– Бабушка, что было потом? Когда зима наступила?
– Когда зима наступила? Плохо пришлось козе, когда зима наступила. Повалил снег. Коза, гордячка, в сторонке легла, к отаре не подходит. Утром встала, встряхнулась, овцы глядят: снег и вправду сразу с нее слетел. Смотрит она на овечку гордо: «Ну, что я говорила? Ты со мной лучше не равняйся. А то рассержусь, пойду впереди и всю траву твою поем да потопчу!»
– Ох, бабушка, до чего ж эта коза противная!..
– Да уж куда противней. Только, не зря пословица есть: не хвались, пока не перепрыгнешь.
Вот, стало быть, ушли в тот день с неба тучи, и в ночь ударил мороз. Небо все в звездах, ветер с востока – как ножом режет, снег скрипит под ногами… До полночи коза терпела, в сторонке лежала. Потом видит – плохо дело, уж не до жиру, быть бы живу. Встала, понурилась, бороду свою свесила – идет к отаре. «Овечки, подружки! Мы ведь с вами сестры родные. Пустите погреться – пропадаю!» – «Что это ты, сестрица, – спрашивает одна овца, – или ветер тебе не нравится? Ты ж всегда радовалась, что он тебя по шерстке гладит?» – «Ох, сестрицы, это не тот ветер, этот прямо как ножом режет! Продрогла я! Согрейте меня. Пусть какая-нибудь на меня ляжет!» Просит коза, молит, а сама бородой трясет, да так жалобно…
Пожалели ее овцы, легла одна на козу, согрела ее. А утром, как спал мороз, потеплело малость, коза опять за свое: «Ноги болят – сил нет! Вчера улеглась на меня какая-то, чуть не раздавила. Дышать нечем. Всю ночь промучилась, глаз сомкнуть не могла».
– Подлая она, эта коза! – Сердар покачал головой и вздохнул.
– Да, детка, – согласилась бабушка. – Твоя правда. Не зря говорится: честному помоги, труса подлого прогони. Никогда не будьте, детки, такими, как эта коза, гордыми да неблагодарными.
– Бабушка! А потом-то как? Не одумалась коза?
– Где там одуматься! Коза она и есть коза. Отогрелась, поела, давай опять к овечке приставать: «Какая же ты бесстыжая! Через арык прыгаешь, хвост выше головы задираешь!» А овца хоть и не умела спорить, а на этот раз нашлась. «Чего ж, говорит, ты меня хвостом попрекаешь? Твой-то всегда кверху задран».
– Ну и что? Сдалась коза?
– Какой там сдалась: они ведь бесстыжие. Им наплюй в глаза – все божья роса.
– Давай, бабушка, перебьем наших коз!
– Нельзя, сынок. Овцы голодные останутся. Козы в отаре нужны. А что бахвалятся они да чванятся – пускай. У бахвала привязь короткая. Овца ведь козу потом все равно уела.
– Расскажи скорей, как овца козу уела!
– Ишь как тебя забрало! – Аннабиби тихонько засмеялась. – Хорошим ты, сынок, чабаном будешь.
– Я, бабушка, козьим пиром буду!
– Пиром?.. Не надо тебе, сынок, пиром быть. Чабаном будь. Ты слушай, как они дальше спорили, коза с овцой.
Коза овце говорит: «А у меня борода есть!» А овца ей: «Толку-то в твоей бороде! Кто хочет, ухватит за бороду да и лупит! Прошлую зиму твоя борода ко льду примерзла – помнишь? Ты из проруби пила. Я ж тебя вызволила». Вроде бы сдаваться надо козе, приперла ее овна к стенке, да не на ту напали – опять пыжится коза. «Что, говорит, у тебя за шерсть: даже веревки не совьешь – козью добавлять приходится!» – «Это правильно, – говорит овца. – Моя шерсть на веревки не годится, она на ковры идет. А как добавят в нее твоей – только ослу на путы!» Разозлилась коза. «Раз, говорит, ты такое про меня болтаешь, я сейчас стишки про тебя сочиню! На весь свет опозорю!» – «Давай, – говорит овца. – Я тоже попробую. Посмотрим, кто кого осрамит!»
Тряхнула коза бородой и давай частить:
Горы для тебя – преграда,
Без мостка арык широк.
Верещишь ты вместо пенья,
Точно волк вцепился в бок!
А овца ей в ответ:
Не люблю крутые скалы,
На равнине мне не тесно,
Блею так, как мне пристало,
Не пою чужие песни!
Помолчала коза, потопала копытцами.
У тебя полно врагов,
Ты нехороша собою,
Шерсть лохмата, нет рогов,
Слишком молоко густое!
Подумала, подумала овца – да как выкрикнет:
Ты, коза, совсем невежда!
Ну к чему твои рога?
Шерсть моя дает одежду,
Варят сыр из молока!
Топала, топала коза копытцами, ничего придумать не может. Повернулась да и пошла.
– Все-таки за овцой верх остался, да?
– Конечно, детка, иначе и быть не может. Это ложь на корню засыхает, а правда всегда всходы даст.
