Текст книги "Вьюга"
Автор книги: Хидыр Дерьяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Глава тридцать вторая
У каждого своя судьба. Одного жизнь любовно гладит по головке, нежит и холит, к другому поворачивается спиной. Одному пироги и пышки, другому синяки да шишки. Впрочем, судьба изменчива, и нередко случается, что вчерашний баловень ее сегодня оказывается изгоем.
Именно так и случилось с моллой Акымом. Недолго просуществовали в селе две школы, недолго молла Акым состязался в популярности с Джумаклычем, слишком неравны были силы. Прошло всего немногим больше года, и в школе моллы Акыма не осталось ни единого ученика. Причем родители маленьких отступников не слишком перечили им – каждому хочется, чтоб его ребенок не уступал в учености сверстникам.
Не стало учеников, не стало и дармовых приношений. И как-то само собой получилось, что по мере того, как слабел поток даров, слабела привязанность жены к молле Акыму. Язык элти, прежде столь щедрый на сладкие слова, теперь стал прямо-таки источать яд.
И молла Акым растерялся. Он настолько привык к благозвучному журчанию нескончаемого потока приношений, что, не слыша более этих сладостных звуков, просто не знал, как жить. Молла не видел никакого пути к восстановлению прежнего своего достатка. Бездействовать нельзя, это он понимал, созревшая ягода и то не упадет сама в рот – надо ее сорвать, а вот что ему делать, молла придумать не мог. Он становился бездельником, лодырем, и не только в глазах жены, но и в глазах всего народа. Кое-кто начал уже называть его не «молла Акым», а просто «Акым», а жену его не элти, а просто по имени – Дойдук.
Ко всем своим бедам и горестям молла Акым понял вдруг, что у него на редкость прожорливая жена: Дойдук всегда любила поесть, но раньше, когда дом был полная чаша, молле это было как-то ни к чему. Он просто не замечал, что рука Дойдук, можно сказать, не вылезала из кувшина с каурмой. Даже когда у Дойдук были гости, она порою вдруг вскакивала и, простонав: «Плохо мне… В глазах потемнело, с утра крошки во рту не держала…», бросалась к кувшину с каурмой, хватала добрую пригоршню копченого мяса, клала в пиалу и, залив кипятком, мгновенно сжирала вместе с увесистым ломтем чурека.
Насытившись, Дойдук облизывала сальные губы, громко рыгала и, поглаживая живот, говорила: «Ну вот, слава богу, полегче стало».
Соседки, сидевшие рядом, с трудом удерживались от смеха. «Да будет на пользу!» – как положено, говорили они и отворачивались, чтоб скрыть усмешку.
Последнее время молла Акым старался поменьше бывать дома. Лучше отсидеться в конуре у собаки, чем в собственном уютном доме слушать нескончаемые попреки. Но обедать он все равно вынужден был приходить домой.
Сегодня, придя поесть, он застал у жены соседку. Видимо, разговор у них был не из приятных, потому что элти была настроена свирепо. Едва соседка ушла, как положено при появлении хозяина, элти поставила перед мужем чай, положила чуреки и отвернулась.
– Я смотрю, ты дом вспоминаешь, лишь когда в кишках урчать начинает, – примерно такими словами начинала она ежедневную застольную беседу с мужем.
– В кишках не урчит, а поесть пора, – миролюбиво ответил молла, пытаясь избежать скандала.
– Что ж, всегда теперь так будем питаться?
– Все во власти всевышнего! Как он определит.
– Аллах не определял тебе сухим чуреком питаться. Ты не батрак.
– Перестань, жена, конца нет твоему ворчанию!..
– И не будет, если хлебом сухим кормить намерен!
– Зачем сухим? Можно с водичкой, – заметил молла и ехидно посмотрел на жену.
– Хлеб с водой? Ты что, голодом хочешь меня заморить? – Дойдук сморщила лицо, стараясь, чтоб выступили слезы. – Я тогда лучше к отцу уйду!
– Ну и отправляйся, – сказал совершенно спокойно молла.
Дойдук заревела по-настоящему:
– Значит, тебе все равно: уйду, не уйду? Молла называется: один хлеб с чаем!
– Хлеб с чаем – это уже не голод. Голод нам с тобой не грозит, элти, вон у стены мешки – пшеницы на целый год хватит!
– Что ты мне на мешки показываешь? Ты мне овечку откормленную покажи!
Молла Акым не ответил. Голодную Дойду к урезонить было невозможно. Поначалу он пытался было образумить жену, призывал ее потерпеть, доказывал, что все изменится, поскольку мир этот изменчив и неверен, но Дойду к требовала откормленную овечку.
– Если хочешь знать, – помолчав, сказал молла Акым, – сейчас даже хорошо быть бедняком – советская власть больше всего их уважает. Вон Горбуш-ага – как ему власти помогают! И начальство теперь все из бедняков.
– Тебя советская власть не возлюбит, не надейся! Хоть и есть нечего, а все равно молла! Ты лучше моего совета послушай. Иногда и жену послушать не грех!
– Конечно… Особенно такую разумную… – молла покашлял, чтоб скрыть усмешку.
– Давай к отцу переедем! Будешь там моллой, там никакой советской школы нет.
– Сегодня нет, завтра будет. Нет, моллой я больше не хочу. Сыт по горло.
– Да ведь нет там школы!.. Поучил бы пока ребятишек, запаслись бы кое-чем…
– Нет! Даже и не говори! Лучше я всю свою жизнь один хлеб есть буду!
Дойдук захныкала, вытирая слезы. Отец ее жил у самых песков, имел не одну отару, кувшины у него всегда полны были каурмой. А этот упрямец не хочет переезжать туда, хочет, чтоб жена с голоду померла.
– Не могу я на воде с хлебом… – не глядя на мужа, многозначительно прошептала элти. – Не хочешь переезжать, меняй тогда пшеницу на овцу. Меня на мясцо тянет… С кровинкой…
– Тянет? – молла обрадованно взглянул на жену. – На мясцо с кровинкой? Чего ж ты молчала? Сразу надо было сказать. С завтрашнего дня будет у тебя мясо! Но только смотри, чтоб сын!
– Откуда я знаю… – элти кокетливо потупилась.
Назавтра был базарный день, и к вечеру молла Акым уже разделывал у дверей овечку. Большой кувшин доверху наполнили каурмой. Впрочем, Дойдук недолго канителилась с ним.
Молла привел еще одну овечку. Потом еще одну. Элти и с этими управилась без задержки. Молла Акым все чаще с сомнением поглядывал на ее живот.
Наконец не выдержал:
– Элти, ты съела трех овец. Чего ж у тебя живот не растет? Неужели трех овец мало?
– Не потому… – Дойдук скорбно потупилась. – Что-то со мной случилось. Нутро стронулось.
Понял молла Акым, что обжора попросту обманула его. Он долго сидел молча, глядя прямо перед собой. Потом сказал:
– Наказал меня аллах женой. – И ушел.
Глава тридцать третья
Из дома молла Акым вышел в расстроенных чувствах. Не зная, куда податься, он долго стоял задумавшись, разглядывая носки своих сапог. Очень его огорчило, что жена оказалась такой вероломной: прикинулась тяжелой лишь для того, чтоб сожрать трех овец. И в такое трудное время!.. А ведь есть у людей настоящие подруги жизни, опора в превратной судьбе. Достаток в доме – она делит его с тобой, обеднел – жена тебя утешает, боль твою душевную облегчить старается. А эта… Лишь бы брюхо набить! Отвари ей мужнину голову да подай на блюде, сожрет, не задумается…
Да, милосердный, много у тебя, оказывается, способов наказать неугодного тебе… И худшее из наказаний – когда предатель сидит у семейного твоего очага. Бежать от нее! Бежать куда глаза глядят! Последние запасы спустить заставила! Да в прежнее время сожри она хоть десяток овец, хоть лопни от баранины, он бы и не поморщился. А теперь? Всю пшеницу на этих овец перевел, скоро и хлеба в доме не будет. Бубнить начнет, что с голоду помирает!
Погруженный в свои думы, молла не заметил, как поравнялся с домом председателя. Подумал и решил зайти.
Председатель сельсовета был человек честный, прямой, но, как уже было сказано, выросший в батраках и не очень-то он умел управлять людьми, находить к ним подход.
Баев и молл он не любил и не таил своей ненависти к ним. Появление моллы Акыма не обрадовало председателя, скрывать этого он не собирался, но тем не менее гость есть гость, и председатель сельсовета указал ему на кошму:
– Проходите, молла Акым, садитесь. Чай будем пить.
Выпили чаю, как положено, потолковали о том о сем, потом председатель взглянул молле Акыму прямо в лицо и сказал:
– Я думал, вы пришли по делу, молла Акым. Говорите, а то мне время дорого.
Молла Акым закашлялся, заерзал на месте, и лицо его пошло красными пятнами.
– Ну, говорите! Говорите, в чем дело.
– Я слышал, что помощник ваш, который бумаги ведет, писарь… Что он малограмотный человек…
– Да, малограмотный. А я и вовсе неграмотный. Что с того?
– Люди говорят, что вы хотели бы заменить писаря, если найдется подходящий человек…
– Это правильно.
– Вот я и пришел…
– Вы собираетесь работать в сельсовете?!
– А что ж?.. Раз нет другой работы.
– Нет, молла Акым, это дело не пойдет. Писарем я вас не возьму. Я не смогу приложить палец под тем, что вы напишете. Ясно? – и председатель поднялся с места.
Теперь лицо моллы Акыма покраснело не пятнами, а сплошь, оно было как только что вынутая из кипящего масла хорошо прожаренная лепешка. Молла не помнил, как нашел дверь.
Жена председателя поглядела вслед гостю и укоризненно покачала головой:
– Не мог поучтивей сказать? Все-таки ученый человек, молла… Ушел, как оплеванный!
– Ничего, я от них не больно-то учтивые ответы слышал! Спишь, бывало, на вшивом тряпье, рядом с собаками. Не очень они боялись меня обидеть!
– У моллы Акыма ты в поденщиках не был.
– Все они одинаковые, что моллы, что баи!
– Зря ты так говоришь, молла Акым – добрый человек.
– Знаю я вас, женщин! Задень моллу – со свету сживете ворчанием!
Председатель ушел, сердито хлопнув дверью.
Молла Акым шагал медленно, опустив голову, словно только что получил пощечину. Шел и без конца повторял одно и то же: «Я не смогу приложить палец под тем, что вы напишете», «Я не смогу приложить палец под тем, что вы напишете…», «Не смогу приложить палец…», «Приложить палец…» А почему? Почему этот человек в лицо называл его лгуном? Кого он обманул? Кому солгал? Какой кусок съел обманом? Учился в школе. Старательно учился, кончил, отправили в медресе. Окончил медресе. Собрались старики, порешили, чтоб учил он детей. Стал учить. В чем же его вина? Почему ему нет веры?
Молла Акым поравнялся со своим домом и хотел уже было свернуть, но перед ним встало злое лицо жены, и он прошел мимо. Дошел до края села, взобрался на холм, сел я стал глядеть по сторонам.
Куда бы ни падал взгляд моллы Акыма, всюду он видел спокойных, занятых своим делом людей. Он завидовал им, завидовал последнему бедняку, у которого есть свое занятие. Вот вроде бы и не виноват, а бездельник. И главное, у самого последнего бедняка есть дома жена, он может с ней посоветоваться, горем своим поделиться. А он? К кому пойдет он со своей бедой? Председатель сельсовета обидел его жестоко и несправедливо: в любом смертном грехе можно обвинить моллу Акыма, но обманом он никогда не грешил, тут он чист и перед людьми, и перед аллахом.
Горькая обида, несправедливая, а пожаловаться, посоветовать некому. Жена только разозлится, ей кроме каурмы ни до чего дела нет. Ей лишь бы мясо с кровинкой. А что у мужа сердце кровью обливается, это ей…
Молла Акым вздохнул, покачал головой, одну за другой сломал несколько сухих былинок. «Неудачник я», – мысленно произнес он и вздохнул. Вдаль поглядел.
Огромен мир… За далью новая даль, иди и иди, и не будет конца земле. И в этом огромном мире у каждого свое место, своя судьба, своя доля. А вот если ты обездолен, то нет тебе места в просторном подлунном мире. Должность писаря не доверили! И кто не доверил? Батрак, человек, который всю жизнь спал у чужих дверей! Теперь он начальник – комитет, а уважаемые, ученые люди лишены доверия и куска хлеба… Как все запутано!.. Не будь этой путаницы, судьба понимала бы, что делает, у кого отбирает ложку, кому в руки вкладывает… Не повезло тебе, молла Акым. Как говорится, решил за воровство приняться, да ночи пошли лунные…
– Что, молла Акым, размышляете о бренности всего земного?
Молла, вздрогнув от неожиданности, поднял голову – рядом стоял ахун Джумаклыч.
Молла Акым не любил ахуна, не за что ему было любить этого человека. Это он, открыв в селе свою проклятую школу, лишил моллу Акыма подношений и обрек на голодное существование. И все-таки сейчас, когда молле Акыму было так плохо и некуда было ему податься, он даже обрадовался Джумаклычу.
– Салам-алейкум, ахун-ага!
– Валейкум-салам! Как здоровье, молла Акым?
– Слава всевышнему, на здоровье не жалуюсь.
– Ну и ладно. Было бы здоровье, остальное уладится.
– Не так-то легко ему уладиться… Сейчас у председателя был, он мне такое уладил, по гроб жизни милости его не забуду…
– А что случилось?
– Попросил я у него должность писаря. Услышал, что сменить он хочет писца, что не годится тот на должность по малограмотности своей…
– Ну и что?
– Я, говорит, не могу приложить палец под тем, что вы напишете. Так прямо в лицо и сказал.
– Нехорошо он сказал, грубо… – Ахун Джумаклыч задумался. Он думал о том, что трудно приходится бывшему батраку, не у кого было председателю сельсовета учиться обхождению с людьми. Туда, где собирались старейшины, чтоб вести степенные беседы, его и близко не подпускали. Советская власть учит говорить правду, невзирая на личность, вот он и действует, как может, надо было на лоб нажать, а он чуть глаз не выдавил…
– Вот, ахун-ага, – грустно сказал молла Акым. – Не знаю, что теперь и делать. Школу мою закрыли, подношения, которыми я прежде кормился, больше не поступают. Хлебопашеством заняться? Ну посею я пшеницу, если и вырастет, так через год. А скорей всего, ничего у меня не получится – навыка нет к крестьянской работе. Торговлей заняться? Капитал нужен. Да и будь у меня капитал, какой из меня делец: ни смелости у меня, ни сметки… Плохи мои дела, ахун-ага. Вы не глядите, что одежда на мне справная, в доме ни гроша, ни полмешка зерна… Бедняк я, голь распоследняя… Хоть иди куда глаза глядят…
Джумаклыч помолчал немного.
– А есть у вас звание учителя?
– Есть. Ведь как получилось. Велели открыть школу, детей учить, я послушался, стал моллой. Со всех сторон подношения несут – привык… Вознесли меня люди на высоту, и сижу я там теперь голодный, холодный, а как спуститься, не знаю. Гляну вниз, голова кругом идет… – молла Акым вздохнул и печально улыбнулся.
Джумаклыч усмехнулся.
– Вовремя надо было позаботиться, чтоб спуск был покатым…
– Все так, ахун-ага… Конечно, мы всегда понимали, что советской власти моллы да баи что змее мята. Только, если подумать, чем я перед властями провинился: не родовит, не богат? Судьба человеческая в руках всевышнего. Кого как наказывает аллах, меня вот ученостью наказал… Из-за грамотности своей выбрал я в жизни ненадежную дорогу. А второе мне наказание от аллаха – жена. Если над кем благодать, у того жена – помощница, подруга, утешение в невзгодах мирских… А у меня!.. – Молла махнул было рукой, не желая ругать жену при постороннем, да не выдержал: – Не баба у меня, а дракон, исчадие ада! Ей только одно подавай – мясцо с кровинкой! А нету, она тебя сожрать готова вместе с халатом! – и молла Акым сокрушенно покачал головой.
Теперь Джумаклыч уже не мог ограничиться улыбкой. Как ни сдержан и благовоспитан был ахун, он расхохотался. Ахун смеялся до слез, до боли в животе, а молла Акым смотрел на него и вздыхал.
– Простите, молла Акым! Простите великодушно! Понимаю, что непристойно это – смеяться при плачущем, но ничего не могу с собой сделать: прет из меня смех, как паводок весенний! Ха, ха, ха! Извините, молла Акым… Ха, ха, ха!..
– Ничего, ахун-ага, смейтесь, я не обижаюсь. Ничто не может обидеть меня больше, чем обидела судьба. Завидую только, что можете вы радоваться и смеяться, что легко у вас на душе…
– Хорошо. Еще раз простите, и кончим с этим. Скажите, молла-ага, вы знакомы с арабской морфологией, синтаксисом?
– Конечно. Нас обучали…
– А как у вас с татарской грамотой?
– Этим я занимался. Как-то попался под руку учебник, я его от корки до корки. Я ведь старательный был…
– Ну это же прекрасно, молла-ага! Вы, можно сказать, готовый учитель!
– Что вы, ахун-ага!.. Уж если писарем не берут… Разве мне доверят в советской школе учить? Не стоит и разговор заводить. Одно напрасное расстройство.
– Вы не совсем понимаете политику советской власти. Наш председатель сельсовета – это еще не вся советская власть. Я ведь тоже окончил духовное училище, однако мне доверили советскую школу. Учителей с другой подготовкой у нас пока что нет. Нужно только, чтоб учение ваше соответствовало политике советской власти.
– Аллах милосердный! Да если советская власть разрешит мне учительствовать, я день и ночь буду прославлять ее! От чистого сердца! Но этот сельсовет… – молла Акым безнадежно махнул рукой. – Не допустит он меня до должности…
– Ему трудно, вы должны понять его, молла-ага. Председатель наш – представитель власти. Ответственность у него огромная, а знаний мало. Вот ему и страшно, приложил палец к бумаге – закон издал, а что в том законе значится, он не знает, на веру принимать должен… Так что его вполне можно понять, вы на него не сердитесь. Ему известно, что власть против баев и молл; общее направление он держит правильно, а в речах, конечно, иногда несдержан…
– Золотые ваши слова, ахун-ага!
– Сейчас будут еще золотей. Я предлагаю вам вот что. Идите в город и запишитесь на курсы учителей. Без окончания этих курсов учить детей в советской школе нельзя. Меня назначили преподавателем на этих курсах, потом хотят отправить на работу в Ашхабад. Вы останетесь в селе учителем. Будете получать зарплату, как всякий советский служащий. Подходит вам это?
– Это?.. Да я… Да я даже и мечтать не смел!..
– Ну вот и прекрасно. Сегодня же отправляйтесь в город.
Часть вторая
Вьюга
Глава первая
Солнце всходит, заходит, всходит, заходит… Ночь сменяется днем, день сменяется ночью. Время движется, подгоняемое безостановочным тиканьем часов. Но даже если часы остановить, заставить их умолкнуть, время не остановишь. Никакой силой, никакими приказами. Оно движется, движется, движется… Откуда оно идет, куда – этого никто не знает…
Единственно, что постигло человечество в своем общении со временем, – это установило факт его движения. Именно поэтому люди получили возможность говорить о прошлом, о будущем. И представлять их себе. Наша книга – попытка представить перед сегодняшним читателем кусок недавнего прошлого.
Жизнь человека проходит стремительно, жизнь человечества течет медленно. Проходят годы, десятилетия, века, а в бытии человечества не происходит значительных изменений. Сын, внук, правнук, праправнук… – образ их жизни не слишком отличается от образа жизни далекого предка. И вдруг все меняется. В какой-то момент истории вступают во взаимодействие две противоборствующие силы: старое и новое. Новое вступает в решительную борьбу со старым, и, если оно побеждает, меняется все: законы, власть, стремления, привычки… Однако даже в случае своего поражения старое уступает не сразу, оно не желает признать справедливой поговорку: «Привезли молодую невестку, кто станет смотреть на прежнюю?» Не больно-то хочется старому отказаться от власти, закинуть за спину котомку бродяги и уйти куда глаза глядят. Наоборот, разъярясь, старое ожесточенно набрасывается на новое, в озверелом своем наскоке, снова и снова заливая кровью многострадальную землю…
Книга, которую вы держите в руках, – воспоминание об этом времени, об этой жестокой и яростной схватке.
Солнце всходит, заходит, ночь сменяется днем, день – ночью… Взрослеют дети, стареют взрослые. Год мыши сменяется годом коровы, год барса – годом зайца, год рыбы – годом змеи; двенадцатигодичные циклы идут друг за другом, размеренно, плавно, как не слишком перегруженные караваны.
Целых двенадцать лет минуло с той ночи, когда, воспользовавшись дымовым отверстием кибитки, сбежал из дома Сердар.
Письма родным он писал, кое-какие известия о нем приходили, но сам он в селе не появлялся. И вдруг однажды по кибиткам пронесся слух: «Сердар приехал! Окончил учебу и приехал!»
Два дня Сердар не мог появиться на улице, осажденный родственниками и друзьями детства. На третий день, когда поток гостей наконец начал редеть, Сердар вышел, чтоб пройтись по селу – взглянуть на те места, где мальчишкой играл с приятелями.
Многое переменилось, многого Сердар не нашел и немало дивился переменам, забыв, что со дня его бегства прешло не просто двенадцать лет: он ушел отсюда ребенком, а вернулся взрослым человеком.
Медленно шагая по улице, Сердар вспомнил вдруг, что вот тут, на повороте к школе, он встретил когда-то Мелевше. Он представил себе худенькую девочку с золотистой прядкой на голове и вспомнил ее необыкновенного цвета глаза и маленькие ладошки, осторожно державшие птенца. Негодник Гандым безжалостно оторвал тогда пичужке голову, они подрались, и потом им обоим досталось от моллы Акыма.
Сердар дошел до моста, перекинутого через арык, и остановился.
Вот здесь, под этим тутовником, он долго сидел в тот день, когда, не желая помогать в истязаньях Гандыма, взял свои книги и убежал из школы… Сердар подошел к воде, сел под тутовником у брода. Как и прежде, неподалеку в саду пели соловьи и где-то высоко, высоко в ветвях куковала кукушка… Снова вспомнились Сердару прекрасные бабушкины сказки…
А вода в арыке текла и текла… Тот же арык, та же вода, и все-таки она не та, она совсем другая. Не зря говорили древние, что одной и той же водой нельзя умыться дважды…
На мосту показалась девушка. Сердар и сам не понял, почему вдруг вскочил. Девушка подняла голову, взглянула на него. Ветерок смущения дунул ей в лицо и заставил потупиться. Остановиться она не могла. Но и уйти не могла – что-то мешало ей продолжать путь. Девушка пошла совсем, совсем тихо. Потом оперлась о перила, сняла с ноги туфлю и стала вытряхивать из нее песок. Когда девушка наклонилась, надевая туфлю, ее золотисто-русые косы едва не коснулись земли. Косы мешали ей надеть туфлю, она пыталась ухватить их одной рукой – другая ее рука была занята книгами.
– Мелевше, это вы? – услышала она совсем близко.
– Я… – ответила Мелевше, поднимая лицо. – Вы – Сердар?
– Да, Сердар. Тот самый, что пытался когда-то отнять у обидчика вашу птичку.
– Как давно мы не виделись…
– Вы неузнаваемо изменились, Мелевше.
– Я думаю, мы оба изменились, – девушка чуть заметно улыбнулась, блеснув ровными перламутровыми зубками.
Сердар молчал, не зная, что сказать. Ничего подходящего не приходило на ум. Он откинул назад свои блестящие черные волосы и спросил:
– Откуда вы сейчас?
– Из школы.
– В каком же вы классе?
– В этом году заканчиваю.
– А потом? Дальше будете учиться?
– Как получится…
– А как хочется?
– Я бы хотела учиться…
Тема была исчерпана, разговор зашел в тупик. Мелевше, до тех пор стоявшая с опущенной головой, подняла ее и взглянула в лицо Сердару.
– До свиданья.
– До свидания, – пробормотал Сердар.
Мелевше уходила, а он стоял как вкопанный и смотрел ей вслед. Никогда еще он не видел, чтоб люди так ходили, – Мелевше словно и не касалась земли.
Девушка свернула за угол, но Сердар видел ее так же отчетливо, как только что, когда она стояла перед ним. Высокая, тоненькая, статная… Золотистые ее волосы и ровные, словно нарисованные брови он запомнил с детства, но щеки! Золотистая розовато-белая кожа – ее щеки были как лепестки розы. Какая удивительная красавица! Даже родинки, две крохотные темные родинки, – все как положено быть у красавицы из дастана. Он никогда не думал, что такие девушки встречаются в жизни.
Мелевше ушла. Ушла и не знала, что унесла с собой сердце Сердара, его волю, его надежду, его мечты…
Высокий человек в смушковой шапке взошел на мост. Увидел Сердара, сделал движение, словно хотел остановиться, подойти к нему, но вдруг отвернулся и быстро прошел мимо.
Сердар успел разглядеть его, приметил аккуратную, подправленную щипчиками бороду, сдвинутую набекрень ушанку. Лицо этого человека показалось Сердару знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто это.
– Ха! – Сердар даже головой покрутил. – Как же я мог забыть! Старый приятель – Пудак Балда. Тот самый, что искупал нас тогда с Гандымом! Чудак – даже не поздоровался. Если б он не отвернулся так нарочито, я бы сам подошел к нему. Как говорится, кто старое помянет… Неужели он все еще ненавидит меня? Да нет, скорей всего, просто смутился, не знал, как поступить…
Бабушка была дома одна.
– Ну что, сынок, нагулялся? – сказала она, ласково поглядев на Сердара. – Много перемен заметил?
– Много, бабушка. Межи почти ни одной не осталось!
– Не осталось, сынок… Колхоз уничтожил. – Анна-биби вздохнула.
– А чего ты вздыхаешь, – разве это плохо? Уж кто-кто, а мы с тобой от этого ничего не потеряли.
– Что ж о нас говорить. Другие потеряли. Богатые с безземельными сравнялись – не дело это, – бабушка махнула рукой.
– Как раз дело! Как раз то, что нам требуется!
– Не говори так, сынок. Нам чужого не требуется.
Спорить с бабушкой Сердар не стал. Он понимал: колхозное строительство и связанные с ним сложнейшие проблемы, экономические, психологические, этические – слишком все это трудно для старухи, привыкшей к традиционному мышлению. Он решил перевести разговор на другую тему:
– Бабушка! А чем теперь Пудак занимается?
– Это какой? Племянник моллы Акыма?
– Он, Пудак Балда.
– Пудак у нас – важная птица. Большим человеком был. Даже в бригадирах ходил. Только вот опозорился и прогнали его из бригадиров.
– Как это – опозорился?
– Ой, сынок, даже и говорить срамно… – Бабушка огляделась, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает, и зашептала: – Женатый он, а с другой женщиной связался… Есть у нас одна вдова, Бессир… Председатель и Горбуш-ага вызвали его, вместе увещевать стали, прекрати, мол, этот разврат, а он ни в какую. Бросил семью и перешел к той, к своей… Она уж от него родила, не то одного, не то двоих, не скажу точно…
– А может, жена у него была плохая?
– Дурджахан? Что ты! Достойная женщина! Хозяйственная, честная, ей от всех всегда уважение. Почему председатель и ругал его… А дочка у Дурджахан… – бабушка вздохнула и плотнее придвинулась к Сердару: – Такая у нее подросла дочка, что надо бы лучше, да нельзя. И ростом взяла, и статью, и коса золотистая – все при ней! Первая красавица на селе… А умница какая! А скромница!..
– И она – дочь Пудака?
– Да. От Дурджахан.
– Что-то не верится… У такого подлеца чтоб дочь хорошая…
– Не говори так, детка. Не знаешь – не говори. От Пудака к ней и пятнышка не пристало – вся как есть в мать. Цветок весенний, а не девушка. И имя у нее такое подходящее – Мелевше… – бабушка вздохнула.
Сердар обалдело поглядел на старуху: Мелевше – дочь Пудака?! Ну да, конечно! Как же он мот Забыть? Снова девушка стала перед его глазами: стройная, нежная…
– Уж я на нее давно зарюсь… – бабушка огорченно покачала головой, – да где нам калым набрать?.. Мереда женили – все как есть подчистили, подскребли, ничегошеньки не осталось. Сейчас хоть половину собрать, пошла бы я к Дурджахан. Она бы меня назад не отправила. Да ведь с пустыми руками не явишься. Не видать нам этой невестки…
Соседский мальчишка отворил дверь:
– Сердар, тебя председатель зовет!
– Молла Акым?
– Да, Акым-ага. Домой велел к нему.
– Хорошо, я приду.
– Он приказывал побыстрее!
– Иди, иди, я сейчас.
Мальчик ушел.
– Гляди-ка, опять у моллы Акыма громкий голос стал, – бабушка усмехнулась и покачала головой. – И не пойму, за что ему от советской власти такое уважение? Разве что грамотный?
– Это важно, бабушка, очень важно. Он много лет в советской школе детей учил. И потом он ведь ни родовитым, ни богатым никогда не был. Школьный молла, – подумаешь, знать!
– Так-то оно так… А только хитер он.
– Ничего! Раскусим, если что не так! Ну, я пойду! А то как бы молла по старой памяти розгой меня не угостил за опоздание!
